Глава вторая
Доктор Кочерыжкин – славик-бабник
Доктор Кочерыжкин был первым из коллег, с которым познакомился Данилов. Первое дежурство, первое впечатление…
Правила хорошего врачебного тона рекомендуют приходить на дежурство, тем более на первое, заранее, чтобы к началу смены успеть переодеться и осмотреться. Короче говоря – подготовиться к работе. Данилов явился за полчаса, переоделся в раздевалке для сотрудников и поднялся в свое отделение.
Пятеро пациентов, подключенных к мониторам, мирно спали. На сестринском посту никого не было. Данилов прошел до двери ординаторской и обнаружил, что она заперта.
Медсестра, дежурящая в одиночку, еще может выйти из реанимации по каким-либо неотложным делам – отнести в лабораторию срочный анализ или сбегать в другое отделение за каким-либо препаратом. Единственный дежурный врач реанимационного отделения не имеет права отлучаться ни при каких обстоятельствах. Больные, находящиеся в реанимации, не должны ни на секунду оставаться без врачебного наблюдения. Мало ли что с кем может случиться? Поэтому запертая дверь ординаторской вызывала по меньшей мере недоумение.
Данилов покрутил круглую ручку – вдруг не до конца провернул? – но дверь так и не открылась. Зато за ней послышался шорох, перешедший в невнятное двухголосое бормотание. Один голос был высоким, явно женским, а другой – мужским, басистым, густым.
Бормотание стихло, но открыть дверь никто не подумал. Данилов вежливо постучал и сразу же услышал визгливое:
– Наташ, хватит ломиться, сейчас выйду!
– Это не Наташа, – негромко, чтобы не потревожить покой спящих пациентов, ответил Данилов.
– А кто? – спросил тот же голос.
– Владимир Александрович, – так же негромко ответил Данилов.
– Владимир Александрович? – удивленно переспросил густой бас. – Одну секундочку, Владимир Александрович, буквально одну секундочку…
Одна секундочка растянулась не меньше чем на полторы минуты, Данилов уже начал томиться ожиданием, когда, наконец, послышался звук поворачиваемого в замке ключа и дверь открылась. Пахнуло спертым воздухом, табаком и приторными женскими духами из тех, про которые говорят: «дешево, но въедливо».
– Это не Владимир Александрович, – протянула женщина, открывшая дверь.
Колпак на растрепанных волосах, надетая наизнанку рубашка хирургической пижамы и томная поволока во взгляде явственно свидетельствовали о том, что женщина довольно весело и приятно провела если не всю ночь, то, во всяком случае, лучшую ее часть. Даму можно было бы назвать миловидной, если бы не портил впечатления хрящеватый нос, хищно загибающийся книзу подобно орлиному клюву.
– Владимир Александрович, – ответил Данилов, угадывая в женщине дежурную медсестру. – Могу пропуск показать.
Пропуск ему выдали при оформлении. Предупредив, что за потерю или порчу полагается строгий выговор с занесением в личное дело. «Хорошо, хоть не расстрел», – подумал Данилов, пряча пропуск в карман куртки.
– А вы кто? – с вызовом спросила женщина, упирая в бок правую руку, а левой придерживая дверь.
– Конь в пальто! – ответил Данилов, которому надоело топтаться у порога. – Войти можно?
– Можно, – буркнула женщина и нехотя посторонилась ровно настолько, чтобы Данилов смог бы протиснуться мимо нее.
Именно так – не войти, а протиснуться. Мужчину Данилов слегка подвинул бы плечом, расширяя пространство, а тут пришлось протискиваться боком. Грудь у женщины, кстати говоря, была вполне себе ничего, упругой.
В ординаторской на разложенном и покрытом изрядно смятой простыней диване сидел мужчина лет сорока – сорока пяти. Наружность у мужчины была интеллигентной – тонкие черты лица, высокий лоб, плавно переходящий в начинающую лысину, очки в элегантной оправе, элегантная бородка в стиле девятнадцатого века – только вот взгляд из-под дымчатых стекол был недружелюбным, каким-то быдловатым и портил все впечатление.
Мужчина был одет в такую же зеленую пижаму, что и женщина. На спинке стула, придвинутого к письменному столу, лежали два белых халата. На другом стуле, что был ближе к дивану, стояла пластиковая пепельница, доверху набитая окурками.
К такому натюрморту полагалась еще как минимум одна пустая винная бутылка, но бутылки Данилов не углядел ни на столе, ни на полу, ни в корзине для мусора.
– Если вы насчет консультации, то ждите, пока придет Максимушкин, – сказал недружелюбный интеллигент, окидывая Данилова взглядом с головы до ног. – И вообще, что это за манеры – ломиться в запертую дверь? Вы из какого отделения?
– Из этого, – ответил Данилов, оглядывая ординаторскую в поисках третьего, свободного стула и так и не найдя его. – Я новый врач, Владимир Александрович Данилов.
Женщина взяла со стула один из халатов, тот, что поменьше, и молча вышла.
– Мира, промой Шашкину катетер! – крикнул ей вслед мужчина и встал с дивана. – Новый врач, значит?
«Долго до тебя доходит, однако», – подумал Данилов, которого начал раздражать оказанный ему прием.
– Ну, давайте знакомиться. Владимир Александрович, значит? А я, представьте себе, тоже Александрович, только не Владимир, а Ростислав. Кочерыжкин Ростислав Александрович.
Рукопожатие у Кочерыжкина оказалась оригинальным – вложил в руку Данилову три пальца, указательный, средний и безымянный, позволил пожать и убрал.
– Врач высшей категории, – со значением добавил Кочерыжкин. – Причем врач потомственный, в пятом поколении.
«Мудак и индюк, – классифицировал коллегу Данилов. – Нет, лучше так – мудаковатый индюк. Отряд приматы, вид гомо сапиенс, подвид индюк мудаковатый. Вот-вот, в самую точку!»
– Вы из каких Кочерыжкиных будете? – спросил он, старательно пряча усмешку. – Из тех, которые в родстве с князьями Белосельско-Белозерскими или из тех, что с Юсуповыми?
Нормальный человек, по мнению Данилова, должен был рассмеяться в ответ на подобный вопрос, дураку полагалось обидеться, но Ростислав Александрович не сделал ни первого, ни второго. Он вздохнул и с заметным сожалением ответил:
– Мы сами по себе Кочерыжкины, у нас род не дворянский, а купеческо-профессорский. Между прочим, прадед мой, Петр Ростиславович, стоял у истоков медицинского факультета в Нижегородском университете…
«Стоял у истоков медицинского факультета» – это круто, – оценил Данилов. – И сказано красиво. Одно дело «работать» или «участвовать в создании» и совсем другое «стоять у истоков». Как там у Пушкина: «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн, и вдаль глядел…» Ну, волны не истоки, а все равно впечатляет».
– Я вижу, что вы уже познакомились! – в ординаторскую вошел начальник отделения. – Ростислав Александрович, я же предупреждал насчет курения в отделении! Дойдет до Станислава Марковича, так мне первому влетит, хоть я и некурящий! И откройте окно, а то у вас тут хоть топор вешай.
– Я же не могу во время дежурства выходить курить на лестницу, – проворчал Кочерыжкин, вытряхивая пепельницу в мусорную корзину. – Вот и курю в пределах отделения…
Над корзиной поднялось серое пепельное облачко.
– Пойдемте ко мне, – пригласил Роман Константинович. – Пора уже.
– Сейчас, только диван соберу, – ответил Кочерыжкин.
Под надсадный скрип дивана Данилов и начальник отделения вышли из ординаторской. На посту их ждали две сестры – «старая», уже знакомая Данилову, носатая Мира и большеглазая девочка-одуванчик, высокая тоненькая блондинка, пушистые кудри которой со всех сторон выбивались из-под высокого накрахмаленного колпака.
– Девочки, на пятиминутку! – скомандовал Роман Константинович. – Заодно познакомьтесь с новым доктором. Доктора зовут Владимир Александрович, а это Миранда (носатая изобразила на лице некое подобие улыбки и кивнула Данилову) и Наташа (одуванчик ограничился кивком, без улыбки).
Пятиминутку в первом реанимационном отделении проводили в «сестринской», комнате отдыха медсестер, расположенной прямо за постом. Сестринская была побольше ординаторской и попросторнее – вместо громоздкого дивана здесь стояла «малогабаритная» медицинская кушетка, самая обычная, так называемая «смотровая». Да и стол размерами не дотягивал до «врачебного», причем был он не письменным, а простецким, из серии «четыре ножки – три перекладины».
– Любаня сегодня задержится, – сказал Роман Константинович, усаживаясь на один из трех стоящих в сестринской стульев.
Медсестры переглянулись и дружно захихикали. Роман Константинович покосился на них и хотел что-то сказать, но в этот миг вошел Кочерыжкин и с ходу начал докладывать:
– В отделении пять человек, четверо тяжелых, один средней тяжести, может быть переведен в отделение. Это я про Шашкина. Без движения, поступлений за сутки не было, переводов не было, ничего, можно сказать, не было.
– Благодать, – улыбнулся Роман Константинович. – Проблемы были?
– Нет, – покачал головой Кочерыжкин. – Разве что Шашкин опять обещал жалобу на имя министра написать.
– За что?
– За то, что его не кормят как положено.
– А как ему положено?
– Известно как, – ухмыльнулся Кочерыжкин, – борщ со сметанкой, котлеты с гречкой, и всего побольше.
– А про диету ему нельзя было объяснить? Чтоб без жалоб?
– Так я объяснял, и не один раз, вот Мирочка не даст соврать! А он мне в ответ: «Сожрал мою порцию, хомяк толстопузый, а теперь лапшу на уши вешаешь? Ничего, я тебя выведу на чистую воду!» Вот ведь как человек свою профессию любит! Обеими ногами в могиле, а все норовит расхитителя на чистую воду вывести! Мент в законе, что называется!
– Если это ваше «мент в законе» услышат Станислав Маркович или Борис Алексеевич, то я вам, Ростислав Александрович, не завидую. – Роман Константинович покачал головой. – Вы случайно Шашкина в глаза так не наз… обозвали?
– За дурака меня держите, Роман Константинович? – обиделся Кочерыжкин. – Разве я давал вам повод?
– А кто полковника… ну того, со слуховым аппаратом, дубаком («дубак» на воровском жаргоне – охранник, контролер) назвал? – напомнил начальник отделения.
– Во-первых, я не думал, что у него аппарат такой качественный, а во-вторых, я сказал не «дубак», а «дурак». Это ему, глухне, послышалось. Я даже не в курсе был, что он в Карелии зоной руководил! А его дочь такой армагеддон мне устроила…
– Язык надо придерживать, тогда и армагеддонов не будет. – Роман Константинович встал. – Вы, Ростислав Александрович, останьтесь, я на конференцию с новым доктором схожу, все равно его народу представить надо.
Вообще-то во всех реанимационных отделениях отчитываться на утреннюю конференцию ходит тот, кто дежурил – собирать аплодисменты (редко) и подзатыльники (чаще, гораздо чаще) за все, что натворил за время дежурства. В среднем, и это при условии пребывания начальства в хорошем расположении духа, на одну похвалу приходится шесть-семь замечаний и нагоняев. Жизнь вообще далека от совершенства и ничего с этим не поделать, остается принимать как есть.
– Славик, конечно, бабник и балабол, но в целом – нормальный мужик, – сказал Роман Константинович Данилову в коридоре.
Данилов не стал спорить, хотя в его представлении Ростиславу Александровичу до нормального мужика было очень, очень и очень далеко. Недосягаемо, можно сказать.
– У нас, кстати, принято дежурить «бригадами», так, на мой взгляд, лучше, – продолжил Роман Константинович. – Люди срабатываются, притираются друг к другу…
«Некоторые притираются не только в переносном, но и в прямом смысле, – подумал Данилов и тут же одернул себя. – Становишься ханжой, Вольдемар!»
Собственно говоря, если в минуты тишины и спокойствия дежурный врач и дежурная медсестра предаются любовным утехам, то кому от этого плохо? Да, конечно, медсестра должна быть на посту, как стойкий оловянный солдатик, но в конце концов, на тревожный сигнал монитора и из ординаторской в секунду-другую выскочить можно. По закону дежурство в реанимации – без права сна, но с правом отдыха, так отдыхать можно по-разному, если, конечно, это не мешает делу. Заниматься любовью под «тревогу» или же просьбы о помощи нельзя однозначно, а так, когда делать нечего, почему бы и нет?
Сам Данилов не был сторонником «мимолетного производственного секса», считая, что делу время, а потехе – час, но прекрасно понимал, что кому-то такой способ восстановления сил мог очень даже нравиться. Роман Константинович, насколько можно было догадаться, тоже проявлял либерализм в этом вопросе, иначе бы не ставил Кочерыжкина в пару с его Мирой-Мирандой.
Сразу же по возвращении в отделение состоялась передача пациентов, иначе говоря – передача дежурства. Романа Константиновича – на консультацию во второе терапевтическое отделение, ввиду чего передачу проводил Кочерыжкин.
Ростислав Александрович превратил рутинную процедуру в настоящую церемонию. Взял с поста папку с историями болезни и, подобно Вергилию, водившему Данте по загробному миру, повел Данилова от койки к койке. Повел так повел – мало ли у кого какие привычки. Одни врачи рассказывают про больных в ординаторской, а потом уже совершают обход. Другие делятся сведениями прямо у койки, на которой лежит пациент, считая, что так удобнее и нагляднее. Кочерыжкин же устроил шоу, подолгу, словно не торопился уйти домой или еще куда, задерживаясь около каждой койки. Он был многословен, пересыпал свою речь дурацкими словосочетаниями вроде: «прошу вас обратить свое особое внимание», «имеющиеся в наличии показатели», «динамика заставляет лишний раз подумать» или «наши великие и могучие усилия». Данилова он упорно называл не по имени-отчеству и не «коллегой», а «доктором», причем вкладывал в это слово нечто снисходительно-покровительственное. Со стороны могло показаться, что Данилов совсем недавно, едва ли не вчера, получил диплом, а вместе с ним и право именоваться доктором.
– Обратите ваше внимание, доктор, на кардиограмму. Кардиологи отказали в переводе, сочли эти изменения старыми рубцами…
– Я рекомендую вам, доктор, сегодня воздержаться от перевода…
– Этого пациента надо «капать» очень осторожно, доктор, буквально титровать…
– У вас есть вопросы, доктор? Нет? Тогда пойдем дальше!
– Итак, доктор, с чем вы здесь можете столкнуться…
Данилов вначале немного злился, а потом махнул рукой – ну чего хорошего можно ожидать от человека из подвида мудаковатых индюков? Чтобы он вел себя как нормальный мужик? Увы, чудес на свете не бывает, жизнь отличается от сказки тем, что в ней дураки никогда не превращаются в умных. Наоборот, к сожалению, случается.
Под конец церемонии все же пришлось «показать зубы». Кочерыжкин сам напросился, оборзел и решил воспарить еще выше, в горние сферы. Словно невзначай подвел Данилова к сестринскому посту, где сидела медсестра Наташа, и поинтересовался:
– А что же это вас, доктор, без стажировки сразу дежурить поставили? Вы даже толком еще не освоились?
И бровями еще поиграл для усиления эффекта, подвигал их вверх-вниз. «Тебе бы на сцене больших и малых академических театров выступать, а ты в реанимации прозябаешь», – посочувствовал про себя Данилов, а вслух произнес:
– Сочли, что справлюсь. Опыт кое-какой имеется, знания тоже есть. А вас, доктор, долго в стажерах держали?
Разумеется, и ядовитой иронии в голос подбавил, и на слове «доктор» ударение сделал. Вышло очень хорошо, так, как и было задумано – Кочерыжкина аж передернуло.
– Я здесь работаю очень давно, пришел прямо с кафедры анестезиологии и реанимации. Женился, первенца ждал, вот и пришлось бросить аспирантуру и пойти зарабатывать деньги. Я, к вашему сведению, самый старый сотрудник отделения, можно сказать – аксакал, Роман Константинович на пять лет позже меня пришел.
Здесь, по мнению Кочерыжкина, полагались если не аплодисменты, то хотя бы более скупые выражения восхищения, но Данилов не стал восхищаться, а пнул второй раз да по тому же месту.
– Позже пришел, да в заведующие вышел, – как бы про себя сказал он. – То есть в начальники, извините, не привык еще к новой специфике.
– Мне, если хотите знать, руководство отделением ни к чему! – Кочерыжкин возбудился и начал брызгать слюной, вынудив Данилова отступить назад и в сторону. – У меня отец почти двадцать лет главным врачом работал, и я с детства знаю, насколько тяжела и неблагодарна руководящая стезя! Мне идти на повышение предлагал еще прежний начальник госпиталя, да что там «предлагал», прямо вынуждал, чуть ли не с ножом к горлу! Давай, мол, и все! Дважды приказ готовили, но я уперся на своем и стоял! А вы говорите «пришел да вышел»!
– Я просто констатировал факт, доктор, – улыбнулся Данилов. – Простите, если случайно насыпал вам соли на старые раны, не хотел. Спасибо вам за столь доскональную передачу дежурства, не смею больше задерживать!
– Да я и не собираюсь задерживаться, – пробурчал Кочерыжкин. – Спокойного вам дежурства.
– А вам счастливо отдохнуть! – вежливо ответил Данилов, вытягивая из нагрудного кармана ручку. – Наташа, вы будете проверять назначения или я пока напишу дневники?
– Пишите, – разрешила медсестра.
По лицу Кочерыжкина было видно, что он не прочь поучить Данилова, как надо правильно писать дневники, во всяком случае, он явно хотел что-то сказать, но благоразумно передумал и потопал в ординаторскую за своим портфелем.
Верхнюю одежду и уличную обувь все сотрудники госпиталя оставляли на первых этажах своих корпусов, в служебных раздевалках. Как шутил Роман Константинович: «Самый простой и быстрый способ уволиться – заявиться в отделение в куртке и сапогах».
– Теперь Славик вам мстить будет, – сказала Наташа, как только Кочерыжкин ушел. – А здорово вы его на место поставили, вежливо, но жестко.
– Чего я должен опасаться? – Данилов перестал писать и посмотрел на Наташу. – Яда в чайнике или выстрела из-за угла.
– Ну зачем же так брутально? – укорила медсестра. – Он будет разить вас словом, рассказывать всем и каждому, какой вы тупой и недалекий. Ни на что большее Славик не способен, но сплетничать он умеет лучше любой старой бабки, это его призвание.
– А по ушам? – улыбнулся Данилов.
– А зачем? – улыбнулась в ответ Наташа. – Это же Славик, его все знают как облупленного и никто всерьез не воспринимает. Собака лает, ветер носит. Про меня он говорит, что я равнодушна к мужчинам и неравнодушна к женщинам. Частично он прав, потому что к нему я абсолютно равнодушна. Я вас не смутила своей откровенностью?
– Нет, нисколько, – ответил Данилов, хотя на самом деле был немного удивлен.
– Привыкайте, осваивайтесь, мы здесь одна большая семья. Никаких секретов друг от друга – все на виду.
– Это хорошо? – Данилов считал, что какие-то секреты у людей быть должны.
– Это прикольно! – рассмеялась Наташа.
Смеялась она не вполголоса, а еще тише. Профессиональная привычка, ведь громкое ржание, как и громкие разговоры в реанимационном отделении не приветствуются.