II
Ровно сорок лет тому назад, в такой же ненастный осенний день Антонида Васильевна сидела в своей комнате перед зеркалом и старательно закручивала прядь своих белокурых волос в папильотки. В этот момент в комнату вбежали две девушки и в один голос закричали:
– Смотрите, смотрите: медведи!
– Смотрите: собаки!
Театральная квартира была как раз напротив театра, и по чистенькой городской улице медленно двигалась целая вереница телег. В каждой телеге сидело по четыре собаки и при них «человек». Собаки, истомленные длинным путешествием и промокшие под дождем, равнодушно смотрели по сторонам. Сопровождавшая их прислуга была одета в однообразный охотничий костюм: короткие серые куртки с серебряными пуговицами, широкие синие шаровары, барашковые высокие шапки с красными свешивавшимися на один бок курпеями[2] и красные широкие кушаки. У борзятников, выжлятников[3] и доезжачих были свои собствейные серебряные значки, прицепленные к левому плечу, и у каждого за поясом по кинжалу. Это была настоящая псовая охота, обставленная со всею роскбшью. Когда первый обоз, состоявший из двадцати пяти телег, миновал; за ним показались громадные дроги, на каких возят тяжести. На дрогах были поставлены большие клетки из полосового железа, и в каждой клетке сидело по живому медведю. Всех дрог было пять, по числу медведей, и в Каждые было заложено по три тройки. Понятно, что такая необыкновенная процессия взбудоражила город, и по улице За поездом бежала Целая толпа.
– Да это зверинец!.. – говорил кто-то из девушек в театральной квартире.
– Нет, барская охота, как ( у нас в Расее… – заметила крепостная няня Улитушка, состоявшая бессменно при театральных барышнях.
– А медведи зачем, няня?
– Псов натравливать, чтобы злее были… У настоящих господ всегда так делают.
Естественным являлся вопрос, чья же это охота, но именно на него никто не мог ответить. В Западной Сибири крупных помещиков не было, а золотопромышленники-раскольники не имели и понятия о настоящих барских потехах.
– Нужно узнать, няня, – решила Антонида Васильевна, занятая небывалым зрелищем. – Сходи к Павлу Ефимычу и спроси…
– Так и пошла: нашли девочку! – ворчала старуха,
– Няня, да ведь всего два шага?..
– У, баловницы!.. Да и Павла Ефимыча дома нет.
– Все равно, от камердинера узнаешь…
Старушка всегда ворчала, но баловницы умели заставить ее сделать по-своему, как было и теперь! «Ну, ин, схожу… не отвяжешься от вас».
– Бедные медведи, как им тяжело сидеть в этих клетках! – жалел кто-то из девушек, провожая глазами дроги. – . Разбило их дорогой. Вон, посмотрите, один лижет железную полосу… Бедняжка, он пить хочет.
Один из медведей стоял на задних лапах, ухватившись передними лапами за переплет решетки, и смешно поводил мордой. Он чутко нюхал городской воздух и глухо кряхтел. Лошади фыркали и косились. Какие-то бойкие городские мальчишки подбегали к самым дрогам и ухали на любопытных зверей…
– Вот я вас!.. – кричал главный доезжачий,[4] замахиваясь на ребят толстым арапником.
Антонида Васильевна задумчиво проводила глазами весь обоз, и ей вдруг сделалось грустно. Неужели этих медведей будут травить громадными меделянскими собаками? Ух, страшно!.. Бедные, как им тяжело сидеть в своих клетках. Что-то такое тяжелое и горькое заныло в груди девушки: ведь и она тоже сидит в своей клетке.
– Няня, няня, ну что? – кричали девушки, веселою гурьбой обступая возвратившуюся Улитушку. – Чья это охота?
– Ох, отстаньте… – отмахивалась старушка. – Чего пристали-то, как осенние мухи? Вот и не скажу… Павел Ефимыч на репетицию велел идти. Вот вам и охота…
– Нянюшка, миленькая…
– Барская охота, известно… Заводчик тут есть, Додонов по фамилии, – ну, так его и охота.
Театральная квартира помещалась в двухэтажном деревянном доме с мезонином. В нижнем этаже жили актеры, а в верхнем– актрисы. Сам антрепренер Крапивин помещался в мезонине, наверху. Эта труппа в Загорье являлась первой и пока еще только готовилась к спектаклям. Театр тоже был недавно построен, и в нем еще пахло известкой, глиной и свежим деревом. На репетицию ходить не составляло особого труда: перешел улицу и – в театре. Актеры уходили раньше, а за ними уже являлись актрисы, под надзором Улитушки.
Когда все собрались в театре, там только и разговору было о проехавшей мимо охоте и о не известном никому Додонове. Предположениям, догадкам и шуткам не было конца.
Он и оркестр свой везет, – рассказывал капельмейстер Яков Иванович, толкавшийся на репетициях около женских уборных. – Да-с, двадцать пять человек музыкантов… Большой любитель музыки. В Краснослободском заводе у него и театр построен.
– Кто же будет играть в театре?
– А уж этого я не знаю… Спросите у Павла Ефимыча.
Комик Гаврюша(он же и декоратор) заметил, что, вероятно, у Додонова медведи будут давать представления. Всеэна. ющий Яков Иванович сообщил, между прочим, что Додонов живет в Петербурге, где у него настоящий дворец и царская охота. Теперь он вздумал приехать на Урал, чтобы осмотреть свои заводы. Мужчины шептались и хихикали между собой, передавая подробности, как сегодня через город в закрытых повозках провезли в Краснослободский завод целый гарем, – Додонов был холостяк и любил женщин. Яков Иванович весело подмигивал и щелкал языком, как скворец.
– Хороший человек этот Додонов и умеет пожить… А что касается представлений на его театре, то я полагаю так, что ему без нас не обойтись. Вот Антониде Васильевне прекрасный случай показать свои таланты… При ее красоте и талантах все возможно-с….
На репетициях царил строгий порядок, и Крапивин не терпел закулисных сближений и вольностей. За каждый недосмотр головой отвечала Улитушка, на попечении которой находилось целых пять актрис. Теперь ей стоило большого труда удержать свою команду в уборных, да и актеры точно сбесились: так и лезут. Особенно надоедал Яков Иванович.
– Ты-то с какой радости приклеился здесь, шубный клей? – ругалась с ним Улитушка, загораживая спиной дверь в уборную Антониды Васильевны. – Твое дело на скрыпке скрыпеть. Ужо вот придет Павел Ефимыч… Способа с вами никакого нет, с озорниками!.
Появление на сцене антрепренера водворило приличный порядок, и Улитушка вздохнула свободно. Крапивин шутить не любил и держал свою труппу в ежовых рукавицах. Сегодня он заметно был не в духе и едва кивнул головой на низкие поклоны актеров. Подвернувшийся под руку Гаврюша получил нагоняй за недоконченную еще декорацию.
– Павел Ефимыч, помилуйте, да когда же… – оправдывался комик, разводя руками. – И роль учи и декорации расписывай.
– Ты у меня рассуждать? – закричал Крапивин и, погрозив пальцем, прибавил: – Кто будет со мной балясы точить, сейчас на гауптвахту посажу… Черкну записочку генералу – и готов раб божий.
Ввиду такой угрозы Улитушка, конечно, и не подумала жаловаться, хотя Яков Иванович и показывал ей язык, спрятавшись за декорацию.
– Можно войти, Антонида Васильевна? – спросил Крапивин в дверях уборной: отдельная уборная была только у Антониды Васильевны, как у примадонны и главной надежды всей труппы.
– Можно.
Быстро оглянув девушку, Крапивин присел к столу с зеркалом и широко вздохнул. Ему на вид было под сорок, но для своих лет Крапивин сохранился очень хорошо. Широкий в кости, плотный и сухощавый, он еще был хоть куда. Умное лицо с большими темными глазами нравилось женщинам, и только на лбу собирались преждевременные морщины. Дома и в театре ходил он в короткой бархатной куртке, всегда застегнутой наглухо.
– Вы свой номер приготовили? – небрежно спросил он, ероша русые кудри и думая о чем-то другом.
– Да… Я отлично выучила.
Девушка всегда немного конфузилась в присутствии Крапивина, который говорил ей «вы» и резко выделял ее из остального женского персонала. Держал он себя с ней слишком вежливо для антрепренера.
– Я на вас надеюсь… – коротко ответил Крапивин и прибавил – Сегодня на репетицию будет сам генерал.
– Как же я в папильотках буду петь?
– Ничего… Старик добрый. Он расспрашивал меня, и я вперед похвастался вашим пением.
Этот мимоходом брошенный комплимент заставил Антониду Васильевну покраснеть, и она почувствовала, как в груди у нее сердце забило тревогу.
– Главное – костюм… – продолжал Крапивин, отбивая по столу красивым длинным пальцем дробь. – Впрочем, я сам
посмотрю, когда все будет готово. Кстати, генерал мне говорил… Вы, вероятно, видели сегодня этот дурацкий поезд с собаками?
– Да… и медведи…
– И медведи… Так генерал предупредил меня, что этот Додонов – большой меломан и, вероятно, сделает труппе предложение отправиться к нему на завод… Все будет зависеть от генерала, и я, право, не знаю, как отказаться от подобной чести.
– Зачем же отказываться?
Лицо у Крапивина вдруг нахмурилось, и он быстро вскинул глазами на смутившуюся от этого быстрого взгляда девушку. Он даже раскрыл рот, чтобы что-то высказать, но удержался и только торопливо тряхнул своими кудрями.
Там увидим, – бормотал он, уже ласково глядя на Антониду Васильевну.
Когда Крапивин вышел из уборной, Антонида Васильевна опустилась на стул в сладкой истоме. Она теперь поняла все: Крапивин ее любит больше, чем антрепренер. У ней кружилась голова от незнакомого ей чувства охватившей радости. Как ей дороги показались теперь эти голые стены, колченогая мебель и вообще вся убогая обстановка уборной, – вот здесь сейчас тихо и радостно зародилось ее первое девичье счастье, и молодое сердце ударило в – такт с другим сердцем. Девушка поняла и смутную тревогу Крапивина, который вперед ревновал ее к Додонову. Она посмотрела на себя в зеркало, выпрямилась и гордо улыбнулась.
– Генерал приехал, – шептала Улитушка, Врываясь в уборную. – Приехал и сел в передний ряд. А плут Яшка так под самым носом у него и лебезит…
В дверь постучал Гаврюша, – он исправлял и режиссерские обязанности. Нужно было выходить. Антонида Васильевна на скорую руку повязала голову тюрбаном, перекрестилась и уверенно вышла из уборной. Этот тюрбан очень шел к ней и сразу понравился генералу, который назвал ее турком. Она исполнила свой номер отлично, молодой голос легко и свободно разливался в пустой зале.
– Одобряю! – громко повторял генерал и даже в такт стучал костылем.
Это был настоящий николаевский генерал, высокий, плотный, остриженный под гребенку и туго затянутый в военный мундир с узкими рукавами, раструбом закрывавшими верхнюю часть кисти руки. Седые бакенбарды от самого уха шли полукругом к щетинистым усам. Широкое красное лицо с большим носом глядело грозно. Одна генеральская нога была контужена еще под Браиловым в турецкую кампанию 1827 года, и старик ходил с коротким костылем, который служил в то же время и орудием домашних мер исправления. Вытянувшийся в струнку молоденький адъютант везде сопровождал генерала, как тень, и ловил каждый его жест.
– Ваше высокопревосходительство, как вы находите? – почтительно спрашивал Крапивин, заходя к генералу сбоку.
– Одобряю… А впрочем, братец, сюртук нужно надевать.» да, сюртук.
– Слушаю-с… Рады стараться, ваше высокопревосходительство.
– Ты должен другим служить примером… Я не люблю беспорядков. Даже турки – и те свой порядок знают…
Довольный своим каламбуром, старик отправился за кулисы и ласково потрепал Антониду Васильевну по заалевшейся пеке.
– Ну, турок, старайся… Мы будем смотреть и молодеть… А я здесь живу, как отец в большой семье… ТакГоголенко?
– Точно так-с, ваше высокопревосходительство – звонко отвечал адъютант, делая под козырек.
Будьте и для нас родным отцом, ваше высокопревосходительство, – говорил Крапивин, беря Антониду Васильевну крепко за руку.
Генерал отступил на несколько шагов, смерил глазами стоявшую перед ним парочку и, весело улыбнувшись, ответил:
– Нет, не родным, а посаженым отцом согласен быть, хе, хе, хе!..
Антонида Васильевна вырвала свою руку и, зардевшись, скрылась в уборной. Это еще больше рассмешило генерала, и он, возвращаясь из-за кулис, несколько раз повторил:
– Турки всегда бегают от русских… Так, Гоголенко?
– Точно так-с, ваше высокопревосходительство.
– Всегда бегают, пока их не возьмут в плен…