1
Я подошел к окну. Пальцем слегка отодвинул занавеску цвета яичный желток и, выглядывая половиной своего изможденного и сухого лица, убедился в том, что дождь и не думал кончаться. Мелодичный тембр Фрэнка успокоил мои нервы и мысли об обиде Сьюзи.
Пытаюсь сконцентрироваться и закончить этот гребаный роман о своей жизни с названием, щекочущим душу: «Доброе утро, „Хьюстон“». Почему закончить? Все просто. Я ставлю жирную точку в каждодневном ведении этого дневника. С каждым днем мне все труднее и труднее даются воспоминания. Не хочу ощущать потерю сознания. Пусть это произойдет незаметно для меня. Я просто устал.
Но ничего не выйдет, пока Сьюзи мельтешит перед глазами. Постоянно она сует мне свои панкейки под нос! Запрещает пить и курить, оправдываясь переживанием за мое здоровье до тряски ее рук. Создает нелепые диалоги, постоянно находит и ликвидирует в считанные секунды пыль на полках, параллельно пылесося у меня под ухом. Я не могу сосредоточиться. Мысли взялись за руки и водят хороводы в голове. Ой! Кажется, одна проехалась по мозгу на слоне!
Твою ж мать! Н Е В Ы Н О С И М О! Мы женаты тринадцать лет, и я по сей день не могу понять, как ей это удалось, как ей удалось утащить меня из вольной жизни и, более того, как ей удается делать вид, что нами создана благополучная ячейка общества? О нет, не о том я сейчас.
Нужно подлить виски в стакан и приложить лед к пульсирующим вискам.
Дорогая. Ты всегда в моей голове.
Знаешь. Я никогда не любил твой аромат духов, Маргарет. Вульгарная походка, острый взгляд, тонкие запястья, пухлые губы, мескалин в белой лакированной дамской сумочке и вечная фраза Hasta la vista, baby на твоем остром языке. Ты не носила нижнего белья, детка, ты носила Ray-Ban, скрывая круглосуточно расширенные зрачки. Ты отрывалась в ирландских пабах и цитировала Уолта Уитмена на барных стойках, бережно храня десятки поцелуев на своей белой коже. Ты любила кожаные куртки и тонкие ремни вокруг тела. Когда ты говорила о политике, то хотелось переключить канал в твоей голове, избавив тем самым тебя от ужаса воспоминаний войны. Когда ты говорила о детях, то я прекрасно понимал, что никогда их не увижу. Мы были частью потерянного и разбитого поколения.
Это были 60-е
Мы и наши семьи не без потерь пережили Вторую мировую войну, и это означало, что теперь мы готовы к самовыражению и свободному вздоху. Мы желали счастья себе и своей стране так, как желает матрос продажных женщин, когда спустя год после плавания он видит сушу сквозь запотевший, расцарапанный ногтями в пьяном угаре иллюминатор своей каюты.
Тогда мы были молоды, Маргарет. Мы были сумасбродно развратны своим чутьем на жизнь, которая по факту являлась сотканным нами порочным кругом самоистязания. Но нам казалось, что мы крутим этот земной шар, когда наши губы смыкались, а языки выкручивали финты круче эквилибристки на шаре, которая отталкивается от его покрова резкими толчками и выполняет изощренные элементы акробатики. Маргарет. Ты помнишь мои модные джинсы из конопляной парусины, купленные на распродаже? А день нашего знакомства? Когда мы возвращались из наистарейшего, прославленного своим яблочным джином Bridge Café? Я протер на них дыры и колени в кровь, все потому что мы, накуренные, ползли по Water Street с задранными к звездам головами по следам Большой Медведицы, изнемогая от желания окунуться в «ковш». Так и не дойдя до цели, мы отрубились в местном парке прямо на лужайке подле фонтана. Мы уснули в объятиях друг друга. А потом – врезанные в кожу наручники, 48 часов за решеткой в вонючей и грязной камере, мои стихи для тебя полушепотом, следы на запястьях и утро в закусочной… Ты написала свой номер промеж моих лопаток ногтями, ты так впечатывалась ими в мою мокрую спину, что твой дешевый красный лак облупливался и сыпался на свежие царапины. Ты допила кока-колу, а я слегка прополоскал рот теплым виски. Твои пальчики касались уголков моего рта, и, стерев с них капли алкоголя, ты размазала их по своей шее, как дешевый парфюм… Мы разошлись, дав слово, что встретимся в ближайшее время на «Хьюстоне».
Письма анархиста
Да, я чудный. Волосы сальные, глаза красные. По венам периодически проносится волной что-то заряженное. В душе разбодяженный хамством и напористостью вендетты альтруист. Я открываю занавес, господа. Я стою перед вами на черной сцене, словно красный растекшийся плевок на безупречно ровном квадрате Малевича. Выдыхая табачный дым, я чувствую, как озноб овладевает мной. Я скрестил руки и опустил голову. Приготовился. Я не являюсь святым. Закрыв глаза, начинаю расстегивать свою черную рубашку. Оголив свое тело, в кровоподтеках и глубоких порезах, предоставляю его вам ровно так же, как и душу. Посредник вынесет хлысты в виде осуждений, морализаторств и коробку застоявшегося, словно отстойник, банального, больного здравого смысла с какими-то разнообразными насадкам принципов, стадных политических и иерархических взглядов. Также в ней будет присутствовать и манифест, включающий в себя «список правил правильной жизни стада», идеологию церкви и ее влияние на меня как на личность, изначально крещеную, что означает обязанность чтить Господа Бога, хоть и наши с ним взгляды не имеют общих точек соприкосновения.
Сей манифест должен быть зачитан мне исключительно посильным образом, ибо я являюсь негодяем в ВЫСШЕЙ СТЕПЕНИ, выбрав отделение от общества и форму жизненной позиции и философии, беря за основу «свободы» анархизм.
Разбирайте, господа, все эти важные для вашего суждения причиндалы. Мы начинаем представление.
Раскинув свои руки в стороны, я стерпел все ваши удары. На мне трудно отыскать живое место, но улыбка и огонь в расширенных зрачках не покидают меня вопреки происходящему судилищу.
«Ты виновен по всем статьям!» Пусть так. «Ты демон!» – кричали они. Я ничего не отрицал. Я смотрел ввысь и громко смеялся.
Когда все кончилось, я накинул на обмякшее тело и окровавленную душу измятую свою рубашку. Вновь закурив, задернул занавес и вышел прочь.
Шел сильный дождь. Я промок до нитки. В ботинках хлюпала вода. Сигарета намокла. Зайдя в ближайший бар, я заказал бутылку черного Карибского рома и начал хлестать его стаканами один за другим, словно я морской волк или пират. Изрядно напившись, вытолкнул боль из себя методом исключения. Встряхнув головой, я поставил снова все на СВОИ места и, покинув кабак, продолжил свое движение прямо к цели. Прямо в сердце системы, заранее предчувствуя тяжелую битву.
Я проходил сквозь людей и стены, ломая свои кости. Рвал глотку и рубаху на площади, поднимая черный флаг. Пока я жив, я буду кричать за свободу человека и против государственного порабощения. Бороться до последнего вздоха и последнего факела в моей руке, невзирая на мнение массы зажиточных кретинов и политических деятелей, толкающих в себя купюры и с жадностью облизывающих руки большим, чем они сами, бюрократам!