Он сказал:
– Ты знаешь, на земле и так слишком много людей.
А потом предложил мне сделать аборт.
В книжках про любовь и во всякого рода женских откровениях в дамских журналах, которые мне приходилось читать или пролистывать так, между делом, после этих слов всегда следовали описания вроде: «Земля ушла из-под ног», «Всю меня охватило отчаяние», «Слезы брызнули из глаз нескончаемым фонтаном…». Со мной ничего этого не произошло. Может быть, потому, что сначала я ему просто не поверила.
– Ты шутишь?
– Отнюдь.
– Погоди, погоди… Как это – делай аборт? Наверное, ты и в самом деле не понял… Это же наш ребенок, понимаешь? Наш! Плоть от плоти, кость от кости! Я беременна – от тебя!
Я смотрела в его серьезное, но какое-то отстраненное лицо и пыталась уловить момент, когда новость о том, что нас скоро станет трое, наконец дойдет до его сознания. И он обнимет меня, подхватит на руки, закружит, как это уже бывало не однажды… И мы помчимся отмечать такое знаменательное событие в наш любимый «Чердачок». А потом все будет хорошо.
– Да почему я не понял? Я понял. Ужасно не повезло. Ты не думай, мне и в самом деле тебя жаль. Очень жаль, что я, не человек, что ли? Но что поделаешь, придется тебе сходить в больницу. И знаешь, чем скорее, тем лучше. Как говаривала моя соседка, довольно, надо заметить, разбитная бабенка: «Само собой это не пройдет».
Я помотала головой, пытаясь убедить себя, что это мне снится. Ну как же, как же это может быть – отец моего ребенка, здоровый сильный парень, с которым мы провели вместе два незабываемых года, единственный человек в мире, с которым мне всегда было так легко и просто, которым я гордилась днем и от которого млела в постели по ночам, тот самый Сергей, которого я считала своим мужем! Да что там я – все наши знакомые уже давно называли нас общим словом «Васютины», подразумевая, что Сергей и я – единое целое, одна семья. А то, что отношения наши до сих пор не были официально оформлены, так это пустяк и формальность. В конце концов, мы же жили вместе! И не надоедали друг другу. Напротив, нам всегда было так хорошо вдвоем!
– Серый, ты, наверное, устал, – сказала я, называя его прозвищем, принятым между нами и в кругу друзей. – Ты устал и говоришь глупости. Сейчас ты поужинаешь, отдохнешь и посмотришь на все другими глазами. Конечно, я сама виновата: кто же сообщает такую новость прямо на пороге! Ты и раздеться-то не успел…
Я постаралась, чтобы голос мой звучал как можно беспечнее. А сама тем временем стаскивала с него плащ, пододвигала ногой шлепанцы, теребила, чтобы он поскорее отправлялся мыть руки и оттуда на кухню. А сама при этом то и дело заглядывала ему в глаза, как побитая собачонка: мне хотелось, чтобы это чужое выражение, которого я уже начинала бояться, поскорее сошло с его лица. «Ну очнись же, очнись, – мысленно умоляла я. – Скажи, что ты пошутил и никакого аборта не надо! Это была не самая лучшая твоя шутка, и я клянусь, что ни разу о ней больше не вспомню!»
– Есть хочешь?
– Как собака голодный.
– Ну вот видишь, я была права! Разве можно вести серьезные разговоры с голодным мужчиной! Чувство голода плохо влияет на чувство юмора. Погоди же! Стоит только тебе увидеть мой борщ…
Я говорила так преувеличенно беспечно, что собственные фальшивые интонации резали мне слух. Из ванной послышался шум воды. Надеюсь, он действительно настолько голоден, что далек от мысли вслушиваться в тон, которым с ним разговаривают.
– Помыл руки? Садись. И не хватайся сразу за хлеб, – шлепнула я по руке, потянувшейся к горбушке. – Семейные ужины должны быть уютны и размеренны. Видишь, я тебе уже наливаю…
Поварешка зачерпнула со дна кастрюли огненную гущу борща с затейливо нарезанной морковкой и золотистыми кружочками жира. Наполнив тарелку, я шлепнула следом добрый кусок развалистого пахучего мяса и щедро усыпала все это мелко рубленной зеленью. Получилось так красиво и вкусно, что я сама залюбовалась. Права, ах, права была бабуля, когда говорила, что супы – это чисто семейное блюдо! Одинокая женщина никогда не будет варить для себя борщ. Я потратила на готовку полдня, чтобы все получилось по науке! И сейчас, глядя, как ноздри Сергея трепещут, вдыхая поднимающийся от тарелки парок, чувствовала, что день прожит не зря. Есть в этом какое-то особое, ни с чем не сравнимое удовольствие: видеть сидящего напротив и с аппетитом жующего мужчину. Ложка Сергея погрузилась в свекольные глубины борща, желваки на скулах заходили, а я почувствовала, как отлегло от сердца.
– Вкусно?
– Сногсшибательно! Если бы я знал, что меня ждет такой борщ, то вернулся бы сегодня пораньше. – Тарелка опустела за минуту, и он протянул мне ее за добавкой.
– До отказа не наедайся, – предупредила я, отворачиваясь к плите. – У меня еще сегодня «киевские» котлеты и шарлотка с яблоками. Вон стоит, – указала я на обсыпанное сахарной пудрой чудо кулинарного искусства, прикрытое чистой салфеткой.
– Ничего себе! – присвистнул Сергей. – Просто ресторанное меню. Что за повод?
Сердце у меня упало.
– Серый, я же тебе сказала, – пробормотала я, ставя перед ним тарелку. – Я жду ребенка… Нашего – моего и твоего… Как только мне сказали сегодня об этом точно, я сразу решила, что ужин у нас должен быть не совсем обычный…
– За ужин спасибо, – сказал он, снова начиная орудовать ложкой. – А про ребенка я уже все сказал.
– Что – «все»? Ты сказал, чтобы я делала аборт…
– Вот именно.
– Ты просто не подумал… Погоди, нам надо все обсудить. Я объясню, и ты поймешь… Понимаешь, дети – это же подарок… Это Божий дар, и от него ни в коем случае нельзя отказываться! Ведь мы целых два года вместе, и за все это время я ни разу не беременела… Наверное, Бог проверял нас, и вот теперь сделал подарок… Ты мужчина, чувство отцовства к тебе, наверное, позже придет… Не может же быть, чтобы ты и в самом деле был такой жестокий… Ведь мы любим друг друга, Серенький, и разве нам станет хуже, если нас будет теперь не двое, а трое… Если тебя будут называть «папа»… Представляешь, первый раз в жизни тебя назовут «папа»!..
Все это я лопотала, шлепнувшись (вот тут-то ноги у меня действительно подкосились!) на табуретку. Руки машинально обхватили живот: я не сразу осознала, что интуитивно приняла оборонительную позу, как будто моего мальчика (с первой минуты я знала, что у меня будет именно мальчик!) будут у меня отнимать именно здесь и именно сейчас.
В ответ на мои сбивчивые объяснения Сергей, не поднимая головы от тарелки, просто пожал плечами. Просто пожал плечами – и все.
– Я даже уже придумала, куда нам с тобой поставить детскую кроватку…
Я ждала, что он проявит интерес хотя бы к этому, но Сергей молчал.
– Что же ты молчишь?
– Я молчу, потому что мне нечего добавить. Ребенок нам не нужен. По крайней мере, пока. Завтра ты сходишь в больницу, договоришься там обо всем, что там у вас полагается, и через неделю мы забудем обо всем этом, как о страшном сне.
– Это твое условие?
– Если хочешь – да.
– А мое мнение на этот счет тебя совсем не интересует, Серый? С моим мнением ты должен считаться или нет, как ты думаешь?
И вот тут он наконец вскипел – тарелка с остатками свеклы и капусты полетела в стену и всхлипнула осколками. Я вздрогнула и крепче обняла свой живот. Сергей стал моментально наливаться краской. Я знала эту его черту – густо-густо краснеть перед тем, как окончательно взорваться.
– А сама ты считалась с моим мнением?! – заорал он, продолжая багроветь. – Хоть раз ты спросила меня, хочу ли я быть отцом? Чтобы меня называли «папой»?! Чтобы тут кто-то ползал? Чтобы вся наша жизнь полетела к чертям собачьим? Такие вопросы единолично не решаются, дорогая моя! Как минимум, надо было поставить меня в известность – я и знать не знал, что ты перестала предохраняться! А теперь, поскольку ты сама приняла решение за нас двоих – то и расплачиваться тоже будешь по двойному тарифу. Завтра же пойдешь в больницу, и чтобы я больше не слышал разговоров ни о каком ребенке!
Сергей треснул кулаком по столу и вышел из кухни, в бешенстве пнув ногой свободный табурет. Я осталась одна. Среди осколков разбитой посуды и… и разбитой жизни. Слез не было. Была огромная обида, которая давила настолько, что мешала дышать. Никогда не думала, что душевная боль может быть настолько сильнее физической.
– У-ууу… – застонала я, согнувшись пополам и зажмурившись.
И тут же спохватилась: не испугала ли я этим криком моего сыночка? Ведь он еще такой маленький, он не должен знать, что кто-то хочет убить его…
Мы познакомились с Серым на свадьбе наших друзей. Он был с девушкой, и я сначала обратила внимание на эту Ию, очень уж она выделялась даже из такой пестрой и разнаряженной толпы. На ней было платье из серебристой парчи, полностью открывающее спину, сверкавшее, словно рыбья чешуя. На платье спускались длинные, крашенные в странный болотно-зеленоватый цвет волосы. Такое сочетание неизбежно наводило на мысль о том, как эта девушка похожа на русалку. Сходство подчеркивал еще и ее огромный, какой-то жадный рот – губы были густо накрашены красной помадой и, казалось, готовы были в любую минуту заглотить собеседника.
– Ух, жарко! – сказала она низким голосом, вернувшись к столу с танцевальной площадки. Не спрашивая разрешения, схватила мой бокал и, плеснув в него минералки, выпила ее шумными большими глотками. – Ты че не танцуешь-то? – спросила она меня, переведя дух. – Музыка – отпад! Я аж взопрела!
Я могла бы ей сказать, что не танцую не только я, за последние десять-двадцать минут с площадки к столам потянулась добрая половина гостей. И могла бы добавить, что трудно танцевать, когда вокруг с дикими ужимками, трюками и прыжками носится такая фурия, как эта Ия. У нее была странная манера плясать – она занимала собой все предназначенное для этого пространство, раскидывала руки, трясла головой, мотала из стороны в сторону длинными патлами волос, а самое главное, то и дело всей тяжестью тела падала на руки мужчинам, которые имели несчастье оказаться рядом. Смотрелось это все просто вульгарно, но никто не пытался остановить разошедшуюся Сирену – может быть, просто опасались обвинений в том, что ничего не понимают в современных танцах.
– Че за прикол – припереться на такую роскошную свадьбу и сидеть, как сычихи на насесте? – дернула плечом Ия. – Этак я скоро ваще одна тут останусь!
Я усмехнулась – девушка оказалась к тому же и непроходимо глупа. «Сычиха на насесте!» Все равно что сказать: «Тигрица на подушке». И речь, бог мой, что у нее за речь!
– Интересно, из какой деревни ее привезли в Москву? – пробормотала я, глядя, как отошедшая от меня Ия снова задергалась на танцплощадке. – И где тот несчастный, который пришел сюда с ней?
– Готов ответить сразу на оба ваших вопроса, – вдруг услышала я точно за своей спиной насмешливый голос. – Девушка доставлена в столицу из села Кукуева – представьте себе, близ Архангельска в самом деле есть деревня с таким названием. И доставил ее я, собственной персоной. Сейчас спросите, почему и зачем? Отвечу просто: влюбился.
Я покраснела прежде, чем обернуться и увидеть человека, которого в скором времени мне было суждено полюбить.
– Ой, простите! Я не знала… То есть я не хотела ничего говорить вслух. Так, вырвалось!
– Ничего. Я вас прекрасно понимаю. Ия и в самом деле может шокировать кого угодно. Этим она меня и привлекла. Представьте, что судьба забрасывает вас по рабочим делам в какой-то глухой северный угол, забытый богом и людьми. И там, среди грязной, опустившейся, спивающейся публики вам совершенно неожиданно попадается вот такая, – он кивнул на беснующуюся Ию, – жемчужина. Разве можно было устоять?
– Не знаю, я не мужчина.
Мне не очень понравилось, как он говорил об этой девушке. Когда он произносил «влюбился», в его голосе не было любви, а когда называл Ию «жемчужиной», то вложил в это слово насмешку.
– Осуждаете?
– Я? Что вы, какое мне вообще до этого дело!
– Осуждаете. И напрасно. Видите ли, влюбляясь в Ию, я не учел одного очень значимого, как оказалось впоследствии, обстоятельства: она непроходимо глупа. А жить с этим, как оказалось, невозможно. Если, конечно, воспринимать эту девушку не как простую машину для секса, а как человека со своим набором чувств, мыслей и поступков.
– Я не понимаю, зачем вы мне все это рассказываете?
– Не понимаете? Странно. А между тем все предельно просто: вы мне нравитесь.
– Здрасьте!
– Я говорю вполне серьезно.
– Знаете что? Если так пойдет дальше, то в вашей сокровищнице окажется слишком много этих… «жемчужин».
– Ну, это вряд ли. Я неожиданно пришел к мысли, что всех их готов обменять на один, но настоящий бриллиант чистой воды.
– Желаю удачи.
– Спасибо. От вас, Вера, мне особенно приятно получить такое пожелание, ведь бриллиант – это вы!
Я смутилась, растерялась и возмутилась одновременно:
– Откуда вы знаете, как меня зовут?
– Я все про вас знаю. Ведь я наблюдаю за вами с самого начала, как только вы появились в этом зале. И даже не постеснялся порасспросить на ваш счет жениха, хотя в такой день ему явно было не до моих вопросов. Между прочим, именно он так про вас и сказал: «Бриллиант чистой воды». Хорошо, что невеста не слышала.
Я была слишком растеряна, чтобы возражать. Да и… так ли уж мне хотелось говорить кому-то, кто называет меня «бриллиантом», что я не такая? Это было бы глупо и – если уж совсем честно – где-то даже и неправда.
– Пойдем? – просто спросил он.
– Куда?
– Да хоть куда. Хотите – просто гулять. А хотите – ко мне домой. Просто так. В гости.
– Нет, не хочу. И потом, вы здесь не один.
– А, вы про нее, – сощурился он на визжащую от восторга и выбрасывающую вперед ноги Ию. – Могу легко успокоить вас на этот счет. Считайте, что этой девушки уже нет в моей жизни. Завтра после работы я помогу ей собрать вещи.
– Куда же она пойдет? Обратно в это, как его… Кукуево?
– Да не беспокойтесь вы за эту девушку, Вера. Вот увидите, с ее талантами она непременно и в короткий срок сделает сногсшибательную карьеру.
Забегая вперед, скажу, что никакой карьеры Ия на самом деле так и не сделала – после того, как Сергей, как и обещал, на следующее же утро после нашей встречи выставил ее из дому, она некоторое время пыталась держаться на плаву, устроилась работать в стриптиз-бар где-то в Химках, потом скатилась до посудомойки в придорожном кафе, а впоследствии следы девушки Ии с длинными зелеными волосами окончательно затерялись. Но узнала я обо всем этом не скоро. В тот вечер я вернулась домой одна, умылась и легла спать, привычно не вслушиваясь в ворчание матери за стенкой.
А утром… Утром я увидела Сергея под своими окнами. Причем в буквальном смысле: одетый в ту же самую великолепную фрачную пару, в какой я видела его на свадебном торжестве, он лежал посреди большой клумбы, разбитой в центре нашего двора, и безмятежно спал, прикрыв верхнюю половину лица сложенной вчетверо газетой. Похоже, что он лежал так уже не первый час, может быть, даже улегся тут сразу же после моего возвращения, и проспал под окнами всю ночь. Удивившись и засмеявшись, чувствуя себя очень польщенной, я, как была, в ночной сорочке и растрепанная со сна, распахнула окно:
– Вы что, с ума сошли? Вставайте сейчас же, вы же простудитесь!
Не сделав никакой попытки подняться с клумбы, Сергей поднял руку, стряхнул с лица газету и помахал ею в мою сторону.
– Привет!
– Ну привет. Зачем вы здесь лежите?
– А тебя жду.
– Зачем?
– Затем, чтобы быть первым, кого ты увидишь, как только проснешься.
– Зачем?
– Затем, что ты мне понравилась. Впрочем, это я тебе уже говорил.
Я засмеялась – черт возьми, это было приятно! – и, подумав ровно секунду, уселась на подоконник, нисколько не заботясь о том, как это может выглядеть со стороны. И тоже перешла на интимное «ты»:
– И давно ты так лежишь?
– С вечера.
– А что тебе сказал наш дворник?
– Что он мог сказать? Сказал, чтобы я убирался.
– Да, он у нас грозный дядя. А ты?
– А я подарил ему один рисунок, он обрадовался и ушел.
– Так ты еще и рисовать умеешь?
– При чем тут я? А! Не, я рисовать не могу. Я просто ценитель. И собиратель.
– Коллекционер?
– Что-то вроде того. Коллекционирую портреты американских президентов, напечатанные на чудной бумаге с дивными водяными знаками.
– Ну ладно, вставай давай! Наши дворовые активистки, идейные мичуринцы, всю весну на этой клумбе возились! Если сейчас кто-нибудь из них увидит, что ты сделал с их питомцами, эпидемии инфарктов не избежать!
Он резво вскочил на ноги, с хрустом потянулся и улыбнулся мне улыбкой настолько бодрой и ласковой, словно провел ночь не на сырой земле, а на пуховой перине персидского шаха. Вот странно – и костюм его совсем даже не помялся, и волосы, стоило только Сергею небрежно провести по ним ладонью, сразу же легли красивой мягкой волной.
– Поднимайся, – предложила я после недолгого раздумья.
– Нет, лучше ты ко мне. И поторопись, бриллиантовая, а? Иначе в следующий раз ты рискуешь найти меня не просто на земле, но и под здоровенным слоем снега.
– Почему это?
– Потому что я все равно отсюда без тебя не уйду. Даже если буду вынужден ждать до самой зимы!
…Когда эта зима действительно настала, я была влюблена в него так, что порой становилось страшно… Вижу, как сейчас: горят фонари, снежинки за окном танцуют свой древний и бесконечный танец. Тишина. Я смотрю в окно, теперь это окно его квартиры, где мы живем вместе, и жду – теперь уже я жду – Его…
У нас с Сергеем шикарная, завораживающая любовь, я живу одним – только тем, что он со мной, каждый день со мной, хотя и задерживается где-то все чаще и чаще… Но все-таки он со мной, и от этого каждый день, каждая минута – как сказка! Я каждый день благодарю судьбу за то, что мы встретились, каждую ночь прошу Бога помочь нам быть всегда вместе. Когда он рядом, не надо ничего другого, кроме как только наслаждаться его запахом, тонуть в его глазах, а если его нет рядом, вот как сейчас, то я не могу заснуть, потому что душу начинают атаковать разные тревожные мысли… И в такие минуты, чтобы отвлечься, я начинаю придумывать имена нашим будущим детям, мысленно спорю с Сергеем из-за того, кто у нас должен родиться первым, девочка или мальчик, – и самое страшное, что я даже представить себе не могу, что когда-нибудь эта сказка закончится!
Он звонит:
– Верка, ты ложись, не жди меня. Я сегодня задержусь. Дольше обычного.
– А завтра? Завтра весь день будет наш?
– Заметано! – Он смеется. – Мы так давно не были просто вдвоем, что, не поверишь, ты стала сниться мне ночами.
– Глупый, я же каждую ночь лежу с тобою рядом – только руку протяни!
– Ночь – это само собой, а я хочу видеть тебя при дневном свете.
– Так завтра?
– Завтра, Верка! Завтра! Обещаю!
Я кладу трубку и, стараясь отогнать грусть, подхожу к окну. Я готова ждать тебя столько, сколько будет нужно. Я стою у окна, а кругом белое нетронутое покрывало – в городе это увидишь нечасто. Завтра с утра люди будут спешить на работу и оставлять на нем свои следы. И тут мне в голову приходит бредовая идея. Я выхожу на улицу, пробираюсь к фонарю и падаю на снег, раскинув руки и хохоча, как ребенок. Смотрю в черное небо. Снег ложится мне на лицо и щекотно тает. И вдруг я понимаю, что плачу, что текут слезы, и мне хочется кричать от сознания того, какая же я счастливая. У меня есть Он, и пусть он придет под утро, но обязательно прошепчет мне на ушко: «Верка, я люблю тебя!» И это счастье! У меня есть этот снег, который тает на моем лице. И это тоже счастье. У меня есть весь этот мир, в котором я не больше маленькой снежинки… У меня есть моя любовь…
…И вот теперь – ничего этого не будет.
«У моего сына не будет отца… не будет отца… не будет, не будет…» – эта мысль, словно кипяток, ошпаривала мой мозг все последующие дни. Все остальное – окаменевшее в выражении упрямого осуждения лицо Сергея, острые от любопытства физиономии соседок, которым, разумеется, все подробности моего положения стали известны быстро и неизвестно откуда, испуганные глаза моей матери – ее тоже вовсе не обрадовала мысль называться «бабушкой» – все это проходило передо мной приглушенным фоном. Главным было то, что ребенок мой будет расти без отца.
«Безотцовщина, – думала я. – Вот как будет называться мой сыночек… С детства он будет слышать за спиной это подлое и тяжелое, как удар кулаком между лопаток, слово. Безотцовщина!»
Когда я была еще подростком, будучи уже прекрасно осведомленной, откуда берутся дети, я приходила в ужас, читая в «Работнице» душещипательные истории о семьях, в которых нет папы. В годы моего взросления слова «неполная» и «неблагополучная» семья были синонимами. Я не понимала и горячо осуждала матерей, которые лишают своих детей возможности расти в полноценной семье. И если бы кто-то сказал, что я когда-нибудь стану одной из них, то не поверила бы.
Но сейчас, размышляя о своей судьбе, понимаю, что слишком громко тогда возмущалась. Сейчас у меня есть возможность понять, что движет женщиной, делающей такой выбор. Слишком поздно, слишком поздно… И самое страшное, что расплачиваться за это приходится не мне…
Я закрывала глаза – и совершенно ясно видела, как тогда, тринадцать лет назад, именно этим словом «безотцовщина» больно хлестали моего соседа по лестничной площадке лопоухого вихрастого Юрку Артемьева. Он был на пару лет старше меня и учился в одной школе со мной.
Юркина мать, бледная женщина с усталым лицом и всегда шаркающей походкой, растила сына одна. Надо сказать, что, несмотря на отсутствие в семье крепкой мужской руки, Юрка вовсе не стал хулиганом или сорвиголовой. Однако взрослые вели себя так, что у нас, детей, создавалось впечатление, будто Юрка Артемьев пригвожден к позорному столбу самим фактом своего рождения.
– Безотцовщина! – шипели ему вслед подъездные старушки, если он, торопясь в школу и дожевывая на ходу бутерброд, забывал притормозить около них и вежливо поклониться.
– А что вы хотите? Мальчик из неполной семьи. Мать его, кажется, простая уборщица. И даже на двух работах… Ребенку просто не у кого спросить совета или разъяснений! – понимающе кивали шестимесячными завивками учителя из нашей школы, стоило троечнику Артемьеву мимоходом прихватить и пару-другую двоек. Случалось это не так уж часто, но, когда случалось, учителя реагировали так, будто другого от Юрки нечего было и ждать. «Несчастная женщина» и «бедный ребенок» – вот те ярлыки, которые красовались на Юрке Артемьеве и его матери все время, что я их помнила.
Юрка, Юрка, где твой папа? Потерял! Потерял! Боком-боком, тихой сапой Он слинял! Он слинял! —
вопила окрестная детвора. Юрка поворачивался к стайке мальчишек и, яростно блестя сухими глазами, кидался на обидчиков. Этот мальчик совсем не умел драться. И довольный гогот пацанов свидетельствовал, что не столько бил Юрка, сколько били его. Но все же, когда куча-мала распадалась и ребятня разбегалась по домам – каждый синяк, каждая ссадина, вынесенная мальчишками из уличной драки, камнем ложилась именно на Юркину репутацию:
– Шпана! Безотцовщина! Да по такому тюрьма плачет!!! – вопили мамаши, потрясая пузырьками с зеленкой и прикладывая мороженое мясо к распухшим носам своих чад.
А Юрка подбирал с пыльной земли портфель и шел домой. И его тоненькая спина выражала презрение к окружающим, а оттопыренные уши светились нежным розовым цветом, как у поросенка. Из нашего кухонного окна я не видела лица своего соседа, но мне всегда казалось, что он изо всех сил старается не расплакаться.
Я вспоминала все это и уже заранее чувствовала вину перед своим будущим сыночком.
Согнувшись на табурете и обхватив руками живот – эта поза стала для меня привычной, – я сидела так теперь на кухне каждый вечер и шептала:
– Милый, милый, прости меня, если сможешь. Но как же мне быть, маленький мой? Ведь не могу же я допустить, чтобы ты у меня не родился!
Почему я так часто возвращалась мыслями именно в те годы? Думала я не только о Юрке. Я вспоминала себя, тринадцатилетнюю – живую и подвижную девочку с копной кучерявых волос и веснушками.
И бабулю – милую старушку в огромных вязаных кофтах и тоненькой, собранной в складочки, кожей лица, больше похожей на пергаментную бумагу.
И маму – рослую женщину с упрямо сжатой лентой губ и идеальным макияжем. В ней странным образом соседствовали вечное чувство вины передо мной и бабулей и постоянная готовность огрызнуться.
Бабуля проводила со мной все дни. Мама приходила поздно. От нее часто пахло дорогими духами, шоколадом, нередко – вином.
– Что? – отрывисто и резко спрашивала она у бабули, разуваясь у вешалки.
Бабуля качала головой, и маму это уже раздражало. Когда же бабуля подавала первую реплику, мама моментально вскидывала острый подбородок и принимала надменный и, как ни странно, одновременно жалкий вид.
– Двенадцатый час, Натуся, – говорила бабушка.
– И что?! – в мамином голосе отчетливо слышались воинствующие нотки.
– Ты заканчиваешь работу в пять. Мы ждали тебя к шести.
– Я задержалась. У нас на работе было мероприятие, – бросала мама, нервным жестом разматывая шейную косынку. И вдруг, даже не дождавшись бабулиного ответа, срывалась на крик: – Черт меня возьми, да в конце концов, я никому не обязана отчитываться! Где я была, с кем я была – это не касается никого, никого!!!
– У тебя дочь, Натуся, – тихо замечала бабуля.
– Черт меня возьми, я это знаю! Да! В конце концов, я сама ее рожала! – кричала (уже кричала!) мама. – Но, если у женщины есть дочь, она не перестает от этого быть женщиной! Да! Черт меня возьми, я женщина! И пока есть на свете мужики, которые готовы это засвидетельствовать, я не намереваюсь себя хоронить!
– Это грубо и пошло, Натуся – говорила бабуся еще тише.
– Что?!
– А вот то, что ты сейчас сказала…
– Плевать!
Подбородок у мамы начинал дрожать, она отворачивалась – и замечала меня. Я стояла на пороге своей комнаты. Очень это было больно – смотреть, как ссорятся два самых дорогих для меня человека, но что-то толкало меня каждый раз выходить на порог, как только мамин ключ вползал в дверную скважину.
– Подслушиваешь?! – уже даже не говорила, не кричала, а как-то шипела мама, глядя на меня ненавидящими глазами. – Черт возьми, это не ребенок, это шпион, настоящий соглядатай! Уйди отсюда, уйди с глаз моих, дрянь, ах, какая же ты дрянь…
Мамина рука нащупывала что-то на подзеркальнике – все равно что, расческу или лак для волос, – и это летело в мою сторону. Я закрывала лицо руками.
Вечер заканчивался, как всегда, слезами. Моими. И мамиными.
В промежутках между собственными всхлипами я слышала, как на кухне тяжело и судорожно вздыхает бабуля.
Бабуля, я знала, меня любила. А мама… мамино отношение ко мне я всегда затруднялась определить. Трудно мне это сделать и сейчас.
Строго говоря, сама я тоже из неполной семьи. Отец с нами не жил, он ушел к другой женщине почти сразу после моего рождения. Но в глазах сплетниц нашего и окрестных дворов оснований называть меня «безотцовщиной» не было.
Во-первых, отец у меня был, и он дисциплинированно приходил ко мне каждое воскресенье, принося с собой аккуратно завернутые руками чужой женщины гостинцы и запах чужого дома. Во-вторых, мама родила меня в законном браке. И то, что муж ушел от нее, оставив законную жену с ребенком на руках ради длинноногой продавщицы соседнего продмага, придавало маме ореол мученицы. И этот ореол мама носила с высоко поднятой головой, так же гордо, как носят корону.
Мать Юрки Артемьева, родившая неизвестно от кого и неизвестно зачем, была в глазах нашей дворовой общественности женщиной с сомнительной репутацией. Несмотря на то, что эта женщина возвращалась с работы точно в положенный срок. А лопоухий мальчик, у которого в свидетельстве о рождении в графе «отец» зиял позорный прочерк, встречал усталую женщину уже у самого входа в парадное. И отнимал у нее вечно груженные продуктами сумки и нес их на пятый этаж.
Мне же никогда не приходило в голову встречать маму с работы… Даже в тех редких случаях, когда она приходила домой еще до окончания светового дня. Весь этот световой день я проводила с бабулей. В этом мне повезло – у меня была классическая бабуля, большая, полная, добрая, прекрасная кулинарка и рукодельница, великолепная рассказчица с запасом чудесных волшебных историй. Всему лучшему, что во мне есть, я обязана ей.
Став взрослее, я заявила бабуле:
– Мама меня не любит, и я ее не люблю. Скажи, зачем мы нужны друг другу? Лучше бы я жила с тобой, а она бы ушла.
– Нельзя так говорить, Веруня, – вздыхала бабушка. – Мама тебя любит. Она просто несчастна. Очень несчастна. Люби маму, деточка, и жалей ее. Жалость – это любовь.
– Не буду, – упрямо наклоняла я голову. – Пусть она уходит. К этим, своим…
Бабуля испуганно смотрела сквозь очки, потом прижимала мою голову к себе и заговаривала о другом. А я исподлобья смотрела на мамин туалетный столик с целой батареей духов, кремов и всяческих помад и чувствовала, как во мне крепнет глухое раздражение против этой женщины, все более и более от меня далекой…
Сейчас я понимаю, что мама была действительно несчастной. Но даже это понимание не спасает меня от неодолимого чувства неприязни к ней – даже сейчас, когда мне самой больше лет, чем было маме, когда ее бросил папа… Мне двадцать пять, ей – сорок семь, а бабуля давно умерла. Я не выполнила ее завета: полюбить и пожалеть. И у нас с матерью плохие отношения.
Все годы, что я ее помню, мать не занималась моим воспитанием. Она бросилась в другую крайность – погрузилась полностью в переживания по поводу ухода отца, в свое желание отомстить ему, заставить пожалеть о том, что он ее бросил. И, кажется, лет на пятнадцать, а то и больше, мама вообще забыла, что я существую.
– Натуся… ты опять? – слабо вскрикивала бабуля, выходя в коридор в третьем часу ночи.
– Оста-авь меня, ради бога! Да подите вы все к чертям собачьим!!!
И снова расческа летела в мою голову, мамин подбородок со все более ощутимыми следами увядания начинал мелко дрожать, я захлебывалась слезами у себя на диванчике, а бабуля, повздыхав на кухне, приносила мне воды, и вслед за ней в дверь вползал терпкий запах валокордина.
– Веруня, – теплая бабушкина ладонь ложилась мне на лоб, – деточка, не плачь. Пожалей маму, деточка…
А годы шли.
Тихо, во сне, умерла бабуля – как раз в то лето, когда я перешла в выпускной класс. Кажется, только эта смерть и заставила маму обратить на меня внимание. Когда я впервые за много-много лет ощутила на себе ее пристальный взгляд, то была потрясена тем выражением страха, смешанного с чувством вины, которое плескалось в этих глазах.
– Куда ты направляешься?
– Гулять.
– С кем?
– Так… С подружками.
– Хм… А ведь я совсем не знаю твоих подружек.
На это я могла только пожать плечами.
– Верка, – вдруг сказала мать севшим голосом, – Ве-ерка, а ведь ты, оказывается, совсем взрослая…
Мне было пятнадцать лет, а в пятнадцать лет никто не назовет себя ребенком.
– Рада, что ты это заметила, – сухо говорила я.
– Ты красивая.
– Уж не в тебя ли?
– Не знаю. Может быть… – Мама старалась не замечать моего вызывающего тона. – Вернешься не поздно?
– Как получится.
– Хорошо… А кофточку надо сюда другую. Эта к мини-юбке не идет… И ноги у тебя красивые, Верка. Длинные. И волосы… Совсем как у меня в молодости.
И все же ее хватило ненадолго. Месяц или два мать старалась быть дома, приносила мне вещи, которые, по ее мнению, я должны была носить, таскала меня по магазинам, накупила гору косметики и бижутерии. Но я не могла избавиться от гадкого чувства – все это мама делает не из любви ко мне, а, скорее, от потрясения: она поняла, что у нее все-таки есть дочь, и это открытие ее ошеломило.
И, наверное, я была права в своих предчувствиях, потому что другие открытия, которые моя мать сделала для себя, были ей откровенно неприятны. Прежде всего, она поняла, что эта дочь уже имеет собственное мнение, которое ей не нравится. И она попыталась взяться перевоспитать меня, уже взрослую. А когда же у нее это не вышло, она обозлилась.
– Есть у тебя в голове хоть что-нибудь, кроме мальчиков и танцулек?! Бестолочь!
– Насколько я помню, мальчики и танцульки – это не моя, а твоя сфера интересов, мамочка!
– Дрянь! Какая же ты дрянь!
– Ты сама дрянь! Ненавижу тебя! Если бы ты знала, как я тебя ненавижу!!!
Я уходила, хлопая дверью, и приходила поздно, иногда совсем под утро, после чего мы не разговаривали неделями. В таких ситуациях принято винить юношеский максимализм, и, конечно, он тоже был причастен к нашим вечным конфликтам… Но прошло пять лет, я познакомилась с Сергеем, переехала жить к нему. У меня появился свой дом, я стала взрослее, изменился и мой характер – теперь мне стыдно за те слова, что я бросала матери в пылу ссор… Все изменилось. Кроме самой мамы…
Сейчас моя мать – несчастный, озлобленный на весь мир человек. Кто в этом виноват? Мой отец, который ушел? Я, которая, возможно, своим появлением и помешала ей устроить личную жизнь? Не знаю. Но одно я знаю точно – каждый сам творец своей судьбы, и нельзя, ни в коем случае нельзя перекладывать вину за свою неудавшуюся жизнь на другого.
Обо всем этом я вспоминала тот долгий месяц, в течение которого сидела на кухне («нашей с Сергеем кухне», сказала бы я совсем недавно, но теперь местоимение «наше» постепенно уходило из моей жизни) и, обхватив руками живот, думала обо всем на свете. Прошел месяц, я продолжала надеяться, что мой любимый одумается, опомнится, поймет… Нас было трое – я, он и ребенок, но вместе существовать мы не могли. И в один прекрасный день мне дали об этом знать особенно доходчиво:
– Я понимаю: что бы я сейчас ни сказал, все равно буду выглядеть в твоих глазах подлецом и – как это у вас там говорится? – «такой же сволочью, как и все остальные мужики», – сказал Сергей, с шумом пододвинув табуретку и присаживаясь напротив меня. – Но я действительно считаю, что ситуация несколько затянулась. Я предложил тебе выход– ты с ним не согласилась, что ж, это твое право… Но я хотел бы, чтобы ты четко представляла себе последствия.
– Я представляю.
– Верка, – его голос потеплел. Серый наклонился ко мне, взял мое лицо в свои ладони. Я почувствовала на губах и щеках жар его дыхания, запах его одеколона – того самого, что я сама дарила ему какой-то месяц назад… – Ну что с тобой, девочка моя! Подумай, ты же сама, сама все разрушаешь… Разве нам плохо было вместе? Вдвоем? Мы же были прекрасной парой, мы были лучше всех, самые смелые, умные, красивые… Вера! Девочка моя дорогая, котик ты мой славный! Ну подумай еще раз, я же люблю тебя, дурочка!
– Я тоже люблю тебя… И его я тоже люблю…
– Ты не можешь любить «его»! «Его» еще нет, это всего только сгусток ткани, ничтожное, ничего не соображающее – господи, даже названия для него нет, разве вот только что «зародыш», фу, какое отвратительное слово… «Зародыш»! Верка, ну ты же просто упрямишься! Повторяю еще раз: ребенок мне не нужен. А ты нужна. Всего одна операция, каких-то пять минут, она даже не болезненная, знаешь, сейчас медицина очень продвинулась… И мы снова заживем. Мы очень счастливо заживем, Верка!
Он выпустил мою голову, подхватил и стал целовать руки – по очереди, каждый пальчик, приговаривая «Милая… Милая…» – и кажется, почти не сомневаясь, что вот еще минута, еще две – и я поддамся на эти уговоры… А я зажмурила глаза, сразу представила нудные нотации врачей, длинные больничные коридоры и пропитавшиеся чужими неудачами палаты… И руки Сергея, эти сильные, крепкие руки, которые всегда казались самой нужной, самой надежной поддержкой – вдруг стали неприятны мне.
Руки предателя…
– Ты не любишь громких слов, и я тоже их не люблю, – сказала я, вставая. – Но выбор, который ты предложил мне, невелик. Я беременна. И лишить ребенка можно либо отца, либо жизни. Я не убийца.
По-прежнему сидя, он смотрел на меня снизу вверх – и сжал челюсти. Скулы проступили через натянутую кожу, глаза приобрели пугающий стальной блеск. Мне стало страшно: на минуту показалось, что Сергей меня ненавидит.
– Я сделал все, что мог, – сказал он глухим и совершенно чужим для меня голосом. – Я сделаю даже больше, чтобы не выглядеть в твоих глазах окончательным подонком – хотя ты все равно будешь считать меня таким, в этом я не сомневаюсь. Я дам тебе денег, чтобы ты не оказалась в нищете. Но… Остальное меня не касается. И вот еще что: расстаться нам нужно сразу. И навсегда.
– Ты выгоняешь меня?
– Не нагнетай ситуацию. И не строй из себя сиротку. Тем более что тебе есть куда идти. Завтра после работы я помогу тебе уложить вещи.
И вот я вернулась домой…
…Странное это ощущение – открывать своим ключом дверь квартиры, в которой не была уже несколько лет… Да и сам этот ключ, с трудом найденный на дне старой багажной сумки (кто же знал, что ее когда-то придется упаковывать?) кажется чужим, незнакомым предметом. Боже мой, как ко многому придется привыкнуть заново!
В прихожей темно. Я с трудом запихала набитую вещами сумку между телефонной тумбочкой и галошницей – сегодня нет сил с нею возиться, все вещи разберу завтра, завтра… Как я устала. Какая тяжелая у меня голова. Прости меня, мальчик мой, мама сегодня так мало думала о тебе. У нее было так много дел. Хотя, конечно, мама не должна перекладывать на тебя свои заботы… Мама должна думать о том, чтобы ты как можно дольше оставался беззаботным мальчиком, сынок…
Ничего. Мы привыкнем. Не так уж это, наверное, и сложно – привыкнуть к мысли, что нас с тобой всего только двое на этом свете.
Щелкнул рычажок выключателя. Рассеянный свет нашего старого абажура вылепил из полумрака высокую фигуру со страшным белым лицом – я отпрянула и едва не закричала!
Конец ознакомительного фрагмента.