Глава 3
В Москве я пробыл недолго, хотя где-то в глубине души рассчитывал на то, что буду служить в столице: на моём предписании пункт дислокации части значился «Москва».
Частью оказался какой-то штаб, на поиски которого я потратил целый день, оббивая пороги военных комендатур.
В конце концов, я попал в кабинет к какому-то полковнику, который забрал моё предписание, и оно тут же исчезло в ящике его стола.
– Так-так, значит, лейтенант Яковлев? – негромко произнёс полковник, перелистывая моё удостоверение. – Холостой, вижу, – это хорошо… Так-так…
Я не понимал, куда гнёт полковник, но шестое чувство подсказывало мне, что чем больше знакомится с моими данными этот военный за большим полированным столом, тем незавиднее становится моё положение.
Один из телефонов на его столе вдруг зазвонил.
– Да! – поднял трубку полковник. – Так точно, товарищ генерал-полковник! Вот, как раз есть тут у меня одна кандидатура! – он бросил взгляд на меня. – Да, так точно, сейчас иду…
Полковник поднялся из-за стола, надел фуражку и бросил мне:
– Выйди покуда. Я сейчас схожу на доклад и вернусь. Ожидай меня и никуда не уходи.
Я остался под дверью его кабинета.
Мимо по коридору туда-сюда шныряли полковники и генералы, и у меня рука устала то и дело отдавать им честь, хотя в ответ меня никто не приветствовал, и лишь изредка говорили: «Здрасти». Вскоре я понял всю бесполезность и даже глупость своего «козыряния» и встал на всякий случай лицом к стене, будто что-то там изучаю.
Наконец-то, после довольно продолжительного отсутствия, появился «мой» полковник.
– Ты что, уснул что ли? – тронул он меня за плечо. – Заходи в кабинет…
Я снова оказался перед его большим полированным столом.
Он что-то быстро «зачёркал» по бумаге, а потом вызвал по селектору, как я понял, секретаршу.
– Так, браток, – обратился, наконец, он ко мне, – сейчас тебе нашлёпают бумажки, и поедешь.
– Куда? – невольно поинтересовался я.
– Дальше! – изумлённо подняв брови и пожав плечами, ответил полковник, – Дальше, мой мальчик! – неожиданно сфамильярничал он. – Вы что, не знаете, куда попали?
– Нет, – озадаченно произнёс я.
– Ого-го-го, – воздел полковник голову к верху, закатив глаза, – вы попали, мой юный друг в такую организацию, которая посылает оч-ч-чень далеко!
– Но у меня-то в предписании значится: Москва! – недоумённо воскликнул я.
– Ха-ха, мальчик. Москва – это наш штабец. А уж мы-то зафутболим тебя туда, куда нам надо.
– Да, но я … я не готов… я не хочу, куда вам надо. Я даже вещей с собой-то не взял, думал – в Москве служить буду.
– Ну, во-первых, товарищ дорогой мой лейтенант, вас никто и не спрашивает, – будем так говорить, – готовы или не готовы вы куда-нибудь ехать, хотите вы тем более этого или нет. Вы, наверное, ещё не понимаете по причине юности своих лет, что попали, мой друг, в армию. В ар-ми-ю! Ну, а коль уж вы имели честь здесь оказаться, то выполнять будете то, что вам прикажут. В армии основа всего – приказ. Ну, а что касаемо ваших вещичек, то я думаю, что их у вас должно быть не так уж и много. Тем более что холостой у нас товарисч. Что не взяли – пишите домой. Мама вышлет…
– Нет у меня мамы! – чуть не плача ответил я.
Полковник неожиданно запнулся: сказанное сбило его с мысли, но терялся он не долго:
– Ну, нет – так нет. Мало ли что на свете бывает. Как-нибудь ваш вопрос решится…
– Вот именно, что как-нибудь, товарищ полковник! Что же мне делать?! Вы сейчас зашлёте меня в какую-нибудь холодрыгу, а потом?.. Хотите, чтобы я заболел там или дуба дал? Я же тёплых вещей совсем не взял, да и формы половину дома оставил: не поместилась…
Полковник сел за стол и долго, молчал и пристально, смотрел на меня большими рыбьими глазами навыкат, потом снова включил селектор:
– Маша, Африка отменяется! – он залистал какой-то большой блокнот на своём столе. – Выпиши этому товарищу отпуск на десять суток. … Так надо, значит, … и сразу номер части прибытия запиши… Станция, … станция, … станция. … Ах, вот нашёл! Пиши…
Через несколько минут он уже вручал мне документы, принесённые секретаршей:
– Вот тебе отпускной билет на десять суток: решишь все свои багажные вопросы, вещи отправишь вот по этому адресу и туда же прибудешь сам. Билеты и квитанции багажные не теряй – в части их тебе оплатят…
– Но, товарищ полковник, я думал, что буду служить в Москве…
Полковник выставил меня, собственноручно проводив под локоть:
– Всё, чем мог помочь, – отпуск на десять суток… Больше ничего сделать не могу! Прощайте, товарищ лейтенант, … и не советую вам начинать службу так, как вы её начинаете: с каких-то претензий… Не могу, не хочу! Смотрите, а то вам тут быстро отыщут местечко на гауптвахте. Знаете, у нас не церемонятся особо, где солдат, где офицер: раз, раз – и в дамки!.. И будете вместо десяти суток отпуска десять суток загорать на нарах!
Он затворил за собой дверь, и я остался один, предоставленный самому себе, покинутый и брошенный, в коридоре с бегающими туда-сюда полковниками и генералами.
– Козёл! – мною овладел приступ бессильной ярости.
Конечно, я обманул полковника, сказав, что не взял с собой вещи, правда, и сам не мог взять в толк, зачем это сделал.
Но теперь у меня было лишних десять дней свободы перед рутиной буден военной службы и, самое главное, перед пугающей неизвестностью судьбы, которая готовила мне явно не медовый пирог.
Вдруг мне до жути захотелось узнать, что это он там говорил про Африку. Но я понимал, что с этим я уже пролетел, как фанера над Парижем, из-за своего упрямства и теперь не знал, радоваться или огорчаться, что всё так получилось. Надо было не скандалить в кабинете, а признаться сразу же самому себе, что мне и раньше не верилось, что останусь служить в столице: уж слишком сказочно и хорошо тогда бы началась моя офицерская жизнь…
Таксист долго крутил меня по Москве, пока я, наконец, не возмутился:
– Эй, дядя, тебе не кажется, что мы заблудились?!..
После этого замечания не прошло и пяти минут, как я вышел из машины на вокзале. Я отдал ему половину того, что он «накатал» со мной, и он даже не возмутился.
Мы ещё не успели подъехать к остановке такси, как машину сразу же облепили желающие уехать, и я едва пробился через их плотное кольцо…
Народу на вокзале было много, очень много, просто какая-то запруда из человеческих тел. В залах ожидания яблоку негде было упасть. Урны были завалены кучами мусора, уборщицы, видимо, не успевали убирать полы, и, несмотря на жаркую, сухую погоду, на вокзале стояли грязь, вонь и слякоть.
Я спустился в камеры хранения, где накануне оставил свои неподъёмные чемоданы, а потом долго перетаскивал их по одному в багажное отделение, где сдавал для отправки на станцию своего будущего назначения.
По той сумме, которую взяла с меня за багаж кассирша, я понял, что это где-то очень далеко.
Вечером, намучавшись, натолкавшись в очереди за билетами, я покидал Москву.
Я уезжал в город, где оставил своё сердце, но куда уже и не чаял вернуться когда-нибудь ещё. Что звало, что манило меня туда сейчас после всех пережитых напастей? Я не мог ответить точно, хотя… Саднила в моей душе заноза, которую я надеялся теперь вытащить из моего сердца, а, может быть, напротив, ещё глубже засадить. И имя этой занозе было Вероника…
Десять неожиданно свалившихся на меня, как манна небесная, суток свободы вдруг вскружили мою голову как хорошее, лёгкое шампанское, и теперь казалось, что, непременно, всё будет хорошо, что счастье, – не знаю уж как, – но выпрыгнет вдруг откуда-то из засады, где оно, оказывается, давно уже поджидало меня, и дальше жизнь моя станет, как сказка, легка, беззаботна, полна любви и сбывшихся мечтаний. Быть может, с этого чудесного происшествия, судьба моя потечёт совершенно иначе, и ничто уже не будет омрачать мою счастливую жизнь. Ведь я тоже имею полное право быть счастливым, так же, как и многие люди вокруг меня.
Всю дорогу я только и думал: Вероника!
Утром следующего дня я был уже там, куда, пожалуй, втайне от меня самого рвалось моё влюблённое сердце.
Здесь ничего не изменилось. Да и что могло произойти с этим городом за один месяц? Хотя…
Сразу же с вокзала, без рассусоливаний, не в силах сдержать порыва, я направился к Веронике, даже не зная, что скажу ей при встрече. Но её не оказалось дома. Никто, вообще, не открыл дверь квартиры. И я ещё долго бродил под домом, всё же надеясь, что непременно встречу её. Однако закончилось всё тем, что я увидел довольно-таки знакомое лицо и подошёл к показавшемуся во дворе парню, будто бы собиравшемуся даже зайти в один из подъездов дома.
– Привет! – я протянул ему руку, пытаясь припомнить, где мы с ним виделись.
– Здорово! – ответил он мне без особого восторга, заметив меня даже раньше, но, сделав вид, что случилось это только сейчас. – Какими судьбами?..
– Да вот, – неопределённо ответил я, соображая, что нас с ним может связывать, но тут глянул в его бездонные очи, и тот вечер в ресторане, где мне их однажды уже довелось увидеть, с пронзительной ясностью предстал передо мной. – Слушай, не знаешь, где Вероника? – поинтересовался я тут же, будто бы мы с ним только вчера вместе сидели на лавочке в подворотне и щёлкали семечки.
– Вероника?!.. Где-то в круизе…
– В каком ещё круизе? – удивился я.
– В международном, вместе с Бегемотом. Он её с собой уволок.
– Давно?
– Да вот! … Скоро вернуться, наверное. … А, вообще, я не знаю…
Известие о том, что предмета моей страсти нет в городе, повергло меня в уныние. Планы на радужную жизнь вдруг рассыпались, как карточный домик. И, чтобы совсем не пригорюниться и зацепиться за жизнь, я поинтересовался:
– А ты куда идёшь?
– Да так, гуляю мимо.
– Мимо чего?
– Мимо всего. … А вообще-то, я сейчас домой. А ты куда?
– Да я не знаю. … Хотел Веронику увидеть. А сейчас…
Теперь я вспомнил и его фамилию: Гладышев. Точно, точно, именно так мне представила его в тот день Вероника: Гладышев. Странный тип. Стихи сочиняет. И даже мне написал тогда несколько строк на память. Вот только имени его не помню.
– Ну, пошли ко мне домой, – неожиданно предложил он, словно понимая, что податься мне некуда.
– Ты что же? Вот так шёл, шёл, и всё для того, чтобы предложить мне пойти к тебе домой, случайно меня встретив?
– Да нет, конечно! Просто хорошо, что тебя увидел. Понимаешь. … У меня сейчас такое состояние, что мне просто необходимо, чтобы кто-то .., в общем, чьё-нибудь присутствие. … Пойдём?
Он задал этот вопрос так, что мне отчего-то сделалось неловко.
– Ну, пойдём, – согласился я таким образом скоротать время до отъезда: поезд был только вечером.
Мы долго петляли по кварталам города. Гладышев всё время шёл чуть впереди, задумчиво ссутулившись, как будто бы никого рядом с ним и не было. Временами он почему-то сильно походил на сумасшедшего маньяка, сосредоточившего своё сознание на единственной навязчивой идее: как бы она вдруг не уплыла куда-нибудь в сторону в его затуманенной голове, не дождавшись осуществления. Тогда мне делалось страшно, но я прогонял прочь это навязчивое ощущение и всё продолжал идти за ним следом.
Наконец-то мы оказались у него в квартире. Во всяком случае, дверь он открыл своим ключом.
Предложив мне присесть на диван в большой комнате, он направился на кухню.
Однако я решил изучить обиталище, впрочем, ничего особо примечательного не обнаружив, но по роскошной мебели, богатой библиотеке и некоторым другим приметам сделав кое-какие выводы о его родителях. Во всяком случае, люди они, должно быть, образованные и близкие к тому, чтобы считаться состоятельными на фоне всеобщей бедности нашего народа. Впрочем, я мог ведь и ошибаться…
Гладышев позвал меня на кухню, где сделал чай.
Отхлёбывая горячее с чашки мизерными глотками, я между делом вставил, чтобы развеять неловкость внутри себя, а то получалось, что будто бы только затем сюда и пришёл, чтобы налопаться варенья и пирога с чаем:
– А я твои стихи до сих пор сохранил…
– Какие стихи? – изумлённо поднял одну бровь над своими бездонными глазами Гладышев.
– Ну, те, что ты мне в ресторане подарил…
– А-а-а, – махнул он безразлично рукой, будто бы речь шла о сущем пустяке. – Выкинь их.
– Чего? – не понял я, едва не обжегшись чаем.
– Выкинь, говорю, а лучше – сожги. Так будет вернее. О-о! – он вдруг поднял вверх указательный палец, как будто бы нашёл разрешение мучительного вопроса.
– Что, о?! – не понял я.
– Да нет, это я так, про своё. А, вообще, я не пишу больше стихов: в них не хватает изобразительности. Человеческий язык – весьма громоздкое и неповоротливое средство передачи информации. Он много проигрывает по сравнению с изображением и может служить лишь комментарием к основному носителю идеи искусства: изображению. И потому теперь стихов я не пишу, зато рисую картины.
– Картины?! – я чуть не выронил чашку из рук.
– Да, картины, а что? Пойдем, покажу…
Мы прошли через большую комнату и оказались в небольшой комнатушке. Здесь совершенно не было мебели. По полу в беспорядке кусками валялись разбросанные листы бумаги и холщовое полотно. На них что-то было намалёвано. По стенам тоже были развешаны самым невероятным образом листы бумаги и полотна, видимо, с тем, что Гладышев называл картинами. Посреди всего этого стояло несколько мольбертов, готовых для работы, валялись тюбики и баночки с краской, палитры, сухие краски.
– Вот это всё я нарисовал, – окинул хозяин свою комнату придирчивым, оценивающим взглядом.
– Но что именно? – мой взгляд не находил ничего достойного внимания: всюду была какая-то странная мазня. Я даже пожалел, что совсем никак не разбираюсь в современном искусстве и живописи.
– Сейчас, сейчас, – произнёс Гладышев и стал что-то искать на полу, разгребая ногами холсты и листы бумаги со своими странными произведениями.
В руках его один за другим появились несколько тюбиков и пузатых одеколонных пульверизаторов. Он свалил всё это на табурет, затем откопал где-то большую бутылку с прозрачной жидкостью, и, выдавив в пульверизаторы краску из тубов, разбавил их ею, помешав старой зубной щёткой.
– Сейчас, сейчас, – повторил Гладышев он, как бы уговаривая меня немного подождать.
Порывистым движением Гладышев развернул к себе мольберт так, что тот едва не упал со своей треноги, и тут же, хватая то один, то другой пульверизатор, принялся поливать из них холст, делая разноцветные пятна, похожие на кляксы. Вскоре всё полотно оказалось заполнено ими. Тогда он остановился вдруг, схватился рукой за лицо, отошёл немного назад и несколько минут разглядывал так получившееся. Потом в руке его появился толстый чёрный фломастер, и он что-то стал рисовать поверх всей этой мазни.
В комнате нестерпимо запахло то ли эфиром, то ли ещё какой-то летучей дрянью.
– Слушай, открой хоть окно, что ли: дышать нечем, – попросил я его.
Он посмотрел на меня, точно не понимая, откуда это я здесь взялся, потом подошёл к окну и распахнул его настежь.
В комнату ворвался свежий воздух, который вскоре вытеснил резкие запахи, вызвавшие у меня лёгкое головокружение.
Гладышев вернулся к холсту, взял палитру и, мешая краски, продолжил работу кистью. Минут через двадцать он отошёл от своего произведения, понять которое мне было невозможно.
– Вот, смотри! – сказал он мне. – Видишь? Это называется: «Полёт окрылённого таракана во время жены соседа с любовником».
Гладышев с размаху метнул кисть в угол, где возвышалась груда размалёванной подобным образом бумаги и полотна.
«Бред, – подумал я. – Точно, чокнулся парень!» На ум мне стал приходить давний разговор в ресторане.
– И зачем ты это?
– Что зачем это? – переспросил меня Гладышев.
– Зачем рисуешь-то?
– А тебе что, не нравится?
– Не знаю. Непонятно как-то. По-моему к этой «картине» можно пришпандёрить любую надпись, и она будет подходить.
– Ну и, что?
– Как что?! Разве это правильно?
– Эх ты, ничего ты не понимаешь в живописи!.. Важно ведь не что можно «пришпандёрить», а как я назвал картину в момент её создания, как мне захотелось её назвать…
«Ну, точно псих!» – подтвердил я свою догадку.
От ощущения присутствия при тихом помешательстве, способном вдруг, одним энергичным взрывом, перерасти в буйное, мне сделалось нехорошо.
Не успела проскочить в моей голове эта мысль, как Гладышев пришёл в движение, собирая посреди комнаты огромную кучу из своих разбросанных по всем углам «произведений».
– Послушай, а как же поэзия? – спросил я, чтобы что-то спросить. Какое-то нехорошее предчувствие кошмара затеребило мне душу, и все животные инстинкты, которые во мне существовали, стали настойчиво требовать, чтобы я, не медля, бежал отсюда прочь.
– К чёрту поэзию! К дьяволу! – Гладышев снова показался мне одержимым как тогда, когда мы шли по улице. Он явно распалялся. – Я как Нерон, я как Нерон. Сначала разрушаю, а потом описываю процесс разрушения, свидетельствую его…
– Что ты собираешься делать?! – ещё больше испугался я.
– Человек не способен к настоящей поэзии. Он лишь плюгавое подобие настоящего поэта. Только стихия может писать стихи! Пусть она пишет их! А я напишу её портрет.
– Что ты собираешься делать?! – ещё громче заорал я, обращаясь к нему, яростно сгребающему в кучу свои картины.
Но он не слышал меня и продолжал своё дело.
Тут вдруг он отпрянул от образовавшейся кучи и кинул сверху мольберт с только что сотворённой картиной, подошёл к другому и снова принялся поливать его из пульверизаторов. Потом, сразу же, пузырьки полетели туда же, в кучу. Туда же угодила и бутылка с растворителем.
Гладышев взялся за палитру, долго искал кисть, а, найдя её, подошёл ко мне, достал из кармана рубашки сигарету, сунул её в зубы.
– На, держи! – он протянул мне свободной рукой коробок спичек.
– Чего?! – не понял я, чувствуя, что на лице моём написан испуг, и ему нравится наблюдать это.
– Дай прикурить! – крикнул он, показывая жестом, чтобы я зажёг спичку.
Я чиркнул спичкой о коробок, поднёс её к сигарете в его зубах. Но он не подкурил её, а, взяв спичку из моих пальцев, прошёл по комнате до кучи и поднёс к лежащей поверх всего свеженарисованной картине.
Она тотчас же вспыхнула, ещё пропитанная растворителем.
Глянув на меня, Гладышев дико расхохотался:
– Я буду писать портрет настоящего поэта, а ты будешь моим благодарным зрителем!..
Я не успел и опомниться, как пламя с проворством и живостью охватило всю кучу.
– Что же ты делаешь, придурок?! – воскликнул я, но Гладышев спокойно, почти медленно отошёл к мольберту и взялся за кисть.
– Идиот, ты что, с ума сошёл?! – я бросился к нему.
Комната уже наполнилась едким дымом, от которого запершило в горле. Теперь пламя отделяло нас от спасительной двери. Я попытался схватить Гладышева и потащить к окну, но он, точно безумец, с силой оттолкнул меня и снова вернулся к мольберту. Через несколько секунд моего замешательства клубы дыма скрыли его от меня, и от охватившего меня животного ужаса я уже не мог сообразить, что же мне делать.
Однако, видимо, определённая подготовка и собранность в минуты опасности, привитые в военном училище, заставили меня собраться с мыслями и принимать меры к своему спасению, уже ни на что не отвлекаясь.
Я бросился на память, сквозь серую, едкую пелену, к окну, в непроглядной завесе нащупал его проём и высунулся наружу. Глаза мне застилал удушливый, разъедающий слизистые оболочки дым. В нём ничего не было видно, поэтому я понял, что с успехом прыгнуть вниз мне не удастся, слезть – тоже. Оставалось только одно, на первый взгляд, самое безумное, но, на деле, единственно верное и спасительное: пробиваться на выход через пламя. А оно уже вовсю трещало и гудело сквозь дым, добравшись до линолеума и досок пола.
Накрывшись сверху рубашкой, я бросился навстречу жару, уже не разбирая дороги, но тут же наткнулся на Гладышева и вместе с ним и его мольбертом повалился на горящий пол…