Глава четвертая
Спотыкаясь и оступаясь, как слепец, я пробрался сквозь лес и туман и снова вышел в мир тепла и света. Солнце уже садилось, окрашивая холмы в красноватый цвет, и это меня очень удивило. Выходит, я провел в доме целый день. В пабе меня уже ожидал отец. На столе перед ним стояли ноутбук и бокал черного как ночь пива. Я подсел к нему и схватил бокал, прежде чем он успел поднять глаза от клавиатуры.
– О Господи, – давясь пивом, воскликнул я, – что это?! Ферментированное машинное масло?
– Вроде того, – расхохотался отец, выхватывая у меня бокал. – Это тебе не американское пиво. Но ты ведь его еще не пробовал, верно?
– Конечно нет, – ответил я, заговорщически подмигивая отцу, хотя это было чистой правдой.
Папа предпочитал считать меня рисковым и предприимчивым, таким, каким в моем возрасте был он сам. Мне было выгоднее ему подыгрывать, и я не пытался его разубеждать.
Я выдержал краткий допрос относительно того, как нашел дом и кто меня туда отвел. Поскольку я уже знал, что гораздо проще умолчать о некоторых деталях, чем придумывать новые, я с честью выдержал испытание. И естественно забыл упомянуть о том, как Червь и Дилан обманом заставили меня шагнуть в овечье дерьмо, а потом сбежали, не дойдя полмили до цели путешествия. Папа, похоже, остался доволен тем, что я уже успел завести знакомства среди ровесников. Наверное, я также забыл рассказать ему о том, что они успели меня возненавидеть.
– Ну и как тебе дом?
– Куча мусора.
Он поморщился.
– Прошло очень много времени с тех пор, как в нем жил твой дедушка…
– Ага. И не только он.
Отец закрыл компьютер, что было верным знаком того, что он полностью переключил внимание на меня.
– Я вижу, ты разочарован.
– Я пролетел тысячи миль не для того, чтобы найти дом, полный жутковатых обломков.
– Что ты собираешься делать?
– Искать людей, которые смогут мне хоть что-нибудь рассказать. Кто-то должен знать, что случилось с жившими в доме детьми. Я думаю, некоторые из них еще должны быть в живых. Если не здесь, то на большой земле. Пусть даже и в доме престарелых.
– Конечно. Это идея, – неуверенно произнес папа и, помолчав, добавил: – Как тебе кажется, приезд сюда поможет тебе лучше понять, кем был твой дедушка?
Я задумался.
– Не знаю. Наверное. Но атмосфера тут особенная.
– Вот именно, – кивнул папа.
– А как насчет тебя?
– Я? – Он пожал плечами. – Я очень давно перестал пытаться понять своего отца.
– Грустно. Разве тебе не было интересно?
– Конечно, сначала мне было интересно. Но спустя какое-то время любопытство угасло.
Я почувствовал, что разговор начинает причинять мне некий дискомфорт, но все равно продолжал настаивать:
– Почему?
– Когда тебя долго не впускают, ты отчаиваешься и перестаешь стучаться. Ты меня понимаешь?
Он почти никогда так со мной не разговаривал. Возможно, его теперешняя откровенность объяснялась воздействием пива или тем, что мы находились так далеко от дома. А может, он решил, что я уже достаточно взрослый и со мной можно кое-чем поделиться. Как бы то ни было, я хотел, чтобы он продолжал говорить.
– Но ведь он был твоим отцом. Как ты мог сдаться?
– Я не сдался! – возразил папа несколько громче, чем следовало бы, и смущенно опустил глаза. – Просто… Дело в том, что… Мне кажется, твой дедушка просто не знал, как быть отцом. Но считал, что обязан продолжить род, поскольку никто из его братьев и сестер не пережил войну. Выход из ситуации он впоследствии нашел в постоянных командировках и выездах на охоту. Но даже когда он был дома, то держался так, будто его не было.
– Ты о том Хэллоуине?
– О чем?
– Ну, о той фотографии.
Речь шла об очень старой истории, случившейся на Хэллоуин. Моему папе было года четыре, и он никогда еще не выпрашивал у соседей сладости, грозя им какой-нибудь шалостью. Дедушка пообещал, что пойдет с ним, когда вернется с работы. Бабушка купила папе нелепый бледно-розовый костюм кролика, он надел его и сидел возле дома с пяти часов вечера до самой ночи. Но дедушка не пришел. Бабушка так разгневалась, что сфотографировала, как папа плачет на улице, чтобы показать дедушке, какой он мерзавец. Излишне объяснять, что среди членов нашей семьи эта злосчастная фотография обрела легендарную известность, и мой папа ее очень стеснялся.
– Речь идет не об одном-единственном Хэллоуине, – пробормотал папа. – Это случалось гораздо чаще. Если хочешь знать, Джейк, ты был ему гораздо ближе, чем я. Не знаю… Между нами всегда оставалась какая-то недосказанность.
Я не знал, как ему ответить. Неужели он ревнует? – промелькнула мысль.
– Зачем ты мне это рассказываешь?
– Потому что ты мой сын и я не хочу, чтобы ты страдал.
– Почему я должен страдать?
Он промолчал. В окно мягко светили последние лучи заходящего солнца, и наши фигуры отбрасывали на стену темные тени. У меня в животе возникло тошнотворное ощущение. Так, наверное, чувствуют себя дети, когда родители собираются сообщить им о разводе, но те знают об этом еще прежде, чем кто-то успеет открыть рот.
– Я никогда не пытался слишком глубоко понять твоего дедушку, потому что боялся того, что могу узнать, – наконец произнес отец.
– Ты хочешь сказать, насчет войны?
– Нет. Дедушка никогда не говорил о войне, избегая мучительных воспоминаний. Это мне было понятно. Я имею в виду его поездки, его постоянное отсутствие… То, чем он занимался на самом деле. Я думаю, что… и твоя тетя, и я… мы оба считали, что у него есть другая женщина. Может, даже не одна.
Его слова как будто повисли между нами в воздухе. Я ощутил странное пощипывание на лице.
– Папа, но это безумие.
– Однажды мы нашли письмо. Какая-то женщина, имени которой мы так и не узнали, написала его твоему дедушке. Я тебя люблю, я по тебе скучаю, когда ты вернешься… И все в таком духе. Это было так нечистоплотно… Я никогда этого не забуду.
Я почувствовал обжигающий укол стыда, как будто отец описывал мое собственное преступление. И все же я не мог в это поверить.
– Мы разорвали письмо и бросили обрывки в унитаз. Больше мы ничего подобного не находили. Наверное, он стал осторожнее.
Я не знал, что сказать. Я не мог даже взглянуть отцу в лицо.
– Прости, Джейк. Должно быть, тебе очень тяжело узнавать такое, ведь ты его боготворил.
Он сжал мое плечо, но я стряхнул его руку и вскочил, царапнув пол ножками стула.
– Никого я не боготворил.
– Ладно. Я просто… Я не хотел, чтобы это стало для тебя неожиданностью, вот и все.
Я схватил куртку и перебросил ее через плечо.
– Что ты делаешь? Сейчас нам принесут ужин.
– Ты ошибаешься насчет дедушки, – вместо ответа произнес я. – И я это докажу.
Папа устало вздохнул.
– Ну хорошо, – согласился он. – Надеюсь, тебе это удастся.
Хлопнув дверью, я выбежал из «Тайника Священника» и зашагал куда глаза глядят. Иногда просто необходимо выйти за дверь.
Отец, конечно, был прав. Деда я действительно боготворил. И хотел, чтобы мое представление о нем осталось таким, каким было прежде. Я отказывался верить в то, что он изменял жене. Когда я был маленьким, фантастические истории дедушки Портмана указывали на то, что волшебство существует. Даже после того, как я перестал в них верить, в дедушке все равно оставалось что-то магическое. Он пережил столько ужасов, до неузнаваемости изуродовавших его жизнь, видел всю мерзость, на которую только способны люди, и вышел из всего этого тем порядочным, честным и смелым человеком, которого я знал. Это поистине было магией. Поэтому я не мог поверить в то, что он лгал жене и детям и был плохим отцом. Потому что если дедушка Портман был бесчестен, то кому же тогда можно верить?
Двери музея были открыты, но мне показалось, что внутри никого нет. Я пришел туда в поисках хранителя, рассчитывая на то, что он знаком с историей острова и знает людей, способных пролить свет на тайну пустого дома и исчезновения его бывших обитателей. Он, видимо, куда-то вышел, поскольку наплыва посетителей явно не наблюдалось. Поэтому я вошел в его святая святых с тем, чтобы убить время, разглядывая музейные экспонаты, если их можно было назвать таковыми.
Предметы располагались в больших витринах, которые выстроились вдоль стен на месте убранных оттуда скамей. По большей части они были неописуемо скучными и рассказывали об укладе жизни в традиционной рыбацкой деревне и загадках местного животноводства. Впрочем, один экспонат стоял отдельно, располагаясь на почетном месте в центре комнаты. Он был заключен в изящный ящик, покоившийся на возвышении, где некогда было место алтаря. Это сооружение было отгорожено от остального помещения канатами. Я переступил через несерьезное ограждение, даже не удосужившись прочесть небольшое предостерегающее объявление. У ящика были полированные деревянные бока и крышка из оргстекла, поэтому заглянуть внутрь можно было только сверху.
Когда я сделал это, у меня вырвался возглас ужаса. На одно жуткое мгновение в голове промелькнула паническая мысль – чудовище! – потому что я совершенно неожиданно оказался лицом к лицу с почерневшим трупом. Его съежившееся тело, покрытое черной плотью, которую как будто поджарили на открытом огне, необъяснимым образом напоминало существо, преследовавшее меня в кошмарных снах. Но поскольку тело осталось лежать внутри витрины, вместо того чтобы ожить, разбить стеклянную крышку и вцепиться мне в горло, тем самым навеки искалечив мой мозг, – первоначальная паника немного утихла. Передо мной находился всего лишь музейный экспонат, пусть и очень зловещий.
– Я вижу, ты уже познакомился с нашим стариком! – произнес позади меня чей-то голос. Я обернулся и увидел приближающегося ко мне хранителя. – Ты выдержал это испытание на удивление хорошо. На моих глазах теряли сознание и падали на пол взрослые мужчины! – Он улыбнулся и протянул мне руку. – Мартин Пагетт. Мы уже встречались, но я не припоминаю, чтобы ты называл мне свое имя.
– Джейкоб Портман, – представился я. – Кто это? Самая знаменитая в Уэльсе жертва убийства?
– Ха! Видишь ли, может, ты и прав, но я так не думаю. Перед тобой старейший житель нашего острова, в археологических кругах известный под именем Человек с Кэрнхолма, а для нас он просто Старик. Ему больше двух тысяч семисот лет, хотя на момент смерти было всего шестнадцать.
– Две тысячи семьсот! – воскликнул я, покосившись на лицо мертвого мальчика, на его тонкие, удивительным образом идеально сохранившиеся черты. – Но он кажется таким…
– Вот что происходит, когда проводишь свои лучшие годы в месте, где нет кислорода и потому не могут существовать бактерии. Например, на дне одного из наших болот. Там, внизу, неиссякаемый источник молодости. Разумеется, при условии, что ты уже мертв.
– Так вы нашли его в болоте?
Он засмеялся.
– Это был не я. Это сделали резчики торфа. Еще в семидесятые годы они разрабатывали торфяник возле большой груды камней. Парень так хорошо сохранился, что они решили – на Кэрнхолме орудует убийца. Но полицейские, которых вызвали рабочие, обратили внимание на каменный лук у него в руках и ожерелье из человеческих волос на шее. Сейчас таких не делают.
Меня передернуло от отвращения.
– Это похоже на человеческое жертвоприношение.
– Вот именно. Его придушили, притопили, вырезали у него внутренности, а напоследок ударили по голове. Мне кажется, те, кто это делал, немного перестарались. А ты как думаешь?
– Наверное, вы правы.
Мартин прыснул со смеху.
– Наверное!
– Ну хорошо, хорошо, конечно, перестарались.
– Вне всякого сомнения. Но самым удивительным для нас, современных людей, фактом является то, что, по всей вероятности, он пошел на смерть по доброй воле. Я бы даже сказал, что он стремился к смерти. Его племя верило в то, что болота, и в частности наша местная трясина, служат входом в мир богов, а значит, просто идеальным местом для того, чтобы предложить им самый драгоценный дар – себя.
– Что за бред!
– Тут я с тобой соглашусь. Хотя нетрудно предположить, что те тысячи разных способов, которыми мы убиваем друг друга, тоже покажутся бредом людям будущего. Да и вообще, трясина не такое уж скверное место и вполне подходит на роль входа в потусторонний мир. Это ведь не совсем вода и не совсем суша. Это нечто среднее. – Он склонился над ящиком, изучая лежащую внутри фигуру. – Не правда ли, он прекрасен?
Я снова перевел взгляд на удушенное, освежеванное и утопленное тело, каким-то образом в процессе столь сложного убийства обретшее бессмертие.
– Мне так не кажется, – покачал я головой.
Мартин выпрямился и вдруг заговорил напыщенным тоном.
– Приди же и взгляни на смоляного человека! Он возлежит здесь в черноте, чернее сажи нежное лицо, усохли руки, ноги, в головешки обратясь, в обломки кораблекрушенья, остатки плоти – что увядшая лоза! – Он выбросил вперед руки и подобно эпатажному актеру засеменил вокруг витрины. – Приди же, восхитись жестокой красотой его ранений! Извилистый узор от лезвия ножа, веревка, впившаяся в горло, и камня рваный след, кости осколки – все на виду! Плод ранний сорван и отброшен – искатель Благодати, ты, старик, обретший юность навсегда, – в тебя почти влюблен я!
Он театрально поклонился в ответ на мои аплодисменты.
– Ух ты! – воскликнул я. – Это вы написали?
– Виновен, каюсь, – со смущенной улыбкой кивнул Мартин. – Я изредка балуюсь стихосложением, но это всего лишь хобби. Как бы то ни было, спасибо, что выслушал.
Я смотрел на него и спрашивал себя, что делает на Кэрнхолме этот странный словоохотливый человечек в отутюженных брюках, автор сыроватых стихов, похожий скорее на банковского служащего, чем на жителя острова, открытого всем ветрам и не знающего асфальта.
– Мне очень хотелось бы показать тебе остальные экспонаты нашей коллекции, – между тем произнес он и, схватив меня под локоть, потащил к двери. – Но боюсь, нам пора закрываться. Впрочем, если бы ты смог прийти завтра…
– Вообще-то, я рассчитывал кое-что у вас узнать, – ответил я, обеими ногами врастая в пол. – Это насчет того дома, о котором я спрашивал. Я к нему ходил.
– Да ну! – удивленно воскликнул он. – Я полагал, мне удалось тебя запугать. И как нынче поживает наш особняк с привидениями? Стоит на месте?
Я заверил его, что все именно так и есть, и перешел к делу.
– Те люди, которые там жили… вы, случайно, не знаете, что с ними случилось?
Конец ознакомительного фрагмента.