Глава вторая
– Степан прав. Не надо в это дело вмешиваться, – заключил Генка, внимательно выслушав мою версию убийства пана Сциборского, – зачем нам бандеровцев защищать? Они такие же враги, как и фашисты!
– И палачи такие же, – гневно добавила Маша, – даже, если они тут не замешаны, ими столько невинной крови пролито, что тысячу раз осудить мало!
– Я не спорю, – согласно кивнул я, – просто до правды докопаться хотелось.
– А не надо для бандеровцев правду искать! Свою они растеряли, а нашу не заслужили! Пусть теперь их немцы как собак бешеных бьют, я только порадуюсь, – возмущенно выкрикивал Генка, выпуская после каждого слова холодный пар изо рта.
С первым днем осени начались затяжные проливные дожди, лившиеся не переставая вот уже второй день подряд. Лето закончилось так внезапно, что изнеженное августовской жарой тело, еще не привыкнув к перемене погоды, жестоко страдало от ночных холодов. Сидя на кровати и закутавшись в тонкое одеяло, я наблюдал, как Маша ловко вывязывает собачью шерсть из клубка, сотворяя нечто, что по ее словам должно превратиться в теплую зимнюю жилетку.
Можно печку затопить, но прошлогодних дров осталось мало, и будут ли неизвестно. Вырубку деревьев немцы запретили, а весь уголь на грузовом трамвае отвозят с вокзала на электростанцию. Вчера с Генкой хворост на Русском кладбище собирали. Промокли насквозь. Но выбора не было. Сегодня уже ничего не досталось бы. Люди выгребли все. Даже листья.
– Что-то Казик долго не идет. Он точно к десяти прийти обещал? – спросил я у Генки.
– Мы с ним так договорились. Может, от дождя где-то прячется, – ответил он, взглянув на настенные часы.
Половина двенадцатого. За окном послышался негромкий шорох мягко подкатившего автомобиля и через несколько минут в дверь постучали. Коротко, отрывисто, в два раза, – тук-тук, пауза, тук-тук-тук. Мать. Удар ногой. Не одна.
Маша, схватив в охапку перину и нитки со спицами, ловко пронырнула в комнату Кошкина. Генка задвинул за ней шкаф, я направился к двери.
– Уф, ноги промочила, – стряхнув зонтик, мать быстро заскочила в дом, спасаясь от холодных капель дождя.
– Мерзнете, братцы? – поглядывая на одеяло, накинутое на мои плечи, ввалился вслед за ней весело улыбающийся Женька, – собирайтесь. Похороны смотреть поедем.
– А ты, мама, зачем ногой стукнула?
– Немец-водитель в машине сидит. Мало ли что, вдруг в дом запросится. Не дай Бог, Машу увидит, – ответила она, вытаскивая из шкафа черный траурный платок, – всем работникам управы велели на панихиду явиться. Панов Сциборского и Сеныка хоронят. Возле Преображенского собора. Генрих Францевич машину дал за траурным платком съездить. Если хотите, поехали тоже. Только зонтик второй возьмите.
– Поехали, поехали, – бодро поддакнул Женька, – на улице теплей, чем в доме. И персональный кюбельваген уже под окнами стоит.
– Нам бы Казика дождаться, – неуверенно ответил я, – он к десяти часам должен был прийти. А сейчас почти двенадцать.
– Он, наверное, со Степаном. Дядя твой краску где-то достал, зеленую. Они с Казиком забор покрасить хотели. А тут дождь. Наверное, у них ночевать остался, – предположила мать, – может они уже возле церкви. Степан похороны не пропустит.
Пока мы с Генкой собирались, Женька, постучав в шкаф, поболтал через стенку с Машей, мать надела новый, почти неношеный плащ, купленный еще до войны и, наконец, по одному выскочив на улицу и забравшись в машину, под звуки барабанящего по брезентовой откидной крыше дождя, мы покатили в церковь.
Смешиваясь с шумом падающих капель, послышался мягкий колокольный перезвон со стороны Преображенского собора. Богослужение, разрешенное немецкими властями и ознаменованное крестным ходом, возобновилось всего несколько дней назад и церковные колокола после двадцатилетнего молчания запели вновь, создавая новую ранее мне незнакомую мелодию, умиротворяющую своей спокойственной монотонностью. Такую я не слышал никогда.
Несмотря на непрекращающийся дождь, все пространство возле церкви было заполнено собравшимися на похоронную процессию траурно одетыми людьми. Тела уже были опущены в выкопанную возле входа в собор могилу, и длинная вереница выстроившихся в скорбную очередь мужчин и женщин, прощаясь с усопшими, ползла вдоль нее, наполняя, горсть за горстью, мокрой землей.
Мать взяла меня под руку и, укрывшись зонтом, мы пристроились в конец медленно продвигавшейся толпы мрачно настроенных горожан. Женька и Гена под вторым зонтом шли вслед за нами. На ступеньках церкви, пытаясь заглушить звон колоколов, выступала совершенно промокшая под дождем женщина. Простирая руки к небу, с трагическим надломом в голосе, она кричала:
– Братья и сестры! С тяжелым сердцем мы прощаемся с двумя лучшими сынами украинского народа, павшими от руки подлого диверсанта, чьи преступные выстрелы разорвали сердце родной Украине! Мы знаем, кто скрывается за душегубами! Над свежей могилой, в твердой решительности, все мы присягаем добыть то, за что боролись славные паны Сенык и Сциборский! Вечная им память!
Я искал глазами Степана, но его нигде не было. Не мог же он похороны пропустить! Все полицаи города тут, а Степана нет. Странно. Хотя здесь столько черных мундиров, что можно и не заметить. А Казик? Почему он не пришел, как договаривались? Может, что-то случилось? Непонятно откуда взявшееся беспокойство начало овладевать мной.
Бросив горсть земли в могилу, мы обогнули собор и, перейдя трамвайные пути, вышли на Театральную улицу.
– Грыць! – крикнула мать проходившему мимо знакомому полицаю, – ты Степана, брата моего, не видел?
– Не видел. Сам удивляюсь. Все из нашего участка явились, а он – нет. Хотя, как начальник должен был.
– Странно, – обеспокоенно пробурчала мать, – может, перепил у Доминики?
– На Степана не похоже, – не согласился я, – он ведро выпить может, а с ног все равно не свалится. Здоровый он на это дело.
– Ладно, подождем до вечера. Может, объявится. А мне в управу возвращаться надо. Вы долго не шляйтесь. Добро?
– Хорошо, мама, – кивнул я.
Немного проводив мать, мы вернулись и, прячась от дождя под одним зонтом на троих, забежали во двор дома, в котором я в последний раз видел эсэсовского унтерштурмфюрера.
– Вон его окна, – показал я Генке.
– Чьи? – недоумевая, спросил Женька.
– Пойдем на лавочку за сапожной будкой сядем. Нас там из окна не видно, и я тебе все расскажу.
Внимательно выслушав, Женька напряженно замолчал, и на его лице отобразилось чувство неподдельного страха. Или наш артист его мастерски изобразил.
– Он эсэсовец и, скорее всего, служит в гестапо. А гестаповцы относятся с подозрением к каждому дважды встреченному ими человеку. Для них случайных встреч не существует. Он видел тебя на месте убийства, потом на Михайловской, и, вполне возможно, возле своего дома тоже. Ты понимаешь, Коля, что будет, если ты еще раз попадешься ему на глаза?
– Почему ты решил, что он из гестапо? – недоверчиво спросил я у Женьки.
– Ты сказал, вечером он переоделся в штатское. А в штатском позволено ходить только сотрудникам гестапо! По служебной необходимости и с разрешения начальства! Ты понимаешь, куда лезешь? За простого немца сто человек расстреливают. А за него тут все пожгут! Все, кто живет в соседних домах, считай уже на том свете. Поголовно!
– Так в этих домах одни немцы живут. Наших людей из них давно уже выселили, – зло усмехнулся я.
– Они найдут, кого повесить, – вставил Генка, – за них не волнуйся.
– Да. Слишком дорогая получается месть.
– Вот и я о том же, – Женька вздохнул с облегчением, считая, что сумел меня убедить, – ты знаешь, Коля, я не трус. Ради того, чтобы вытащить Машу из гетто, я пошел на убийство. Но этим мы спасли конкретного дорогого нам человека. А кого мы спасем, если убьем гестаповца? Никого! На его место придут другие, такие же, как и он.
– Ладно, согласен, – тяжело вздохнул я, – если уж убивать – то ради спасения, а не из-за мести. Оставим это на потом. А сейчас давайте убираться отсюда. В другой двор. Не будем глаза немцам мозолить.
– Котёнок, Котёнок! – за спиной раздался детский голос, – где ты пропал, непослушный?
Из-за сапожной будки выбежала маленькая девочка лет пяти-шести, нарочито строго звавшая своего питомца. За валявшимся неподалеку разбитым деревянным ящиком, испуганно выглядывая сквозь поломанные доски, притаился маленький несчастный котёнок. Его мокрая слипшаяся шёрстка и дрожащее от холода тельце придавали ему совершенно жалкий вид. Мордочка и живот его были грязно-белыми, уши и спина совершенно черными, а темное пятнышко над верхней губой добавляло некоторой комичности этому маленькому, напуганному первым в его жизни дождем, существу.
– Ах, вот ты где, негодник! – девочка подняла бедного страдальца на руки и, повернувшись к нам, вежливо спросила, – можно я с вами под козырьком посижу, пока мама не вернется?
– А где твоя мама? – спросил я, усаживая ее на скамейку.
– К немецкому дяденьке пошла. За конфетками. А мне велела на этой лавочке под козырьком посидеть. Я всегда здесь сижу.
– За конфетками?
– И шоколадками тоже, – кивнула она.
– Как же тебя мать одну оставляет? – недовольно пробурчал Генка.
– Я не одна. Дядя Петя за мной смотрит. Сапожник. Только его сегодня почему-то нет и будка закрыта.
– А этот дяденька, к которому твоя мама пошла – он военный? – переглянувшись с Генкой и Женей, настороженно спросил я у девочки, ласково вытиравшей платком мокрого котенка.
– Нет, доктор. В госпитале работает. Раненых всяких лечит, а мама ему помогает.
– Твоя мама знает немецкий? – поинтересовался Женька, – как они между собой разговаривают?
– Моя мама все знает. Она умная и красивая, – гордо, с детской непоколебимой уверенностью, ответила малышка, – а доктор по-русски говорит.
Значит, не к гестаповцу пошла. Хотя, это и так понятно. Им с местными женщинами путаться строго-настрого воспрещено. Наказать могут. Потому и бордель учредили с арийскими девицами. Женька говорил, немцам даже специальные талончики на посещение выдают. Скидка в три рейхсмарки.
– А как котенка зовут? – полюбопытствовал Женька.
– Котёнок, – хитро улыбаясь, ответила девочка.
– Что? И даже имени у него нет?
– Есть, – проболталась она, – но сказать не могу. Мама не разрешает.
– А, если так? – Женька вытащил из кармана жестяную коробочку с леденцами, открыл ее и протянул малышке.
– Нет! – помотала головой она.
– Скажешь, как его зовут, всю коробку отдам!
Девочка прижала котенка к себе и, покосившись на раскрытую коробку полную леденцов, насупилась и несколько раз передернула плечами, будто убеждая саму себя ни за что не выдавать настоящее имя своего маленького друга. Разноцветные конфетки, посыпанные белыми крупинками сахара, соблазнительно выглядывали из коробки, явно разжигая в малышке невыносимое желание поскорее ими овладеть. Взглянув на хитро улыбающегося Женьку, она беспокойно заерзала на скамейке и, наконец, не выдержав, сдалась.
– Только никому не говорите. Это секрет!
– Честное-пречестное слово, – прижав руку к сердцу, весело улыбнулся Женька.
– Хорошо, – согласилась малышка, – я котенка возле маминого госпиталя нашла. У него шерстка на голове черная, мордочка белая. А под носом пятнышко, ну прямо как усы Гитлера на портрете. Вот я его Гитлером и назвала. А мама меня заругала. Сказала, за это котенка могут в гестапо забрать. Но вы ведь не оттуда, правда?
– Нет, конечно! – нахмурившись, ответил Женька, протягивая коробку леденцов, – но ты все равно никому об этом больше не рассказывай. Хорошо? А то гестаповцы – они злые.
– Я знаю, – вздохнула девочка.
– Откуда? – переспросил я.
– В этом доме живет один, на последнем этаже. Он моего котеночка сапогом ударил. У него потом лапка три дня болела…
– Дверь налево или направо? – перебил я.
– Не знаю. Я еще не научилась где лево, а где право. По лестнице последняя дверь. А перед ним злая тетка живет. Ни с кем не здоровается и не разговаривает. А еще в белом халате, как доктор, ходит. Разве бывают злые доктора? – недоуменно пожала плечами малышка, с наслаждением отправляя в род сладкую конфету.
– Нина, ты где? – послышался молодой женский голос.
– Мамочка, я здесь!
Из-за сапожной будки выглянула красивая, со вкусом одетая и в меру накрашенная, женщина лет тридцати. Она была совсем не похожа на тех вульгарно напомаженных девиц, которые парочками проплывали мимо моего дома в сторону Богунии, где терлись возле расположенных там казарм, в надежде подцепить какого-нибудь словацкого или, на худой конец, немецкого солдата.
Словаки, забритые в вермахт почти насильно, воевать особо не стремились и после того, как под Киевом два батальона в первый же день добровольно сдались в плен Красной Армии, остальных отогнали в тыл и расквартировали в казармах бывшего артиллерийского училища, как сказал Степан, для выполнения вспомогательных функций. Говоря простым языком, из словацких солдат формировали строительные бригады и похоронные команды. Большего немцы им не доверяли.
К тому же словаки говорили на понятном языке и, в отличие от немцев, никого не обижали, за что и снискали расположение у местных гулящих девиц. Но эта женщина, глядевшая на нас строгим недоверчивым взглядом, была решительно не похожа ни на одну из них.
– Добрый день, мальчики, – поздоровалась она.
– Здравствуйте. Мы тут за вашей дочкой присмотрели.
– Благодарю вас, – сухо ответила незнакомка, бросив беглый, слегка обеспокоенный взгляд на закрытую будку сапожника.
– Сапожника сегодня не было, – угадав ее мысли, сказал я, – но вы не волнуйтесь, с вашей девочкой все в порядке.
– Да-да, – подхватила маленькая Нина, – они меня конфетками угостили. Вот посмотри! Леденцы! А шоколадку от доктора ты мне принесла?
– Конечно, милая. Она в сумочке, – рассеяно пробормотала ее мать, обернувшись и с тревогой посмотрев на подъезд дальнего дома, у которого стоял черный легковой автомобиль.
Двери подъезда неожиданно распахнулись и двое немецких солдат выволокли из него сильно избитого человека со связанными за спиной руками.
– Это же сапожник дядя Петя! – прижав ладошки к щекам, вскрикнула девочка Нина.
Вслед за солдатами из дома вышел офицер, неся в руках большой вещмешок, из которого торчала антенна рации. Он забросил ее в автомобиль и неторопливо закурил, будто ожидая еще кого-то.
– Пойдем, дорогая, – заторопилась мать Нины, – нам уже пора домой. Прощайте, мальчики.
Взяв дочь на руки, и прижав к себе, быстрой походкой она поспешила покинуть двор. Незнакомка обернулась всего лишь раз, но я успел заметить встревоженное выражение ее лица. Кто она? Почему переживает за сапожника? Некому будет присмотреть за дочкой на время визитов к немецкому доктору? Но зачем девочку оставлять на улице? Почему бы не взять с собой? Волосы растрепаны не были. Помада не размазана. Да и была она там минут десять. Не похоже, чтобы они занимались там тем, о чем я подумал сначала. Ладно. Наверняка этому есть какое-то простое объяснение. А нам пора отсюда убираться. Дождь уже закончился и хорошо бы узнать, куда Степан с Казиком подевались. Это сейчас важнее.