Глава 9
Флойд привез Кюстина с тяжелым инструментальным чемоданчиком к дому Бланшара в середине утра. Практическая сметка напарника не переставала удивлять. Он мог починить что угодно: и «матис», и водопровод в квартире, и покалеченный приемник мертвой шпионки. Флойд имел некоторое представление о ремонте лодок, но этим его познания и исчерпывались. Однажды он спросил, откуда у Кюстина такая сноровка, и получил ответ, что определенное умение обращаться с электричеством и металлом полезно для службы в уголовной полиции.
Больше расспрашивать не захотелось.
Флойд подождал в машине, пока Кюстина не пустят внутрь, затем еще пять минут, пока тот не покажется в окне пятого этажа. Кюстин не надеялся получить результаты до вечера, но все равно пообещал созвониться в два часа пополудни.
Флойд поехал к Монпарнасу. Петлял по переулкам до тех пор, пока не отыскал дом, где накануне оставил Грету. При свете дне он казался чуть менее унылым – но только чуть. Открыла дверь Грета и проводила гостя в скудно обставленную кухню, которую местная жиличка Софи показала Флойду вчера.
– Я обращался в телефонную компанию, – сообщил он. – Телефон уже должен работать.
– Ну да, – удивленно ответила Грета. – Кто-то звонил всего час назад, но я была настолько занята, что не обратила внимания. Как ты убедил компанию снова подключить телефон? Тетя не может платить.
– Я договорился, чтобы счета поступали ко мне.
– В самом деле? Чертовски любезно с твоей стороны. И ведь непохоже, чтобы ты купался в деньгах.
– Не беспокойся. Непохоже, что я…
Он осекся.
– Буду это делать годами? – закончила Грета фразу за него. – Да, ты прав, это ненадолго.
– Я не хотел, чтобы прозвучало так грубо.
– Не бери в голову. – В ее голосе послышалась смущенная нотка. – Я просто вымещаю злость на всех, кто попадется под руку. Тебя упрекать не за что.
– И ты не тревожься понапрасну. Насколько я вижу, ты работаешь будь здоров. Как Маргарита сегодня?
– Если верить Софи, так же как и вчера, – ответила Грета, намазывая медом промасленный хлеб. – Доктор уже ввел ей дневную дозу морфина. Не понимаю, почему бы не колоть попозже, чтобы ночью она как следует высыпалась.
– Может, они опасаются, что ночной сон окажется слишком глубоким?
– Это вовсе не было бы плохо, – спокойно ответила Грета.
Сегодня она оделась во все белое, собрала черные волосы в пучок и повязала белым бантом. Он казался мерцающим, светящимся, будто из рекламы стирального порошка. Грета протянула гостю бутерброд, затем облизнула пальцы, слегка оттопырив губу – будто маленькая девочка.
– Венделл, спасибо, что остался на ночь. Ты так добр ко мне.
– Тебе нужна была компания. – Он вгрызся в бутерброд, слегка наклонив его, чтобы не закапаться медом. – Кстати, насчет Маргариты. Ты не против, если я поднимусь и поздороваюсь с ней? Помню, что ты сказала вчера, но очень хочется показать, что мне не наплевать на нее.
– Она может тебя и не вспомнить.
– Ну и пусть.
– Ладно. – Грета тяжело вздохнула. – Кажется, сейчас она почти в нормальном состоянии. Но не задерживайся, хорошо? Тетя очень быстро устает.
– Я постараюсь.
Она повела его наверх. Флойд доедал бутерброд на ходу, под ногами скрипели доски пола. Грета открыла дверь в спальню, скользнула внутрь и тихо заговорила с Маргаритой. Флойд услышал, как старуха ответила по-французски. Она не знала других языков, даже немецкого. Хотя Грета рассказала однажды, что Маргарита родилась в Эльзасе и вышла замуж за немца-мебельщика, умершего в середине тридцатых. Дома супруги разговаривали только по-французски.
Когда жизнь для семьи Греты стало тяжелой – ведь она была еврейкой по матери, – семья отправила Грету в Париж. Она прибыла в город весной 1939-го в девятилетнем возрасте и прожила здесь бо́льшую часть последующих двадцати лет. После провалившегося нашествия в 1940-м был всплеск антигерманских настроений, но Грета спокойно его пережила, говоря по-французски с подчеркнутым парижским акцентом, превосходно скрывавшим ее происхождение. При первой встрече Флойд и заподозрить не мог, что она немка. Раскрытие этой тайны было первым из многих маленьких, но очень важных, волнующих шажков, которыми сближались Флойд и Грета.
– Можешь войти, – позвала она из спальни.
Дверь открылась шире, за ней обнаружилась Софи, уже уходящая с подносом в руках. Флойд отступил, пропуская ее, затем шагнул через порог. Жалюзи на окнах были опущены, на стенах прямоугольные пятна от снятых картин, фотографий и зеркал. Постель была аккуратно заправлена – должно быть, к визиту врача. Пожилая женщина сидела почти прямо, поддерживаемая тремя-четырьмя пухлыми подушками. Она была одета в ночную сорочку с цветочным узором и длинным рукавом. Седые волосы зачесаны назад, щеки слегка нарумянены. В полумраке Флойд едва различал лицо, но все же угадал в нем, истончившемся, бескровном, знакомые черты. Он подумал, что лучше бы не осталось ничего узнаваемого, но в ней было слишком много прежнего, знакомого, и оттого стало гораздо тяжелей на душе.
– Это Венделл, – тихо представила Грета. – Тетя, вы помните Венделла?
Флойд поклонился, держа шляпу обеими руками, будто поднося подарок.
– Конечно я его помню, – ответила Маргарита.
Ее глаза казались очень живыми и яркими.
– Флойд, как вы? Помню, мы всегда называли вас Флойд, а не Венделл.
– У меня все здорово, – ответил он, переминаясь с ноги на ногу. – Как вы себя чувствуете?
– Теперь неплохо. – Ее голос походил на шорох; приходилось напрягаться, чтобы различить слова. – Но по ночам очень тяжко. Я никогда не думала, что сон может отбирать столько сил. Не знаю, сколько их еще осталось.
– Вы сильная женщина, – проговорил он. – Думаю, у вас куда больше сил, чем вам кажется.
Она сложила на животе руки – тонкие, длиннопалые, похожие на птичьи лапы. Газета, раскрытая на парижских новостях, лежала на ее коленях, будто шаль.
– Хотела бы я, чтобы так и было на самом деле.
Флойд подумал: «Она знает». Пусть очень слаба и не всегда понимает, что происходит вокруг, но знает точно: она тяжело больна и уже не покинет эту комнату живой.
– Флойд, как там снаружи? Я всю ночь слышала дождь.
– Немного разъяснилось. Солнце уже выглянуло…
У него вдруг пересохло во рту. И зачем только он настоял на визите? Все равно не сможет сказать ничего, что она не слышала уже сотни раз от подобных ему благонамеренных визитеров. Его захлестнуло стыдом. Ведь он пришел сюда не для того, чтобы сделать лучше ей, – захотел ублажить себя. Отдать долг вежливости. И будет стоять перед ней и делать вид, что не замечает смертельной болезни, – как перед слоном, которого видят все, но не решается назвать никто.
– Когда солнце встает, это так хорошо, – проговорил он, мучительно подбирая слова. – Город выглядит будто на картине.
– Да. Наверное, краски великолепны. Я всегда любила весну. От нее почти так же захватывает дух, как от осени.
– Кажется, нет такой поры, когда бы меня не восхищал этот город. Разве что в январе…
– Грета читает мне газету. – Маргарита хлопнула по развернутым полосам. – Хочет, чтобы я слушала только приятные новости, но мне интересны все – и дурные, и хорошие. И вот что скажу: не завидую я вам, молодым.
Флойд улыбнулся, напрягая память: когда это его в последний раз называли молодым?
– Пока ситуация не кажется мне слишком уж скверной.
– Вы помните тридцатые?
– Нет, не помню.
– Тогда, при всем уважении, скажу: вы и представления не имеете, какая ситуация хороша и какая плоха.
Грета тревожно и предупредительно взглянула на Флойда, однако тот лишь улыбнулся и добродушно произнес:
– Да, не имею.
– Во многих отношениях жизнь была прекрасной. Закончилась Депрессия, стало больше денег. Исчез дефицит еды, одежда стала красивее. Танцевальная музыка – лучше. Мы могли держать машину, раз в год отдыхать в провинции. И приемник купили, и даже холодильник. Но в той жизни была грязь, поток ненависти, клокотавшей совсем близко, под тонкой пленкой. – Маргарита посмотрела на племянницу. – Ненависть и загнала Грету в Париж.
– Наци получили то, чего заслуживали, – сказал Флойд.
– Мой муж успел увидеть этих чудовищ у власти. Он знал цену их пропаганде и пустым обещаниям, но понимал также, что они умело взывают к самому злому, жалкому и гнусному в людях. К тому, что есть у всех. Мы хотим ненавидеть тех, кто на нас не похож. И чтобы ненависть породила злодеяния, нужно лишь чуть нашептать на ухо, убедить нас в правоте ненависти.
– Это действует не на всех, – возразил Флойд.
– В тридцатых так говорили многие порядочные люди. Они считали, что слова ненависти дойдут лишь до невежественных и до тех, чьи сердца уже переполнены ею. Но это заблуждение. Нужны немалые силы души и разума, чтобы пустить отраву внутрь, – а такие силы нашлись не у всех. И еще меньше было тех, кто сумел высказаться против, встать на пути у разжигателей ненависти.
– Ваш муж был одним из таких? – спросил Флойд.
– Нет. Он был одним из миллионов, не сказавших и не сделавших ничего – до самой смерти.
Флойд не знал, что и ответить. Из сидящей на постели женщины будто лилась мощным потоком живая история. Флойд ощущал его силу.
– Я всего лишь хочу сказать, что ненависть очень заразна. Мой муж говорил, что пока разжигателей ненависти не уничтожат, не выжгут вместе со всем их ядом, всегда будет всходить новая поросль, как сорная трава. – Маргарита коснулась газеты. – Флойд, трава выросла опять. В сороковом мы подстригли газон, но не рассыпали пестициды. И спустя двадцать лет в мире снова свирепствует зараза.
– Я знаю, многие люди ведут очень худые речи. Но их никто не принимает всерьез.
– В двадцатых никто не принимал всерьез нацистов.
– Но сейчас действуют законы против разжигания ненависти, – возразил Флойд.
– По этим законам никого не наказывают. – Маргарита постучала острым ногтем по газете. – Обратите внимание на свежий репортаж: вчера насмерть забили юношу, который осмелился протестовать против сеятелей злобы.
– Юношу? – Голос Флойда вдруг прозвучал надломленно, слабее, чем у неизлечимо больной старухи.
– У вокзала. Тело нашли этой ночью.
– Нет!
Грета взяла его под локоть:
– Флойд, нам нужно идти.
Он ничего не ответил.
Маргарита сложила газету и столкнула с кровати.
– Я не хотела поучать вас, – сказала она, и сочувствие, теплота ее голоса были как нож в душу. – Я всего лишь хотела пояснить, отчего я так мало завидую вам, молодым. Двадцать лет назад на горизонте собирались тучи – и вот они собираются опять. – Она немного помолчала и добавила: – Конечно, со злобой еще не поздно справиться – если против нее встанет достаточно людей. Интересно, сколько человек прошло мимо того мальчика ночью и не помогло?
Грета потянула Флойда к выходу.
– Тетя Маргарита, ему нужно идти.
Маргарита взяла его за руку:
– Так мило, что вы решили проведать меня. А еще придете?
– Конечно, – поспешил согласиться Флойд и вымученно улыбнулся.
– Пожалуйста, принесите мне земляники. В этой комнате станет немного повеселее.
– Я принесу земляники, – пообещал он.
Грета повела его вниз, не отпуская руки.
– Вот так всегда, – заметила она, когда отошли далеко от дверей спальни. – Когда обсуждаем новости, у нее язык как бритва. При этом тетя не понимает, какой сейчас месяц. Тебя вот вспомнила, и то хорошо. Будем надеяться, она забудет про землянику.
– Я найду…
– В это время года? Флойд, не беспокойся. В следующий раз, когда ты придешь, она ничего не вспомнит.
Флойд подумал: Грета говорит столь жестокие и циничные слова лишь потому, что любит Маргариту.
Они уселись за стол в кухне. На подоконнике ворковал голубь. Грета подхватила кусок черствого хлеба и швырнула в стекло. Взвихрились серые перья, голубь упорхнул.
– Может, это другой парень, – сказала Грета, угадав, о чем думает Флойд. – Ты, наверное, в последнее время не читаешь газет. Людей бьют постоянно.
– Мы оба знаем: мальчишка тот самый. Зачем притворяться?
– Вчера мы это уже обговорили. Если бы ты вмешался, тебя бы зарезали.
– Прежний я, может, и вмешался бы.
– Прежнему тебе следовало иметь побольше здравого смысла.
– Пытаешься успокоить мою совесть? – спросил Флойд, глядя в потолок и воображая только что посещенную спальню и молчание, в котором осталась ее обитательница. – Пусть она не представляет, какой сейчас месяц, но суть происходящего понимает как надо.
– Может, все не так плохо. Старики постоянно думают, что мир вот-вот развалится. Так уж у них заведено.
– А вдруг они правы? – спросил Флойд.
Грета подняла хлеб, которым бросала в голубя.
– Возможно. И это отличная причина уехать из Парижа.
– Интересный вывод.
– Сдается, ты и не задумывался над моим предложением.
– Я рассказал Кюстину.
– И как он отнесся?
– Легко. Он ко всему так относится.
– Андре хороший человек. Думаю, из него выйдет отличный глава частного сыскного агентства.
– Да. И за год он покорит весь Париж.
– Так отчего бы не дать ему шанс?
– Я прожил здесь двадцать лет. Уехать завтра – все равно что признать эти двадцать лет ошибкой.
– Они станут ошибкой, если будешь так думать о них.
– Не уверен, что можно думать иначе.
– Париж уже не тот город, каким был в год твоего приезда. Многое изменилось, и далеко не все – к лучшему. Вернуться не значит признать поражение. Флойд, сколько тебе сейчас? Тридцать пять? Сорок? Не так уж стар. В особенности если не будешь считать себя старым.
– Ты, случайно, не заглядывала в коробку?
– И прекрасно умеешь переводить разговор, – снисходительно улыбнулась Грета. – Ладно, поговорим об отъезде потом. Да, я просмотрела бумаги.
– И что можешь сказать?
– Нельзя ли обсудить это в другом месте? Здесь у меня что-то нервы шалят. Софи останется на все утро. А я с удовольствием подышала бы свежим воздухом.
– Хорошо, давай прогуляемся, – потянулся к шляпе Флойд.
Флойд нашел место для парковки на улице Риволи, около Лувра. Дождь унялся, хотя облака на окраине выглядели чернильными, сулящими грозу. Но на Правом берегу было приятно: солнце изо всех сил старалось высушить тротуары и обеспечить последние в сезоне продажи торговцам мороженым. Чудесный осенний день! Флойд очень дорожил такими. Ведь каждый может оказаться последним. И не заметишь, как в город лукаво прокрадется зима.
– Ну хорошо, – произнес он, чувствуя, как поднимается настроение. – У нас в планах культура или просто гулянье в Тюильри?
– Культура? Ты ее не узнаешь, даже если укусит тебя за нос. К тому же я сказала, что хочу свежего воздуха. Картины подождут. Они уже долго ждали.
– По мне, так и лучше. Больше получаса в любом музее – и я чувствую себя экспонатом.
Грета взяла жестяную коробку с собой – сунула под мышку. Тюильри тянулся от музея до площади Согласия элегантной строгой лентой по Правому берегу. Сад был частью города со времен Екатерины Медичи, то есть уже четыре века. Флойда всегда удивляло, что эти геометрически правильные участки зелени пережили все перемены, выпавшие на долю Парижа за столь большой срок. Тюильри был любимейшим местом Флойда, особенно в спокойные будние утра. У западного края сада, близ восьмиугольного бассейна, стояли шезлонги. Грета с Флойдом нашли свободные и стали крошить и разбрасывать принесенный из дому черствый хлеб.
– Не знаю, чего именно ты от меня ждешь, – постучала Грета по жестянке. – Но если необычного и непонятного, то здесь такого предостаточно.
– Ты не беспокойся о том, как преподнести. Скажи, что вычитала, а я сделаю выводы.
– Извини, как фамилия той женщины? Сьюзен, а дальше? На открытке только ее имя.
– Сьюзен Уайт. Если, конечно, это настоящие имя и фамилия.
– Ты серьезно считаешь, что она в чем-то замешана?
– Серьезнее, чем вчера. Кюстин сейчас пытается выяснить, во что она превратила приемник у себя в квартире.
– Между прочим, ты мне дал хороший повод отвлечься от мыслей о тете.
– Рад, что хоть чем-то помог. – Флойд отломил кусок закаменевшей корки и швырнул толпе жадных, сварливых селезней. – Ну ладно, давай излагай, что ты вычитала.
– Насчет карт и рисунков я тебе не помогу, но скажу кое-что по поводу вот этого. – Она покопалась в жестянке и выудила письмо, напечатанное на гербовой бумаге.
– А, из Берлина, от сталелитейной компании?
– Да, «Каспар металз».
– О чем переписка?
– У меня только одно письмо, так что приходится кое о чем лишь догадываться. Но похоже, Сьюзен Уайт пишет о контракте, которым занималась «Каспар металз».
– Контракт заключила Сьюзен?
– Нет. Похоже, тут замешан кто-то третий. Но, судя по тексту, Уайт знает о контракте достаточно и не выглядит посторонней.
К пруду с утками подошла небольшая чинная группа людей – восемь-девять мужчин в костюмах и шляпах. Они окружали старика в инвалидной коляске, которую толкала кряжистая медсестра.
– А подробней о контракте? – попросил Флойд.
– О нем сказано мало, – наверное, подробности были в предыдущей переписке. Но кажется, фирме заказали большой алюминиевый слиток. Даже три слитка. В письме говорится о затратах на приведение отливок в сферическую форму с желаемой точностью.
Флойд наблюдал, как старик дрожащими руками бросает хлеб в бассейн, приманивая уток.
– В коробке были чертежи с какими-то кругляшами, – сказал Флойд. – Наверное, те самые сферы.
– Ты выглядишь разочарованным, – заметила Грета.
– Я думал, это план чего-нибудь занимательного, вроде бомбы. Но обыкновенные слитки… – Он пожал плечами.
– Тут пишется, что шары нужны для художественной инсталляции. Но это может быть лишь легендой, скрывающей истинное предназначение заказа.
– Ничего не склеивается, – пожаловался Флойд. – Если ты американская шпионка, зачем заказывать отливки, для чего бы они ни предназначались, у немецкой фирмы? Сотня американских сделает то же самое.
– Хорошо, давай предположим на минуту, что Сьюзен и в самом деле шпионка. Чем еще занимаются шпионы, кроме шпионажа? Они следят за другими шпионами.
– Согласен. Но…
– А вдруг Сьюзен послали, чтобы она наблюдала за чужой операцией? Уайт добывает какие-то важные сведения о берлинском контракте. Всего она не знает, но хочет – и должна – выяснить. Потому отправляет письмо в «Каспар металз», представляясь лицом, связанным с организацией-заказчиком.
– Возможно, – неохотно согласился Флойд.
Грета бросила кусок хлеба уткам.
– Есть еще кое-что.
– Давай.
– В письме говорится о стоимости транспортировки готовых изделий. И вот что интересно: их везут в три разных места. Куда-то в Берлин, Париж и Милан.
– Я не припомню ничего похожего на адрес.
– В письме его и не было. Отправитель, наверное, полагал, что адреса известны корреспонденту.
Флойд задумался, при чем тут Милан.
– Но нам-то адреса неизвестны. У нас есть всего лишь пара линий на карте Европы.
Он вспомнил нарисованную букву «L» и аккуратно вычисленные расстояния между городами.
– Я пока не понимаю, что должны означать пометки на карте, но очевидно, они как-то связаны с работами, проводившимися на фабрике.
– И последнее, – сказала Грета. – Билет на поезд. Ночной экспресс до Берлина. Билет не использован.
– Дата есть?
– Продан пятнадцатого сентября. Отправление с Северного вокзала двадцать первого сентября. Она зарезервировала спальное купе.
– И погибла двадцатого, – заметил Флойд, вспомнив записи в своем блокноте. – Бланшар сказал, что коробку Сьюзен отдала ему то ли пятнадцатого, то ли шестнадцатого. Точней не вспомнил. Как раз в то время она покупает билет, которым так и не воспользуется.
– Интересно, почему она не взяла билет на первый же поезд до Берлина, а вместо этого заказала купе за пять дней?
– Может, у нее были другие дела или она позвонила на фабрику и договорилась о визите в определенный день. Так или иначе, Сьюзен понимала, что проведет в Париже еще несколько дней. При этом она осознавала опасность и приняла меры, чтобы документы не попали в чужие руки.
– Флойд, а тебе не кажется, что если ее убили из-за документов, то из-за них могут убить кого-нибудь еще?
Группа отошла от пруда с утками, под колесами инвалидной коляски хрустел гравий дорожки, ведущей к музею Оранжери. Над деревьями, растущими вдоль Сены, на Левом берегу сияла в солнечных лучах мокрая крыша Вокзала Орсэ. Вопреки названию, Вокзал Орсэ уже много лет не был вокзалом. Одно время носилась в воздухе смутная идея превратить его в музей, но в конце концов власти решили, что эффектнее всего переоборудовать старое здание в тюрьму для высокопоставленных политических узников. При виде тюрьмы Флойд ощутил, как шевельнулась память. С чем-то это связано… Но с чем?
Он бросил оставшиеся крошки немногочисленным уткам, оставшимся у берега после отъезда старика.
– Знаю, риск есть. Но не брошу расследование лишь потому, что кому-то оно может не нравиться.
Грета внимательно посмотрела на него и спросила:
– И какое отношение к твоему твердолобому упрямству имеет то, что недавно сказала Маргарита?
– Это просто работа: клиент заказал, я выполняю. И не более того. А такая работа, надо заметить, очень неплохо оплачивается.
– Значит, дело в деньгах?
– В деньгах и любопытстве, – признался он.
– За деньги не вылечишь свернутую шею. Собери все, что накопал, и передай властям. Пусть сами стыкуют улики.
– Вот и Кюстин так говорит.
– Может, он и прав. Подумай хорошенько и не лезь на глубину. Ты парень большой и крепкий, но никудышный пловец.
– На глубину не полезу, успею отойти в сторону.
Грета отрицательно покачала головой:
– Я слишком хорошо тебя знаю. Ты спохватишься, когда начнешь тонуть, и никак не раньше. Но к чему с тобой спорить? Я проголодалась. Пойдем на Елисейские Поля, там пекут хорошие блины. По пути можешь купить мне эскимо. А потом отвезешь меня на Монпарнас.
Флойд решил подчиниться и протянул ей руку. Они пошли к Елисейским Полям. Вдалеке ветер подхватил зонтик и понес высоко над землей.
– Как твой джаз-банд?
– Его не стало, когда ушла ты. Нас больше не осыпали приглашениями.
– Я всего лишь часть. И не самая важная.
– Ты чертовски хорошая певица и гитаристка. Без тебя от группы остались рожки да ножки.
– Вы с Кюстином хорошие музыканты.
– Хорошие. То самое слово.
– Ты не просто хороший. Ты лучше.
– Не я, а Кюстин.
– Правда, ты далеко не худший в мире бас-гитарист. Умел давать жару. Конечно, когда очень хотел.
– Ну да. Аккорды знаю, неплохо ритм держу.
– Так говоришь, будто в этом есть что-то стыдное. Сотня групп в Ницце с руками бы оторвали такого гитариста.
– Но я не умею ничего такого, чего бы ты не видела раньше.
– Не все хотят нового.
– В том-то и дело. Мы постоянно выдаем старый свинг на старый манер. Всегда один и тот же. Я уже устал от него. Для Кюстина взять в руки саксофон – сущая пытка.
– Так сделайте что-нибудь другое.
– Кюстин пробует. Ты же помнишь, он постоянно заставлял нас играть быстрое восьмитактовое, хотя мы упорно держались за старые медленные четыре четверти.
– Так, может, Кюстин уже задумал что-то новое?
– Да нет. Этим восьмитактовым он заразился от парня, игравшего здесь несколько лет назад. От канзасского героинового наркомана. Парню лет не больше, чем мне, а выглядит на шестьдесят. Звал себя то ли Ярдхаундом, то ли Ярддогом. Лабал безумные импровизации, делал вид, будто это новая волна и будущее. Но никто такого будущего не хотел.
– Кроме Кюстина.
– Да. А он сказал, что эта музыка всегда звучала у него в голове.
– Ну так играй вместе с ним!
– Слишком быстрая она для меня. Но даже если бы я приспособился, никто другой не стал бы ее слушать. Под такую даже не потанцуешь.
– Не следует сдаваться так легко, – упрекнула Грета.
– Что уж теперь… Нынешней публике не нужен даже старый добрый джаз. Половина клубов, где мы играли в прошлом году, уже закрылась. Может, в Штатах дела обстоят иначе, но здесь…
– Люди все разные. Некоторые очень не хотят, чтобы белые и черные нормально уживались, уже не говоря о том, чтобы играть одну музыку. Ведь благодаря музыке мир и в самом деле может стать немного лучше.
– И что ты хочешь этим сказать? – улыбнулся Флойд.
– Тем из нас, кому не все равно, не стоит сдаваться. Может, нужно поступать как раз наоборот – высовываться время от времени.
– Я не стану высовываться ни за какие коврижки.
– Даже ради любимой музыки?
– Может, я и считал когда-то, что джаз спасет мир. Но теперь я старше и мудрее.
Идя по гравийной дорожке, пара снова миновала старика-колясочника, и в памяти Флойда вдруг щелкнуло, будто ключ в хорошо смазанном замке. Может, причиной тому недавний разговор с Маргаритой, а может, политическая тюрьма за рекой. Флойд узнал старца. Тот наклонился вперед, челюсть отвисла, изо рта текла слюна. Кожа казалась прилипшей к черепу, будто слой папье-маше. Руки тряслись, как у паралитика. Говорили, что под одеялом, укрывавшим нижнюю часть туловища, больше вырезано, чем оставлено. Теперь крови в его жилах текло меньше, чем раствора химикатов. Но старик пережил рак, как пережил и покушение в мае 1940-го, когда бесславно захлебнулось наступление в Арденнах. В лице еще угадывались прежние черты, остались и ефрейторские усики, и поредевшая челка, теперь уже седая, а не черная. Минуло двадцать лет с того дня, когда рассыпались и сгорели его имперские амбиции. В карнавале монстров, рожденных двадцатым веком, он был лишь одним из многих. Его речи когда-то пылали ненавистью – но кто тогда не кричал с трибун? Тогда людьми и странами двигала ненависть. Может, он сам и не верил в свои речи. Во всяком случае, для Франции он оказался не хуже пришедших потом. Кто станет утром в садах Тюильри проклинать его, отсидевшего столько в Орсэ? Теперь он не пу́гало – убогий старик, достойный жалости, а не отвращения и ненависти.
Пусть кормит уток.
– Флойд?
– Что?
– Ты будто за милю от меня.
– Не за милю. За двадцать лет. А это не одно и то же.
Грета подвела его к стойке продавца мороженого. Флойд нащупал в кармане монеты.