Тысяча девятьсот девяносто два
(абзац из газеты)
«…образ зверя и говорил, и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя…»
Я застал ее за весьма странным занятием: она брала письма из резной деревянной шкатулки, перечитывала и бросала в жестяную печку. Труба установленной в городской квартире на пятом этаже печки была выведена на улицу через форточку, забитую куском жести, в середине которой было сделано отверстие, соответствующее диаметру трубы.
Ответив на приветствие и поймав мой изумленный взгляд, она сказала:
– Я жгу письма. Их автор этого стоит, – на мгновенье задумалась и добавила:
– Я была хорошего мнения об этом человеке, но он оказался предателем.
Мне всегда нравилась ее железная выдержка. Железные нервы, железный характер. Какие бы бури не бушевали в ее душе, она никогда не позволяла себе выдать свои переживания. Ее «железность» не мешала быть удивительно мягкой с теми, кого она любила, и это заставляло дорожить ее расположением.
Была ли она красива? О, нет, она была прекрасна. Я ее обожал, и она это знала. Порой казалось, нарочно разжигает мои чувства, чтобы лишний раз убедиться в их силе. Мы были привязаны друг к другу. Я часто сидел у нее в гостях, бывало, и сам приглашал на чашку чая.
– Я принес тебе свежий номер «Экспресс—Хроники», – конечно, это был лишь предлог для визита.
Она протянула мне одно из писем, предлагая ознакомится с ее содержанием.
Я попытался возразить, но девушка с легким металлом в голосе настояла. При этом она знала, что я не стану его читать, а я понял, что истинным смыслом этого жеста была демонстрация доверия.
Я бегло просмотрел исписанные странички. В конце стояла подпись: «Георгий Хачирашвили».
– Мы встретились в Абхазии шесть лет назад на каком-то форуме дружбы. – Она с трудом выдавливала каждое слово. – Я ничего не говорила о нем, просто не заходило разговора. Как нередко бывает, наше знакомство нашло продолжение в письмах. Откуда мне было знать, что каждая его фраза – это лесть и обман, все его красивые слова – это сладкий липкий елей (я поморщился, действительно, это довольно противно – растительное масло, перемешенное с сахаром). – Он проклинал давно истлевших вождей, превознося общечеловеческие ценности, клялся в своих добрых чувствах к нашему народу, писал о желании выучиться говорить по-осетински, и я ему верила, понимаешь, я ему искренне симпатизировала. Однако после ноябрьских событий 1989 года не получила ни одного ответа на свои письма Я ждала, я долго ждала, но, как видишь, не дождалась. Это значит, что он стал на сторону наших врагов.
Я молчал.
– Он предал нечто гораздо более значительное, чем просто мое доверие, – тоном, не терпящим возражений, сказала она и, достав из шкатулки все остававшиеся там письма, бросила их в огонь.
– Георгий Хачирашвили… – проговорил я, раздумывая. – По-моему, я где-то встречался с этим именем. Уж не на страницах ли этой газеты?..
Я машинально бросил просмотренное письма в печку, которой уже были скормлены его «товарищи», развернул «Экспресс—Хронику», и, пробежав взглядом по газетным полосам, нашел нужный абзац: «Как сообщила грузинская правозащитная организация, члены которой пожелали неизвестными, в конце прошлой недели за отказ расстрелять группу взятых в заложники деятелей абхазской культуры в районе Сухуми, гражданин Республики Грузия Георгий Хачирашвили, 1972 года рождения, был приговорен к смертной казни военно-полевым судом. В тот же день приговор приведен в исполнение. Лица, близко знавшие расстрелянного, сообщили, что он был насильственно мобилизован в ряды Национальной гвардии Грузии в августе нынешнего года».
Девушка посмотрела мне в глаза с плохо скрываемым напряжением. С кажущимся спокойствием взяла газету из моих рук, сглотнула подступивший к горлу комок, и, медленно подняв на меня свои бесконечно глубокие глаза, сказала:
– Прости, мне необходимо побыть одной.