© Сергей Курфюрстов, 2017
ISBN 978-5-4483-8957-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава первая
Воронье. Черное-пречерное. Сытое и важное. Не спеша расходится. Небольшими группками. Хозяевами себя чувствуют. Сколько их тут собралось? Тысяча? Больше? Столько полицаев в одном месте! В глазах темно от черной формы. Со всей области слетелись на это свое полицейское заседание. Как вороны на свалку костомольного комбината. Только залы пединститута присутствием своим загадили. И как мне Степана среди них найти? Мать велела деньги передать. Одолжить просил. До получки. Банкет ему подавай! Послезаседательный. Придется на дороге стоять и высматривать. Все равно он в сторону управы пойдет. Может, сам меня и заметит.
Я прислонился спиной к забору, внимательно рассматривая лица проходящих мимо полицаев в надежде разглядеть среди них Степана. Было около семи часов вечера и дневное тепло последних дней лета медленно уходило, уступая место вечерней приятной прохладе. Странно. Кажется, не я один кого-то жду. Среди черноты полицейских мундиров белой вороной выделялось светлое пятнышко военной формы немецкого солдата, так же как и я, прислонившегося к забору метрах в двадцати от меня. Откуда он взялся? Еще минуту назад его там не было. И что, вообще, он там делает? Стоит, курит и, так же как и я, внимательно всматривается в лица проходящих людей. Один рядовой немецкий солдат в этой безликой полицейской массе. Только не похож он на рядового. Рядовых я видел. Молодые, крепкие. Нагло улыбаются, будто победа у них уже в кармане. А этот слишком староват. На вид лет тридцать. Скорее фельдфебельская форма ему бы подошла. Что же в нем не так? Пистолет-пулемет? Точно! Он висит у него на груди! Рядовые так не носят. У них оружие старое, с боковым магазином. На грудь не повесишь. А у новеньких шмайссеров рожок снизу, но я их только у офицеров видел. Его и на груди и на боку носить можно. Это, определенно, не рядовой. Но кто? И что здесь делает?
– Украинский вопрос может быть решен только при содействии германских властей и тогда, когда для этого созреют необходимые условия, – какой-то незнакомец за моей спиной четко выговаривал заученные фразы негромким уверенным в своей правоте голосом.
Я оглянулся. Степан, в компании нескольких полицаев и двух штатских, внимательно слушая одного из них, стоял в нескольких шагах от меня. Наблюдая за немецким солдатом, я задумался и совершенно не заметил их приближения.
– Итак, как я уже сказал на сегодняшней лекции, – уверенно продолжал высокий человек средних лет, одетый в недорогой, но опрятного вида костюм, поглаживая расчесанные на идеальный пробор коротко подстриженные волосы. Его подрезанные с обоих боков светло-русые усы при каждом слове заметно шевелись, подчеркивая выразительность его речи, а круглые очки добавляли проникновенной серьезности выражению его лица, – мы абсолютно убеждены, как только Германия покончит с Черчиллем и Сталиным, тогда и будет решен вопрос о самостоятельности Украины.
– А имея собственное государство, украинская нация станет полноправной хозяйкой своей судьбы, избавившись от порабощения и эксплуатации других государственных наций – наставительно подняв указательный палец вверх, добавил второй штатский.
Я осторожно подошел к Степану и дернул его за рукав. Он обернулся, обнял меня за плечи, прижал к себе.
– Это, Николай Орестович, племянник мой, – представил меня Степан, – тоже от советской власти премного настрадался.
Что он несет, этот дядя Степан? С чего это я настрадался? Это Кошкин нам горе в дом принес. Но Кошкин – это еще не вся Советская власть. Ладно, помолчу пока. Все равно они меня слушать не будут.
– Тебя как зовут, хлопчик? – спросил меня Николай Орестович.
– Коля.
– Тезки, значит, – он усмехнулся холодной задумчивой улыбкой и, обращаясь к присутствующим, призывным голосом произнес, – вот для этих хлопцев и добываем мы вольную Украину!
Потрепав меня по волосам, штатские распрощались со Степаном и его сослуживцами и отправились по Большой Бердичевской в сторону городской управы.
– Кто это? – спросил я Степана.
– Это же сам пан Сциборский! Выдающийся, надо заметить, руководитель, – Степан с восхищением долго смотрел вслед Николаю Орестовичу, явно гордясь тем, что такой известный человек уделил ему немного своего внимания.
О чем-то оживленно беседуя, Сциборский со своим товарищем шли вдоль покосившихся заборов, ограждавших маленькие одноэтажные хатки, разделенные узкими кривыми переулками шириной в запряженную телегу.
Они почти поравнялись с немецким солдатом, до сих пор находившимся на том же месте, когда из глубины одного из переулков вынырнул какой-то человек и последовал за ними. Человек, как человек. Мало ли людей по улицам ходит? Может, еще один почитатель руководящих талантов пана Сциборского. Черт с ними. Надо поручение матери выполнить. Я засунул руку в карман штанов, намереваясь достать деньги предназначенные Степану, как два неожиданно раздавшихся выстрела заставили меня вздрогнуть. Я поднял глаза. Друг Сциборского лицом вниз лежал на земле. Вокруг его головы, быстро увеличиваясь, растекалась лужица крови. Сам Сциборский лежал на спине, тщетно пытаясь приподняться. Голова его была цела, но изорванное раной лицо было обезображено до неузнаваемости.
Немецкий рядовой, находившийся в трех шагах от места покушения, отскочил от забора и, не раздумывая, выстрелил в нападавшего. Убийца упал, и пистолет вывалился из его руки. Перевернувшись на бок, он протянул руку к солдату и что-то ему прокричал. Что именно – в суматохе людских воплей разобрать было невозможно. Второй выстрел заставил его замолчать. Степан с полицаями, совладав с первой оторопью, бросился к месту убийства, на ходу доставая оружие из кобуры. Я мчался за ним.
– Затвор! Немец не передернул затвор! – на бегу кричал я Степану, – он передернул его раньше, будто знал, что это произойдет!
Сциборский был еще жив. Звук первого выстрела заставил его обернуться, и пуля попала ему в лицо, прошив насквозь обе щеки и обнажив челюсть с выбитыми выстрелом обломками зубов. Его соратник был мертв. Нападавший тоже.
– Машину, скорее машину! Нужно доставить его в больницу, – кричали люди со всех сторон.
Я оглянулся, ища глазами немецкого солдата, застрелившего убийцу. Он был уже далеко. Возле гипсовой статуи девушки с веслом, установленной за несколько лет до войны. Немцы зачем-то ее расстреляли, и теперь вместо ног уродливо торчала железная арматура конструкции.
– Немец уходит, – шепнул я Степану.
– Проследи за ним, – взбудоражено выкрикнул он, – только осторожно. Издалека. Близко не подходи.
Я рванул за солдатом. Немец шел быстро, нагло расталкивая бегущих навстречу полицаев, привлеченных звуками выстрелов и спешащих поскорей оказаться на месте происшествия. Гражданские, наоборот, старались убежать как можно дальше, чтоб не попасть под горячую руку немецким патрулям и не оказаться в горьком положении заложников. По дороге, сопровождаемые испуганными взглядами людей, на большой скорости промчались два легковых автомобиля. Немец остановился, посмотрел им вслед и криво усмехнулся. Затем, цепко вглядываясь в каждое лицо, внимательно осмотрел суетящихся прохожих и, видимо, не заметив ничего подозрительного, быстро зашагал в сторону управы. Прячась за спинами людей, я последовал за ним.
Свернув с Бердичевской на Михайловскую, немец перешел на другую сторону улицы и смешался с толпившимися у продуктового магазина людьми. Просочившись сквозь них, он повторил маневр и, оказавшись по правую сторону дороги, остановился, снял с головы каску и резко оглянулся. Его взгляд встретился с моим. Цепко и холодно. До замирания в душе. Его зрачки. Я снова их вижу. С такого расстояния это, конечно же, невозможно. Но я точно знаю, какие они у него. Маленькие, непростительно маленькие, безжалостные и бездушные, насмешливо-презрительные, с жестокой ненавистью пронзающие меня насквозь, бесчеловечно-изуверские зрачки. Теперь, без каски, я его узнал. Унтерштурмфюрер СС, убивший на моих глазах беременную девушку в Богунском лесу и в шутку приказавший Степану меня расстрелять. Это был он.
На секунду опешив, я все же совладал с собой и нырнул в подворотню. Проскочив дворами лекторий, ноги вынесли меня на Киевскую и, перебежав ее, я укрылся в скверике напротив бывшего военкомата. Теперь тут располагалось гестапо.
Липа и росшие вокруг кусты защитили от посторонних глаз, дав возможность отдышаться и подумать. Значит, я был прав. Это не рядовой солдат. И был он там не случайно. Немец знал, что ему придется стрелять, поэтому передернул затвор заранее. Он выстрелил в убийцу и это, вроде бы, правильно. Но зачем он его добил? И почему не дождался своих? Зачем сбежал? Если бы это был простой рядовой – тогда понятно. Находился в самоволке и сбежал от ненужных объяснений перед начальством. А может, это было рассчитано на то, чтобы все так подумали? Может быть…
Я еще раз оглядел противоположную сторону дороги. Въезд во двор гестапо, перекрытый шлагбаумом и охраняемый двумя солдатами, просматривался хорошо. Столовая для немецких офицеров тоже. Ни там, ни тут – никакого движения. Было около половины девятого вечера, и с наступлением темноты город понемногу начал пустеть. Выходит немца я упустил, но теперь я хотя бы знаю наверняка, что это был не простой солдат. Куда же он мог пойти? Прямо? Там одни жилые дома. Маленькие и невзрачные. Вряд ли офицера расквартировали бы там. Направо по Киевской? Может быть. Там дома побогаче. Что там есть еще? Почта? В такое время она закрыта. Бордель? Недавно открытое по указанию военной администрации заведение для немецких солдат и офицеров? Точно! Ведь там можно переодеться! И тогда все. Был солдат, и нет его!
Значит, можно уходить. Ждать дольше бессмысленно. А за борделем нужно последить. Здание знакомое. Двухэтажное. До революции там купеческий доходный дом был для богатых постояльцев. А потом гостиница для колхозников. Окна выходят и на улицу и во двор. Двери тоже. Жиличек, по словам Женьки, всего четыре. Голландки. Добровольно приперлись поддержать дух немецких солдат. Надо же, курвы идейные! К ним только офицеров подпускают. А солдатам обещали угнанных латышек привезти. Не хотят свою пёсью арийскую кровь местными женщинами осквернять. Брезгуют, гады!
На улице стемнело. Скоро комендантский час и надо торопиться. Домой минут сорок топать. Успею. Человека, идущего по тротуару, вперед пропущу и за ним пристроюсь. Прохожий, одетый в гражданский костюм, с надвинутой на глаза шляпой, прошагал мимо меня. Его лицо не видно в темноте, но походка… Черт! Вся та же марширующая походка! Идет, коленки кузнечиком выбрасывает, носок тянет, левую руку к себе прижимает, будто оружие придерживает, правой размахивает. Он или нет? Может, кто-то другой? Мало ли вояк сейчас развелось. Я дал ему уйти метров на тридцать вперед и осторожно последовал за ним. На углу Театральной он повернул, и уличный фонарь на секунду осветил его лицо. Он! Точно он! Значит, переоделся и теперь думает все – концы в воду? Не получится! Я добежал до угла улицы и, присев на корточки, выглянул из-за него. Немец, пройдя немного вперед, зашел во двор между двух трехэтажных домов, окнами выходивших на Преображенский собор, и скрылся из виду. Бежать за ним? Нельзя! Вдруг за углом караулит? Я побежал назад к скверику, сзади обогнул угловой дом и заскочил во двор со стороны Киевской улицы. В дальнем подъезде негромко хлопнула дверь, и через несколько минут в окне третьего этажа зажегся свет. Вот ты и попался, фашист!
Довольный собой, я помчался домой. Теперь будет, что Степану рассказать. Да и ему мне тоже. Что с Николаем Орестовичем? Выжил ли? Если немцы организовали на него покушение, может он не такой уж и враг. Или все-таки враг? Как же во всем этом разобраться?
Степан сидел у нас дома, с беспокойством ожидая моего возвращения. Мать разогревала еду, зная, что самое позднее к десяти часам, я должен быть дома, Маша помогала ей с посудой. На столе стояла непочатая бутылка водки и две рюмки.
– Ну, наконец-то! – не сговариваясь, почти хором, выкрикнули все трое, вызвав тем самым у меня довольную улыбку.
– Что с Николаем Орестовичем? – спросил я у Степана.
Тот скривил печально-жалобную мину, вздохнул и тихо сказал:
– Умер. Пока довезли до больницы, кровью истек. Часа три мучился.
– И что теперь будет? Кто его убил? Что люди говорят? – засыпал я Степана вопросами, оставляя узнанное мной на потом.
– Беда будет, – покачал головой Степан, – у убийцы документик при себе нашли, в Берлине выданный. Украинским доверительным фондом. Бандеровцем он оказался. Теперь народ Бандеру судить требует. И помощника его, Стецько, тоже. Братоубийственная война начаться может. Украинец на украинца пойдет. Это люди говорят.
– Так, как же его судить? Когда он там, в Галиции!
– Требуют заочно. И чтоб непременно со смертным приговором. Разгневаны люди. Всех бандеровцев повесить хотят. Как бы у нас тут вторая гражданская война не началась! Этого только не хватало, – Степан озадаченно почесал затылок и нервно постучал пальцами по столу.
– А люди Бандеры что говорят? – снова спросил я.
– Так клянутся, что не они это. Говорят, незачем им было Сциборского и Сеныка убивать. Наоборот. Примирения с нами искать хотели. А теперь, какое уж тут примирение.
– А что вы с бандеровцами не поделили? – поинтересовалась мать, – вроде и те и другие за самостоятельность Украины ратуют. Отчего ж вам между собой ссориться?
– Мы, мельниковцы, как говорит… Эх, – печально махнул рукой Степан, – как говорил пан Сциборский, движение умеренное и консервативное. За мирную самостоятельность. Так, чтоб без крови. А бандеровцы – им бойню подавай. Непримиримая вооруженная борьба против всех несогласных. Такой у них девиз. Так нельзя! Хватит Украине юшкой кровавой умываться! Наше руководство уже к немцам обратилось, чтоб они этих бандеровских палачей наказали, как следует.
– Получается, германские власти одних украинцев будут наказывать по просьбе других украинцев? Хитро придумано. Сначала всех натравили на евреев, потом украинцев поссорили с поляками, а теперь украинцы просят оккупантов наказать других украинцев. А немцы, вроде как чистенькие остаются. И что ты на это скажешь, дядя Степан, – ехидно спросил его я.
– Не знаю, – растеряно пробормотал Степан.
– Ты, наверное, курить хочешь, – шепнул я ему, – пойдем, во дворе покуришь, а я тебе расскажу чего.
Во дворе Степан достал из кармана пачку папирос, подкурил одну и, жадно затянувшись, вопросительно мотнул головой.
– Чего рассказать-то хотел?
– Проследил я за немцем. До самого дома проследил, – начал я, – только вот никакой это не солдат. Офицером эсэсовским оказался. Да еще и знакомцем нашим. Он, когда каску снял, я его сразу узнал.
– Ну? И кто такой? – нетерпеливо перебил меня Степан.
– Унтерштурмфюрер из Богунского леса. Тот, что девушку беременную убил и меня расстрелять тебе приказал! Помнишь его?
– Неужели он? Помню, конечно. И девушку помню. Считай, благодаря ней ты живой остался.
– Как так? – удивился я.
– Немец, когда в нее пулю выпустил, я невольно на звук выстрела обернулся. Тогда-то я тебя и заметил. Если б не обернулся – все. Угнали бы тебя в яму со всеми.
Неожиданно нахлынувшая боль сковала мне грудь и сдавила сердце. Я раз за разом пытался вдохнуть хотя бы маленький глоточек воздуха, но сжавшиеся в комок легкие отказывались его принимать. Лицо, плечи, кожа всего тела вновь вспыхнули невыносимым жгучим огнем, насквозь прожигающим меня до самых костей. Голова закружилась, земля зашаталась под ногами, и я судорожно вцепился в спасительные руки Степана. Все, как тогда.
– Что с тобой, Коля? – испуганно вскрикнул он, подхватывая меня своей сильной рукой.
– Не знаю. Кровь. Я чувствую в себе ее кровь. Мне кажется, она сжигает меня изнутри и от этого становится больно дышать. Так было со мной уже несколько раз.
– Давай-ка на бревнышко присядем, – Степан аккуратно усадил меня на деревянную колоду и, обняв за плечи, сел рядом со мной, – это пройдет, Коля. Со временем обязательно пройдет. У меня похожее было. Я, когда в восемнадцатом году солдатика того немецкого, про которого баба Галя вам рассказывала, заколол – так у меня потом руки сами по себе судорогой в кулаки схватывались. Будто все тот проклятый штык держу. Даже во сне такое случалось. Меня потом к доктору водили. Так он сказал – все это от детского психастического переживания. Как детская душа очерствеет чуток, так и пройдет.
– Я не хочу, чтоб душа черствела, – немного успокоившись, возразил я.
– А ничего страшного в этом нет, – уверенно продолжил Степан, – страшно, когда душа жестокой становится. Тогда беда. Знал я таких. Уже не исправишь. А очерствевшая она завсегда оттаять может. У меня эти судороги были аж пока на Оксане, жене моей покойной, не женился. А как женился, так душа помягчела и болезнь эта психастическая совсем ушла.
– А его обязательно надо было убивать, солдата того – взглянув на Степана, спросил я.
– Конь нам его нужен был. До смерти нужен. Без мяса того коня, мы бы зиму не пережили. Все бы померли. И баба Галя, и Валюша, матушка твоя. А немец добровольно ни за что б его не отдал. Они тогда в ноябре восемнадцатого года к Ровно отступали. От «красных» драпали. Тут я этого хромого коня и приглядел. Километров десять за ними по снегу крался, пока немец с хромым конем от своих не отстал. Метель была. Не сильная. Так, вьюжило. Он в лесочке остановился нужду справить, тут я его и застиг. Штыком. Коня забрал и назад. Страху натерпелся, не приведи Господь! Мне ж тогда четырнадцать, как тебе сейчас, было. Но от этого жизнь зависела. И не только моя. Понимаешь?
– Да. Так, наверное, было надо.
Немного помолчав, Степан вновь задумчиво посмотрел на меня и, размышляя, подытожил:
– Значит, что у нас получается? Немецкий рядовой на деле оказался эсэсовским офицером. Это раз. Он знал о покушении и заранее приготовился стрелять. Это два. И, в-третьих, нападавшего могли взять живым и допросить, но гитлеровец его добил. Типа – концы в воду. И вдобавок, чуть ли на блюдечке, из кармана убийцы появляется документ, ясно указывающий на его связь с бандеровцами. Подстава это, Коля. Самая, что ни на есть, наглая подстава. Но зачем?
– Говорил я тебе, Степан, зачем. Немцы сначала, по вашей же просьбе, бандеровцев перебьют, а потом еще один такой трюк провернут и за вас возьмутся. Когда вы им больше нужны не будете.
– Ну, это мы еще посмотрим, – грозно рявкнул Степан, – разберемся, что тут к чему.
– Что предпринять-то думаешь?
– Значит, так, Коля. Ты с хлопцами своими в это дело не лезь. Это вам не полицаев пустоголовых отравой поить. Тут серьезные и опасные люди замешаны. Я уже жалею, что послал тебя за ним проследить. Кто же знал, что он офицером окажется? К тому же эсэсовским. А расследование я сам проведу. Я же все-таки криминальоберассистент. Добро?
Я кивнул.
– Ну, тогда пошли в дом, ужин стынет.
– Постой, Степан, – остановил я его, – этот эсэсовец.
– Что с ним?
– Я хочу его убить.
– Изменился ты, Коля, – с печальной жалостью посмотрел на меня Степан, – вроде смотришь на тебя, – мальчишка, как мальчишка. Только вот глаза уже совсем недетские. Огонь недобрый в них горит. За девушку отомстить хочешь? Понимаю. Но выкинь это из головы. Пока, во всяком случае. Тут по-взрослому решать надо. СС организация серьезная. Шутки с ними плохи.
– Что значит по-взрослому?
– По-взрослому – это по уму. Вам полицаев в речке утопить разок повезло, так, думаете, теперь всегда везти будет? На везение рассчитывать глупо. Что самое главное на войне?
– Победить?
– Нет, Коля, – выжить! Мертвые не побеждают. А вот сможешь в живых остаться, – тогда, глядишь, и победить сумеешь. Ты хлопец смышленый. Так что сначала думай и только потом делай. И со мной советоваться не забывай. Поперед меня в пекло не лезь. А то твоя еврейская принцесса без принца останется, – толкнув меня локтем в бок, усмехнулся Степан, – а теперь все. Ужинать пошли. Надеюсь, ты все понял.
Степан за руку поднял меня с колоды и подтолкнул вперед в дом, откуда доносился приятный запах готовящейся еды.