Глава вторая
Ненавижу август! Противная, прилипающая к вискам и дурманящая до головокружения сто раз несносная жара! Сейчас бы спуститься с Замковой горы вниз, прямо к Каменке, забраться на выложенные поперек узенькой речушки валуны, пробежать по ним до середины и оттуда плюхнуться бомбой прямо в холодную воду. Черт с ними, с пиявками. Всю кровь все равно не выпьют.
Но сначала горчичники отнести надо. Для Генки. Умудрился же простудиться в такую жару! На ходу нащупывая за пазухой пачку горчичников, я свернул в переулок и вдруг очутился посреди огромной что-то вполголоса обсуждающей толпы, почему-то довольно тепло одетых людей с чемоданами в руках. Толпа доходила до конца бывшего Милицейского переулка, названного так из-за находившегося там до войны отдела милиции, в здании которого теперь заседали полицаи. Табличку с названием переулка убрали сразу, а новую так и не поставили. Наверное, немцы еще название не придумали. Хотя, что тут думать? Был Милицейский переулок, а раз теперь там полицаи – значит, будет Полицайский, – усмехнулся я, довольный собственной догадкой.
– Здравствуй, Волынчук!
– Здравствуйте, Борис Аронович!
Наш учитель математики. Ты посмотри! В новом костюме! Я его в таком новехоньком костюме ни разу не видел. А вот и его жена рядом. Новое платье, огромные красные бусы, видные за километр. Даже волосы на бигуди наверняка прямо утром и накрутила. Вырядились как на концерт, ей Богу!
Может, действительно, музыкальное мероприятие намечается? Баян в чехле стоит на тротуаре. А вот еще один. Мальчик, лет семи, стоит в сторонке, прижимая к груди футляр со скрипкой, будто это его самая большая ценность и взрослые наконец-то доверили ему ее охранять. Он стоит, не двигаясь и абсолютно не реагируя на свою младшую сестру, лет трех, которая отчаянно пытается что-то достать из кармана его коротких штанишек. Она пыхтит, сопит и капризничает, левой рукой пытаясь вытолкать это «что-то» из кармана, а правой хоть как-то зацепиться за него. Для этого ей приходится подниматься все время на цыпочки, что еще больше ее раздражает, и я уже отчетливо слышу сквозь низкий и глухой рокот переговаривающейся толпы ее настойчивое хныканье:
– Ябака, дай ябака!
Мимо меня, поддерживая под руки пожилую женщину, прошли двое невероятно похожих друг на друга молодых парней.
– Не волнуйтесь, мама. Нас же не в Сибирь отправляют. Мы с Яшей, как только прибудем на место, сразу же Вам напишем. Почта, говорят, уже очень хорошо работает. У немцев с этим большой порядок. Они даже новые почтовые марки выпустили, и Яша их немедленно купил.
Спохватившись, женщина резко остановилась и, посмотрев на второго сына, вскрикнула:
– Ой, Яша, а марки? Марки ты не забыл?
Он нежно погладил мать по руке и, успокаивая, ответил:
– Нет, мама, конечно не забыл. И марки и конверты и чернила и запасные перья и, конечно же, бумагу – все взял, ничего не забыл!
Они продолжили свой путь, и какое-то время я еще слышал ее жалующийся голос:
– И все-таки это несправедливо. Ну и что из того, что я русская, а мой муж еврей. Я же мать! Пусть русская – но мать! Почему мне не разрешают поехать вместе с моими сыновьями? Был бы жив ваш отец, он бы добился, чтоб нас отправили вместе…
Ага! Значит, все эти люди куда-то едут! И ясно, что не в Сибирь. Но куда? Я знаю, конечно, что от любопытства кошки дохнут. Но я же не из-за любопытства! Я из-за любознательности! Да и заболевшему Генке будет что рассказать.
Помогая себе локтями, я протолкнулся к полицейскому участку. На улице возле входа стояли два стола с печатными машинками, за которыми сидели двое, по всей видимости, писарей. К каждому столу была прикреплена деревянная табличка. На одной из них черной краской было написано «Раб», а на другой, шрифтом поменьше «Служ. Ижд». Один из полицаев с важным видом мерил шагами расстояние между столами и кричал в рупор:
– Повторяю. К столам подходим с паспортами. У кого в графе «социальное происхождение» значится «рабочий» подходит на регистрацию к столу с табличкой «Раб». Служащие и иждивенцы ко второму столу.
– Папа, нам к первому столу.
Голос, знакомый голос. Я обернулся и, конечно же! Это она! Маша Бланк. Самая красивая девочка в нашем классе! Нет, ну что я говорю? Во всей школе! А может, даже во всех школах вместе взятых! Ее лоб и нос составляли почти сплошную линию, делая ее похожей на древнегреческих богинь с картинок из учебника по истории. А расчесанные на пробор волнистые русые волосы, собранные сзади в свернутую в клубок косу, как это обычно делают уже взрослые женщины, и всегда спокойный, скульптурно замерший взгляд, еще больше закрепляли это сходство. И еще у нее был талант, которым не мог похвастаться никто. Даже из мальчишек. Она могла языком достать до кончика носа! Шевелить ушами и громко свистеть каждый дурак может научиться, а языком коснуться собственного носа? Нет, для этого определенно нужен талант! На вопрос как она это делает, Маша «якобы скромно» отвечала, – «Я думаю, этому уменью способствует мой классический греческий профиль. Папа говорит, как у Персефоны». Не знаю, кто такая Персефона, но Маша наверняка красивее.
– Здравствуй, Коля, – она улыбнулась своими маленькими летними веснушками, и ее лицо сразу стало живым и настоящим.
– Привет. А куда это вы все едете? – выпалил я уже минут десять мучивший меня вопрос.
– Ты разве не читал объявления? Они уже два дня по городу расклеены. Всем евреям приказано зарегистрироваться в местных полицейских участках для распределения на работы. Некоторых в Германию везут. Уже машин десять с людьми на вокзал отправили.
– На вокзал? А ты? Ты тоже уедешь?
– Не знаю. Мы еще не прошли регистрацию. Но надеюсь, что нет, – Маша наклонилась к моему уху и, прикрыв ладошкой рот, тихо добавила, – Я заметила, что на вокзал отправляют только тех, кто прошел регистрацию у второго столика. Служащих с семьями и иждивенцев. А рабочим велели собираться у старой тюрьмы.
– Так, так, так, молодые люди. Простите, что невольно подслушал Ваш разговор. Я, конечно же, сделал это не намеренно, но хочу отдать должное вашей, Машенька, наблюдательности. Вы тоже, как и я, заметили, что на вокзал отправляются только представители интеллигенции.
Обернувшись, мы увидели нашего учителя истории и большого любителя шахмат Максимилиана Соломоновича. Он весело улыбнулся, будто все происходящее его очень забавляло, затем слегка приподнял шляпу, раскланялся по-старомодному и, заложив руки за спину, продолжил свой неспешный променад. Судя по его беззаботному виду, «променад» было самое подходящее слово.
– Машенька, наша очередь подходит. Извините, юноша. Нам нужно идти, – отец Маши взял ее за руку, ее мать прощально улыбнулась и они направились к столику регистрации с табличкой «Раб».
Миллионы мыслей взорвались в моей голове:
«В Германию. Они едут в Германию! Навсегда! И я больше никогда ее не увижу. А может их все-таки оставят? Подождать и узнать? Да! Обязательно нужно подождать и узнать. А если они все-таки уезжают? И их повезут на вокзал? Проводить? Забраться тайком в машину, доехать с ними до вокзала и там проводить на поезд? Последний раз махнуть рукой на прощание? А может даже поцеловать? В щечку. Может она согласится? Ведь мы же расстаемся навсегда! Да! Именно так я и сделаю! Но… Ах, черт! Горчичники! Нужно отнести бабе Гале эти проклятые горчичники!»
Я рванул в соседний переулок, добежал до дома бабы Гали, взлетел на второй этаж и нетерпеливо забарабанил в двери.
– Баба Галя! Это я! Коля! Откройте! Я горчичники от матери принес! Для Генки! Спите все, что ли?
Нет ответа. Где же она? Неужели нет дома? Но куда она могла пойти? Может у соседки? Я продолжал колотить в дверь еще какое-то, казавшееся нескончаемым, время. Наконец, тихий голос бабы Гали донесся из-за двери.
– Тише, тише, Коленька. Гена спит. Сейчас открою.
Я слышу, как ключ медленно проворачивается в замке. Ну же! Давай! Еще один оборот! Лязг щеколды. Скрежет цепочки. Ну, наконец-то!
Дверь приоткрылась и на пороге появилась баба Галя, бабушка Генки. Я не дал ей сказать ни единого слова и впихнул в руки горчичники.
– Держите Ваши горчичники! Все, я побежал!
– Куда ты так летишь, Коля? Гена тебя все утро прождал, пока не уснул. Не зайдешь, что ли?
– Потом, баба Галя, потом! Там евреев в Германию отправляют! И Машу Бланк тоже! Я после зайду и все расскажу, – прокричал я, прыгая вниз по ступенькам и распугивая спавших на них котов.
Я выскочил на улицу и через несколько минут был у полицейского участка. Людей стало меньше. Я бешено завертел головой в надежде увидеть Машу. Но ни ее, ни ее родителей нигде не было видно. Где же она? Неужели уехали? Я увидел, как два закрытых грузовика в начале переулка медленно выворачивают на Подольскую. В третью машину, помогая друг другу, все еще забирались люди. Может быть она там, в машине? С почти физической болью непомерная тоска защемила сердце. «Увидеть Машу!». Только эта единственная мысль все еще билась в моем оцепеневшем мозгу, полностью завладев всеми импульсами и движениями моего тела. Я рванул к машине, смешался с садящимися в нее людьми и уже через несколько секунд запрыгнул внутрь.
Усевшись на пол, я уперся в чью-то чужую спину. Борт машины поднялся, с лязгом закрылись засовы, края брезента опустились и грузовик, дернувшись, медленно начал движение. После солнечного света глаза еще не привыкли к темноте и, лица людей были едва различимы.
– Маша, – тихо позвал я, – Маша, ты здесь?
– Я Маша, – чей-то девичий голос донесся из темноты.
Но нет, это не ее голос! Это точно не ее голос! Неужели ее здесь нет?
– Я ищу Машу Бланк, – уточнил я.
– Может, она в другой машине, – раздался чей-то голос за спиной, – перед нами еще две были.
– Не переживай, мальчик. Мы все едем в одно место. На вокзал. Там вы и встретитесь, – какая-то женщина сочувственно попыталась меня успокоить.
«Хорошо. На вокзал – так на вокзал. Наверняка, Маша уже будет там».
Я представил, как она удивится, увидев меня на вокзале. Может быть, даже оценит то, как я ловко пробрался в грузовик в самый последний момент перед отправкой. Нет, не может быть, а наверняка оценит! Она будет с восхищением смотреть на меня своими хитрющими глазищами и скажет, что я самый отчаянный мальчик во всей школе и жаль только, что мы расстаемся навсегда.
«Ерунда», – возражу я ей и посмотрю на нее так, чтобы она сразу поняла, будто бы я знаю больше, чем говорю. А потом по секрету скажу, что Красная Армия уже к ноябрю, заранее спланированным наступлением, отбросит немцев за границы нашей Родины. Пусть там, в Польше, сидят себе и раны зализывают. А тут товарищ Сталин и поставит Гитлеру ультиматум: «Советское правительство и весь советский народ решительно и ультимативно требуют вернуть всех советских граждан на Родину». А если не согласится, то мы за наших советских граждан и до Берлина дойдем! И не будет больше никакой Германии! А что будет? А будет, Маша, Германская Советская Социалистическая Республика! Так что и полгода не пройдет, как домой собираться будете.
От этих мыслей мне стало хорошо и спокойно и на какое-то короткое мгновение мне даже показалось, что я задремал.
Грузовик остановился, и снаружи послышались злые окрики вперемежку с лаем собак.
– Все выпрыгиваем из машины! Быстро! Дезинфекция! Вещи и одежду складываем в стороне! Снимать с себя все! Деньги и ценные вещи складываем в ведра!
Я спрыгнул с машины и увидел, что мы находимся в лесу. В обычном сосновом лесу, какими густо поросло все украинское Полесье. Если зайти в такой лес и пойти строго на север, то через семь, максимум десять дней, можно выйти где-нибудь в Белоруссии, не встретив по пути ни одного человека. Так, во всяком случае, говорил наш учитель географии. Но почему мы в лесу? Где вокзал? Зачем нас сюда привезли? Может быть, все здесь происходящее это часть какого-то запланированного обмана? Десятки из ниоткуда появившихся и выстроившихся в ряд немецких солдат с собаками. Такие же десятки бегающих вокруг и бешено кричащих полицаев. Что здесь сейчас должно произойти? И что же делать? Подчиниться? Протестовать? Как? Разве зверь, застрявший лапой в капкане, может протестовать против того, кто его в этот капкан загнал? Значит все, что осталось это просто покориться? Как же глупы все эти люди! Как же глуп я сам! Так слепо поверить в такой очевидный обман! И только я сам виноват в своей собственной глупости!
Люди вокруг меня неуверенно, оглядываясь по сторонам, начали раздеваться. Матери помогали своим маленьким детям. Дети почему-то молчали и совершенно не капризничали. Наверное, они думали, что это какая-то новая игра, правила которой им еще не объяснили и правильность того, что они делают, подтверждается тем, что такие же группы, но уже совершенно голых взрослых людей с детьми находились неподалеку между аккуратно сложенных на чемоданах вещей. В глубине леса послышались выстрелы. Сначала непрерывные и бесконечные, затем вперемежку с одиночными, потом только одиночные. Почему-то совсем не было птиц. Будто они давно улетели, распуганные устрашающим шумом непрерывной стрельбы. Или, может быть, немцы устроили какую-то дикую, непонятно зачем и кому нужную охоту на всех пернатых леса? А может, они и не улетели вовсе, а это стреляют именно по ним? Что это? Какая-то массовая птичья бойня? Но тогда зачем МЫ здесь?
Я огляделся по сторонам. Из глубины леса, оттуда, где прежде были слышны выстрелы, на поляне появились около двух десятков полицаев. Они подошли к нам, и мы оказались между ними с одной стороны и немцами с другой.
– Вперед, собаки! Двигаемся к лесу! Вперед! Живее! Еще живее! Вещи не трогать! Вещи будут возвращены позже! Вперед!
Крики полицаев слышались со всех сторон. Один из них схватил меня за руку и с силой толкнул вперед. Камешек в траве болью впился в мою босую пятку. Я приостановился и оглянулся назад, чтобы запомнить то место, где я оставил ботинки и одежду, но тут же получил оплеуху от того же полицая. При ударе его нарукавная повязка соскочила на локоть. Надпись на повязке была едва видна. Она была вся в крови.
Куда они нас ведут? Откуда кровь? Может быть, они действительно перестреляли в лесу всех птиц и теперь хотят, чтобы мы их зачем-то собрали? Может быть, они их едят? Генка рассказывал, что французы едят лягушек. Так может эти немцы едят лесных птиц? Армия у них большая, вот они и запасаются. А ботинки? А одежда? Зачем нам велели снять всю одежду? А! Я понял! Они не хотят, чтобы мы одежду кровью испачкали! Поэтому и сказали, что вещи вернут позже. Вот бы мне от матери досталось, если бы я вещи в крови измазал.
Метров через пятьсот мы вышли к большой выкопанной яме, содержимое которой не было видно из-за длинного насыпанного холма, отделявшего нас от нее. Я был почти в самом конце этой колонны голых людей. Полицаи кричали:
– В колонну по одному поднимаемся на насыпь! Живей, живей!
Колонна изогнулась, люди начали подниматься на холм. Они поднимались медленно и их босые пятки глубоко погружались в свежевырытую землю, будто ее только что обильно полили водой. Я увидел, как их белые ноги окрашиваются в красный цвет человеческой крови и черный цвет украинской земли, сливаясь в одно целое с красно-белыми повязками с черной свастикой на рукавах немецких солдат. Да, это была кровь. В этот момент я это осознал.
Одна из девушек в начале колонны попятилась, резко развернулась и побежала назад. Высокая, крепкая, заметная издалека. Несчастная бежала между людьми, ловко просачиваясь сквозь них и так же ловко уворачиваясь от рук полицаев, пытавшихся схватить ее за длинную толстую косу, конец которой она крепко прижимала к своей обнаженной груди. Другой рукой, будто боясь его потерять, она поддерживала маленький, уже начавший заметно расти острый животик, совсем не мешавший ей бежать. Она мчалась, сверкая еще не покрывшимися корочкой ярко-красными ссадинами, так уродовавшими ее нежные колени, и в ужасе кричала: «Я туда не пойду! Нет, я туда не пойду»!
Ее поймали в конце колонны прямо возле меня. Змейка обреченных закончилась, и бежать ей было больше некуда. Она остановилась, обмотала косу вокруг головы и глаз, будто отгораживаясь от всего мира, и, прижимая ее руками к лицу, тихо заплакала. Только теперь я узнал ее.
Немецкий офицер, молча наблюдавший за ее бесполезной попыткой убежать, резким марширующим шагом направился в сторону девушки, на ходу расстегивая кобуру пистолета. Он подошел к ней вплотную, не сгибая руки, поднял пистолет прямо перед моим носом и выстрелил.
Кровь залила мне глаза. Казалось, целое ведро крови залили мне прямо в глаза. Я ничего не видел и только чувствовал, как теплые струи текут по лицу, по шее, по всему телу, достигая ног. Стрельба, крики людей, лай собак вдруг перестали различаться между собой и превратились в один густой и однородный шум падающей с высоты воды, воплем вдавливающийся в мое сознание, – «Меня здесь нет! Я – далеко! Я – на плотине! Все это происходит не со мной»!
Вода падала и падала все с тем же монотонным и бесконечным гулом. Сквозь него было невозможно услышать ничто другое. В толще воды я едва различил силуэт похожий на человеческий. Он протягивал ко мне руки и что-то говорил. Что именно? Понять было невозможно. Его руки были в крови, как и у меня. Я этого не видел. Я это знал. Силуэт становился все огромней и отчетливей. Он заслонил собой и воду и солнце и, казалось, что даже воздух – и тот принадлежал ему, – так тяжело и больно было дышать. Он поднял меня на руки и куда-то понес. Туда, где шум плотины становился все тише, а его голос все громче. Он опустил меня на землю, и я почувствовал, как его пальцы открывают мои стянувшиеся от подсыхающей крови веки. Только тогда я смог разобрать, что же он мне кричит.
– Колька, холера, открой глаза! Ты как тут? Откуда ты тут взялся на мою голову? Тут же евреев и комиссаров ликвидируют!
Я открыл глаза. Надо мной, в форме полицая, склонился дядя Степан. Он тряс меня за плечи, и его лицо было так близко к моему, что его острые топорщащиеся усы, казалось, вот-вот воткнутся мне в глаза. Степан был братом моей матери и лучшим другом моего отца. Они дружили с детства. Это был высокий, крупнолицый и слегка полноватый мужик, полнота которого еще больше подчеркивала его природную силу. А короткая стрижка, широкая шея и большие светло-русые усы добавляли грозности выражению его лица. Если бы не его улыбка и его глаза. Когда он улыбался, вся грозность куда-то исчезала, глаза загорались каким-то шалопайским огнем, и он превращался в такого же мальчишку, как и я. Я знал его всю свою жизнь. Он всегда был таким. Я ему доверял. И только он мог меня спасти.
– Дядя Степан, забери меня отсюда, – тихо простонал я.
– А ты как вместе с евреями в машине оказался?
– Я думал, мы едем на вокзал. Я хотел Машу проводить. В Германию…
– Машу? В Германию? Ой, дурень! Ой, дурень! – всплеснув руками, запричитал дядя Степан, – какая к черту Германия! Тут в каждой яме Германия! Надо же! Чуть не убили тебя, дурака!
Дядя Степан схватил меня за локоть и потащил за собой.
– Герр Фидлер, Герр Фидлер! Помогите мне герру штурмфюреру на немецкий перевести!
Степан поставил меня перед немецким офицером и быстро, будто боясь не успеть все, что нужно сказать, затараторил, постоянно переводя взгляд то на офицера, то на переводчика.
– Герр унтерштурмфюрер! Ошибочка вышла! Этот хлопчик никакой не еврей. Племянник он мой. Сестры сын. Самый настоящий наш украинский хлопчик. Да вот же, смотрите. А ну, Коля, раздвинь ручонки, – Степан развел в стороны мои ладони, которыми я прикрывал то, что обычно прикрывают в бане все голые мужики, – вот видите? Как Бог родил, так все на месте и осталось. Сразу видно, не еврей. Вы переводите, герр Фидлер, переводите.
Дав переводчику закончить, Степан, не дожидаясь ответа, продолжил:
– И страдалец он, от комиссарской власти страдалец. И он и мать его. Отца у него посадили. По политической статье! Сосед к жене его домогался. К сестре моей, значит. К матери его. Так Григорий ему все зубы повыбивал!
Немец что-то сказал, и переводчик недоверчиво переспросил Степана:
– Если его посадили за драку, причем здесь политическая статья?
– Во-о-от! – протяжно вскричал Степан, поднимая указательный палец правой руки вверх и одновременно сжимая левую руку в кулак. Туда же вверх возмущенно устремились и его брови, – вот об этом я и говорю! Вот такая поганая эта комиссарская власть! Человек за жену вступился, а его по политической в лагерь! А все почему? Потому что Кошкин, сосед этот, наш участковый милиционер был. А выбить зубы милиционеру – уже не просто драка. А нападение на представителя Советской власти! Тут и срок другой и статья другая.
– А как он в машине оказался? – добавил Фидлер.
– Так дурачок, потому что. Он думал, евреев на вокзал везут, в Германию отправлять. Ну, он и поехал поглазеть. Мальчишка. Четырнадцать лет всего.
Фидлер перевел слова Степана офицеру, тот подошел вплотную ко мне, взял за подбородок и резким движением закинул мою голову назад.
Я в первый раз увидел его глаза. Обыкновенные блеклые и ничем не примечательные глаза молодого человека лет двадцати пяти. Такие же, как и у многих других молодых людей. Но это был именно ТОТ офицер! ТОТ, застреливший девушку, кровь которой уже почти высохла на мне и теперь до зуда стягивает кожу моего тела. Ее лицо. Как выглядело ее лицо? Я попытался вспомнить, но кроме Маши, я не мог вспомнить больше никого. Что стало с Машей? Может быть, он сделал с Машей то же самое, что и с той девушкой? Он или кто другой. Какая разница! Кто-то должен за это заплатить! Так почему бы не он? Я смотрел прямо в его маленькие, непростительно маленькие, зрачки. У него нет права на такие маленькие зрачки! Я не прощу ему таких маленьких зрачков! Он должен испытать такую боль, чтобы они расширились и затопили собой все пространство его глаз. Он должен испытать ее десятки, сотни и тысячи раз за всех тех людей, которые еще сегодня утром жили, любили, надеялись, а теперь их нет. И Маши тоже больше нет. Этого я никогда не прощу!
Он оттолкнул меня, сморщившись так, будто что-то очень гадкое только что побывало в его руках; сделал два шага назад, достал из кобуры пистолет, направил на Степана и дважды кистью руки махнул им в мою сторону.
– Erschieß ihn! «Пристрели его!» – скомандовал офицер, обращаясь к Степану.
– Как это пристрелить? – от неожиданности лицо Степана на секунду застыло, он растеряно посмотрел на переводчика, затем на офицера, с силой провел всеми пятью пальцами по своему горлу, будто срывая с него какую-то невидимую, душившую его петлю и глубоко вдохнул, – как это пристрелить? Герр Фидлер, может вы ему что-то неправильно перевели? Герр унтерштурмфюрер! Нельзя его стрелять! Никак нельзя! Я же Вам все объяснил!
Унтерштурмфюрер обернулся назад и махнул рукой двум немецким солдатам, находившимся неподалеку.
– Beide zu mir! «Оба ко мне!»
Солдаты подбежали и вместе с офицером взяли Степана под прицел.
– Erschieß ihn, hab’ ich gesagt! Das ist ein Befehl! «Пристрели его, я сказал! Это приказ!» – снова скомандовал офицер Степану, глядя на него спокойным безразличным взглядом.
– Нет, не дам! Племянник это мой! Сестры сын! Не позволю! – Степан встал между мной и немцами и, широко раскинув в стороны руки, попятился назад. Закрывая меня собой, он отступал, пока моя голова не уткнулась в его широкую спину.
«Бедный Степан! Сегодня я подвел и тебя», – закрывая глаза, обреченно выдохнул я.
Неожиданно офицер громко захохотал и к его громкому хохоту эхом добавился услужливый смешок его солдат. Степан вытащил меня из-за своей спины, крепко прижал к себе обеими руками, и я увидел, как немцы дружно, тыча в Степана пальцами, потешаются над ним.
– Na gut. Jetzt sehe ich, dass das dein Neffe ist. Hol ihn ab und verschwindet.
– Что? Что он сказал? – Степан, еще не до конца уверенный, сулит этот смех спасение или нет, обратился к переводчику.
– Герр унтерштурмфюрер сказал, теперь он видит, что это действительно твой племянник. Забирай мальчишку и убирайся. На сегодня работа окончена.
– Да, да. Конечно. Данке, герр унтерштурмфюрер, данке, герр Фидлер, данке шон, – Степан взял меня за руку и потащил к стоявшему неподалеку мотоциклу.
– Лезь в коляску. Сейчас я тебе какую-нибудь одежду раздобуду. А ты пока сиди тихо и жди меня.
Степан убежал и минут через пятнадцать вернулся, неся в руках какие-то вещи.
– Давай. Примеряй. Все новенькое, как из магазина. Так – трусы. Первым делом трусы. Ого! Новенькие, не ношеные! Понюхай. Еще фабрикой пахнут! – Степан пхнул мне под нос перевязанный бечевкой сверток с трусами и портянками. – А тут сорочка. Белая. А вот штаны и пиджак. Одинаковые. Гарнитур прямо… Пиджак потом примеришь. И вот – сапоги! Яловые! Почти новые! Вот евреи! Какой запасливый народ! Так, прячь их в коляску. Вот сестренка Валя, мать твоя, рада будет такому богатству!
Глаза Степана горели азартом мальчишки, ворующего вишни в чужом саду, и, глядя на него, совершенно не верилось, что этот человек каких-то полчаса назад думал, что нас убьют.
– Давай, надевай быстрее, пока немцы не спохватились. Они это добро в Германию на реализацию отправляют. Ничего не обеднеют.
– Людей в яму, а вещи на реализацию? Да, дядя Степан?
– Все, поехали! – Степан оставил мой вопрос без ответа, завел мотоцикл и мы медленно, объезжая деревья, выехали на шоссе.
Я молчал всю дорогу. Один вопрос мучил меня. Я боялся его задать, но еще больше боялся получить на него ответ. Дядя Степан. После отца и матери, он был самый родной мне человек. ЧТО там делал дядя Степан? Неужели… Я хотел узнать правду, и в то же время не хотел ее узнавать.
Было почти темно, когда мы подъехали к нашему маленькому старому дому, стоявшему прямо напротив въездных ворот Русского кладбища. Этот дом был когда-то и Степана. Они с матерью в нем выросли. Я собрался с духом и решил все-таки задать мучивший меня вопрос. Но Степан меня перебил:
– Все, выгребай вещи из коляски и марш до дому отдыхать. Скажи матери, я заеду на днях. И ничего ей не рассказывай. Скажи, с дядей Степаном на мотоцикле катался.
– А мать знает, что ты немцам служишь?
– Ну, во-первых, не немцам, а новой украинской администрации. А во-вторых, вот я заеду через пару дней и сам ей все расскажу. Да и, кстати, вот еще, матери передай. Скажи, подарок от меня.
Степан засунул руку в боковой карман своего форменного пиджака и достал оттуда огромные красные бусы. Такие бусы, наверное, видно за километр.
– Не надо, дядя Степан. Я знаю, чьи это бусы, – сказал я и, не оглядываясь, поплелся домой.
Мать уже спала, совершенно не подозревая, ЧТО могло сегодня случиться со мной. Она этого никогда и не узнает. Во всяком случае, от меня. Я положил собранные Степаном вещи на стол, тихо разделся и лег на кровать поверх одеяла. Болела голова, и ужасно пекли обожженные августовским солнцем плечи. Тело все еще было грязным от земли и засохшей крови. Помыться тихо вряд ли получится. Мать проснется. Придется ждать до утра…
Я закрыл глаза. Так же как и вчера. В такое же время. В той же постели. В том же доме. Но мир извне уже не был таким, как вчера. В нем больше не было ее… Слезы потекли из моих глаз. Они текли не переставая, заливались в уши и холодили коротко остриженный затылок. Ах, если бы можно было вернуть этот день назад! Я все еще вижу ее лицо. Слышу ее голос, смешивающийся с голосами людей вокруг нас. «Папа, нам к первому столику», «Может, и не поедем», «Да-да, Машенька, Вы очень наблюдательны», «Только интеллигенция»…
Я присел на кровати. А ведь отец Маши портной! Простой портной. Не из интеллигенции. Он работал в «Облпошивтресте». Отец шил у него костюм года три назад. И я же, по поручению отца, этот костюм забирал! Он так и висит в шкафу ни разу не надеванный. Так может, их никуда не повезли? Но куда же они тогда испарились из этого чертова Милицейского переулка? А может, они там были и я их не заметил? Побежал за машиной, а они стояли где-то в стороне? А может они просто пошли домой? Просто развернулись и пошли домой? Ах, если бы все было именно так!
Я откинулся на подушку, вытер остатки слез и закрыл глаза. Сон тяжело наваливался на меня. Итак, завтра, с утра, на Подольскую, к нашей третьей школе. Забрать оттуда Генку и оттуда к Маше домой. Надо самому во всем убедиться. Как жаль, что немцы трамвай с центра на Русское кладбище отменили. Мать из-за этого работу потеряла. Почти всех водителей трамвая выгнали. И велосипеды сдать, сволочи, приказали. Придется опять пешком.
По мере погружения в сон мысли в голове, медленно теряя форму и рациональность, становились все более вязкими и неповоротливыми и, разбиваясь на мелкие осколки слов, уже не несли в себе никакой общей целостности. «Божественное чудо… Чудес не бывает… Наука это доказала… Я живой.… А если все-таки… Господи, если Ты все-таки… Верни мне ее!»