Глава шестая
Атака любовью
Когда требовалось, начальник отделения мог быть резким и суровым.
– Ростислав Александрович, если у вас с памятью совсем плохо, то перечитывайте приказы на каждом дежурстве! Чтобы мне не звонили домой и не просили, передаю дословно: «Уймите вашего придурка, а то он нас всех достал!»
Медсестры переглянулись, Миранда едва слышно хихикнула и тут же залилась краской под строгим взглядом начальника. Данилов смотрел в потолок, думая о том, что Кочерыжкина можно было бы отругать и келейно, не на отделенческой пятиминутке. Но видать, допекло Романа Константиновича.
– Это кто назвал меня «придурком»?! – попробовал возмутиться Кочерыжкин.
С точки зрения тактики ход был правильный. Тушат же лесные пожары встречным огнем, отчего бы не попробовать погасить начальственное возмущение своим?
– Бритвин! Он как раз звонил в блок узнать, как дела, и заодно узнал о твоих подвигах…
– А причину моего возмущения он не узнал?
– Узнал, потому и позвонил мне…
Вчера, в шестом часу, когда большинство сотрудников уже ушли, передав пациентов дежурной смене, шестидесятидвухлетний мужчина, лечивший в первом терапевтическом отделении букет своих хронических заболеваний, вдруг «уронил» давление. Падение артериального давления может вызываться разными причинами, от перебора таблеток до инфаркта миокарда.
Разумеется, пациенты, у которых давление стремится к нулям, срочно переводятся в реанимацию, дело-то ведь такое, серьезное, с «нулевым» давлением долго не живут. Пациента срочно доставили в первое реанимационное отделение к доктору Кочерыжкину.
В связи с имевшейся у пациента блокадой левой ножки пучка Гиса[1], судить по кардиограмме о наличии «свежего» инфаркта или его отсутствии было нельзя. Для подтверждения диагноза инфаркта следовало провести кое-какие анализы и сделать эхокардиографию, иначе говоря – УЗИ сердца.
Кочерыжкин почему-то счел, что у пациента, «уронившего» давление, непременно должен быть острый инфаркт, и начал требовать у дежурного врача блока кардиореанимации, чтобы та забрала «перевод» к себе.
Дежурный врач резонно ответила:
– Сначала подтвердите инфаркт, а потом уже поговорим о переводе.
Имелся соответствующий приказ начальника госпиталя, согласно которому переводу в блок кардиореанимации подлежали только лица с подтвержденным «профильным» диагнозом.
Кочерыжкин, руководствуясь своей великой интуицией (а если честно, то принципом, призывающим спихивать все, что спихивается), начал настаивать. Врач блока повесила трубку. Кочерыжкин перезвонил. Потом он позвонил ответственному дежурному врачу по госпиталю. Тот тоже посоветовал вначале подтвердить диагноз. Кочерыжкин сделал перерыв в переговорах, худо-бедно стабилизировал пациента на давлении девяносто на шестьдесят и снова позвонил в блок.
– Каждый должен заниматься своим делом! – кричал он в трубку. – Что вы мне тычете в лицо приказом? Здесь свежий инфаркт, явный инфаркт! Ну и что, что КФК[2] в пределах нормы? – Анализ взятой у пациента крови не подтвердил диагноз инфаркта, но «интуиция» Кочерыжкина была выше каких-то там анализов. – Она просто еще не успела подняться, ведь ее активность возрастает с четвертого часа! Я сейчас возьму кровь повторно, а завтра на конференции размажу вас по стенке! Недаром же говорят, что ваш блок – самое тупое из всех отделений!
Дежурный кардиореаниматолог пожаловалась своему шефу, тот позвонил Роману Константиновичу, Роман Константинович перезвонил Кочерыжкину и, не вдаваясь в оценку и подробности, велел «прекратить трепыхаться», а сейчас, на пятиминутке, дал волю своему гневу.
– Чтобы больше никогда я не видел в моем отделении примеров подобного базарного поведения! Причем базар ваш, Ростислав Александрович, был пустым – повторный анализ на ферменты тоже в норме.
– Но клиника, Роман Константинович, клиника!
– Это называется – умру, но ошибок своих не признаю, – вздохнул Роман Константинович и встал. – Пора на конференцию. Если мои слова до вас не дошли, то Борис Алексеевич объяснит все более доходчиво.
Начмед госпиталя, полковник внутренней службы Саватеев, умел объяснять образно, ярко и доходчиво. Данилов уже успел в этом убедиться, правда, не на своем, а на чужом опыте. А еще Саватеев мог ввернуть в свою экспрессивную и порой весьма экспансивную речь что-нибудь такое, от чего все, кроме получавшего внушение, просто сползали на пол от смеха. Если бы Кочерыжкин был приятным человеком, то Данилов непременно бы ему посочувствовал – размажут сейчас по стене, как есть размажут. Да еще носом в собственную лужицу ткнут, чтобы не устраивал скандалов коллегам на ночь глядя.
Самое главное преступление Кочерыжкина заключалось в том, что он продолжил звонить в кардиореанимацию и настаивать на переводе после того, как ответственный по госпиталю велел ему оставить идею с переводом и разбираться с пациентом самостоятельно. За подобную самодеятельность и в обычных больницах убивают, а в госпитале, где дисциплине традиционно придают большее значение, тем более.
Свой «предварительный» обход Данилов начал с «камня преткновения», того самого, так и не переведенного мужика. Пока в отделении тихо, можно подробнее расспросить его о том, что он делал в часы, предшествующие снижению давления.
Пациент уже проснулся и, судя по умоляющему взгляду, прямо-таки горел желанием пообщаться с доктором. Ему даже наводящих вопросов задавать не потребовалось. Стоило только Данилову подойти, как мужчина спросил:
– Скажите, доктор, а от снотворного давление может падать?
– Смотря от какого, Сергей Антонович, – ответил Данилов, снимая с шеи фонендоскоп.
– От гимедорма. – Пациент попытался сесть, но Данилов придержал его, покачав головой – мол, не надо вставать, лежите, как лежали.
– От гимедорма может, особенно если принять несколько таблеток или же запить его алкоголем.
– Алкоголем я уже седьмой год не балуюсь, – Сергей Антонович постучал указательным пальцем по левой стороне грудной клетки, намекая на свое больное сердце, – но вот сон у меня, доктор, чуткий. А в палате нас трое, и оба моих соседа храпят так, что заснуть нет никакой возможности. То снотворное, что назначали мне в отделении, не помогало совершенно, вот сестра и принесла мне упаковочку гимедорма.
– Так вот взяла и принесла? – удивился Данилов. – Гимедорм же относится к сильнодействующим учетным препаратам.
– Она… имеет возможность, – замялся пациент.
– А вы никогда его раньше не принимали, Сергей Антонович?
– Нет, но сестра порекомендовала, сказала, что гимедорм очень хорошо действует. Я перед тихим часом выпил таблетку…
– Обедали? На сытый желудок выпили?
– Нет, не обедал, аппетита не было, так, в салатике поковырялся, и все. Выпил, значит, прилег, поворочался минут пять с боку на бок и принял еще одну таблетку. Рассосал ее под языком, чтобы скорее подействовало.
– И что?
– Подействовало, – Сергей Антонович поморщился, – очнулся уже у вас.
– Значит, гимедорм, говорите…
– Гимедорм, доктор, он у меня в тумбочке лежит.
– В тумбочке – это хорошо, – одобрил Данилов, прикидывая, как ему лучше поступить. – Значит так, Сергей Антонович, насколько я понимаю, про гимедорм вы сказали мне первому.
– Да, вам первому. Другой доктор больше про сердце спрашивал, когда болело, чего и как. Да и сам я только утром вспомнил, что принимал снотворное.
– Тогда сделаем так, Сергей Антонович. – «В конце концов, врач всегда должен действовать в интересах больного», – подумал Данилов. – Про гимедорм вы больше никому не рассказывайте, а когда вернетесь в палату, тайком, так, чтобы никто не видел, отдадите его вашей сестре. А докторам говорите… Вы дома от давления что пили?
– Капотен.
– А докторам говорите, что самовольно приняли две, или нет, лучше три таблетки капотена из личных запасов, потому что у вас болела голова, и вы решили, что поднялось давление, а врача или сестру беспокоить постеснялись. Так будет лучше, а то запишут в историю про гимедорм, и рано или поздно информация докатится куда следует.
– Этого нам не надо.
– Вот и я об этом. Скоро будет обход начальника отделения, обдумайте в деталях, что вы будете говорить. А сейчас давайте осторожно присядем, чтобы я смог послушать, как вы дышите.
– Спасибо, доктор. А как вас…
– Владимир Александрович.
– Если какие проблемы водительского плана будут, Владимир Александрович, права, не дай бог, отберут или что другое, то всегда обращайтесь ко мне. Я хоть и на пенсии, но связи остались.
– Спасибо за предложение, но у меня нет машины.
Данилов выслушал легкие и сердце Сергея Антоновича, пропальпировал живот, посмотрел, нет ли отеков на голенях, и сказал:
– Сейчас снимем контрольную кардиограмму, потом сделаем «эхо» и, если все будет хорошо, к вечеру переведем вас обратно. Кровь у вас утром брали?
– Брали. Только можно не в мою старую палату, а в другую!
– Это уже не в моей власти, я перевожу в отделение, а уж в какую конкретно палату вас положить, решают там. А затыкать уши вы не пробовали?
– Нет, не пробовал, все больше на снотворное надеялся.
Два перевода, три поступления, одна смерть. День выдался довольно хлопотным, в каком-то смысле и тяжелым (даже ожидаемая, спрогнозированная, можно сказать – обоснованная, смерть все равно остается смертью), тем более что работать пришлось одному Данилову. Роман Константинович сразу же по завершении обхода уехал в управление на разбор какого-то случая трехмесячной давности и предупредил, что сегодня уже не вернется.
Лишь в восьмом часу вечера Данилов добрался до дивана и развалился на нем с чашкой кофе в одной руке и бутербродом в другой. «Ах, какое блаженство!» – подумал он, делая первый глоток. Плеваться кофе через левое плечо было несподручно, стучать по дереву тоже – обе руки как-никак заняты, вот и сглазил Данилов свой покой. Он еще не успел доесть первый бутерброд, как послышались знакомые стремительные шаги, и в ординаторскую влетела (просто войти – это так скучно!) доктор Половникова. В рабочей форме – пижама плюс халат.
– Добрый вечер!
– Добрый, – ответил Данилов, машинально глядя на часы – уж не перепутал ли он, заработавшись, утро с вечером.
Половникова поставила сумку на подоконник, схватила без спросу один из лежавших на столе даниловских бутербродов, плюхнулась на диван, откусила, прожевала и сказала:
– Не хватает тонко порезанного соленого огурца! Не маринованного, а именно – соленого.
И тут же откусила по новой.
– Меня устраивает. – Данилов отправил в рот остаток бутерброда и привстал за следующим.
– Ты не гурман! – Половникова владела умением довольно членораздельно говорить с открытым ртом.
Они уже успели перейти на «ты», как-то незаметно, само собой.
От предложенного Даниловым последнего, четвертого бутерброда, Половникова отказываться не стала.
– Я оставлю его на завтрак, – сказала она, убирая бутерброд в холодильник и рассматривая его содержимое. – А баклажанная икра твоя?
– Нет.
– И булочки не твои?
– И булочки не мои.
– Прекрасно! – Половникова наконец захлопнула дверцу. – Значит, обед у меня тоже есть, а на ужин я съем чью-нибудь запеканку.
На пациентов, находящихся в реанимации, независимо от их состояния ежедневно отпускаются завтраки, обеды и ужины. Так положено. Часть пациентов не может есть ввиду отсутствия сознания, другая часть не имеет аппетита, поэтому разжиться чьей-нибудь ненужной порцией в реанимации не проблема.
– Что, подумал – время перепутала? – Половникова обернулась к Данилову, продолжавшему сидеть на диване.
– В первый момент так и подумал, – признался Данилов.
– Зря, не такая я дура, чтобы путать день с ночью. – Половникова включила чайник и достала из шкафчика свою чашку и пакетик с чаем. – У меня трагедия семейного масштаба.
Она замолчала, явно ожидая вопросов от Данилова, но Данилова не интересовали чужие трагедии, тем более семейные.
– Я с мужем поссорилась, психанула и ушла из дома, – продолжила Половникова. – Сначала хотела поехать к сестре, а потом вспомнила, что завтра мне на дежурство, и решила: «А поеду-ка я на работу, хоть один раз не опоздаю». Вот и приехала. А ты что, не рад мне?
– Мне все равно, – не стал лгать из вежливости Данилов, – приехала так приехала. Бокс пустует, можешь там спокойно поспать за двумя дверьми.
– Я не буду спать в боксе! – Половникова налила в чашку кипяток и присела на край стола. – Там жутко. Я начну вспоминать всех, кто там умер, и так и не смогу заснуть. Лучше уж я лягу в Ромином кабинете, он не станет возражать.
Запасной ключ от кабинета начальника отделения хранился на сестринском посту.
– Была бы честь предложена, – сказал Данилов. – В боксе, на мой взгляд, удобнее.
Он прикрыл глаза и некоторое время просидел так, намекая Половниковой, чтобы та поскорее допивала свой чай и шла в кабинет Романа Константиновича. Сказать по-свойски: «Чеши отсюда, не мешай мне расслабляться» – Данилов не мог, не позволяло воспитание.
Половникова намек не поняла или же поняла, но виду не показала, потому что ей очень хотелось поговорить. Точнее – выговориться.
– Ну почему вы, мужчины, такие бесчувственные? – поинтересовалась она.
Данилов ничего не ответил.
– Женщины отдают вам лучшие годы жизни, тащат на себе дом, тащат в этот дом деньги, ублажают вас в постели, а вы этого нисколечко не цените! Ну как так можно?! Как можно устраивать какой-то безумный скандал из-за пятисот долларов?! Разве нервы, разве счастье, мир и покой в доме стоят пятисот долларов?! Нельзя же быть такой скотиной!
Данилов молчал, пытаясь не слушать, то есть не слышать Половникову но ее надсадный высокий голос буквально ввинчивался в мозг.
– Разве я, зарабатывающая вдвое больше, не могу взять деньги, если они мне срочно понадобились? Разве я недостойна хороших вещей? Или у меня нет никаких прав – одни только обязанности?
Вопросы оставались без ответов, но это, кажется, только раззадоривало Половникову.
– А взять и на моих глазах разорвать на две части мою обновку – это разве по-мужски?! Не могу справиться с женщиной, так хотя бы на ее вещах отыграюсь, так что ли? Разве не свинство? Это просто недостойно!
Данилов открыл глаза и внимательно посмотрел на Половникову.
– Галя, можно попросить тебя репетировать про себя? Я устал немного, а впереди еще ночь. Хочется немного отдохнуть в тишине.
– Что-о-о?! – опешила Половникова. – С чего ты взял, что я репетирую?
– А это разве не монолог Офелии? – прикинулся пеньком Данилов.
– Это монолог разъяренной львицы! – просветила его Половникова и вышла из ординаторской.
По звукам, донесшимся из-за не до конца прикрытой двери, Данилову стало ясно, что Половникова тормознулась на посту и начала изливать душу медсестре Наташе.
«Обновки, конечно, рвать не стоит, тем более – на две части, – подумал Данилов. – Это совершенно лишнее и, как и все деструктивное, сильно озлобляет. Проявление собственного бессилия максимально обидным для противника способом…»
Конец ознакомительного фрагмента.