Глава третья
– Ну, сынок, расскажи-ка ты своему дружку, откуда ты вчера такой чумазый вернулся.
Я открыл глаза. Над моей головой, подперев бока руками, стояла мать. Она выглядела слегка сердито, но это было не настоящим. Она не умела притворяться. По ее лицу всегда можно было угадать ее настроение, как бы она не старалась его скрыть. На стуле рядом с кроватью сидел Генка и усердно хрустел большим свежим огурцом с нашего огорода. Огурец был таким сочным, что после каждого укуса брызги разлетались в разные стороны, обильно оседая на Генкиных круглых очках, что его, однако, нисколько не волновало.
– Да-да, – бодро закивал головой Генка, – рассказывай, зачем тебе вчера на вокзал понадобилось?
– Бабушка твоя сказала?
– Ну да, – подтвердил он.
– И что это за вещи ты в дом приволок? Откуда они? – добавила мать.
– На вокзал я не попал, а вещи Степан передал.
– Степан? Он, что? Магазин ограбил?
– Нет, не магазин, не знаю… Мы с ним на мотоцикле вчера катались, – сказал я матери, как велел мне Степан.
– На мотоцикле? И как же немцы ему позволили? Он же даже велосипеды у всех отобрали!
Мать присела на краешек стула, уперлась локтем в стол, уткнулась носом в кончики пальцев руки и пристально посмотрела на меня, взглядом требуя объяснений.
– А он у немцев не спрашивал, он теперь сам как немец. В полицию к ним нанялся!
Недоеденный кусок огурца выпал у Генки изо рта.
– Дядя Степан – полицай? – ужаснулся он, – этого не может быть! Он же, мы же…
– Вот тебе и он же, мы же!
Мне было стыдно до злости. Отец Генки со Степаном с детства друзья, не разлей вода, были. Но старший майор Свиридов – красный командир, орденами награжденный. Геройски в финскую войну погиб. А наш Степан в полицаи подался. Какой позор! Но с другой стороны, если бы не Степан, где был бы сейчас я? Гнил в яме в Богунском лесу? Наверное, так. Но все равно как же стыдно!
Я вскочил с кровати, вытащил из-за печи банный тазик с обмылком и вышел во двор к водонапорной колонке. Быстро помывшись, одевшись и пообещав матери скоро вернуться, я коротко буркнул Генке:
– Пойдем.
По дороге я рассказал ему все.
– Так значит, если бы Степан не продался немцам, тебя бы вчера…
– Вот именно, – перебил я Генку, – но хватит об этом, теперь главное узнать, что с Машей.
– Думаешь, она жива?
– Я не знаю, – ответил я, сжимая кулаки в карманах штанов.
Мы подошли к опустевшей на каникулы пятнадцатой трудовой школе, пересекли школьный двор и поднялись на третий этаж дома, в котором жила Маша. Я позвонил, затем постучал, затем снова позвонил и снова постучал. Затем звонил непрерывно, пока палец не начал затекать. Дверь соседней квартиры приоткрылась на ширину цепочки, и высокий старушечий голос скрипнул из глубины:
– Нет их. Еще вчера, как ушли с чемоданами, так и не возвращались.
Дверь захлопнулась вместе с последней надеждой на чудо. Ждать и искать больше не было смысла. Чужая злая воля, возведенная в силу закона, дающая одним право опьяняющей вседозволенности и отнимающая у других подаренное природой дыхание жизни, грубо вмешалась в мою судьбу. Что теперь? Снова покорно подчиниться? Или, понимая, что в любой момент может случиться самое наихудшее, не ждать, когда оно неизбежно произойдет, а сопротивляться ему? Самому управлять своей жизнью и свободой? Страха больше нет. Там, где вчера был страх, теперь только злость и ненависть. Неутоленная ненависть. Еще неутоленная.
Спустившись на улицу, мы остановились посредине пустого школьного двора, в котором мы иногда играли в футбол «на крапиву» с ребятами из этой школы. Кто проиграл, те снимали штаны и садились голым местом прямо в сочную молодую крапиву, густо росшую вдоль забора. Подвергаться такому унижению никто не хотел, поэтому часто конец игры превращался в начало драки. Иногда зачинщиками были мы, иногда они. Смотря, кто проиграл. Заводилой у ребят из пятнадцатой школы был Казик Ковальский. Высокий, вечно угрюмый и умеющий невероятно быстро бегать парень, на два года старше нас. Если он был в игре, то можно было быть уверенным – мы проиграем, и без драки не обойдется. Он хорошо играл в футбол, а дрался еще лучше. Было бы хорошо, если бы он, вместе со своей командой, появился бы здесь прямо сейчас. Нет, мне совсем не хотелось играть в футбол. Мне просто ужасно хотелось заехать кому-нибудь в ухо или в глаз, или пустить носом кровь. Пусть даже это будет моя кровь.
– Знаешь, Коля. Давай я проведу тебя домой. А то мне кажется, что мы с тобой сегодня можем так накуролесить, что мало никому не покажется. И нам тоже, – как всегда разумный, Генка, казалось, читал мои мысли.
Был понедельник, и на улицах почти не было людей. Кому удалось устроиться на работу, те работали, а кто нет, тот сидел дома и старался не попадаться на глаза полицейским патрулям, не спеша патрулировавшим центральные улицы. Чтоб не мозолить им глаза, с Ровенской улицы мы свернули на Руднянскую, в конце которой находилось старинное польское кладбище. Через него можно было выйти на хмельные поля, у края которых заканчивалась моя Новосеверная улица, тянувшаяся оттуда своими старыми маленькими хатками к своему началу от кладбища Русского.
Польское кладбище встретило нас трехвековой зеленью старых вязов, помнящих не одно поколение погребенных на нем людей. Деревья и кусты росли настолько близко друг от друга, что можно было спрятаться между ними просто присев на корточки. Или встать неподвижно рядом с надгробной скульптурой белого ангела, притвориться статуей и, стараясь не двигать глазами, наблюдать, как мимо проходят люди абсолютно не подозревающие, что они здесь не одни. Легкий поворот головы. Движение глаз. Улыбка шутника, – и вот человек, испуганный внезапно ожившей статуей, сначала непроизвольно кричит, затем иногда улыбается, иногда матерится, а иногда просто валится на землю на подкошенные внезапностью «явления ангела» ноги. Самое главное вовремя дать деру.
По обоим краям дорожки, ведущей вверх к запущенной за последние двадцать лет униатской часовне, хранят грустное молчание богатые склепы из красного или черного гранита с высеченными на их крестах и обелисках именами давно ушедших людей. Массивные плиты прочно охраняют их покой, который, кажется, уже никогда и никем не будет потревожен. За холмом костела склепы проще и древнее. Некоторые, из простого красного кирпича, уже давно обронили свои кресты с размазанными временем и не поддающимися прочтению именами.
– Колька, слышишь? Стучит кто-то, – схватив за плечо, остановил меня Генка.
Со стороны Волчьей горы, в нижней части кладбища, были слышны равномерные глухие удары. Пригибаясь, мы осторожно продрались сквозь кусты и увидели двух полицаев, один из которых, широко размахивая ломом, разбивал кирпичи старого, почти ушедшего в землю склепа, а другой отбрасывал в сторону уже вывороченные кирпичи.
Первый совсем молодой. С неумело и небрежно забинтованной головой. Второму лет сорок. Маленький, худой, с непримечательным лицом, усеянным морщинами спивающегося человека и если бы не тоненькие ухоженные черные усики при повторной встрече его можно было и не узнать. Но я опознал. Полицаи с площади. Я взглянул на Генку. Он кивнул. Да. Он тоже их узнал.
– Осторожно! Смотри, куда бьешь! – испуганно вскрикнул молодой, увернувшись и прикрыв рукой заткнутую за пояс гранату, – ты задним концом лома чуть по гранате не ударил! Сейчас взорвались бы оба!
– Так положи ее там, под дерево. И мою положи тоже, а то точно взорвемся, – ответил другой.
Мародер вытащил из-за пояса гранату, вторую взял у напарника и осторожно положил их возле дерева, к которому были прислонены две винтовки и вещмешок.
– Что они делают? – прошептал Генка.
– Склепы грабят.
– Что можно украсть у покойников? – удивился он.
– Э-э, Генка, не скажи. Наверное, у вас в Смоленске польского кладбища не было. Поляки хоронят со всеми украшениями. Кольца, серьги, цепочки, зубы золотые. Вот мародеры и ищут чем поживиться. Кто их теперь за это накажет? Советской власти-то нет. Да и родственники шум не поднимут. Они уже лет двести на том свете. Ты мне лучше скажи, что это за гранаты у них такие?
– Колотушки. Батя мне про них рассказывал. У нас в гарнизоне перед финляндской войной инструктаж по вражескому вооружению проводили. У финнов такие же гранаты были.
– А где у нее кольцо?
– Нет кольца. Внизу на рукоятке колпачок. Откручиваешь, там запальный шнур. Дергаешь. Только резко. Как спичку зажигаешь. Медленно потянешь – не сработает. И кидай. Только сразу кидай. Куркового механизма тоже нет. Взрыв не задержишь.
Полицай отбросил в сторону лом, отряхнул руки, провел двумя пальцами по своим усам и воровато осмотрелся.
– Вроде готово. Ты поглядывай тут, а я полез, – полицай снял черный форменный пиджак, поднял с земли молоток, ножницы и долото и протиснулся ногами вперед в выбитый им проем склепа. Из-под земли раздался звук вскрываемого металла.
– Цинковый гроб ломает, – шепнул я Генке.
Звуки прекратились, молодой полицай склонился над склепом и к его ногам выкатился человеческий череп. Он взял его в руки, осмотрел и радостно крикнул:
– Есть! Две золотые коронки!
Мародер поднял с земли камень, встал на колени и, уперев череп в землю, несколькими ударами выбил золотые зубы из челюсти некогда жившего человека. Затем, рассмотрев со всех сторон, обтер их об рукав и засунул в карман.
– Ну что там? Есть еще? – подползши на коленях к пролому в склеп, крикнул он. – Что? Помочь подвинуть второй гроб? Сейчас, сейчас. Спускаюсь.
Ошалевший от легкой добычи и толкаемый жадностью, молодой мародер уже ничего не видел и не замечал вокруг себя. Несколько секунд и он исчез в могильном подземелье.
Эти двое сейчас там, внизу, на дне могильной ямы. Безоружные и беззащитные. Такие же безоружные и беззащитные, какими были вчера все те люди, которых сегодня уже нет. Такие же, каким вчера был я сам. Виновны ли именно они в их смерти? Я не знаю. Причастны ли? Наверняка. И сейчас, именно сейчас, их жизнь и смерть в моих руках. Приговорить и отомстить? Единолично принять решение и тут же привести его в исполнение? Стать судьей и… палачом? Но имею ли я на это право? Не сделает ли это меня, таким же, как они? Так что же? Оставить все как есть? Но тогда, завершив свое кощунственное дело, они вылезут из склепа, наденут свои полицейские пиджаки, возьмут в руки оружие и оно снова начнет стрелять. В кого? Я точно знаю в кого! Вчера я это видел! Еще десятки, сотни и тысячи невинных людей будут истреблены. В чем они виноваты? В том, что один безумный человек за тысячи километров отсюда объявил коллективные и национальные наказания законом и приказал набрать тысячи палачей для их исполнения? Двое из них сейчас здесь. Прямо подо мной. И их жизнь дрожит в моих руках…
Беременная девушка в Богунском лесу… Я болью чувствую в себе ее впитавшуюся кровь.… Униженная, избитая в очереди за молоком… Она была ведь мне совсем чужой, и я бессовестно молчал.… Но потом унизили и избили меня! Просто так. За кисло пахнущую жижу. И ведь я снова промолчал! Потому что струсил. А потом меня захотели убить.… И я не сделал ничего! Я был беспомощен. Так как же мне поступить? Я должен решить это прямо сейчас! Прямо в эту минуту и в это мгновение! Другого такого может не быть. Значит, отомстить и убить? Нет, это не убийство. Это даже не месть. Это САМОЗАЩИТА! Самозащита от бывших, настоящих и будущих унижений. Я смогу себя защитить! Я больше не позволю себя унижать!
Конец ознакомительного фрагмента.