Глава 1. Мой мир
В детстве я имела твердое представление об окружающем мире. Верила, что в нем нет ничего уродливого и опасного, но полно необычных и жутко интересных вещей, настолько привлекательных, что так и тянет повесить их на стену в рамке. Ну еще бы, ведь свои сведения я черпала из старых выпусков журнала «Нэшнл джиографик», продающихся по двадцать пять центов штука в магазине секонд-хенд на нашей улице. Этих журналов с колоритными фотографиями под золотистой обложкой у меня накопилась целая стопка. Я держала их на тумбочке рядом с кроватью и читала при всяком удобном случае, особенно когда у нас в квартире становилось слишком шумно и хотелось отвлечься. Мир накатывал на меня, праздничный, блестящий, как серебристая волна, что омывает набережную в Гаване, или сверкающие под солнцем снежные склоны в Аннапурне. Мир был племенем пигмеев-лучников в Конго и зеленой геометрией чайных садов в Киото. Он был катамараном под желтым парусом, плывущим среди айсбергов в Северном Ледовитом океане.
Мне было девять лет, и я жила в городке Силван-Лейк, на берегу плейстоценового озера длиной шесть миль, в штате Альберта. Если долго-долго ехать от нас по бурой канадской прерии к югу, то рано или поздно увидишь на горизонте знаменитые небоскребы Калгари, к северу – нефтяные вышки Эдмонтона, а если к западу – Скалистые горы. В июле и августе город наводняли приезжие. Они плавали на лодках или рыбачили, забрасывая удочки прямо с крыльца арендованных коттеджей. В центре города была пристань, маяк и парк развлечений. Туристы катались на гигантской спиральной водяной горке и бегали в лабиринте из раскрашенной фанеры. Все лето в городе не смолкал детский смех и жужжание моторных лодок.
В Силван-Лейк мы поселились недавно. Раньше мы жили в Ред-Дире, соседнем городке в пятнадцати минутах езды отсюда, но потом мои родители развелись, и мама решила перевезти меня и моих двоих братьев в Силван-Лейк. С нами приехал Рассел, ее бойфренд, и его младший брат Стиви. Нас часто навещала многочисленная родня Рассела. В дни зарплаты съезжались его дядьки и кузены, устраивали вечеринки и оставались у нас еще на несколько дней, оккупируя нашу гостиную. Я помню их объятые сном лица, их длинные смуглые руки, свешивающиеся во сне с наших кресел. Мама называла Рассела и его родню «нейтивы», а люди в городе говорили, что они индейцы. Мы занимали одну из квартир в доме на четыре семьи, с крутой крышей и потемневшими от времени деревянными балконами. Квартира находилась в полуподвале, куда редко заглядывало солнце. Из наших узких окошек был виден лишь кусочек парковки и зеленый мусорный ящик.
Мама, любившая все яркое, броское, повесила в нашей новой ванной штору цвета морской волны, а свою кровать застелила канареечным покрывалом. В гостиной у старого дивана стоял ее велотренажер. Люди часто засматривались на мою маму. Она была высокая и стройная, с короткими темными волосами, пышными благодаря химической завивке. На ее худом лице влажно блестели большие карие глаза, выдававшие в ней чувствительную романтическую натуру, подверженную внушению. Пять дней в неделю она надевала белое платье с красным кантом и уезжала в Ред-Дир, где работала кассиром в супермаркете «Фуд-Сити». Вечером она возвращалась, везя целую упаковку сока, который покупала со скидкой, положенной сотрудникам. Мы клали пакеты в морозильник и после школы ели сок ложками, как мороженое. Иногда она привозила остатки выпечки в пластиковой коробке, датские булочки и липкие эклеры, оплывшие после целого дня лежания на витрине. А еще видеокассеты из проката, которые мы никогда не возвращали.
Рассел не имел постоянной работы. Время от времени он заключал контракт сроком на несколько недель или месяцев с фирмой «Хай Три», где ему поручали обрезать деревья вблизи линий электропередач за городом. Он был тощий, как гончая, носил темные волосы до плеч, украшая их по бокам перьями. В свободное время Рассел щеголял в алых или бирюзовых рубашках тонкого шелка. На его левом предплечье синела самодельная татуировка в виде птицы, раскинувшей крылья, – орел или, возможно, феникс. Краска начинала стираться, превращаясь в синеватое пятно, и казалось, что кожа в этом месте принадлежит другому человеку, гораздо старше. Расселу было двадцать один год, а моей маме – тридцать два.
Рассела мы узнали задолго до того, как он стал маминым бойфрендом. Когда ему было тринадцать, наши семьи столкнулись по воле злой судьбы и христианской добродетели. Он вырос в резервации Санчайлд по соседству. Сначала исчез его отец, затем мать погибла в автокатастрофе. Мои дед с бабкой, жившие на ферме, летом устраивали лагерь для детей из резервации и в конце концов усыновили Рассела и четверых его младших братьев. К тому времени их родные дети, в том числе моя мама, успели разъехаться, но им хотелось снова почувствовать себя родителями, и индейские мальчишки дали им этот шанс.
Мой дедушка работал сварщиком, а бабушка была торговым агентом фирмы «Тапперуэр», производящей пластиковые контейнеры для пищевых продуктов. Этих контейнеров она продавала больше, чем все другие агенты, вместе взятые, – по крайней мере, в Центральной Альберте, – о чем свидетельствовали отчеты продаж и служебный минивэн у дома.
Итак, несколько лет они возили мальчишек в церковь, в школу, на хоккей, на легкую атлетику и в кружок плетения в местный индейский культурный центр. Когда им случалось подраться, бабушка не вмешивалась, лишь, бывало, со вздохом отсылала их во двор. Она прощала их, когда они воровали у нее деньги. Прощала, когда они грубили ей. Шло время, дети взрослели. Один поступил в колледж, остальные устроились в резервации и в Ред-Дире. И никто не мог предугадать, даже, наверное, сам Господь Бог, что их замужняя дочь, мать троих детей, навещавшая ферму лишь по праздникам, влюбится в Рассела.
Она звала его Расс. Она стирала ему и любила целовать его у всех на виду. Он часто дарил ей розы. В раннем детстве я считала его кем-то вроде дальнего родственника, но теперь, когда он жил в нашем доме, отношение к нему изменилось. Он был не ребенок и не взрослый, не родня и не чужак. Он демонстрировал нам приемы кикбоксинга в гостиной, он ел чипсы, сидя на нашем диване. Иногда он дарил нам подарки. Однажды принес мягкие игрушки для меня и моего младшего брата Натаниэла.
«Милая семейка», – говорила о нас бабушка. Мой старший брат Марк был другого мнения. «Семейка придурков», – бурчал он.
Я была в резервации у родни Рассела не больше двух раз в жизни, потому что мой отец был против, считая, что это опасно. Кузены Рассела жили в бараках у грязной дороги. Они угощали нас сладкими лепешками, тягучими, как резина. Мы играли со сверстниками, которые не учились в школе и пили пиво, пряча банки в коричневые бумажные пакеты. Куда бы мы ни приходили, везде на стенах были вмятины размером с кулак. Мне было знакомо это явление – у нас дома такие оставлял Рассел на внутренней стене из гипсокартона.
Мне порой казалось, что моя мама, сойдясь с индейцем, бросала вызов своим бывшим одноклассникам, детям белых родителей, большинство которых по-прежнему жили в городе. Мама уехала из дому в шестнадцать лет, в двадцать родила Марка. Рассел привнес в ее жизнь новизну, экзотику – молодой, симпатичный, родом из резервации, считающейся у белых опасным местом, населенным нищими грязными дикарями. Мама носила серьги из бисера и ездила в белом хетчбэке. На переднем стекле у нее болтался пернатый ловец снов – амулет, который, как верят индейцы, защищает спящего от злых духов.
Стоит также упомянуть, что мой отец, ее первая любовь, тот самый парень, что на фотографиях держит в роддоме ее новорожденных детей, внезапно объявил себя геем. У него в доме поселился друг – молодой спортсмен с аккуратно подстриженной бородкой, по имени Перри. Когда мы приходили навестить отца, Перри возил нас в бассейн, а тем временем отец, который никогда не умел готовить, сооружал нам холостяцкий обед: нарезка из ветчины, свернутая трубочкой, сырная нарезка, ломтик хлеба и листик сельдерея. Из раза в раз все четыре пищевые группы неизменно присутствовали на наших тарелках.
Отец начал новую жизнь. Они с Перри устраивали вечеринки, он записался в колледж на курсы специалистов по реабилитации умственно отсталых, чтобы помогать другим людям. Мама тем временем трудилась над собственной реабилитацией – читала книги из серии «Помоги себе сам» и старалась не пропускать «Шоу Опры Уинфри».
Вечером Рассел, налив в стаканчик рисового виски из большой бутылки, усаживался на диван перед телевизором. Мама садилась рядом и клала ноги ему на колени. Когда на экране появлялся какой-нибудь смазливый коп или просто аккуратно причесанный молодой человек, Рассел спрашивал, тыча в него пальцем:
– А ведь он красавчик, правда, Лори?
Это было знакомое начало.
– Я уж знаю, – продолжал Рассел, глядя на маму, – что он в твоем вкусе. Тебе бы хотелось, чтобы такой был рядом.
Все молчали. Лицо человека на экране, казалось, приобретало более агрессивное, злобное выражение.
– Так, Лори? Об этом ты думаешь?
Мама отвечала ласковым голосом. Рассел уже ломал ей кости. Она потом не один день провела в больнице. Мы пристально смотрели на экран, чувствуя, как электризуется воздух в гостиной. Она слегка сжимала руку Рассела и говорила:
– Нет, милый, что ты.
Марку уже исполнилось тринадцать, он был почти взрослый. Носил всклокоченную прическу маллет и куртку из вытертой джинсы. Он был склонен к уединению, подолгу бродил в одиночестве, вооружившись своей любимой рогаткой из прочного пластика. Натаниэлу было шесть. Из-за кисты на нижнем правом веке он выглядел букой. Мама и Рассел сюсюкали с ним, называли его «крошка» и «малыш». Ночью он спал на кровати внизу, прижимая к себе игрушечного кролика. Я ходила по пятам за Марком, точно шлюпка за лодкой.
– Давай-ка поглядим, что там внутри, – предложил Марк однажды, показывая на зеленый мусорный ящик возле нашего дома.
Это было несколько недель спустя после приезда в Силван-Лейк. Стоял погожий сентябрьский денек. Мы возвращались из школы. Я училась в четвертом классе, а Марк в шестом. Друзей у нас пока не было. Местные дети, видя, что мы бедны, отнеслись к нам равнодушно.
Марк взялся за край ящика, подтянулся и прыгнул внутрь. Секунд через пятнадцать из ящика показалась его голова. Лицо раскраснелось от возбуждения, в руке он сжимал пустую бутылку из-под пива «Лабатт».
– Или сюда, Аманда, – позвал брат, размахивая бутылкой, – здесь деньги!
Наш огромный мусорный ящик служил вместилищем отходов для жителей всей округи. Каждую среду приезжал грузовик, чтобы опорожнить его себе в кузов. Этот ящик стал для нас чем-то вроде бассейна в закрытом клубе. Его внутренности, даже в холодные октябрьские дни, были сырые и осклизлые, как куча гнилых листьев, и воняли прокисшим молоком. Мы ползали среди переполненных мусором полиэтиленовых мешков, откуда вытекала и вываливалась разная дрянь, и наши голоса гулко отдавались в железных стенках ящика. Вскрыв мешок, Марк принимался разбирать его содержимое. Банки и бутылки он швырял в траву под нашим окном, а прочие ценные находки – мелочь, старую губную помаду, пузырьки из-под пилюль, фломастеры – совал в задний карман или отдавал мне. Однажды он выудил из мусора пушистый розовый свитер, который пришелся мне впору. Марк передернул плечами от негодования:
– Боже, эти люди совсем рехнулись!
Банки и бутылки мы собирали в пакеты и тащили в лавку, где принимают пустую посуду. От нас несло тухлятиной и прогорклым пивом, но это было нам нипочем. За двадцать банок давали доллар. В пакете «Фуд-Сити» помещалось пятнадцать банок. Один пакет – это пятнадцать банок по пять центов штука, итого семьдесят пять центов. Два пакета – полтора бакса, четыре пакета – три. Деньги мы делили поровну. Вот это арифметика! Куда там школьным урокам! Солидные бутылки весом шестьдесят унций – шестидесяти! как называл их Рассел, – стоили целое состояние. В лавке одна такая шла за два доллара. Чистое золото, а не бутылки.
Со временем мы начали путешествовать, осваивать новые территории к северу и югу от нашей улицы. В районах, где каждая семья жила в отдельном бунгало, мы регулярно навещали пять-шесть мусорных ящиков. Чем дороже жилье, тем лучше мусор. И чего только не выбрасывают люди, даже не самые богатые! Просто не верится, что можно взять и выбросить куклу просто потому, что у нее оторвана рука, или исправную видеокассету с хорошим фильмом! Помню, я нашла пустой бумажник из коричневой кожи с позолоченной застежкой, а в другой раз – чистый белый носовой платок с вышитыми на нем героями мультфильмов. Я несколько лет хранила эти находки, положив аккуратно свернутый платочек в бумажник – как напоминание о том, что мне предстоит найти еще много красивых вещей.
Почти все свои деньги, вырученные от продажи посуды, я оставляла в магазине секонд-хенд у озера. Внутри он напоминал тесный и темный кроличий садок. Там продавалась подержанная одежда, фарфоровые безделушки и литературный хлам, что помогает туристу убить время в отпуске, – толстые триллеры Тома Клэнси и вся Даниэла Стил. Журналы «Нэшнл джиографик» стояли на полке в дальнем углу – частокол золотистых корешков. Они заворожили меня с первого взгляда. Я стала лихорадочно скупать их, беря по два-три выпуска сразу. Дома я упивалась фотографиями замшелых древних храмов в Анкгоре и скелетов, найденных под пеплом Везувия. Если я видела заголовок «Что угрожает лесам Швейцарии?», я должна была немедленно прочитать статью и узнать, что же им угрожает. Нет, не то чтобы я не любила комиксы «Арчи» – самые свежие выпуски лежали в другом углу магазина. Я тоже листала их, с интересом разглядывала вызывающие одежки Вероники, распутной дочки миллионера, и изучала их диалоги с честной и милой Бетти с задорным хвостом, узнавая, в общем, много нового. Но комиксы я держала в ящике, а «Нэшнл джиографик» складывала на тумбочку в спальне. К Дню благодарения у меня собралось около двух дюжин. Иногда я раскладывала их веером, как на журнальном столике, – я видела такое дома у детей побогаче, в моей прежней школе и у дяди Тони, брата отца. Он, будучи человеком состоятельным, выписывал журналы. Ночью, сидя у себя на втором ярусе, я с трепетом впитывала новые знания о мире. Оказывается, на свете есть венгерские ковбои, австрийские монахини, парижанки, брызгающие волосы лаком перед тем, как выйти на улицу, китайские кочевники, сбивающие йогурт в йогуртовое масло, палестинские дети, живущие в палатках из мешковины, а где-то в Балканских горах есть медведь, который умеет танцевать с цыганом. «Нэшнл джиографик» разгонял тьму в нашем подвале, растапливал лед на улице, поднимал низкие небеса над нашей прерией. Когда в школе девочка по имени Эрика громко назвала меня замарашкой, я лишь пожала плечами, будто это меня не касается. Я знала, что когда-нибудь уеду отсюда, далеко-далеко от школы и всех этих девочек.
Однажды вечером, незадолго до начала учебы в пятом классе, я и Кэрри Кроуфут вышли побродить по городу. Кэрри, красивая девочка из племени блэкфут, годом меня старше, была чуть ли не единственной моей подругой. У нее были длинные черные волосы, глаза-миндалины и длинные жесткие ресницы. Она доводилась дальней родственницей Расселу. Они с матерью и братом тоже перебрались из резервации Санчайлд в Силван-Лейк. Они жили за магазином, через пару номеров. Кэрри не ходила в школу.
У десятилетней Кэрри не было денег, но зато, при всей ее грубости, имелось обаяние. Она безнаказанно дерзила владельцу магазина, который продавал нам жвачку со скидкой, и хвасталась своими драками в резервации. Послушать ее, так она избила чуть ли не всех детей, что там жили.
Но она мне нравилась. Приходя к нам домой, она не пугалась нашей обшарпанной мебели и пьяных кузенов Рассела, развалившихся на креслах в гостиной. Угощение в виде заварной лапши приводило ее в восторг. «Класс!» – говорила она. А еще Кэрри объяснила мне, что такое минет.
Мы брели по Лейк-Драйв в сторону аттракционов. С озера дул холодный ветер, как всегда в начале сентября. Туристы разъехались. Улицы опустели, машины стали редки. Кэрри шла и жаловалась на скуку в Силван-Лейк, говоря, что ей хочется обратно в Санчайлд. Она завидовала мне, потому что выходные я провожу у отца в Ред-Дире.
Я отвечала, что это она напрасно, а сама всякий раз считала дни до следующей поездки. Дома у отца был мягкий ковролин на полу и толстые стены. У меня была своя спальня, кровать, покрывало с оборками, кассетный плеер, на котором я слушала «Нью Кидз он зе Блок», и целая коллекция приключений и комиксов. Но Кэрри я об этом не рассказывала.
У причала покачивались в доках моторные лодки. В парке было пустынно. Водяная горка, осушенная на ночь, маячила в розовом закатном небе, как скелет.
– Ты когда-нибудь там была? – спросила Кэрри, пиная закрытый билетный киоск.
Я покачала головой.
Тогда Кэрри взобралась на мусорный ящик поблизости, а оттуда – на высокую стену лабиринта, что огораживала парк с одной стороны. А потом исчезла внутри. Я услышала, как ее кеды упруго стукнулись об асфальт и она засмеялась.
В детстве я была страшной трусихой. Я боялась темноты, незнакомцев, боялась сломать ногу или руку, боялась врачей, боялась полицейских, когда те приезжали утихомиривать Рассела и компанию, если тем случалось особенно разбушеваться. Боялась высоты. Боялась принимать решения. Я не любила собак. Больше всего я боялась стать посмешищем. И в тот момент я была уверена, что это катастрофа. Из страха, что Кэрри станет надо мной смеяться, я влезу на стену, у меня закружится голова, я упаду вниз и переломаю себе все кости. Приедет полиция – все незнакомые и с собаками. Разумеется, все это произойдет в темноте. А еще придется обращаться к врачу.
Я была готова повернуться и бежать домой, но вокруг было уже темно, и Кэрри звала меня из лабиринта. Так что я взгромоздилась сначала на ящик, потом перелезла на стену и прыгнула.
Когда я приземлилась рядом с Кэрри, та бросилась бежать. В сумерках ее волосы отливали синевой. Внутри на стенах были кое-как намалеваны яркие клоуны, ковбои, глупые чудовища – все, что способно вызвать восторг и легкий ужас у маленьких детей.
Мы с Кэрри дружили всего полгода. Весной ее мать решила вернуться в Санчайлд. К тому времени я стала больше интересоваться школой, потому что меня определили в группу способных учеников, где занимаются по усиленной программе. У меня появились друзья среди одноклассников. Я отдалилась от Кэрри, которая совсем не стремилась учиться. Несколько лет спустя, когда я была уже в старших классах, бабушка сказала мне, что Кэрри родила ребенка. О ее дальнейшей судьбе я ничего не знаю. Вскоре все резко переменилось. Вышло так, что наша семья рассталась со многими знакомыми, включая Рассела и Кэрри.
Но в ту ночь, в лабиринте, было невозможно оставаться на месте. Мы мчались вперед как ветер, уходили в штопор на поворотах, со скрипом тормозили, если внезапно попадали в тупик. Вспоминая это наше приключение, я думаю, что мы должны были визжать от страха и восторга, но в действительности двигались молча, сосредоточенно, под топот собственных ног и шелест курток. Волосы Кэрри развевались на бегу, замирая вместе с ней лишь на долю секунды, когда она притормаживала, чтобы сделать разворот или решить, в какой коридор броситься дальше. Но под конец мы все-таки позволили себе расслабиться и забыть о темноте, о том, что мы проникли сюда незаконно, забыть все страхи и сомнения и полностью предаться новой игре.
На Рождество компания, где работал Рассел, устраивала большую вечеринку в одном из ресторанов Ред-Дира. Не первую неделю мама после работы заезжала в Паркланд-Молл и рассматривала платья в отделе распродаж. Дома она объявила, что садится на диету.
В углу гостиной мы поставили елку – точнее, не елку, а облезлую сосну, купленную на рождественском рынке возле «Фуд-Сити». Еще мама сходила в Рождественское бюро – благотворительную организацию, которая помогает бедным встретить Рождество по-человечески, – и подписала бумагу, подтверждая, что она мать-одиночка с тремя детьми и зарплатой семь долларов в час, и там ей выдали бесплатные подарки, перевязанные цветными кудрявыми ленточками. Эти подарки подбирали и оборачивали чужие люди – волонтеры. Мама положила их под елку. Я знала, что мне предназначаются два, потому что они были подписаны: «Девочка, 9 лет».
За несколько дней до вечеринки мама сделала новую завивку. Свое новое платье – черное с блестками – она повесила в шкаф в спальне, и я уже успела его хорошенько пощупать.
И вот наступила пятница. Рассел принял душ, надел черные брюки и чистую рубашку с воротником, которую застегнул на все пуговицы. Затем налил виски и сел на диван, усадив к себе на колени упирающегося Натаниэла.
Мы ждали маму.
В спальне гудел фен. Щелкали клавиши магнитофона, трещала перемотка: Марк и Стиви слушали свои любимые песни, то и дело меняя кассеты. Я сидела на полу и делала домашнее задание по математике. Натаниэл с игрушечным медведем в руках стоял у телевизора, прижавшись носом к экрану, и сквозь шум пытался расслышать, что говорят.
Рассел приканчивал вторую порцию виски. После третьей он закинул ногу на ногу и стал добродушно напевать: «Ло-о-о-о-ри, Ло-о-о-о-ри!»
Когда мама появилась в коридоре, мы все обернулись. Черное платье впереди было короткое, а сзади длинное, спадающее на пол массой кружевных оборок. Ее стройные ноги в новых туфлях эффектно сверкали на ходу. Ну как в кино!
Рассел поднялся с дивана ей навстречу. Мамины щеки разрумянились, глаза блестели, на губах ярко алела помада. Черная ткань подчеркивала гладкость и мраморную белизну ее бледной кожи. Мы затаили дыхание, ожидая, что скажет Рассел.
– Просто отпад! – сказал он. – Ты выглядишь потрясающе!
Мама и впрямь была похожа на кинозвезду. Она улыбнулась и подала ему руку. Потом поцеловала нас и пожелала спокойной ночи. Я помню, как мы буквально ошалели от восторга, представляя себе, как здорово они проведут время.
Рассел поставил свой бокал, накинул маме на плечи норковое пальто – наследство прабабушки на два размера больше, чем нужно, – и они ушли.
Ночью мы смотрели фильмы из нашей видеоколлекции – «Трое мужчин и младенец в люльке» и нового «Бэтмена». Я приготовила для всех попкорн. «Где-то в Ред-Дире мама танцует с Расселом. Там большой зал, блестящие люстры и шампанское в широких бокалах» – так думала я, пока меня не одолела дремота. Несколько раз я погружалась в сон, затем просыпалась и, наконец, резко очнулась и увидела, что экран телевизора погас, а Натаниэл прикорнул на полу у моих ног. В квартире было тихо. Я отнесла брата в спальню, уложила его, сонного, на кровать, вскарабкалась к себе на второй ярус, по-прежнему ощущая вкус праздника, и крепко уснула.
То, что произошло потом, можно отнести к разряду ночных кошмаров. Хотя бы потому, что это всегда случалось среди ночи. Мамины крики вторгались в мое спящее сознание, разрывая в клочья облако сна, и вскоре я, как ни цеплялась за его остатки, ничего не могла поделать. Я окончательно просыпалась.
Что-то грохнуло у нас в гостиной. Раздался пронзительный вопль. Затем хрип. Мне были знакомы эти звуки. Она дала ему сдачи. Иногда по утрам я видела царапины у него на шее. Рассел кричал высоким истерическим голосом, грозился вырвать ей глаза, залить кровью всю квартиру, изуродовать, чтобы никто ее не узнал.
– Сука! – верещал он.
Затем я услышала громкий тупой стук – это перевернулся диван. Мама бросилась из гостиной в коридор. Я слышала ее тяжелое дыхание за нашей дверью, а потом он схватил ее и швырнул об стену. Он тоже тяжело и громко пыхтел.
На нижней кровати заплакал Натаниэл.
– Ты что, испугался? – шепотом спросила я, глядя в темный потолок. Жестоко задавать такие вопросы шестилетнему ребенку.
Прежде мы пытались им помешать. Едва все начиналось, мы с криками выскакивали из наших комнат, но они только больше злились. Их глаза чернели от бешенства. Они скрывались у себя в спальне и с грохотом захлопывали дверь. Если мама и нуждалась в нашей помощи, она никогда бы не призналась. Иногда я слышала, как в коридоре Стиви говорит брату: «Эй, хватит. Перестань, Расс». Но он тоже робел перед их гневом. В конце концов кто-нибудь из соседей вызывал полицию.
Несколько раз нас с мамой отвозили в приют в Ред-Дире. Она клялась бабушке и дедушке порвать с Расселом, но вскоре они мирились, и все начиналось заново. В приюте был блестящий линолеум на полу, много детей и хорошие игрушки. Но папа почему-то выглядел смятенным, когда приезжал нас оттуда забирать.
Рождественская вечеринка продолжалась недолго и завершилась объятиями примирившихся сторон. Мой попкорн валялся на полу по всей гостиной, диван треснул, а в стене появилась свежая вмятина. Все это мы уже проходили. Наутро Рассел станет со слезами просить прощения у каждого из нас. Несколько недель он проведет в раскаянии – будет сидеть на диване, опустив голову, и разговаривать с Богом, как в церкви, куда ездят бабушка и дедушка: Боже милосердный, да благословен будет Сын Твой, сохрани мя от всякого искушения противного, да пребудет царствие Твое ныне и присно и во веки веков. Аминь. Вечером он демонстративно отправлялся на собрание «Анонимных алкоголиков». В течение нескольких недель, пока Рассел каялся, власть принадлежала маме. Она командовала им, велела убирать свою одежду и пылесосить пол.
Но вскоре стрелка на невидимом внутреннем манометре начинала подрагивать, клониться обратно в красную зону. Чувство вины испарялось. Однажды мама уходила в парикмахерскую и чересчур, по мнению Рассела, задерживалась.
– Почему так долго, Лори? – спрашивал он резким, как нож, голосом, когда она возвращалась. – С кем ты встречалась? Ишь нарядилась, шлюха!
Мама резко побледнела, понимая, что игра окончена, что ждать осталось недолго – может быть, сегодня или через три недели он снова на нее нападет.
Я не понимала этого. И никогда не пойму. Все, что я могла, – это отстраниться. К тому времени, когда погасли все огни и все угомонились, меня уже не было. Я мысленно поднялась по лестнице и воспарила в небо. Внизу подо мной проплывали шелковые пески и бурлящие морские воды моей коллекции «Нэшнл джиографик», леса, полные зеленоглазыми ночными существами, древние храмы на вершинах гор. Я видела орхидеи, морских ежей, ламантинов, шимпанзе, маленьких аравиек на качелях. Я смотрела в микроскоп, где пузырятся клетки, готовые вот-вот сотворить чудо. Я видела сикстинских ангелочков и воинов народа масаи. Мой мир был далеко.