Глава четвертая
Доктор Чернов – Витя-дятел
График дежурств в первом реанимационном отделении был ритмичным – сутки дежурим, трое суток отдыхаем. Функции дневного врача, выходящего на работу в дневную смену по обычному графику «пять дней работаем, два отдыхаем», исполнял начальник отделения.
При таком раскладе знакомство Данилова с доктором Черновым, принимавшим отделение у Половниковой и передававшего Кочерыжкину могло состояться лишь тогда, когда Половникова или Кочерыжкин заболеет (как вариант – уйдет в отпуск) и график дежурств уплотнится.
На деле Данилов познакомился с Черновым во второе свое дежурство. Кочерыжкин, очередное дежурство которого совпало с юбилеем его отца, поменялся с Черновым сменами.
Данилов об этом не знал, поэтому, не увидев поутру на сестринском посту Миранду, проявил деликатность – не стал ломиться в ординаторскую, а постучался и стал ждать, когда ему откроют.
Открыли сразу, практически мгновенно, со словами:
– Зачем стучаться? Ординаторская не туалет, чтобы в ней запираться…
– Мало ли что, – ответил Данилов, входя в ординаторскую. – Разные бывают обстоятельства. Доброе утро, я ваш новый сотрудник…
– Я в курсе. – Доктор Чернов оказался тем самым третьим мужчиной с фотографии, только сейчас его лысину прикрывал мятый колпак. – Вы – Владимир Александрович, а я Виктор Владимирович, между собой, я думаю, обойдемся без отчеств. У нас, если вы успели заметить, принято без церемоний.
«Иногда даже чересчур без церемоний», – подумал Данилов, пожимая руку Чернова.
Внимание Данилова привлек стоявший на столе четырехрозеточный удлинитель, утыканный зарядными устройствами.
– Аккумуляторы заряжаю, – прокомментировал Чернов. – Плеер, фотоаппарат, фонарик… Батареек не напасешься. Начмед однажды увидел – выговор мне влепил.
– За что? – Данилов занялся раскладкой своего «суточного пайка» – бутерброды и банку шпрот (теплые шпроты – такая гадость, хуже вашей заливной рыбы!) убрал в холодильник, а пачку овсяного печенья – в шкафчик.
Для разогревания или даже приготовления еды в ординаторской имелась микроволновка, но Данилов на дежурствах привык питаться максимально просто, по принципу: «взял, откусил, положил и побежал работать дальше». Какой смысл тащить из дома в судках или банках обед из трех блюд и разогревать его или же связываться с готовкой на работе?
– За нарушение норм электробезопасности – эксплуатацию нелегального оборудования. Скинуться на электрический чайник и нещадно его эксплуатировать – это завсегда пожалуйста, а зарядку нельзя. Я попытался ему объяснить, что зарядки абсолютно пожаробезопасны, тем более что подключаю я их через качественный сетевой фильтр, но он и слушать не стал. Теперь я принципиально заряжаю аккумуляторы только на работе – хоть частично компенсирую материальные потери.
– Какие? – Данилов подошел к столу и просмотрел титульные листы историй болезни; знакомых пациентов не было – за время его отсутствия контингент обновился полностью.
– Неполученные премии. У нас жестко – получившие выговор на квартал лишаются всех премий, даже юбилейных.
– Жестко – это когда на год, на весь срок действия выговора, – сказал Данилов, вспомнив порядки на «Скорой».
– Если у нас за выговор будут лишать премий на год – все поувольняются на хрен. – Чернов включил чайник. – Побалуемся чайком до пятиминутки? У меня есть совершенно уникальный чай, который можно заваривать семь раз и всякий раз получать новый вкус!
– Я лучше кофе, – поспешил отказаться Данилов.
– Увы, вы не ценитель, – констатировал Чернов, но настаивать не стал.
Заварив чай, судя по цвету получившегося напитка – раз в пятый, если не в седьмой, Чернов начал рассказывать Данилову про больных.
– Минасян у нас впервые, кетоацидотическая кома, спасибо поликлиническому эндокринологу. Сейчас сахар одиннадцать, в сознании, уже хочет выписаться домой. Вы, кстати, в курсе, что мы никогда не выписываем больных из реанимации по собственному желанию? Переводим на отделение, и пусть они там разбираются.
– В курсе.
– Если эндокринологи будут вас доставать, шлите их… подальше.
– А чем они могут доставать?
– Вопросами и указаниями, чем же еще? – Чернов удивленно посмотрел на Данилова. – Второй диабетик у нас Петяева, переводом из отделения с нарушением мозгового кровообращения. Невропатологи смотрели дважды – в отделении и у нас. На сегодня я их тоже вызвал. Если будут доставать, то…
– И невропатологов тоже? – улыбнулся Данилов.
– Вы что – первый день в реанимации?! Нас достают все, кроме патологоанатомов. Тех мы сами достаем. Парадокс – мы всех вытягиваем, латаем все дыры, исправляем ошибки, и нам же больше всех достается…
Больные отошли на второй план – до появления начальника отделения Чернов рассуждал на тему «кто больше всех работает, того больше всех пинают», а Данилов, которому подобные монологи о вселенской несправедливости успели надоесть еще в интернатуре, самостоятельно знакомился с историями болезни, даже не затрудняясь притворяться, что он слушает. Люди, вещающие столь самозабвенно, не нуждаются в том, чтобы их слушали, им достаточно одного лишь присутствия слушателя, ведь на самом деле они говорят-проговаривают только для себя. Сами задают вопросы и сами же на них отвечают, ведь нет ничего увлекательнее, чем беседа с самим собой.
– Кто о чем, а вшивый о бане! – прервал монолог Чернова Роман Константинович. – Виктор, кто тебя на сей раз обидел?
– Я сам кого хочешь обижу! – вскинулся Чернов. – Порву не глядя.
– Скорее заболтаешь до смерти, красноречивый ты наш! – перебил начальник. – Надеюсь, что ты уже выговорился и доложишь больных по существу, без философии.
В ожидании «большого» обхода с начальником отделения и сдающим дежурство Черновым Данилов начал свой «маленький» обход – знакомство с больными плюс оценка основных показателей. Отделение было загружено по полной – семь человек. Как везде принято, шестикоечное отделение на самом деле имело девять коек – шесть основных и две резервных, стоявшие в зале, и однокоечный бокс с тамбуром и санузлом. По идее бокс предназначался для пациентов с инфекционными заболеваниями, на деле это была реанимационная вип-палата с непременным телевизором на потолочном кронштейне.
На шум у входа в отделение Данилов поначалу не обратил внимания. Каталка не громыхала (по идее медицинская каталка на резиновых колесах должна катиться бесшумно, но это только по идее), значит, никого не привезли. Но вскоре громкость разговора увеличилась, и по доносившимся обрывкам фраз Данилову стало ясно, что кто-то настойчивый и непреклонный хочет видеть доктора. Для общения врачей с родственниками больных установлены специальные часы – с тринадцати до четырнадцати и с восемнадцати до девятнадцати, но не все могут приехать в это время, да и мало ли какая может случиться нужда?
Данилов подошел к двери. Медсестра Наташа обернулась, сделала круглые глаза, сигнализируя о том, что общаться с женщиной, стоящей по ту сторону «границы» – порога реанимационного отделения, непросто.
– Идите работайте, Наташа, я поговорю, – сказал Данилов.
Он вышел в коридор, закрыл за собой дверь и представился молодой брюнетке в строгом светло-сером деловом костюме:
– Дежурный врач Данилов. Слушаю вас. Если можно, потише, здесь все-таки реанимация.
– А другой доктор, лысый такой и в очках? – понизив голос, спросила женщина.
– Он на конференции, вернется минут через десять – пятнадцать, можете подождать его здесь.
– Нет, я тогда лучше с вами! – Словно боясь, что Данилов уйдет, женщина схватила его за руку. – У меня всего один вопрос!
– Слушаю вас, – повторил Данилов, мягко высвобождая руку. – Только сначала представьтесь, чтобы я знал, с кем имею честь…
– Я племянница Зявкина, которого вчера перевели к вам из пульмонологии.
Зявкина Данилов уже осмотрел.
– А звать вас как?
– Марина.
– Могу вас, Марина, немного обрадовать – статус купирован, скорее всего, ваш дядя сегодня вернется в отделение.
– Вы не шутите? А вы не перепутали?
– Я разговаривал с ним пять минут назад.
– А легкие слушали?
– Слушал и давление измерил. Сейчас придет начальник и будет общий обход, после которого решится, кого сегодня переводим, а кого оставляем. Но насколько я понимаю, ваш дядя – один из первых кандидатов на перевод.
– А почему медсестра мне этого не сказала?
– Потому что сестры не дают никакой информации о больных. Таковы правила.
– Но с ним точно все в порядке?
– Скажем так – он компенсировался, перестал задыхаться, вернулся в свой обычный жизненный ритм.
– А что с ним было?
– Астматический статус, если по-простому – то сильный и затянувшийся приступ астмы. Такое бывает.
– А ваш напарник так нас напугал. – Женщина покачала головой. – Мы с сестрой примчались к вам вчера вечером, когда узнали, что дядю Мишу перевели в реанимацию. Так нам все в таком мрачном свете представили… Смешали все в кучу – и отек легких, и фатальную надпочечниковую недостаточность, и нарушения психики. Мы всю ночь в Интернете самообразованием занимались. Неужели нельзя было просто сказать, что это астматический статус и что есть надежда на поправку?
«Можно было, – подумал Данилов. – Только об этом уместнее спрашивать не меня, а Чернова».
– Видите ли, Марина, – сказал он, – это постфактум легко оценивать случившееся, а в момент приступа надо помнить и о возможных осложнениях, учитывать самые худшие варианты…
– Учитывайте на здоровье, кто вам мешает?! – Женщина повысила голос, но Данилов приложил указательный палец к губам, призывая ее говорить потише. – Извините. Помните, учитывайте, но зачем родственников так пугать, чуть ли не до усрачки, прошу прощения за выражение! Мы же места себе не находили!
– Давайте будем радоваться тому, что сейчас у нас все хорошо, ладно?
Данилов улыбнулся и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью, чтобы не принимать даже пассивного участия в заочном обсуждении поведения своего коллеги. Если есть претензии к доктору, то их следует изложить ему или его начальнику, а не другим докторам, которые тут вообще ни при чем.
– Как вы ее сразу погасили! – похвалила Наташа. – У нас только Роман Константинович так умеет.
– Никого я не гасил, просто поговорил с человеком.
– Владимир Александрович, зайдите ко мне на минуту! – пригласила, выглянув из своего кабинета, старшая сестра Любовь Дмитриевна.
Кабинет старшей сестры был одновременно и аптечным складом отделения. Подобное практикуется чуть ли не повсеместно, потому что выделять для хранения лекарств, полученных из общей аптеки, целую комнату – это очень жирно. Не так ведь много этих лекарств, примерно трех-четырехдневный – максимум недельный – запас.
– Вы собираетесь участвовать в наших «поздравлялках»? То есть сдавать деньги на подарок к дням рождения? – Любовь Дмитриевна говорила быстро, практически не делая пауз между словами. – Мы скидываемся по триста рублей, чтобы подарки были мало-мальски значимыми – чайник, мясорубка, фен, набор посуды, парфюм. Деньги в конверте не дарим – подарок должен быть подарком, вещью!
– Собираюсь, – ответил Данилов. – Дело хорошее.
– Тогда я запишу вас в свою «подарочную» тетрадку. – Тетрадка была потертой и по перегибу проклеенной скотчем, явно служила не первый год. – У вас, кстати, когда день рождения?
– Двадцать второго июля.
– Так вы – матерый Рак? – удивилась Любовь Дмитриевна, открывая тетрадку.
– Почему «матерый» и почему вы так удивляетесь? Разве я больше похож на Скорпиона?
– Матерый, потому что родились в последний день Рака, а впечатление производите… – Любовь Дмитриевна закатила глаза, словно прислушиваясь к внутреннему голосу, – …по впечатлению вы – Стрелец.
Настал черед удивляться Данилову. Вообще-то он не верил во всю эту зодиакальную галиматью, а на вопрос о том, кто он по знаку Зодиака, отвечал что в голову взбредет (чаще всего почему-то назывался Козерогом или Девой), путая знакомых несовпадающими ответами. Но тем не менее Данилов помнил, что Стрельцов принято считать веселыми обаятельными оптимистами. Кое-какой оптимизм у Данилова имелся, но вот весельчак-обаяшка из него был никудышный.
– Почему именно Стрелец?
– Потому что впечатление такое! – Старшая сестра рассмеялась и кокетливо поиграла бровями. – А какой бы подарок вам хотелось получить в этом году?
– Давайте я скажу позже, ближе к дате.
– Позже так позже. Если ничего не надумаете – получите электрический чайник, наш стандартный подарок.
«Логично, – подумал Данилов. – Лишний чайник всегда пригодится в хозяйстве. Универсальный подарок!»
– Что-то там наши доктора задержались… – Любовь Дмитриевна озабоченно посмотрела на настенные часы.
– Придут, никуда не денутся.
Данилов вышел в коридор и сразу же увидел легких на помине Романа Константиновича и Чернова. Нетрудно было заметить, что оба они чем-то недовольны – Роман Константинович хмурился, а от пунцового Чернова можно было прикуривать. Данилов решил, что им попало за что-то на конференции, но с расспросами и утешениями лезть не стал, захотят – сами расскажут. Увидев Данилова, Чернов устремился к нему.
– Начинаем обход! – сказал Роман Константинович.
Чернов зло посмотрел на Данилова и прошел мимо него в ординаторскую.
– Истории на посту, Виктор Владимирович! – сказала Наташа.
Чернов развернулся и пошел обратно.
Во время обхода Чернов ни разу не посмотрел на Данилова, словно никакого Данилова не было вовсе. Данилова очень заинтриговала подобная перемена в поведении, но соваться с расспросами к человеку, который демонстративно тебя игнорирует, было глупо. «Когда Чернов уйдет домой, спрошу у начальника, что там случилось», – решил Данилов.
Спрашивать у Романа Константиновича не пришлось. После обхода Чернов вошел в ординаторскую следом за Даниловым, закрыл дверь и сказал:
– Так вот ты какой, северный олень!
Ершистый тон, каким были сказаны эти слова, Данилову не понравился. Он положил папку с историями на стол, обернулся, посмотрел Чернову в глаза и попросил:
– Можно без ненужной патетики? Просто скажи, что случилось?
– А ты не знаешь? – насупился Чернов, подходя на шаг и останавливаясь в метре от Данилова.
«Вот мы уже и на «ты» перешли. Неужели еще и подеремся для более тесного сближения? – подумал Данилов. – Не хватает рефери и толпы зрителей. Впрочем, стоит только начать, как зрители тут же набегут».
– Не знаю.
– Можно подумать, что с родственницей этого старого пердуна не ты разговаривал?
– Я разговаривал только с родственницей Зявкина, – уточнил Данилов, – и если хочешь знать, слова «пердун» и «пациент» синонимами не являются.
– У нас – очень даже являются! – На скулах Чернова заходили желваки. – И не надо всяким тут лезть в наш монастырь со своим уставом! И не надо выставлять других дураками!
– Может, присядем и разберемся? – предложил Данилов, не отводя взора от гневных глаз Чернова. – Если словами не обойдемся, тогда можно будет перейти к более активным действиям…
– Присядем, – согласился Чернов и сел на стул.
Данилов удобно устроился на диване, демонстрируя поистине олимпийское спокойствие.
– Выкладывай свои претензии.
– У меня не претензии, – Чернов помотал головой, – у меня есть вопросы. Первый – зачем тебе понадобилось делать из меня идиота? И второй – что ты ей конкретно наплел?
– Давай я начну со второго вопроса. Я ничего не наплел, как ты изволил выразиться, а просто сообщил, что Зявкину стало лучше и что, скорее всего, его сегодня переведут в отделение.
– И обосрал меня с ног до головы!
– Чтобы совершить этот подвиг, надо иметь крылья и способности бегемота, – съязвил Данилов. – Тебя я вообще не упоминал, а вот племянница Зявкина выразила серьезное недовольство тем, как сильно ты сгущаешь краски. Я на это ответил, что мы обычно исходим из худшего, и на этом разговор закончился.
– А потом она набросилась на меня в коридоре и начала орать о том, что я садист, что я без всяких на то оснований пугаю родственников, что она сейчас пойдет к начальнику госпиталя… Что ты улыбаешься? Думаешь, я вру? Спроси у Ромы, при нем дело было!
– Верю я, верю. – Данилов сделал над собой усилие, чтобы перестать улыбаться. – Она и мне высказала нечто подобное. Только при чем тут я? Это твой персональный косяк – не умеешь правильно общаться с родственниками. Учиться, кстати, никогда не поздно.
– Это ты мне предлагаешь учиться общению с родственниками? – уточнил Чернов. – Мне? Человеку, который отработал врачом пятнадцать лет?
– Тебе, – подтвердил Данилов. – Но дело твое, если не хочешь, то можно и не учиться. Ко мне какие претензии?
– Претензии я уже озвучил!
– Виктор Владимирович! – Данилов перешел на подчеркнуто официальный тон. – Мне надо написать дневники и переводной эпикриз Зявкину. И вообще – я на работе. Если у вас все, то давайте на этом закончим, а то у меня от пустых разговоров голова болит.
Голова и впрямь стала тяжелой, и заломило в висках. «Ну и контингент у Константиныча, – подумал Данилов. – Дурак на дураке, и все такие гоношистые! Можно только посочувствовать!»
– Мне торопиться некуда, – ответил Чернов. – Пишите свои дневники, а потом мы продолжим.
«Ну ты, Витя, и дятел!» – восхитился Данилов.
Писать дневники в присутствии Чернова не было никакой охоты. Так ведь и сорваться можно, самообладание самообладанием, но держать себя в руках до бесконечности невозможно.
– Ладно, давай договорим сейчас, – вздохнул Данилов. – Что ты еще хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что ты не так начинаешь, плохо начинаешь, а кто плохо начинает, тот плохо кончит!
Выдав это предупреждение, выдержанное в духе крестных отцов сицилийской мафии, Чернов замолчал. Данилов подождал несколько секунд, затем встал, взял со стола истории болезни и вернулся с ними на диван. Просить Чернова освободить стул или подвинуться, чтобы можно было усесться за стол на другом стуле, Данилову не хотелось. Ничего, дневники и на коленке написать можно.
Под тяжелым взглядом Чернова писать было не очень приятно, но что поделать – не выставлять же его за шкирку из ординаторской? Вот уж будет потехи на весь госпиталь – драка дежурных реаниматологов, битва титанов от медицины.
К третьему дневнику Чернов, должно быть, устал сверлить Данилова глазами. Он встал, достал из-под стола свой черный спортивный рюкзак, положил в него книгу лежавшую на подоконнике (Данилов немного удивился тому, что в редкие минуты отдыха доктор Чернов читает Конфуция), потоптался, оглядываясь – не забыл ли чего, и вдруг выдал:
– Я, конечно, понимаю, откуда что берется, но все равно – так нельзя!
– Откуда же что берется? – спросил Данилов, продолжая писать.
– В вашем случае, – теперь Чернов решил перейти на «вы», – со «Скорой помощи». Вы ведь оттуда, не так ли?
– Отчасти. – Данилов закрыт историю болезни и поднял голову. – И что с того? Чем вам не нравится «Скорая помощь»?
– Скорая – питомник нахалов! – выпалил Чернов.
– А вы на «Скорой» не работали? – уточнил Данилов, подавляя желание продемонстрировать коллеге, до каких пределов может дойти нахальство бывшего выездного врача.
– Бог миловал! – как-то очень по-хамски ответил Чернов. – Я вообще ни дня не работал на «Скорой»! И не надо мне говорить, что я не вправе делать выводы – я много общаюсь с этой публикой. Все скоропомощники наглые, любят выпендриваться перед родственниками, а на самом деле…
Чернов махнул рукой, то ли горестно, то ли презрительно и быстро вышел, не дожидаясь ответа Данилова.
Кто только не критикует «Скорую», и коллеги-медики в том числе. К критике (на девяносто девять процентов – совершенно необоснованной) Данилов привык давно. Бывало, проскальзывали у врачей стационаров, которым «Скорая» привозила больных, выражения и покрепче тех, что употребил Чернов. Чернов, надо отдать ему должное, высказался довольно корректно. Данилов вспомнил доктора Спиридоненко, врача приемного отделения сто тридцать шестой больницы. Тот, если пребывал в плохом настроении, то есть по каким-то необъяснимым причинам дежурил трезвым, мог обозвать сотрудников «скорой» «тупыми кретинами», «извозчиками», «недоврачами» или еще как. Данилову он, правда, не хамил, берег здоровье.
Что делать с такими типами? Показывать вкладыш к диплому с оценками, чтобы доказать, что ты не «переползал с тройки на тройку»? Вызвать на научный диспут и задавить интеллектом? Набить морду? Увы, ничего не поможет – горбатого только могила исправит. Обзаведясь предрассудками, люди не склонны расставаться с ними. Но и молчать тоже нельзя – не встречая сопротивления, дураки борзеют и норовят сесть на голову. Хочешь не хочешь, а на место ставить приходится.
Общение с пациентами или их родственниками не раз оборачивалось для Данилова конфликтом с кем-то из коллег. Иногда люди, намеренно или случайно, что-то передергивают, иногда что-то домысливают, вот как сегодня Чернов. Нет, все-таки что ни говорите, а придем, придем мы к тому, что все врачи будут общаться с пациентами и их полномочными представителями только под включенный на запись диктофон. «Купить, что ли, диктофон? – подумал Данилов. – Всего каких-то три тысячи, а как удобно!»
Зазвонил городской телефон. Телефонов в ординаторской было два: городской и внутренний. Кто-то очень удобно и мудро настроил звонки – городской аппарат издавал негромкое низкое гудение, а местный звонил громче и пронзительней. Все правильно – по внутренней, рабочей, линии всегда звонят по делу, а по городской – далеко не всегда. Мобильные телефоны в первой реанимации было принято оставлять в ординаторской и в зал с ними не выходить. Не столько из-за опасения, что мобильники могут помешать работе мониторов и другой аппаратуры (с этим вроде как проблем не было, то ли аппаратура была хорошей, то ли современные мобильные телефоны избавились от большинства побочных эффектов), сколько по этическим соображениям. Не очень хорошо, когда во время обхода или, к примеру, оказания реанимационного пособия в кармане у врача начинает подавать голос телефон.
Данилов снял трубку:
– Первая реанимация.
– Здравствуйте, скажите, это у вас лежит Савочкин? – спросил женский голос. – Нам в справочной сказали, что он лежит у вас!
– Лежит, – подтвердил Данилов.
– Как его состояние?
– Тяжелое.
– А подробнее?
– Подробнее по телефону нельзя.
– Я понимаю – врачебная тайна, вы мне только скажите – он жив или нет, а то у меня очень плохое предчувствие. Я его жена.
– Пока жив, а что будет дальше, покажет время.
– А вы давно его видели?
– Четверть часа назад.
– Я вас очень прошу – посмотрите сейчас, а то мне как-то не по себе.
– Хорошо, подождите минуточку…
Данилов положил трубку, вышел в зал, подошел к лежавшему без сознания Савочкину (тяжелейшее нарушение мозгового кровообращения в каких-то пятьдесят два года), посмотрел на зубцы, бегущие по экрану монитора, прислушался к ритмичному шуму аппарата искусственной вентиляции легких, вернулся в ординаторскую и сообщил жене пациента:
– Жив, но состояние тяжелое. Пока без сознания.
– Скажите, пожалуйста, доктор, – заторопилась собеседница, беспокоясь, что Данилов сейчас повесит трубку, – а когда он придет в сознание, я смогу навестить его вместе с нотариусом?
– В реанимации посещений нет.
– Даже для нотариуса нельзя сделать исключение? – удивилась женщина. – А верно ли, что если пациент в тяжелом состоянии, то врачи могут удостоверять завещания и без нотариуса? Своей печатью?
– Для подписания завещания нужно в первую очередь быть в сознании и отдавать себе отчет в своих действиях, – резко сказал Данилов. – Дождитесь сначала улучшения.
– Я дождусь, – пообещала женщина. – А у кого можно узнать ваши тарифы на удостоверение завещаний?
Данилов повесил трубку.
Завещания пациентов, проходящих лечение в стационаре, вправе удостоверять главные врачи, их заместители по медицинской части и даже в особо срочных случаях – дежурные врачи. Для удостоверения непременно нужен один свидетель. Только насколько был известно Данилову, медики удостоверяли завещание бесплатно, руководствуясь, как им и положено, не корыстью, а высокими гуманистическими принципами.
– Роман Константинович, а вам когда-нибудь доводилось заверять завещания пациентов? – спросил Данилов у вошедшего в ординаторскую начальника отделения.
– Нет, и надеюсь, что никогда не доведется, – ничуть не удивившись вопросу, ответил Роман Константинович. – Представляю, сколько потом по судам бегать приходится, доказывать, что ты не верблюд и наследники тебя не подкупили.