Глава третья
– Степан Феодосиевич, помилосердствуйте! Богом клянусь, не хотел! Заставили меня!
Из глубины полицейского участка визгом доносился скулящий, молящий Степана о пощаде голос. Значит мой дядя здесь. Хорошо, что мы сюда заглянуть решили, прежде чем к Казику домой переться. Иначе разминулись бы.
Из дверного проема на плац, прикрывая голову руками, выскочил долговязый полицай и, спотыкаясь на бегу, нырнул под деревянный, вкопанный в землю всеми четырьмя ножками, уличный стол. За ним гнался разъяренный до бешенства Степан, в расхристанной рубахе, размахивая нагайкой и посыпая проклятьями насмерть перепуганного сослуживца. Казик, злорадно улыбаясь, стоял неподалеку, поддерживая под руку свою мать, пани Ковальскую.
– А ну, вылезай, христопродавец! – кричал Степан, тарабаня нагайкой по столу, – душу из тебя вытрясу. Думал, все? Сдал меня в гестапо, не вернусь больше? Место мое приметил? Паскуда! Зачем немцев к невинным людям в хату привел? Они-то здесь причем?
– Так Вас дома не было, – оправдывался загнанный под стол полицай, – и гестаповцы приказали везти их к Вашей полячке. Они знали про нее. Не я им сказал. Клянусь! Как я мог им отказать? Простите, Степан Феодосиевич!
– Ладно, вылезай. Два «горячих» всыплю тебе, и можешь шевроны с моего пиджака себе перешивать, – смилостивился Степан, – ты теперь в участке главным будешь.
– Это как же так? – недоверчиво промямлил полицай, осторожно выковыриваясь из-под стола, – а как же Вы?
– Вот же дал Бог помощничка тугодума! Не служу я в полиции больше. Видишь, пистолет отобрали? Если бы не отобрали, пристрелил бы тебя, – благодушно пригрозил вдруг неожиданно подобревший Степан, – я теперь в управе гражданским гауптинспектором служить буду. Целый отдел мне доверили. Народонаселения и паспортизации. Понял?
– Ух, ты! – воскликнул удивленный полицай, раболепно уставившись на бывшего начальника.
– Вот тебе и ух ты! Но вы тут не расслабляйтесь, – пригрозил пальцем Степан, – полицией распоряжаться я тоже полномочия имею. И вы мне всякое содействие оказывать должны. Дурьи головы.
– Не извольте беспокоиться, – послушно закивал новоиспеченный начальник, – для Вас все, что угодно.
– То-то же, – пробурчал Степан и, повернувшись к нам, добавил, – а вы что здесь делаете?
– Так тебя искали, – ответил я, – странно было, что ты на похороны не явился. Вот и решили узнать, где ты пропал.
– Там, где мы были, вам лучше не бывать. В гестапо сутки просидели…
– Стёпа, – тихо перебила его пани Ковальская, – потом расскажешь. Ног совсем не чувствую. Может, сначала домой?
– У матери, кажется, жар, – повернувшись к нам, объяснил Казик, – мы с пленными всю ночь по колено в воде в гестаповском подвале простояли. Дождем натекло. И холод там собачий. Хорошо, что какой-то окруженец матери на плечи шинель накинул. А то совсем околели бы.
– Да, да. Я сейчас, Доминика, – засуетился Степан, – Юрко! Где все мотоциклы?
– Так нет их, – виновато развел руками полицай, – немцы весь наш транспорт забрали. Еще вчера. Для шуцманов из батальонной полиции. А те евреев оформлять поехали.
– Что значит «оформлять»? – переспросил Степан, – куда «оформлять»?
– Так, известно, куда. В Богунский лес. В ямку. Немцы приказ соответствующий объявили. За убийство Сциборского и Сеныка казнить четыреста еврейских бандитов. Так и написали – «бандитов».
– Тю… А евреи тут причем?
– Ну, у немцев евреи всегда причем. Сами знаете, – покачал головой Юрко.
– Давайте тогда ко мне зайдем, – предложил Генка, – тут, от Милицейского переулка, до моего дома пять минут пешими. И капуста у нас еще осталась. Бабушка Доминику Венцеславовну холодными листьями обложит, и те весь жар из нее вытянут.
– И то дело, – согласился Степан, поднимая пани Ковальскую на руки, – пусть баба Галя ее осмотрит.
Баба Галя, узнав, где Степан и Казик с матерью провели ночь, заволновалась, велела обождать и в дом пока не входить. Убежав на кухню, она скоро вернулась и, вручив Степану в руки огромную выварку для кипячения белья, властно приказала:
– Доминику я сама раздену, а вы все – марш во двор! Костер разведите. И всю одежду с себя – долой! Хорошенько выварить ее надо. Нам только вшей из гестаповских подвалов для полного счастья не хватало!
Сырые после двухдневного дождя дрова никак не хотели разжигаться, и Степану пришлось бежать назад в полицейский участок, откуда он приволок доверху наполненный углем деревянный посылочный ящик и пачку газет «Украинское слово».
С газетами дело пошло быстрее и уже через полчаса Степан, стоя босыми ногами на земле в одних подштанниках, длинной палкой усердно перемешивал одежду в кипящей на огне большущей тридцатилитровой выварке.
– Баба Галя права, – рассуждал он, – там же кучу народу в подвал натолкали. Пленные для допроса, беженцы без документов, уголовники всякие. Вшей подхватить в два счета можно. Эх, не надо было Доминике шинель того солдата надевать. Сколько он в ней по лесам шастал? Месяц? Два? И не стирался, небось. Вдруг шинелька заразная.
– Да брось ты каркать, Степан! Еще точно болезнь какую накличешь, – перебил его Казик, сидевший на скамейке в одних трусах и сапогах, скрестив руки и дрожа от холода, – простудилась мать. Вот и всех делов.
– А что же ты пани Ковальской пиджак свой не отдал? – язвительно спросил я Степана.
– Так меня же отдельно держали! – обиженно возмутился он, – неужели ты думаешь, я для Доминики пиджак пожалел бы!
– А с чего вас вообще в гестапо забрали? – задал я давно мучавший меня вопрос.
– А вот это, Коля, отдельный и очень важный вопрос, – оглянувшись по сторонам, ответил Степан, – и тебя он тоже касается. Причем напрямую. Да и друзей твоих тоже. Ты им, наверное, про немца ряженного все начисто уже выболтал? Так?
– Ну, рассказал. Правду рассказал.
– А вот не надо было, – неодобрительно покачал головой Степан и, щелкнув языком, добавил, – правда эта никому не нужна! Ни немцам, ни украинской администрации! А простым людям и подавно знать ее не надо. Головой за нее поплатиться можно. Вот это мне в гестапо все сегодняшнее утро убедительно объясняли. После бессонной ночи в одиночной камере. Под крики людей из пыточной. А Казика с матерью в завшивленный подвал бросили, чтоб я посговорчивей был.
– Подожди, а как немцы вообще о тебе узнали? – удивился я.
– Сам виноват. Так же, как и ты, правду искать пошел. На следующий день после убийства к нашему руководству заявился и все им выложил. Так, мол, и так. Надо бы немецкого солдата, который нападавшего застрелил, допросить, как следует. Неспроста он там был. Это хорошо ума у меня хватило не сказать, что мне наверняка известно, что никакой он не солдат. Иначе пришлось бы объяснять, откуда я это знаю. А тебя впутывать я не хотел. Думаю, немца допросят – может, он сам все и расскажет. Меня похвалили, поблагодарили за бдительность, а на следующий день гестаповцы меня тепленьким прямо из постели и вытащили. Заодно и Казика с матерью забрали.
– Хорошее у вас руководство, Степан, – язвительно заметил я, – своих же в гестапо сдает.
– Эх, какое теперь руководство, – с явным сожалением махнул рукой Степан, – Сциборского больше нет, и все теперь за его место грызутся. Без немцев шагу боятся сделать, все в рот им глядят. Что они им велят, то и делают. Вот такая вот интеграция.
– Так значит все теперь, – спросил я, – бандеровцев виноватыми назначат?
– Выходит, что так, – кивнул Степан, – а тебе что их жалко?
– Нет, конечно! По мне, так пусть немцы их всех передавят! Я только песенку спою.
– Вот так же и я гестаповскому шефу ответил, – подхватил Степан, подбрасывая хворост в огонь.
– А он что?
– А он морду скривил, будто бы мне наисердечнейше сочувствует и говорит. Я Вас, Герр Янковец, прекрасно понимаю. Люди Бандеры на Волыни столько польских сел вместе с людьми самовольно пожгли, что безнаказанным оставаться это более не может. А ведь нам, говорит, известно, что Ваша фрау полячка. Вы ведь хотите ее защитить?
– А ты что?
– А что я? – надув губы, отчего усы его зашевелились, буркнул Степан, – конечно, говорю, хочу. Только вот никакая она не полячка! Украинка она, ополяченная!
– Это правда? – повернувшись к Казику, спросил я его.
– Нет, конечно! – возмутился он и, удивленно уставившись на Степана, выкрикнул, – мы поляки! С чего это ты нас вдруг в украинцы записал?
– Ты гордыню свою польскую поумерь пока, – наставительно сказал Степан, – и меня послушай. Я как-то пана Сциборского спросил. Вот Вы, говорю, в листовках пишете, что в Украине одни украинцы жить будут. А как же русские и поляки? Куда им деваться? И вообще, люди говорят, что Вы сами из польской семьи будете. Или может это враги на вас наговаривают? А он на меня так хитро посмотрел и отвечает: «А нет в Украине никаких русских и поляков!». Когда здесь сто пятьдесят лет назад Польша была, многих простых украинцев польские паны насильно в католицкую веру перекрестили. И по-украински разговаривать строго воспрещали. Только по-польски. Вот многие за это время и ополячились. Но на самом деле по крови они самые, что ни на есть настоящие украинцы. И с русскими такая же история. Украинцы это, только обрусевшие.
– Это же неправда! – засмеялся Генка, вопросительно взглянув на Казика.
– Самая настоящая брехня! – возмущенно выпалил он, – я поляк! И по крови, и по вере!
– Сам полагаю, что брехня, – согласился Степан, – но брехня нужная и сейчас очень уж полезная. Ты, Казик, в душе, хоть чертом будь, но на бумажке изволь украинцем записаться. А то кто знает, что дальше будет. Вчера объявили, рейхскомиссаром Украины с первого сентября Эрих Кох назначен. А он поляков больше, чем евреев ненавидит. Так что думайте, куда ветер дует. Как бы он после евреев за поляков не взялся. Пан Сциборский человек умный был и проницательный. Не зря он это мне сказал. Я его тогда не понял. Но сейчас, когда бандеровцы поляков резать начали, его слова мне стали совершеннейшим образом понятны.
– И чем это поможет? – спросил молчавший до сих пор Женька.
– Вот! А это уже правильный вопрос, – взбодрился Степан, увидев, что сумел нас заинтересовать, – помощь мне ваша нужна будет. Сейчас расскажу все по порядку.
Степан еще раз перемешал одежду в кипящей выварке, подкурил папироску и уселся на лавочку рядом с нами.
– В общем, гестаповский шеф сказал, что он рад сложившемуся между нами взаимопониманию и поэтому, по рекомендации украинской администрации, решено доверить мне важное поручение. Немцы решили перепись населения провести и паспорта новые всем выдать. Аусвайсы. Для этой цели в управе создается отдел народонаселения и паспортизации, начальником которого, как вы понимаете, предложено быть мне. Вот такой вот неожиданный поворот приключился, – озадаченно почесал затылок Степан, – я-то думал все. Не выйду уже из гестапо. А меня тут вдруг в гражданские гауптинспекторы назначают.
– Кто же тебя туда порекомендовал? – поинтересовался я.
– Понятия не имею. Похоже, они меня просто из криминальной полиции убрать хотели, чтобы нос свой не совал, куда не надо и про расследование убийства больше не вспоминал. А Казика с матерью забрали, чтобы мне понятнее стало – гестапо не отказывают. Это переводчик от себя уже добавил, когда переводил. Кнут и пряник.
– И ты согласился?
– А почему нет? – ответил Степан, – ничего плохого от этого никому не будет. А может, еще и людям поможем. Или даже спасем.
– Поляков украинцами записать хотите? – догадался Женька, – так они могут и не захотеть.
– Вот тут-то мне и понадобится ваша помощь, хлопцы, – многозначительно повел бровью Степан, – насильно, конечно, никто никого другой национальностью записывать не будет. Но у людей такое желание само возникнуть должно.
– И каким же образом? – недоверчиво посмотрев на Степана, спросил я.
– Пропаганда и слухи – вот что может нам в этом помочь! Пан Сциборский сейчас у людей в большом почете. После убийства, люди чуть ли не мучеником его считают. Великим борцом за освобождение украинского народа, забитым подлым бандеровским диверсантом! Если люди узнают, что Сциборский поляков и русских ополяченными и обрусевшими украинцами считал, его слову поверят! Да и почему же не поверить? Кто знает, что там двести лет назад на самом деле происходило? Может, действительно, украинцы под гнетом польских панов ополячивались. А кто не поверит – тот самый, что ни на есть, бандеровский пособник! Бандеровцы в это не верят. Поэтому и режут поляков.
– Поэтому, – воодушевленно продолжал Степан, – украинцы должны с пониманием относиться к тому, что их ополяченные братья хотят вернуться в лоно украинского народа. И эту мысль до людей надо донести. Этим я займусь. А среди поляков слухи надо пустить. Страшные слухи. Мол, немцы с евреями покончат и за поляков примутся. А они в это поверят без труда. Про резню на Волыни уже все знают. Этим я и хочу, чтобы вы занялись. Казик многих поляков в городе знает. Пройтись по ним надо и позицию эту объяснить. Будут поляков резать или нет, выйдет из этого толк или ничего не получится, – я не знаю. Но попытаться стоит. Может, кому-нибудь и поможем. Береженого Бог бережет.
– А Сциборский точно про поляков такое говорил? – подозрительно взглянув на Степана, недоверчиво спросил я.
– Говорил или не говорил – уже не важно. С того света он нам не ответит, – ухмыльнулся он, – может, это я так сказал. Но людям знать это необязательно. Поэтому все должны свято верить, что такой была позиция славного пана Сциборского. А мне главное Казика и Доминику украинцами по новой переписи записать. А если, еще кому при этом поможем, считай, доброе дело сделали. Согласны?
– Добро, – согласились мы.
– Ну, вот и хорошо, – обрадовался Степан, – только времени у нас мало. Сегодня у нас вторник, второе число. Перепись начнется с понедельника. К этому времени слухи по городу уже должны ходить. А к первому октября перепись уже должна быть закончена. На все про все – месяц.
– Справимся, – согласились мы, – дело то не хитрое – ходи, да людей стращай. А там, пусть каждый за себя решает, кем ему записываться.
– Ну, вот и хорошо, – одобрительно кивнул Степан, – и денег немного заработаете. Я вас счётчиками на месяц оформлю. Получите по триста пятьдесят рублей и карточки продуктовые.
Из подъезда во двор вышла баба Галя, неся в корзинке одежду пани Ковальской. Торопливо высыпав вещи на землю, она достала из кармана выцветшего фартука старую ручную машинку для стрижки и, велев Степану и Казику сидеть смирно, аккуратно обстригла их наголо, оставив лишь небольшие, торчащие ёжиком, чубы.
– Был наш хлопец польским гусаром, а теперь чубатый козак, – заливаясь смехом, Степан с силой потер Казика по коротко стриженым волосам, отчего тот грозно насупился и, оттолкнув новоявленного гауптинспектора от себя, смачно сплюнул на землю, всем своим видом выражая напыщенное недовольство и наигранное презрение.