Вы здесь

Дом на хвосте паровоза. Путеводитель по Европе в сказках Андерсена. «Путешествовать – значит жить!» (Николай Горбунов, 2016)

В., без которой не было бы ни этого, ни многого другого

Иллюстрации и оформление обложки Марии Югановой

На обложке использована фотография Jacques Holst

«Путешествовать – значит жить!»

Идея путешествий по сказкам Андерсена поначалу может показаться нелепой: все мы с малых лет знаем, что «Лукоморья нет на карте – значит, в сказку нет пути». Стоит, однако, проявить немного любопытства – и с еще одной иллюзией детства приходится расстаться. Если бы авторы «Маши и Вити против диких гитар» заглянули в атлас Меркатора, от них бы не ускользнуло, что Лукоморье значилось на картах России еще в XVI веке: так называлась территория, прилегавшая с востока к Обской губе. Аналогично дело обстоит и с другими «тридевятыми царствами»: действие многих известных нам сказок разворачивается во вполне реальной местности, и андерсеновские не исключение – насчитывается порядка двух десятков его сказочных сюжетов, в которые можно в буквальном смысле купить билет.

География сказок Андерсена распространяется практически на всю Европу – и это очень неспроста. За привычным для нас восприятием Ханса Кристиана как классического сказочника (сразу представляешь себе заваленную книгами мансарду с видом на копенгагенские крыши) теряется одна ключевая деталь: он был если не самым, то одним из самых путешествующих европейских писателей своего времени.

Цифры говорят сами за себя: Центром Андерсена в Оденсе[1] задокументировано тридцать[2] одних только заграничных его путешествий длительностью по нескольку месяцев, а ведь были еще и постоянные поездки по родной стране. «Ваш дом – на хвосте дракона-паровоза!» – напишет ему однажды Бернхард Северин Ингеман (впоследствии эта метафора всплывет в андерсеновской «Деве льдов», которой посвящена далее отдельная глава). Сам же маэстро в биографической «Сказке моей жизни» комментировал свою непоседливость так:

Я люблю путешествовать совсем не ради того, чтобы искать материал для творчества, как это высказал один рецензент в статье о «Базаре поэта» и как потом повторяли за ним другие. Я черпаю идеи и образы в собственной душе, и даже жизни не хватит, чтобы исчерпать этот богатый источник. Но для того, чтобы переносить все это богатство на бумагу, нужны известная свежесть, бодрость духа, а ими-то я и запасаюсь во время путешествий.

При взгляде на плотный график путешествий Андерсена невольно закрадывается прозаическая мысль: должно быть, сказочник – профессия доходная. Однако чтение его путевых заметок и мемуаров быстро отваживает от этой мысли, а обилие материалов о бюджетном туризме в современном инфопространстве подтверждает: чтобы много путешествовать, богатым быть совсем необязательно. В этом смысле Андерсена можно заслуженно назвать одним из зачинателей философии лоукостинга. Секрет доступности ему «кочевого» образа жизни заключался в тщательном планировании и привычке к бережливости, приобретенной еще в юности, когда ему порой приходилось в буквальном смысле обходиться одной лишь пищей духовной[3]. Характеризует Андерсена как практичного путешественника и его друг Эдвард Коллин:

Прежде чем отправиться в путешествие, Андерсен обыкновенно набрасывал точный план его, с подробным обозначением мест и продолжительности остановок, а также исчислением всех расходов до мелочей. И план выполнялся обыкновенно пунктуально.

Самое интересное, что ограниченность в средствах совершенно не мешала Андерсену быть на короткой ноге со всем цветом европейской культуры тех времен. (Как однажды выразилась мой давний друг и бессменный партнер по проекту Маша Могилевич, «в этом вся суть гуманитария: ты пьешь дорогое вино в красивом месте с правильными людьми, но денег у тебя нет».) Гиперобщительный Андерсен запросто вытаскивал из постели Александра Дюма, жаловался на гонорары Чарльзу Диккенсу, катался на лодке с королем Максимилианом II (не оттого ли его сын Людвиг Баварский вырос таким «сказочным»?), обсуждал с Листом оперы Вагнера, а с самим Вагнером – оперы Кулау и даже умудрился выпросить у дочерей русского генерала Мандерштерна автограф Пушкина (одни исследователи потом недоумевали, куда подевалась страница из бесценной пушкинской тетради, а другие – откуда она взялась в архиве Андерсена). Не задалось у Андерсена разве что с братьями Гримм: когда он без предупреждения возник у них на пороге, то был встречен вполне заслуженной отповедью Якоба, что тот, мол, знать не знает никакого Андерсена, сказок его не читал и вообще ему некогда. Впрочем, впоследствии все встало на свои места – вода, как говорится, дырочку найдет.

Однако сводить все к выводу, что Андерсен путешествовал исключительно для поддержания бодрости духа и расширения круга социальных связей, было бы слишком мелко. Дело в том, что именно путешествия сделали Андерсена сказочником вопреки всем его изначальным планам на жизнь. Вообще-то он с детских лет грезил поэтическим Олимпом и, будучи гимназистом, даже молил Господа на могиле поэта Франкенау сделать его «коллегой» покойного, а нет – так убить на месте. Всевышний пощадил юнца, но настоящего поэта из него так и не вышло. Признать поражение на этом фронте Андерсен смог далеко не сразу, хотя и мучительно переживал нападки критиков, которые, поначалу поощрив начинающего автора из педагогических соображений, вскоре показали свое истинное лицо – а точнее, зубы. Не удалось Андерсену достичь больших высот и в драматургии, даже несмотря на протекцию первых людей в Копенгагенском королевском театре. Андерсен торопился, писал много, но небрежно и с ошибками; кое-что, впрочем, принимали к постановке, однако большую часть заворачивали, не преминув сопроводить язвительными замечаниями. «Вы и Дания великолепно уживаетесь – и уживались бы еще лучше, не будь в Дании театра», – подтрунивал над другом даже упомянутый Эдвард Коллин.

Глумление соотечественников аукалось Андерсену еще долго и буквально повсюду – вплоть до того, что, оставив где-нибудь за границей четверостишие в гостевой книге, он впоследствии находил ниже приписку наподобие: «Андерсен, Вы своими стихами уже в Дании замучили всех, за границу хоть не вывозите!» Зарубежные друзья Ханса Кристиана быстро научились по выражению его лица определять, когда он получал письма с родины – недоброжелатели не ленились даже присылать ему в заграничные отели копенгагенские газеты с эпиграммами. Например, одна из анонимных шпилек, настигшая Андерсена в Париже в 1834 году, начиналась так:

Ты покидаешь датский лес,

Где нянчились с тобою слишком.

Не рано ль из гнезда полез

С неоперившимся умишком? [4]

Если такое творилось вдали от родных берегов, то можно себе представить, как Андерсену доставалось, пока он маячил в столице у всех на виду. Немудрено, что на этой почве болезненно честолюбивого поэта затянуло в глубокий творческий кризис. К счастью, пришли на помощь друзья и покровители и в 1833 году буквально вытолкали Андерсена в большую заграничную поездку, предварительно поддержав его ходатайство о получении королевской субсидии (иначе у него бы просто не хватило денег). Вот тут-то все и началось.

Поездка, длившаяся больше года и охватившая целых шесть стран – Германию, Францию, Швейцарию, Италию, Австрию и входившую тогда в ее состав Чехию, дала Андерсену целительный глоток свежего воздуха. Друзья отмечали, что он стал солидным, женщины – что веселым и даже шаловливым, а это ли не верный признак того, что человек наконец «нашел свой поток»? Прямым же доказательством тому стал шумный успех «Импровизатора» (1935) – полуромана-полусказки об удивительной судьбе поэта на фоне упоительной, влюбившей в себя Андерсена на всю жизнь Италии. А «на сдачу» от «Импровизатора» в том же году родился первый андерсеновский сборник сказок.

Как это часто бывает со всем неординарным, мнения по поводу сборника разделились. Публика приняла его очень тепло, а вот с официальным признанием и выделением законного места в датской литературе все шло не так гладко. Жанра литературной сказки на тот момент еще толком не существовало, Андерсен изобретал его на ходу, а на каждый эксперимент у консервативно настроенных критиков (да и не только критиков) мгновенно находилось свое прокрустово ложе стереотипа. Особенно острый зуд у них вызывала непривычная двухслойность сказочной реальности Андерсена – взрослые мысли в детской обертке. А тут еще и автор, как тот мужик у Салтыкова-Щедрина, сам свил себе веревочку, озаглавив сборник «Сказки, рассказанные детям». Содержание книги никак не вязалось с традиционными представлениями об означенном жанре и нуждах детской аудитории, за что незадачливому сказочнику тут же досталось на орехи – например, от журнала «Даннора»:

Сказки эти могут позабавить детей, но считать их мало-мальски назидательными или ручаться за их полную безвредность нельзя. Вряд ли кто найдет особенно полезным для детей читать о принцессе, разъезжающей по ночам на собаке к солдату, который целует ее, и т. д.

Много позже на детских книгах с подобной многослойной реальностью, написанных качественно валявшими дурака взрослыми с академическим образованием, вырастет не одно поколение, имеющее под рукой цитаты на все случаи жизни. В каком-то смысле мы обязаны этим А. П. Чехову, не признававшему детскую литературу как жанр и не стеснявшемуся при случае отполоскать собеседника на этой почве. Вот, например, что он писал издателю Г. И. Россолимо в ответ на просьбу прислать несколько детских рассказов для сборника:

Писать для детей вообще не умею, пишу для них раз в 10 лет и так называемой детской литературы не люблю и не признаю. Детям надо давать только то, что годится и для взрослых. Андерсен, “Фрегат Паллада”, Гоголь читаются охотно детьми, взрослыми также. Надо не писать для детей, а уметь выбирать из того, что уже написано для взрослых, т. е. из настоящих художественных произведений; уметь выбирать лекарство и дозировать его – это целесообразнее и прямее, чем стараться выдумать для больного какое-то особенное лекарство только потому, что он ребенок.

Но копенгагенские критики середины XIX века Чехова не читали, и Андерсену пришлось выкручиваться самому. Предвосхитив известный афоризм капитана Врунгеля, он начал «ребрендинг» с названия. Несколько последующих сборников получили заголовок «Истории», который сменился затем на более гибкое «Сказки и истории», как бы давая читателю свободу самостоятельно классифицировать каждый конкретный текст. Вот как комментировал это сам писатель:

Для новой серии понадобилось новое, подходящее название, и я остановился на названии «Historier» («Истории»). Я нашел, что оно всего больше подходит к моим сказкам: на датском народном языке «история» одинаково означает и простой рассказ, и самую смелую фантастическую сказку; нянькины сказки, басни и рассказы – все известно у детей, крестьян и простолюдинов под именем «истории».

Сменой названия, однако, дело не обошлось – потребовалась также длительная просветительская работа: Андерсен многократно объяснял свой выбор целевой аудитории, свирепея всякий раз, когда его называли детским писателем. Это хоть и принесло свои плоды, но абсолютного успеха он так и не добился – осколки «троллиного зеркала» дают о себе знать до сих пор. В последний раз Андерсен убедился в этом лично, когда незадолго до смерти к нему явился скульптор для утверждения проекта памятника, задуманного к его семидесятилетию; устроив скульптору разнос, Андерсен потом записал в дневнике:

Вечером приходил скульптор Собю, которому я четко высказал свое несогласие. Ни он, ни другие скульпторы меня не поняли, они не видели, как я читаю свои произведения, и не знают, что я не люблю, когда кто-нибудь стоит у меня за спиной; кроме того, я никогда не держу детей ни у себя на закорках, ни между ног, ни на коленях. Мои сказки предназначены взрослым, а не одним только детям, которые схватывают лишь второстепенное, в то время как до конца понимают их только взрослые.

Не будучи искушенным в искусстве информационных войн, Андерсен ограничился полумерой, попросив исключить детей из композиции. Жители же города Оденсе впоследствии прислушались к словам земляка и даже пошли дальше, украсив новый отель Radisson Blu на площади Доминиканцев (построенный на месте того самого театра, где Андерсен мальчиком помогал расклеивать афиши) жутковатой скульптурной группой: у входа сидит сам Андерсен в дорожном плаще, с тростью и саквояжем, а козырек подъезда поддерживают три литые колонны, кишащие героями его фантазий. Отрешенная Русалочка с кинжалом в руке. Кроткая жаба у печки. Болезненно зажмурившийся Руди в объятиях Бабетты (или самой Девы льдов?). Балерина в ломаном, неестественном вертикальном шпагате. Невольно пробирает холодок, и через мгновение догадываешься – дело не только в топящей тебя эмоциональной волне, а еще и в том, что осознаешь себя тем Абрамом, которому Рабинович насвистел Моцарта. Мы всегда кичились тем, что наши Шерлок Холмс, принц Флоризель, Винни-Пух и донна Роза д’Альвадорец глубже и тоньше заморских оригиналов, но по части Андерсена датчане нас уделали, как котят (достойным их соперником можно назвать разве что нашего художника Оскара Клевера). После таких сказочных персонажей хочется, как после оригиналов Босха, присесть и отдышаться. На то, видимо, и был расчет – скамейка там тоже есть. С человеческими ногами.

Но памятники были потом, а началось все именно с путешествий. Спустя три года после первого из них Андерсен отправился во второе, еще через два – в следующее, а дальше его было уже не остановить – писатель не сидел на месте почти до самой смерти. Его не смущал даже собственный «топографический кретинизм» в опасном сочетании с незнанием иностранных языков. Эдвард Коллин описывает случай, когда однажды в Лондоне Андерсен, заблудившись, показал полисмену бумажку, на которой – как он думал – был записан нужный ему адрес, и… оказался в участке, откуда, не приди на помощь датский консул, ему светила прямая дорога в сумасшедший дом. Выяснилось, что он все сделал правильно, кроме одного: вместо таблички с названием улицы срисовал надпись со знака «Афиши не клеить». Ну а что – так ведь даже интереснее.

Со временем «свежесть и бодрость духа», которыми Андерсен запасался в своих многочисленных поездках, обострят его авторское чутье настолько, что он научится видеть истории в любых окружающих мелочах. В какой-то момент он сам открыто признается в этом:

Материала у меня для сказок множество – больше, чем для какого-либо другого рода творчества. Иногда кажется, что каждый забор, каждый цветочек говорят мне: «Взгляни на меня, и у тебя возникнет моя история!» И в самом деле, стоит мне поглядеть – и история у меня готова!

В свете этих слов идея объединения реальности художественной с реальностью физической звучит уже менее кощунственно: раз сама окружающая действительность подсказывала автору сюжеты, значит, и читателю, ищущему глубокого погружения, есть смысл прислушаться к тому же голосу. Для этого и стоит отправиться по следам Андерсена, поселившись на время, как он, в доме на хвосте дракона-паровоза. Путешествовать по андерсеновским сказкам вообще правильнее всего по железной дороге – хотя нам она, возможно, и не кажется уже таким чудом, каким казалась Андерсену, писавшему в «Базаре поэта»:

Великое изобретение железная дорога. Благодаря ей мы теперь поспорим могуществом с чародеями древних времен! Мы запрягаем в вагоны чудо-коня, и пространства как не бывало! Мы несемся, как облака в бурю, как птицы во время перелета! Конь наш храпит и фыркает, из ноздрей его валит дым столбом! Быстрее не летели и Фауст с Мефистофелем на плаще последнего!

Впрочем, в путешествии, которое начнется уже со следующей страницы, одной железной дорогой, при всей ее аутентичности, мы ограничиваться не будем. Если от Ольборга до Скагена действительно стоит ехать поездом, то, например, в Стуббекёбинг лучше плыть на пароме, в Копенгаген – ехать на автомобиле через пролив Эресунн, а тропу Штокальпера – проходить пешком. Хотя, когда спускаешься к основанию Трюммельбахского водопада, сидишь в тиши на крыше Миланского собора или застаешь бушующее море у берегов Ютландии, становится уже не так важно, как именно ты туда попал. Потому что Страна чудес – она на то и волшебная, что, как писал Владимир Высоцкий, «в ней можно оказаться, стоит только захотеть».


Ноябрь 2014, Флоренция