© Сергей Курфюрстов, 2017
ISBN 978-5-4483-3085-8
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава первая
По прошествии десятков лет многие происходившие в моей жизни события перестали выглядеть такими уж важными и значимыми, какими они казались мне в свое время. Многие и вовсе стерлись из памяти, прихватив с собой имена и лица замешанных в них людей. И только произошедшее со мной детстве до мельчайших подробностей застыло в моем воображении ярким, полностью завершенным и не требующим дополнений коллективным портретом, каждый персонаж которого навсегда остался именно таким, каким он был тогда. В день, когда меня решили убить…
– Не колдуйте, чародеи, стрелка быстрее не побежит, – усмехнулась бабушка Генки Свиридова, ставя две пустых глиняных крынки на застеленный истертой клеенкой стол.
Упершись подбородком в сложенные на столе руки, я, не отрываясь, наблюдал, как равномерно, оборот за оборотом, секундная стрелка будильника двигает стрелку минутную, приближая долгожданные пять утра. Генка сидит на табуретке рядом со мной, не двигаясь, и только его глаза медленно сопровождают циферблатную странницу в её бесконечном путешествии по кругу. Десять минут и комендантский час закончится.
– Баба Галя, а молоко точно будут давать? – недоверчиво переспросил я.
– Ну да. Соседка сказала. В управе отдел социального обеспечения учредили. Теперь по субботам детям и беременным женщинам полагается по литру молока. Вы – дети, значит вам положено, – уверенно ответила она.
– А откуда молоко? – поинтересовался Генка.
– С сел привозят. Для столовых. Лишнее молоко в конце недели прокисать начинает, вот его людям отдают. Халява. Евреи так раньше говорили.
– А почему – халява? – не унимался Генка.
– Так в синагоге евреи еще при царе молоко детям бесплатно раздавали. Все кричали: «Халяв! Халяв!» А это и есть – молоко. На их еврейском языке, – сказала баба Галя и грустно вздохнула, – а потом пришла Советская власть – церкви позакрывали, синагогу тоже – и всё. Халява закончилась.
– А молоко тоже кислое было. А, бабуля?
– Да вот как раз нет. Молоко у евреев хорошее было. Они же его для своих привозили. А не так как немцы. Что не съели, не выпили – то нам отдают, – баба Галя недовольно пробурчала в ответ.
Будильник наконец зазвенел и, схватив со стола пустые крынки, мы помчались к продуктовому магазину возле областной управы в надежде разжиться молоком, с которым баба Галя обещала сделать вкуснейшие оладьи.
Так и есть! Баба Галя была права! У продуктового, заехав на тротуар почти вплотную к витрине, стояла грузовая машина, полностью заполненная большими сорокалитровыми бидонами с молоком. Левый борт был опущен и двое полицаев, один подавая бидоны сверху, а другой, принимая их на земле, разгружали машину. Еще один человек, забравшись на кузов машины, внимательно разглядывал собравшихся женщин с детьми, нетерпеливо ожидавших начала раздачи. Наконец он громко кашлянул, поправил приколотую к пиджаку желто-голубую ленточку и, подняв правую руку вверх, громко заговорил.
– Дорогие мои женщины! Позвольте представиться! Я ваш новый городской голова. Что хочу я вам сказать? За тот месяц с небольшим, как девятого июля, сего тысяча девятьсот сорок первого года, победоносная германская армия освободила нас от кровавого большевистского режима, мы, истинные украинцы, учредили в нашем городе новую украинскую гражданскую администрацию. Какова ее цель, спросите вы? А цель предельно проста! Мы дадим всем украинцам национальную свободу и благополучную жизнь! Одним из последних достижений в этом направлении стало учреждение отдела социального обеспечения. Выплата пенсий, помощь малоимущим, охрана материнства – всё это уже не за горами. Благодаря усилиям налогового отдела, мы проводим регулярный сбор молока. Каждый честный селянин, владелец коровы, сдает по сорок литров в месяц. И это молоко для вас, дорогие мои гражданочки! Еще совсем немного и мы наладим сбор и выдачу масла, а также других жизненно важных продуктов питания. Однако, администрация города и Великий Германский Рейх, также вправе рассчитывать на вашу самоотдачу. Помните! Своим трудом вы приближаете победу над большевистской заразой. Будьте честными, добросовестными и послушными. И учите этому ваших детей! За ними наше будущее.
Женщины дружно захлопали, явно радуясь тому, что речь была совсем недолгой, и еще более воодушевились, увидев, как новый городской голова подал знак начинать раздачу.
– Женщины! Прошу не толпиться и соблюдать очередь! Смотрите за детьми! Литр в руки! – кричала молодая толстая молочница в белом фартуке и с чепчиком на голове, делавшим ее похожей на раздатчицу блюд в общественной столовой. Хотя, наверное, ей она и была. Ловко орудуя полулитровым черпаком, она зачерпывала молоко из бидона и натренированным движением переливала его в крынки и бидончики, не забывая при этом следить, чтоб никто не протянул их дважды. Благодаря ее сноровке, очередь продвигалась живо и никто не скандалил.
– Не давайте ей молока, – раздался писклявый женский голос, – она жидовка! Гоните ее из очереди!
Толпа на секунду затихла. То там, то тут из нее высунулись головы любопытных, жаждущих свои глазами разглядеть, к кому относятся слова столь «бдительной» гражданки.
– Да-да, она жидовка, я точно знаю! И муж ее в Красной армии комиссаром служит, – повторила старуха-селянка, тыча пальцем в сторону молодой беременной девушки, густо покрасневшей от неожиданно пристального внимания очереди.
Девушка была довольно высокой и заметной издалека. Она наверняка об этом знала, и это ещё больше заставило её смутиться.
– Мне же совсем немного молока. Для ребеночка, – чуть не плача от обиды, оправдывалась она, указывая на небольшой острый животик, упиравшийся в ее узкое короткое платье, подтягивая выцветший подол вверх, отчего оно казалось еще короче.
Молочница спрятала черпак за спину и, обращаясь к девушке тихим, но твердым голосом, сказала:
– Простите, девушка, но евреям не положено. Распоряжение администрации. Если узнают, что мы евреям молоко отпускаем – паспорта заставят проверять. А так, хоть кому-нибудь из ваших достанется. Не повезло Вам сегодня. Уходите. Прошу Вас.
– Да что вы за люди такие! – выкрикнула стоявшая неподалеку женщина с маленьким ребенком на руках. Еще двое детей чуть постарше стояли рядом, вытирая зашмыганные носы об ее длинную крестьянскую юбку. – Она же беременная!
– Вот ты ей свое молоко и отдай! – огрызнулась неугомонная старуха и, ткнув девушку своей клюкой в живот, закричала в сторону стоявшего в кузове машины полицая, – полиция, куда смотрит полиция! Гоните жидовку отсюда!
Спрыгнув с машины, ухмыляясь, полицай подошел вплотную к девушке, ухватился за ее длинную толстую косу и грубо швырнул бедняжку на землю. При падении ее короткое платье еще больше задралось, окончательно обнажив длинные стройные девичьи ноги, нежные колени которых покрылись моментально появившимися ярко-красными ссадинами.
Упершись руками в асфальт, слегка приподнявшись, она оглядела насильника своими большущими черными глазами, в которых я не увидел абсолютно никакого страха, а лишь безграничное удивление непуганого человека, которого не только никогда в жизни не били, но даже ни одно злое слово при нем не произносилось никогда. Удивление ее было настолько велико, что она даже не заплакала, очевидно, совершенно не веря в реальность происходящего.
Девушка неуклюже, придерживая левой рукой живот, попыталась встать, но была вновь опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. Со всего размаха он ударил по нему ногой, отбросив метров на двадцать по улице, и, указывая пальцем на вертящийся сосуд, злобно рявкнул:
– Фас, жидовка, фас!
Чувство абсолютной беспомощности противостоять совершаемому над ней насилию охватило ее, а осознание неспособности повлиять на безразличие толпы довело до отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы и ее слабость не вызвала почти ни у кого обыкновенного сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.
Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль казавшейся равнодушной толпы.
– Эх, попалась бы она мне в другом месте… А то, на улице несподручно, – вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, сказал он.
Наконец отстояв очередь и получив свое молоко, мы с Генкой свернули на бывшую Большую Бердичевскую, теперь переименованную немцами в честь их фюрера, и направились к нему домой, мысленно представляя горячие оладушки бабы Гали. По дороге, у палатки, где до войны торговали живой рыбой, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Она осторожно, чтобы не пролить, переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.
«Хоть одна добрая женщина нашлась, – подумал я, пристыжено отведя взгляд. – А ведь я тоже мог так поступить»! Но они были уже далеко, а мы вышли на центральную площадь.
Еще довольно рано, около семи. Людей на площади почти нет, и только два полицая скучают неподалеку, не зная чем себя занять и к кому придраться.
– Эй, малые! А ну, давайте-ка сюда! – крикнул один из них, жестом подзывая нас к себе.
Я знал его. Известный на Рудне молодой головотяп, вечно задиравший всех, кто слабее его. Он околачивался у нашей школы, сшибая мелочь у малышни и отвешивая без разбора тумаки налево и направо. Его даже чуть было не посадили, но внезапно начавшаяся война уберегла его от тюрьмы. Ему было лет восемнадцать или около того. Высокий и худой. А его постоянно презрительно поднятая верхняя губа, обнажала гнилые, редкие зубы. Казалось, сразу две спички могли бы уместиться между его зубов. Хотя, может, одна. Второму полицаю лет сорок. Маленький, худой, с непримечательным лицом, усеянным морщинами спивающегося человека и, если бы не тоненькие ухоженные черные усики, при повторной встрече его можно было бы и не узнать.
– Что там у тебя? – не дожидаясь ответа, молодой полицай выхватил крынку с молоком из Генкиных рук. – Ого! Молочко? Сейчас попробуем.
После нескольких жадных глотков, последний из которых он так и не смог завершить, полицай замер, и его лицо приняло выражение человека, только что усевшегося на новенький, специально заточенный для такой пакости острый гвоздь. Молоко, сбрызгиваясь во все стороны, выплеснулось изо рта, и он рассержено завопил:
– Оно же прокисшее! Ты почему об этом не сказал?
– А нечего чужое молоко пробовать, – ответил Генка спокойным поучительным тоном, и хотя его глаза были спрятаны за очками, я все же сумел разглядеть в них сотню сверкающих наглостью смешинок.
Полицай брезгливо швырнул глиняной крынкой об землю, та разбилась, и молоком жирно залило его недавно начищенные сапоги. Совершенно от этого рассвирепев, матерясь и размахивая кулаками, он бросился на Генку.
Генка, слегка присев, ловко увернулся и отбежал в сторону. Второй удар пришелся по мне. Теряя равновесие, но, все еще крепко прижимая крынку к груди, я отшатнулся назад. Губа, лопнув изнутри, распухла и уперлась в зубы. Пинок в живот опрокинул меня на асфальт, и выплеснувшееся молоко, заливая лицо и глаза, затекло в рот, где, смешавшись с кровью из разбитой губы, приобрело неприятный кисло-кровавый привкус. Крынка выкатилась из моих рук. Я лежал на земле, ничего не видел и только чувствовал телом, как удар за ударом, боль проникает мне в ребра.
«За что? Черт, за что?» Я лежу сейчас здесь на земле посреди огромной площади. Меня бьют ногами два полицая, так же как двое других чуть раньше избивали молодую еврейку. И как никто не заступился за нее, никто не заступится за меня. Значит, я такой же, как она? Случайно выбранная жертва. Причина не важна? Важно лишь показать свою силу и власть. Унизить всех и чтобы все боялись. Если ты слаб – умри. Сопротивляешься? Тем более умри!
Удары неожиданно прекратились одновременно с раздавшимся глухим звуком похожим на звук разбившейся глиняной кружки о деревянный пол. Я сумел разлепить слипшиеся от молока ресницы и сквозь молочную пелену увидел, как молодой полицай прижимает к разбитой голове руку, сквозь пальцы которой тонкими струйками просачивалась кровь.
Генка подскочил ко мне, рывком за шиворот помог мне быстро вскочить на ноги и коротко скомандовал:
– Бежим!
– Давай вниз к Каменке! Там через Малёванку уйдем! – крикнул я на бегу.
«Почему у них нет оружия? – вертелось в голове. – Может, еще не выдали? А может им не положено? Как же нам повезло, что у них нечем стрелять! Да какая разница! Главное сейчас добежать до спуска с Замковой горы, а оттуда вниз к речке. Дальше спуска они не пойдут».
Мы бежали, перепрыгивая через лежащие на земле деревянные столбы и обегая аккуратно свернутые бухты колючей проволоки. Столбы и проволока лежали равномерно вдоль всей улицы, и было очевидно, что их привезли сюда с какой-то определенной целью.
«Но какой? – думал я, перепрыгивая через очередной столб. – Что немцы собираются здесь сделать? Для чего все эти столбы и проволока? Кого они собираются тут запереть? Ну, да ладно. Потом. Сейчас главное сбежать».
Наконец-то спуск. Просто сбежать с него было невозможно, настолько он был крут и извилист. Бывали смельчаки, но обычно это заканчивалось для них поломанными руками или ногами, а то и разбитой головой. Присев на краю обрыва, упершись за спиной ладонями в землю, мы выставили ноги вперед и, быстро перебирая ими, помогая при этом себе руками, начали свой сорокаметровый спуск.
Мелкие камешки больно врезались в ладони, поднятая шарканьем ног по высохшей земле пыль, заполняла глаза, нос и, вызывая нервное подергивание, скрипела на зубах. А пропитавшаяся молоком сорочка накрепко прилипла к груди. Главное, не сорваться и не покатиться кувырком вниз. Главное не сорваться… Ещё десять метров… Ещё пять… Наконец-то мы внизу. Я оглянулся и посмотрел вверх. Никто нас больше не преследовал. Сняв обувь и вскочив на камни, выложенные поперек реки, перепрыгивая с одного на другой, мы добрались до другого берега, и оттуда, не останавливаясь, босыми пятками по мягкой мокрой траве, добежали до моста на Подол. Только там можно было остановиться и перевести дух.
Скинув уже задубевшую от молока сорочку и простирнув ее в реке, я лег на мягкую, влажную от росы траву, уставившись в утреннее, еще не жаркое небо. Генка, жуя соломинку, сидел рядом и о чем-то размышлял.
– Что у него с головой случилось? Откуда кровь? – повернувшись к Генке, спросил я.
– Ты ничего не видел? – удивился он.
– Нет. Я не мог открыть глаза. Молоком залило.
– Ну вот, – вздохнул Генка, – такую сцену пропустил! Видел бы ты его лицо, когда я ему по башке крынкой долбанул. Будто ему черствый пончик в одно место засунули.
– А, так это ты его…
– Ну да! А кто же еще? – Генка обиженно отвернулся и сплюнул на траву, – они тебя ногами топтали. Что мне оставалось делать? Убежать, что ли?
– Спасибо, Генка, – благодарно улыбнувшись, я слегка пожал его плечо.
«Хорошо, что у меня есть такой друг, как Генка. Есть, кому поддержать и заступиться. А у девушки из очереди такого друга наверняка нет. Муж, как сказала старая ведьма, на фронте и заступиться за нее некому».
Она не выходила у меня из головы. Я испытывал к ней неожиданно возникшее чувство солидарности. Сегодня и с ней, и со мной обошлись несправедливо. Сегодня и ее, и меня избили и унизили ни за что. Кто-то решил воспользоваться своей безнаказанностью, ткнул пальцем в небо в поисках сегодняшней жертвы и жребий пал на нас. Так нас с Генкой еще и ограбили, уничтожив наше молоко и лишив еды. Хотя и ее, можно сказать, ограбили тоже. Ведь ее тоже лишили еды и не важно, что по другой причине. Результат тот же. Как же хочется отомстить! Насолить, напакостить, сделать что-нибудь такое гадкое, чтоб всё, что они творят, вернулось им с лихвой. Представился бы такой случай. Было бы здорово.
– Может, искупаемся, Генка, – предложил я.
– Не знаю, – ответил он, приложив ладонь ко лбу, – честно говоря, я себя не очень хорошо чувствую.
Я прикоснулся ко лбу Генки и точно, он совсем был горячим.
– О, да ты, брат, заболел, – сочувственно произнес я, – давай-ка домой пойдем, а то твоя бабушка уже, наверное, вся испереживалась.
Баба Галя, услышав о нашем неудачном походе за молоком, еще долгое время ругалась, посылая всевозможные проклятья на головы бессердечных полицаев, и обещала даже сходить к знакомой старухе-гадалке, чтоб та на них порчу навела. Затем, уже подуставши, она махнула рукой, сказала «Бесы они, и черт им судья», и пошла на кухню накапать в стаканчик успокоительного. Генка лежал в постели и, прижав мокрое полотенце ко лбу, постанывал в такт праведному бабушкиному возмущению.
Ну что же. Молоко не донесли, оладий не поели, придется топать домой голодным. Распрощавшись с Генкой и его бабушкой и пообещав назавтра взять у матери и принести горчичники, я отправился домой, размышляя о том, что будет, если мы снова нарвемся на этих двух полицаев. Думаю, нам явно не поздоровится. Теперь площадь аккуратно обходить придется. Хотя, не вечно же они там околачиваться будут. Но ведь вдруг это именно их патрульный пост? И если все-таки поймают? Ну не убьют же! Изобьют – это точно. А может еще и в полицейский участок заберут и там добавят. И не пожалуешься ведь никому. Все сами боятся. Эх, скорее бы Красная Армия разбила этих проклятых немцев. Под Киевом, говорят, наши крепко их бьют. Ничего, добьют. Обязательно добьют. Немцам Киев никогда не взять! А от Киева – прямая дорога к нам. Сто километров с небольшим. А что такое сто километров для Красной Армии? Пустяк! Вот тогда-то мы всем этим гадам и предъявим. За все ответят! Когда наши вернутся, я даже участковому Кошкину буду рад. Хоть он и сволочь! Но если он нас от немцев и полицаев избавит, я все ему прощу. Так и скажу: – «За освобождение нашего города заслужили Вы, товарищ Кошкин, низкий поклон и мое личное прощение». Да. Именно так я ему и скажу.