Дневник maccolit'a. Онлайн-дневники 2001–2012 гг.. 2002 (А. Н. Житинский, 2016)

Сидим до сих пор с stepfather, который сейчас побежал за сигаретами для моей жены. Типа рыцарь и настоящий мужчина, хотя полвторого ночи.

Такие дела (с) Воннегут-Вербицкий.

Леник ака stepfather побежал за сигаретами, хотя я его отговаривал. Через 10 минут звонок: меня забрали в ментовку. Бегу к Павелецкому вокзалу. В магазине ничего не знают, в линейном отделении милиции тоже. Возвращаюсь, звоню по мобильному. Отвечает: типа да, в обезьяннике. Успел я тебе 300 баксов отдать? Я говорю: успел. Это он дал мне на сохранение, на всякий случай.

Ну тогда все ОК, я здесь посижу, говорит.

Я говорю: приехать за тобой? Ты где?

Не знаю, говорит Леник. Да и не отдадут. Я сейчас им буду стихи читать.

Это у него такой метод борьбы с ментами.

Героический человек.

Что ж, перейдем к репрессиям.

Буду удалять из френдов барышень, которые вместо женского лица (своего или чужого – не столь важно), вешают хер знает что.

Свое лицо надо любить, иначе его никто любить не будет.

Очень большое сорри.

Исключение сделаю для некоторых лично знакомых барышень, хотя им тоже следовало бы призадуматься – у них такие вдохновенные лица!

maryl пишет:

«И в архивации культуры состоит наша прямая задача. Получить грант и скупать винчестеры у писателей…»

Не лучше ли купить один винчестер и перестрелять из него всех писателей?

И что теперь с ними делать? С гражданами, имеется в виду.

Надо продолжать всем миром.

Иначе они не отстанут.

При участии r_l (2-я строфа)

Четверостишие abracadabra в сюжет не легло.

А ведь бессонницу заработал на этом размере. Вот прицепился.

Юзер dimkin принят сегодня в Союз писателей Санкт-Петербурга.

Не без трудностей, вызванных любовью юзера к ненормативной лексике.

Акция была предпринята в основном для того, чтобы придать юзеру хоть какой-то социальный статус. А то он у нас непрописанный и беспаспортный.

Уже 3 дня (с тех пор, как до меня это дошло) размышляю над поздравлением Саши (Самуила Ароновича) Лурье.

Оно лестное, конечно.

Саша Лурье мне ничем не обязан. За язык его никто не тянул. Критик он – один из самых умных и тонких в Питере (да и в России).

И все же меня колбасит.

«Газета Дело № 1 (212)

от 14 января 2002

Александра Житинского поздравляет писатель Самуил Лурье.

Дорогой Александр Николаевич!

Я отметил надвигающийся день Вашего рождения так: перечитал ночью роман «Потерянный дом, или Разговоры с милордом» и перелистал повести «Лестница» и «Снюсь». Тут наступило утро, и стало вполне ясно, что Вы – самый сильный писатель нашего поколения, что в современной русской литературе мало кто выдержал бы сравнение с Вами.

Потому, наверное, и не сравнивают.

И еще потому, что Вы – человек и автор хотя и стремительный, но не суетливый, и совеститесь и брезгаете жить по законам стаи; ну и, по-видимому, в Вашей жизни есть такие вещи, которыми Вы дорожите больше, чем литературной шумихой.

Все это означает, во-первых, что Вы – счастливый человек, а во-вторых, – что необходимый. Берегите себя, живите долго, сочиняйте побольше!»

Я никогда не приму эпитета «сильный». Я всегда считал себя «особым». И этого вполне достаточно.

С другой стороны, свистопляска вокруг некоторых имен в современной литературе всегда меня удивляла, поскольку все, что они делали и делают, элементарно, Ватсон.

Тут у некоторых лжеюзеров появились вопросы, почему в графике рождения дочерей (один раз в 10 лет) был пропущен 1972 год?

Отвечаю.

Моя первая жена Марина Константиновна каким-то образом усекла эту периодичность и родила в 1968 году – мальчика!

За что ей навсегда благодарен.

Иные жены не смогли уловить закономерность и продолжали поставлять мне дочек в 1982 и 92-м годах.

Смотрели вчера с детьми старую домашнюю хронику, которую снимал мой отец на 8-мм пленку любительской камерой «Кварц» в 70–75 годах. Эта камера была подарена ему на 60-летие. Не так давно я перевел весь киноархив на видео, хорошо бы смонтировать и подложить звук, но руки не доходят. Посему смотрели немое кино.

Дети лжеюзера olchik очень смеялись, увидав свою маму в десятилетнем возрасте. Я был попросту анекдотичен на экране – худой, с идиотскими бачками, носатый – то ли еврей, то ли лицо кавказской национальности. Но анекдот не в национальности, а в манере двигаться.

Моя вторая жена, Елена Викторовна Маркова, специалист по пантомиме и сценическому движению, автор двух книг («Марсель Марсо» и «Современная зарубежная пантомима»), всегда утверждала, что я неправильно выбрал профессию и мне следовало бы стать клоуном. Вчера я в этом убедился. Видя себя на экране, я всегда поражаюсь, как окружающие могут относиться серьезно к этому нелепому человеку. Ведь клоун комичен именно нелепостью, прежде всего в движениях.

Впрочем, кто сказал, что ко мне относятся серьезно? Иногда делают вид.

После небольшого анализа решил, что комичность моих движений проистекает из-за несоответствия присущей им стремительности с поводом для нее. Взять банку пива, открыть ее и выпить – для этого не нужно стремительности. Я же делаю это стремительно.

После отцовских съемок пошли мои – это уже после его смерти, в конце семидесятых – начале восьмидесятых. Хронику мне было снимать неинтересно, я снял два маленьких игровых фильма с участием Елены Викторовны, ее дочери Маши 1970 г. рожд. и моего сына Сережи, которому завтра исполнится 34 года. У меня тогда была проблема – не потерять сына духовно – и каждые выходные я брал Сережку к себе в новую семью и там что-то придумывали. Благодарен за это обеим женам – и первой, и второй.:)

Первый ч/б фильм «Шпионская коробочка» – детектив, в котором я играю шпиона, Е. В. – связную, Маша – пионерку, а Серый – мента. В конце мент и пионерка благополучно арестовывают шпиона и препровождают в участок. Сюжет связан с передачей шпионской информации посредством коробочки для пленки и дупла старого дерева. Снимали на Каменном острове.

Вы заметили, что я уже начал мемуары?

О другом фильме в следующий раз.

Митя, неужто Вы не понимаете, как это глупо выглядит?

«Суровые» Высоцкий и Галич. «Слюнтяй» Окуджава.

Суровыми нитки бывают.

Может быть, когда-нибудь Вам будет стыдно за этот глупый максимализм.

Окуджава воевал. Он никогда не писал дешевых советских сценариев. Не снимался в дешевых советских фильмах. Он прожил жизнь достойно.

Ваше право любить его или нет. Но оскорблять зачем?

Ему уже все равно, а Вам еще нет. Дай Бог Вам сделать хотя бы десятую часть того, что сделал Окуджава.

Я всех названых люблю, потому что талантливые.

А ненавидеть можно соседку, плюнувшую Вам в суп. Надеюсь, Окуджава лично Вам ничего не сделал плохого?

Вчера позвонили с ОРТ и сказали, что хотят записать меня для ночного разговора Диброва с БГ. Типа свидетельства очевидца. Мемуары бывшего друга. Типа никого не осталось, кто помнит ТУ эпоху.

Думал, что же, собственно, я могу сказать о Боре. Он такой ускользающий, что даже 18 лет знакомства, из которых лет 6–7 были годами, когда мы виделись практически ежедневно, если он был в Питере, не дают мне преимущества перед другими. Он всегда ведет себя как человек, владеющий Тайной. При этом иногда ею в действительности владеет. Но не всегда, иногда очень блефует.

Недавно он снова спел на концерте «Серебро Господа». Я полагал, что ему уже никогда не удастся это спеть. Ничего, вытянул сносно. Но в 1986 году это было гораздо Божественнее.

Мы все еще ритуально целуемся при встрече. Однако я ему давно уже не нужен. Впрочем, как и он мне.

Всего этого для Диброва не надо. Нужны анекдоты о великом артисте. Типа как он у меня свидетелем на свадьбе был.

Непритязательный, как всегда.

Останавливаюсь на Каменноостровском, почти напротив станции метро «Петроградская».

Подходит гаишник.

– Нарушаете.

– Где? – пугаюсь я.

– Вон знак, – кивает назад гаишник. – «Остановка запрещена».

– Там «Стоянка запрещена», – утверждаю я.

– Нет, остановка!

– Спорим? – неожиданно предлагаю я.

– Спорим, – неожиданно соглашается гаишник.

Он садится рядом, и я сдаю назад до столба, чтобы было видно знак.

Там висит «Стоянка запрещена».

– Ну, твоя взяла… – добродушно разводит руками гаишник и уходит.

Щастья-то нет.

ЖЖ есть, а щастья нет.

И все это неизбежно надоедает.

И думаешь уже – кого вычеркнуть из френдов, чего писать, зачем писать…

С КАКОЙ ЦЕЛЬЮ писать?

Игры.

Только игры.

А между тем, время идет, мы стареем, и ничего не происходит в онлайне. Как, впрочем, и в офф.

Оттого и самоубиваются наиболее чувствительные.

Только полное и законченное одиночество плодотворно.

Но мы никак не хотим с этим смириться.

Сорри.

ФСБ короче.

Под этим фейсом я намерен писать мемуары о любовно-эротическом опыте, как и обещал.

Это очень трудно, но я постараюсь писать правдиво.

Кое-что уже написано в сочинениях, так что я буду ссылаться и добавлять то, что не написано.

В детстве и юности я не занимался онанизмом.

Потом, гораздо позже, я узнал, что это исключение из правила.

Помню, мама входила в спальню, где укладывались на ночь мы с братом, и командовала: «Руки на одеяло!»

И мы послушно выкладывали руки поверх одеяла, совершенно не понимая, зачем это нужно.

Иногда по утрам я обнаруживал на простыне маленькие отвратительные сгустки непонятного происхождения. О слове «поллюции» я узнал лет через 20. А тогда я ломал голову, но спросить ни у кого не решался.

Занятия спортом, мамины приказы и общая неосведомленность в вопросах пола позволили сохранить полную девственность (а как это будет в мужском роде?) до весьма зрелого возраста.

Это привело к тому, что свой первый осознанный оргазм я испытал в 20 лет с моею первою женой, за месяц до свадьбы, и страшно испугался. До этого примерно месяц мы с нею пытались понять – как это все нужно делать, наконец нам удалось что-то куда-то поместить, и буквально через минуту меня взорвало, и вот тут я подумал, что это ненормально. То есть экспериментировать и получать от этого удовольствие было нормально, но результат потряс. Я поразмыслил и повторил эксперимент.

Результат был тот же.

Тогда я понял, что так и надо. Это нормально.

Но не перестаю этому удивляться до сих пор.

Этот эпизод описан в повести «Типичный представитель» (пока в Сети нет).

К нам на дачу приехали гости. Это были друзья отца. Они привезли с собою дочь семнадцати лет. Мне в то лето еще не исполнилось пятнадцати. Дочку звали Вера. Она была уже вполне оформившейся девушкой, как я сейчас понимаю.

Не помню, чем мы занимались днем. Вероятно, Вере было скучно с малышами – мною и моим одиннадцатилетним братом. Вечером нас уложили спать в одной комнате. Вера заняла кровать брата, я спал на своей, а брат устроился на раскладушке. Между мной и Верой был стол.

Я никак не мог заснуть. В комнате было темно. Вера, не шевелясь, лежала в постели. Брат заснул сразу. Я водил языком по пересохшему нёбу. Язык тоже был сухим.

– Принеси воды, – вдруг тихо приказала Вера.

Я встал и на цыпочках направился на кухню. Дом уже спал. Подушечками пальцев я ощущал холодный крашеный пол. Я ни о чем не думал, только боялся, что проснется мама. Сердце стучало в майку. Я зачерпнул кружкой воды из ведра и пошел обратно, не слыша себя.

– Вот, – прошептал я, протянув руку в темноту.

Ее пальцы коснулись моего локтя и, спустившись по руке, нашли кружку. След этих пальцев ослепительно вспыхнул в темноте. Она взяла кружку, а я остался стоять с протянутой рукой. Мне казалось, что рука стала бесконечной и превратилась в ее длинное прикосновение.

Так я стоял, пока холодная кружка не ткнулась мне в ногу выше колена.

– Попей, – сказала Вера.

Я опустил руку и схватил кружку за ободок. Постукивая зубами о край кружки, я глотнул воду. Что мне делать дальше – я не знал.

– Чего ты стоишь? – спросил ее голос.

Я вдруг улегся на стол животом и свесил голову к ее подушке. Рука с кружкой существовала где-то в пространстве. Другой рукой я держался за край стола.

Из темноты выплыло ее лицо. Оно коснулось моей щеки, и мягкие губы поползли по ней к моим губам. Я повернул голову, и ее губы оказались у другой моей щеки. Рука с кружкой вдруг вернулась ко мне. Я почувствовал, что она напряженно застыла в воздухе над раскладушкой брата.

– Поставь кружку, – сказала она.

Легко сказать! Я не знал, куда ее поставить. Тогда Вера снова избавила меня от кружки, поставив ее на пол. У меня появились рука, ладонь и пальцы.

Дальше были прикосновения – без слов и поцелуев. Моя свободная рука нашла ее и тихо-тихо двинулась в путь, ужасаясь происходящему. Рука думала отдельно. Я же не думал совсем, а только касался ее лица неподвижными губами. Рука нашла пуговку на спине и удивилась. Ее пальцы путешествовали по моему затылку к шее. И мои пальцы поехали куда-то по узенькой и гладкой полоске материи. Уши горели. Одним из горячих ушей я ощущал жар ее дыхания. Моя рука пробралась к ее груди, и я почувствовал, что теряю сознание.

Тут проснулся брат и приподнялся на раскладушке.

– Ты чего на стол залез? – спросил он.

Мы с Верой отлетели друг от друга бесшумно, как тени. Я услышал, как противно скрипнуло о пол днище кружки. Кружка полетела по воздуху, и раздался глубокий спасительный звук глотка.

– Жарко… – вздохнула Вера. – Хочешь воды? – спросила она брата.

Сонный брат нехотя выпил воды. Я стал сползать по столу на животе к своей кровати и упал в нее наоборот, оказавшись ногами к подушке. Переворачиваться я не решился, а только перетянул по себе подушку к голове, перевел дух и прислонился щекой к ледяной никелированной спинке кровати. Потом я заснул.

На следующий день Вера вела себя так, будто ничего не произошло. Вообще ничего. Мне даже стало казаться, что все приснилось. Я ощущал досаду. Я был уверен, что наша ночная тайна связала нас на всю жизнь. Но напоминать об этом я не решался.

Оказалось, что близость – а это и было тогда близостью для меня – не имеет решающего значения. Открытие меня ошеломило и продолжает ошеломлять до сих пор, правда, в сильно разбавленном виде. До сих пор я испытываю недоумение, когда обнаруживаю, что ночные страсти, прикосновения, разговоры – наутро исчезают куда-то, затихают, обесцвечиваются и во всяком случае не способны перевернуть жизнь вверх дном.

Мы с Верой пошли на пляж и купались. Потом мы укрылись в душевых кабинках, чтобы смыть соленую морскую воду. Женская и мужская кабинки разделялись деревянной перегородкой, в которой были просверлены дырки. Они не были даже замаскированы.

Я прильнул к одной из них глазом. Холодная вода падала на меня из душа. Я трясся всем телом, зубы у меня стучали. За перегородкой в тонких струйках воды стояла Вера. Плавными движениями рук она омывала тело. Не знаю, приходило ли ей в голову, что перегородка усеяна отверстиями. Во всяком случае, она вела себя совершенно спокойно и артистично.

Я же дрожал, повторяю.

В мою кабинку вошел какой-то мужик, и я отпрянул от дырки. Мужик стукнул меня кулаком по заду, ухмыльнулся и сам припал к отверстию. Я в ужасе выскочил из кабинки, едва успев натянуть трусы.

Как уже говорилось, ФСБ-2 взят из повести «Типичный представитель», входящей в цикл «Записки младшего научного сотрудника». Эти повести и рассказы были написаны в 1968–74 годах, публиковались в «Авроре» и других журналах и альманахах, но полностью как книгу «Дитя эпохи» мне удалось издать их лишь в 1993 году.

За Петю Верлухина (так звали моего героя, от лица которого написаны все эти вещи) мне часто доставалось – в «Правде», в Литгазете, на местном питерском уровне. Помню, в 1974 году, когда только вышла из печати «Сено-солома» и в журнал «Аврора» пошли письма читателей (надо сказать, весьма лестные), случилось собрание Союза писателей (я тогда не был его членом), на котором выступила нынешний вице-премьер, а тогда первый секретарь Обкома комсомола Валентина Ивановна Матвиенко.

Мне рассказывали потом присутствующие, что половина ее выступления была посвящена «Сено-соломе». Это был жесточайший разнос с обильным цитированием. Типа где автор видел такую молодежь? Которая так героически помогает нашему сельскому хозяйству, а там у него пьет и целуется.

Главный редактор «Авроры» Владимир Торопыгин вышел из зала красный, как рак. Он-то думал по письмам читателей, что опубликовал недурную вещь. На какое-то время мне перекрыли кислород.

Так вот, повесть «Типичный представитель» возникла последней в этом цикле, когда я подумал, что неплохо было бы дать биографию моему герою. И я дал ему свою, другой у меня не было. Поэтому все эти эпизоды случились со мной, а не с Петей. Сейчас я возвращаю их себе.

Но в повести биография героя заканчивается его женитьбой. А ФСБ, надеюсь, будут продолжены дальше.

Этот опыт чувственности не повлиял заметно на мою жизнь. В последующие два года ничего похожего не случалось. Были школьные увлечения, которые проносились с пугающей быстротой. Я был тщеславен. Девочки из нашего класса меня не интересовали. Но я совершенно преображался, когда чувствовал внимание посторонних девочек.

В девятом классе я испытал любовь десятиклассницы. Ее звали Таня. Она пела эстрадные песенки на школьных вечерах, то есть была в некотором роде звездой. Я тоже был звездой, но спортивной. Мне передали, что она интересуется мною. Я испытал страшную гордость и возвысился в собственных глазах.

На очередном вечере я пригласил ее танцевать, а потом пошел провожать. Мы молчали. Возможно, что-то зарождалось в наших душах, но зародиться не успело. У подъезда ее дома стояли двое. Когда мы подошли, я узнал в них ее одноклассников. Один из них без лишних слов стукнул меня в грудь. Я покачнулся, но не ответил. Я понимал незаконность своих притязаний.

Таня молча скользнула в подъезд, оставив нас выяснять отношения. Но выяснять было нечего. Второй тоже сунул мне кулаком в грудь, однако не очень сильно. Он явно выполнял формальность. Я вяло ударил его в плечо, и мы тут же разошлись.

Вот так кончилась эта любовь. Пожалуй, она была рекордно короткой.

Следующей была девочка на год младше меня. Она училась в восьмом классе. Ее подружки передали мне записку – удивительно глупую и претенциозную. Я тогда этого не понимал. Мне льстило женское внимание.

Мы пошли с нею в кино. Фильм оказался хорошим. Он назывался «Дом, в котором я живу». После сеанса я шел и думал о людях, которых увидел на экране, о девушке, которая погибла, и в голове у меня вертелась простая и трогательная песенка из этого фильма.

И тут моя подружка сказала какую-то чепуху и глупо захохотала. Этого оказалось достаточно, чтобы любовь, не успев вспыхнуть, снова погасла. Мне стало стыдно и досадно.

– А у меня завтра день рождения, – сказала она. – Я тебя приглашаю. Ты придешь, придешь?..

И стала заглядывать мне в глаза.

– Приду, – буркнул я.

Я подумал – ладно уж, приду, так и быть, а то получается что-то слишком ветрено с моей стороны. Я думал, что будет обычный день рождения: мальчики, девочки, танцы под радиолу… Как бы не так!

Я пришел с большой коробкой конфет и цветами. Как жених. Дома были она и ее родители. Небольшой круглый стол был накрыт на четверых. У меня сразу упало сердце. Я почувствовал, что сравнение с женихом не слишком преувеличено.

Отец помог мне снять плащ и повесил его на вешалку. Мать смотрела на меня добрым испытующим взглядом. Он накладывал на меня великую ответственность за все, что произошло или когда-либо произойдет с ее дочерью.

Меня усадили за стол и открыли шампанское. Жуткая тоска проникла в мое сердце. Дверца мышеловки захлопнулась. Теперь я как честный человек был обязан жениться. Эта мысль предстала передо мною во всей неотвратимости. Мне стало жаль себя – слишком юного, не успевшего вкусить.

Между тем родители повели со мною светскую беседу. Я отвечал учтиво, но без душевного подъема. Я старался показаться скучным и туповатым субъектом. Это давало маленький шанс на спасение.

– Ирочка, угости Сашу печеньем, – сказала мама. – Вы знаете, Ирочка сама его пекла, – обратилась мама ко мне.

Я покорно взял печенье. С трепетом я ожидал рокового вопроса: «Когда же свадьба?» – или чего-нибудь в этом роде. Но вопрос почему-то не прозвучал. Мне удалось вырваться на улицу. Я шел домой и пел песни, с удовольствием вдыхая юный воздух свободы.

Я стал избегать Иру.

Я прятался от нее, как мог, в школе и на улице. Она записалась в мою спортивную секцию и дважды в неделю являлась на тренировки в черных широких трусах, обтягивающих ноги резинками. Эти трусы окончательно стерли остатки теплых чувств с моей стороны. Я не разговаривал с нею, словно вспомнил вдруг, что мы незнакомы.

Она поймала меня на предмет серьезного разговора после зимнего первенства города. Я занял первое место и шел домой в упоении. Брат тащил рядом мою спортивную сумку, как оруженосец.

Вдруг я услышал позади противный мелкий стук каблучков. Я сразу догадался.

Она поравнялась со мною и, придав брату легкий, но повелительный импульс в спину, сказала ему:

– Оставь нас наедине!

Брат посмотрел на меня с сочувствием, но повиновался.

Она изобразила на лице сложную гамму чувств. Я ничего не изобразил, кроме унылого ожидания. И тут она выдала классическую сцену оскорбленной и покинутой невинности. Я почувствовал себя законченным подлецом. Вместе с тем решимость никогда ни при каких условиях не жениться на ней окрепла необычайно.

Она заплакала натуральными слезами, чем только ожесточила мое сердце.

– Я никогда, никогда больше не встречу никого! – всхлипывала она. – Это останется со мной на всю жизнь.

– Встретишь… – вяло возразил я.

– Не смей так говорить! – топнула она ножкой.

С трудом удалось ее успокоить. У своего дома она утерла слезы и попыталась улыбнуться.

– Расстанемся друзьями, – сказала она вычитанные где-то слова.

Как я узнал позже, она выскочила замуж сразу после выпускных экзаменов на аттестат зрелости.

Вышеперечисленные любови были исключительно целомудренны, хотя едва не привели к женитьбе. Во всяком случае, не было даже поцелуев. Это обстоятельство огорчало меня, потому что целоваться хотелось. То есть не то чтобы хотелось – просто являлось общепринятым. Отсутствие поцелуев делало любовь неполноценной.

Я твердо решил избавиться от этого недостатка и поцеловать какую-нибудь девушку.

Очень кстати явилась и девушка. Это было после девятого класса, на той же даче, где я два года назад несколько ускорил события в ночном приключении с Верой. На соседней даче отдыхала семья капитана первого ранга. Его дочка была чернявенькой, хорошенькой, пухлощекой, с роскошной косой.

Мы качались на качелях, и она обнимала руками широкую юбку. Мы гуляли по вечерам, и наши щеки пылали. Рядом с нами всегда вертелся мой брат. Вообще во всех моих любовных начинаниях или окончаниях брат играл скромную, но постоянную роль.

Очень скоро он стал нам мешать. Во взглядах и движениях моей новой возлюбленной появилась досада. Каникулы кончались. Вскоре она должна была уезжать с семьей в свой военный городок, где была военно-морская база, а поцелуй медлил исполнением.

Произошло все внезапно. Однажды, в очередной раз проводив ее вечером до калитки, я увидел, что брата отвлекли поиски светляков. Он шарил в траве, выискивая и пряча в горсти крупные синеватые звездочки. Я уже отпустил возлюбленную за калитку, не выпуская, впрочем, ее руки из своей, но мгновенно оценил обстановку, притянул девушку к закрытой калитке и быстро чмокнул в щеку, на которой лежал изящный маленький завиток. Собственно, чмокнул в завиток.

Она с готовностью подставила лицо, прикрыла глаза, и мы стали целоваться уже всерьез, пока не заметили, что нам что-то мешает. Это была калитка с заостренными полосками штакетника, которая находилась между нами. Ребра штакетника весьма чувствительно упирались в грудь, а заостренные концы вонзались в подбородок. Однако открыть калитку было нельзя, ибо для этого пришлось бы хоть на миг оторваться друг от друга.

Так мы обнимались – возлюбленная, я и калитка, – пока брат не принес полную пригоршню светляков. Я одарил ими возлюбленную. Она украсила свою черную широкую косу и ушла по дорожке, мерцая в темноте, как маленькое удаляющееся созвездие.

После этого до последнего дня каникул мы целовались каждый вечер с отчаянной добросовестностью дилетантов, которым поручили трудную профессиональную работу. Брат был тактичен и предан. Он истребил всех светляков в поселке. В его взгляде я читал стойкое непонимание необходимости наших долгих и бессмысленных занятий.

Кстати, эта девушка (а звали ее Таня, конечно) появилась ровно через год, летом 1958 года, когда я готовился к экзаменам в ДВПИ (Дальневосточный политехнический институт). Это во Владивостоке, если кто не знает.

Какие-то суки из Министерства просвещения именно в том году отменили все льготы для медалистов, и моя золотая медаль осталась лишь побрякушкой. Мне предстояло сдать 5 экзаменов.

Родители были на даче в Океанской, а я сидел и зубрил что-то. И тут появляется она…

Короче, мы процеловались часов пять. Я дико устал. Самое интересное, что тогда поцелуи, даже в таком невероятном количестве, не воспринимались как прелюдия к чему-то более существенному, а были вполне самодостаточны. Правда, после таких сеансов дико болели яички. Не знаю, что болит у девушек, но, наверное, тоже что-нибудь болит.

Она ушла, пообещав назавтра прийти снова. Ко мне медленно возвращался разум. Я понял, что одно из двух: либо мы целуемся, либо я поступаю в институт. И я смалодушничал. Я позвонил своему другу, который тоже готовился к экзаменам в двух шагах, на Пушкинской улице. И через час переехал к нему вместе с учебниками.

Это позорное бегство отодвинуло мое возмужание на два года. Потому как, вспоминая эту Таню, я думаю, что мы добрались бы до существенного уже на следующий день.

Ну и что? Поступил я в институт… С другой стороны, ну расстался бы я с девственностью двумя годами раньше?

Один черт.

Думаю, у каждого есть излюбленные имена, а точнее, имена, с которыми чаще возникают отношения. Не с именами, понятно, а с их владелицами.

У меня таких имен два: Татьяна и Ирина. Если посчитать, то каждого имени набралось бы на женскую волейбольную команду вместе со скамейкой запасных. Причем в молодости преобладали Татьяны, а потом их стали теснить Ирины. Есть вполне распространенные имена, которых как-то не попадалось практически. Светлана, Люба, Настя. Я имею в виду любовные и близкие отношения.

Особняком стоят экзотические имена: Алла, Элла, Барбара, Маргарита. Но о них в свое время. Это все было коротко, ненадежно, да и ненужно.

Имя Марина забронировано за моею первой женой и женщиной. Оно свято до такой степени, что когда, много лет спустя возникла женщина с этим именем (кстати, роман с нею был практически последней каплей, разрушившей первый брак), то она была переименована в Машу. Но об этом тоже потом.

Елена – имя для жены. Хотя не только.

Вера, Надежда, Любовь – все мимо. Что символично.

А Полины, Дарьи, даже Марьи в наши времена не водились. Как Антоны, Кириллы, Максимы и Иваны среди мальчиков. Их просто не было. В 1953 году в моем шестом классе в Москве было 14 Александров из 40 учеников (школа была мужская).

Ну вот одна из Татьян.

Мы учились вместе в седьмом классе, причем это был первый год совместного обучения мальчиков и девочек. До этого я шесть лет провел в мужской практически бурсе. Курение, мат, низкие нравы.

А в восьмой класс я пошел уже во Владивостоке, поскольку отца туда перевели служить. Через пару месяцев получаю письмо от другой бывшей соученицы, которая извещает, что Таня очень страдает типа. И не пришлю ли я хотя бы фотку?

Это известие было в диковинку.

Я и не подозревал, что Таня страдала. У меня была первая любовь в женской школе, из параллельного класса. Ира, конечно. А Таня так, сидела на соседней парте.

Фотку я послал, мысль заронил. Кажется, даже обменялись письмами.

На следующее лето прилетел в Москву (поскольку отец был большим летным начальником, я мог летать из Владивостока в Москву на военно-транспортных самолетах, что и делал каждое лето. Путь занимал 3 дня с двумя ночевками). Пришел к Тане – и она мне сразу, что удивительно, понравилась. И я пригласил ее гулять.

Мы отправились, конечно, на ВДНХ. Кажется, тогда она еще называлась ВСХВ – Всесоюзная сельскохозяйственная выставка. И бродили там по аллеям, незаметно влюбляясь друг в друга. То есть она как бы давно это сделала, а я только что.

Захотелось есть, я повел ее в столовку, и там мы пообедали. На первое был борщ, ети его мать. Этот борщ я запомнил на всю жизнь, потому что буквально через полчаса после обеда у меня в животе стало как-то неуютно, что-то вздымалось, а потом с урчаньем оседало. Борщ делал свое черное дело, он пучил мой юношеский живот, отвлекая от влюбленности. Интересно, что на Таню борщ не оказал никакого воздействия.

А я буквально останавливался, замирал и бледнел, когда очередной приступ борща вздымался в моем желудке, стремясь вырваться наружу. Девушка это заметила и с тревогой наблюдала за мною.

Казалось бы, чего проще? Надо было попросить ее подождать пять минут и зайти в туалет. Но! Тут вы будете долго смеяться. Это было НЕВОЗМОЖНО. Невозможно было сказать девушке, что нужно зайти в туалет. Невозможно было даже схитрить, уйти как бы по другим делам, потому что она могла ДОГАДАТЬСЯ, что на самом деле я пошел в туалет!

То есть обосраться было возможно, но выйти в сортир – нет!

Это сейчас принято громко объявлять в компании: «Ой, я пойду пописаю!» А тогда нет. Тогда это было государственной тайной.

И я терпел, скрипя зубами, обливался холодным потом, стремясь всеми силами удержать проклятый борщ внутри себя.

Не помню, как мне удалось довести ее до дома, скомкать прощание – какие поцелуи? Вы смеетесь! – и броситься куда-то стремглав, мечтая облегчиться.

Больше мы тогда не встречались. Мне было непереносимо стыдно.

А ведь жизнь могла пойти по-другому. Мог жениться со временем, если вдуматься. Я тогда был скор. Впрочем, я и сейчас скор.

Через десять или одиннадцать лет, не помню точно, Таня стала моей ВТОРОЙ женщиной. Но не женой. Об этом позже.

Короче, это была рука Провидения. Провидение иногда избирает такие анекдотические пути. В моей жизни было по крайней мере три случая, когда Провидение останавливало меня, и оно было всегда право.

Одна из дальневосточных любовей была странной, почти никакой. Ни свиданий, ни поцелуев. Девушку звали Оля, и она была дочерью второго секретаря крайкома партии. Мы виделись, когда она с родителями бывала у нас в гостях – на той же даче или на городской квартире. Как я потом понял, мой отец ухаживал за Олиной мамой – красивой крупной блондинкой, преподававшей в Университете то ли английский язык, то ли марксистскую философию. Но тогда мне и в голову не могло прийти, что у людей такого преклонного возраста могут быть амуры. А отцу еще не исполнилось 50.

Оля была высокой, стройной, с бледным цветом лица. Вообще вид у нее был немного болезненный. Моя матушка, заметив мое увлечение, стала вести незамысловатую пропаганду против Оли, намекая, что у нее туберкулез. Очень уж анемична.

Но в этой анемичности был особый шарм.

Борисов-Мусатов – вот. Оля была похожа на его картины, да и любовь наша тоже на них походила. Всё в дымке, в вуали, все немного загадочно. Мне казалось, что я ей не нравлюсь, она была «тиха, покорна, молчалива» и далее по тексту.

Однажды мы вместе летели в Москву на том же транспортном самолете. Это были такие марки: ЛИ-2, ИЛ-12, реже ИЛ-14. С пропеллерами. ЛИ-2 был аналогом американского «Дугласа». Внутри было пусто, по бортам тянулись низкие железные скамейки для десантников. Когда самолет разбегался по грунтовой полосе, сидеть на этих скамейках было большим удовольствием. Трясло дико.

В первый летный день самолет долетал из Владивостока до Хабаровска, заправлялся и летел дальше до Магдагачей. Есть такое местечко в Восточной Сибири, где-то между Читою и Благовещенском, кажется. Там был военный аэродром и маленькая гостиница для летчиков. Там мы ночевали, чтобы утром отправиться дальше.

Мы сидели с Олей августовской ночью в этих самых Магдагачах, смотрели на черное небо, усыпанное звездами, и нам было хорошо. По небу пролетал спутник. Я тогда впервые его увидел на небе – яркая движущаяся точка – и больше никогда не видел, кажется. И это был не простой спутник, а Первый. Шел 1958 год, я только что закончил школу и поступил в институт, а Оля ехала учиться в Москву. Мы расставались.

Потом мы встретились однажды в Москве, и между нами состоялось такое как бы объяснение – не впрямую, конечно, а как между нами водилось – по касательной. И я понял, что она ждала чего-то, но не дождалась. А я не решился. Впрочем, и это не более чем фантазия.

Первый курс в ДВПИ на электромехе совпал с первыми признаками оттепели. Хотя только что предавали анафеме Пастернака, за чем я наблюдал в газетах. Как ни странно для генерала, отец выписывал «Литературную газету» и еще кучу других. Но с «большой земли» вместе с тем приходили слухи о стилягах, о радикальном изменении моды, о новых танцах, одним из которых была т. н. «трясучка» – это когда партнер и партнерша, обхватив друг друга за талию и тесно прижавшись, начинали мелко вибрировать, практически не сходя с места. За «трясучку» удаляли из залов, куда мы ходили – к себе в ДВПИ, в Декаф, как его называли (Дом Красной армии и флота, что ли? – dm_lihachev поправит, если что), – в Дом культуры моряков (на Пушкинской?) и в другие институты.

Перед танцами в обязательном порядке надевались тугие плавки, чтобы не смущать, так сказать… Тогда мне была неизвестна точная, хотя и грубая, русская поговорка «Бабу хуем не напугаешь». Я считал, что напугать можно, особенно в танце.

Мне пошили в ателье брюки шириною 16 см внизу. Это было абсолютно революционно по тем временам, учитывая, что предыдущие мои клеши были на 40 см. Еще я попросил маму сшить мне модную клетчатую рубашку. Их шили из цветных клетчатых шарфов: покупали 3–4 шарфа из шотландки, распарывали их и шили такие рубашки навыпуск с разрезами по бокам. Амуницию дополняли китайские кеды.

Кеды – это был супер! Особенно черные. А если не китайские, а более цивилизованной мануфактуры, то совсем.

В таком виде я фланировал по Ленинской улице (ныне, по слухам, она снова называется Светлановской).

Учебу в институте как таковую не помню совсем. Отрывочные эпизоды типа того, как я сдавал экзамен по начертательной геометрии. Доцент Дунаев был страшным аккуратистом, на лекции притаскивал цветные мелки и чертил ими чертеж на доске – просто произведение искусства. Заметив эту слабость, я приволок на экзамен коробку цветных карандашей и выдал ими чертеж, от которого доцент чуть не задохнулся. Схватил мою зачетку и поставил «отл». Впрочем, чертеж был правильный.

Было много спорта: тренировки, соревнования, поездки по Дальневосточной зоне в составе сборной Приморского края. Среди мужчин, между прочим, не юношей. Кроме легкой атлетики, моего основного вида, – баскетбол, волейбол и футбол. Радиолюбительство в полный рост – паяльник, схемы, катушки, трансформаторы. Вы знаете, что такое – намотать силовой трансформатор? Стали появляться первые транзисторы. К ним относились скептически, никто не верил, что они способны заменить радиолампы.

Впрочем, я о любви…

Заключительная дальневосточная любовь была крутой и короткой. Мне удалось завладеть вниманием девушки, считавшейся одной из первых красоток Владивостока. Кроме того, она была на 3 года старше меня, ей был 21 год, училась она в Медицинском.

И звали ее Галя. С мягким украинским «г». Халя типа.

Фамилия тоже украинская, но я здесь без фамилий женщин.

Чорнии брови, карии очи… Совершенно не мой тип.

Однако соображения крутизны оказались сильнее. По моим тогдашним понятиям она была вполне взрослой женщиной. За ней ухаживал сам (!) преподаватель кафедры физвоспитания Клиндухов. Ему было вообще лет 25! Статный спортсмен, тоже легкоатлет, кудрявый блондин в узких брючках и немыслимо широком зеленоватом клетчатом пиджаке.

Стиляга, одним словом.

На одном из вечеров ранней весной я пригласил ее танцевать, потом еще раз, потом как-то оказался рядом, когда вечер танцев закончился, вышли на улицу и…

Пошел провожать, короче.

Перспектива проводов девушки во Владивостоке поздно вечером – прямо скажем, не из приятных. Нужно иметь некоторое мужество. Галя жила на Партизанском проспекте. Это если с Ленинской свернуть на Китайскую, подняться до Парка культуры, а потом идти вдоль его ограды куда-то в сопки. Тогда там было застроено лишь фрагментарно. И ни души кругом.

Тем не менее мы пошли и дошли до подъезда и поцелуев.

Обратно я летел как на крыльях. Целоваться с такой недостижимо взрослой женщиной! И я знал, что мало кто в этом крае мог угнаться за мною, если вдруг на меня нападут. У меня было 11,2 на стометровке. Но это если один. С девушкой не убежишь.

И далее я, превозмогая страхи, исправно провожал ее после каждого вечера, так что бедный Клиндухов позеленел, как его пиджак. И отпускал на тренировках в пространство злые шуточки. До соперничества он не опускался, этого не хватало – соперничать с сопляком-первокурсником! Но был задет.

За романом наблюдал весь владивостокский спортивный бомонд, потому что Галя тоже была спорсменкой, занималась гимнастикой. Но скорее для того, чтобы показать свою действительно замечательную фигурку. Думаю, что она тоже клюнула на то, что я был чемпионом края, ни на что больше.

Кончилось это летом, когда я покидал Владивосток навсегда. Было решено, что я перевожусь в московский вуз, потому что отец вот-вот ждал назначения в Москву. И я пошел к Гале прощаться. Все-таки она была довольно опытной девушкой, потому что умело манипулировала диванной подушкой, просовывая ее между нами, когда я слишком горячился. Потому как целовались на диване. Галя явно не хотела отдаваться уезжающему хер знает куда и насколько возлюбленному. А я, собственно, не знал, что нужно брать и как. В результате остались при своих, обменявшись фотографиями.

Одно письмо я от нее получил. И одно написал.

Ненастоящая это была любовь, одним словом.

Позже, как мне говорили, она вышла замуж за какого-то владивостокского бандита, он вскоре сел в тюрьму, она намаялась с ним, короче.

Вопрос, на который легко ответить.

– Вы мудак?

– Да!

Вопрос, на который трудно ответить.

– Почему вы такой мудак?

И в самом деле, почему?

Питерские френды!

Может, у кого-то есть знакомые, ищущие работу. В нашем издательстве «Геликон Плюс» открываются вакансии. <…>

Коммерческий директор нового журнала, первый номер которого планируется выпустить в июне.

О журнале подробнее.

Ориентировочное название: ФАНТАСТИКА, XXI ВЕК.

Главный редактор Борис Стругацкий.

Я его заместитель.

В редколлегии согласились работать Кир Булычев, Вяч. Рыбаков, А. Измайлов, М. Успенский, Е. Лукин, А. Лазарчук, А. Щеголев, С. Переслегин и др. Гл. художник Дм. Горчев. Уже есть макет обложки.

Журнал толстый, по типу «Нового мира», «Знамени», «Звезды». В основном, отечественная фантастика в самом широком смысле этого слова – от фантастического реализма до фэнтэзи.

В этом году планируется 3 номера, в следующем – 6.

У меня странная особенность. Когда наступает полная жопа с деньгами, а это бывало и бывает нередко, я начинаю сорить деньгами (оставшимися).

По принципу, вынесенному в заголовок.

Вот и сегодня, несмотря на вышеупомянутую жопу, я решил выяснить, так ли отличается французский сыр с плесенью по 640 руб. за кг от немецкого по 380, который я пробовал на прошлой неделе.

Взял аж 200 г.

Отличается, да. Весьма заметно.

Но моего воображения не хватает, чтобы оценить вкус настоящего «рокфора», который здесь стоит 2100 руб. за кг. Я его никогда не пробовал и боюсь…

Потек, да.

Обнародован адрес журнала «Полдень»,[1] и туда уже сыплются тексты.

Складываю (складирую, точнее) их в специальную папку.

Ты этого хотел, Жорж Данден.

Самая долгая, самая романтическая любовь в моей жизни началась после 8-го класса во Владивостоке.

Мы учились в одном классе.

Девочку звали Валентина.

Валька.

Я узнал, что ей нравлюсь. Узнал самым примитивным образом, прочитав случайно ее дневник летом где-то на станции Лазо, в совхозе, где мы всем классом были на сельхозработах.

Конечно, это меня потрясло. И мы стали дружить.

Потом я ее предал. Тоже весьма примитивно. Пригласил на новогодний вечер, а там вдруг стал танцевать с другой девочкой. И Валька перестала со мною разговаривать.

Только через полгода мы как-то с нею начали мириться, и тут она уехала на другой конец страны, потому что ее отец тоже был военным и его перевели служить в Калининград. Было это осенью 1957 года.

Я написал ей два или три письма и очень скоро забыл, как мне казалось.

Она отомстила мне через восемь лет.

Ей посвящено множество стихов, а вся история описана в повести «Вчера, сегодня, позавчера», которую сегодня по моей просьбе dimkin выложил в Сеть. Там все правда, за исключением одного эпизода, который я придумал.

Конец этой истории приходится на 1975 год. В повести его нет.

Закончилась история так.

После нашей встречи в Москве, в феврале 1974 года, когда мы оба были уже вполне взрослыми людьми, брать тайм-аут еще на 8 лет было как-то слишком уж романтично.

Через неделю Валька приехала в Питер.

Мне решительно негде было с нею встречаться. Выручил мой друг Геннадий Иванович Алексеев, поэт и художник, Царство ему небесное, который дал ключ от своей мастерской.

И вот там, в этой неустроенной мансарде (это была коллективная мастерская на троих, у каждого художника было по комнате), мы и остались наедине, впервые за 16 лет.

И там это как-то, сумбурно и неустроенно, произошло.

Пытаюсь вспомнить – и не могу.

Через день она уехала.

А я принялся писать ей письмо – то самое, которое через год с небольшим стало частью повести, написанной от лица героя, курсивом. Тогда я писал это как письмо, но… какие-то чисто литературные устремления и красо́ты уже присутствовали. И еще одним махом написал «Февральскую поэму», где все было про то же, но стихами.

И уже в апреле повез это все в Калининград, каким-то немыслимым образом объяснив эту поездку жене. Ну что мне было делать в Калининграде? Я тогда работал уже не в Политехе, а в лабаратории НОТиУ одной проектной архитектурной конторы. Внедрял АСУ. Работа была совсем не пыльной.

В Калининграде снял номер гостиницы. Двойной, одноместных там просто не было. Оплатил оба места. («Вы же не станете женщин водить?» – как бы в шутку спросила администратор. «Здрасьте! А зачем я тогда двойной номер беру?» – как бы в шутку ответил я.)

И Валька ко мне пришла читать тексты.

Интересно, что ее муж как раз тогда был дома. Вообще-то он был моряком и отсутствовал в плаваньях по нескольку месяцев, но тогда был дома. Я спросил: «А как ты сумела?» Но она меня в свою семейную жизнь не допускала.

И вот мы, значит, читали тексты и разговаривали, а про любовь опять не помню.

Плотская любовь никак не хотела внедряться.

Я уехал и в поезде сочинял стихи. Назывались они «На могиле Канта». Мы и вправду туда ходили.

Концовка там такая:

Потом была встреча в Москве, куда Валька приехала, чтобы представлять на Центральном ТВ работы калининградских самодеятельных художников, которыми она занималась там в Доме художественной самодеятельности. И я примчался в Москву. Помню, что мне удалось проникнуть в Останкино, и я наблюдал, как ее снимают. Она показывала ювелирные изделия из янтаря. У нее с собою был чемодан этих изделий. Сейчас к этому чемодану приставили бы взвод охраны. А тогда мы таскали его с собою по Москве.

И опять проблема пристанища. В московскую гостиницу не рискнули – не пустят. Тогда я отыскал телефон своего школьного приятеля Сашки Величанского (мы с ним учились в одном классе со 2-го по 6-й), и он, несколько удивившись, нас принял. Он известен как автор текста песни «Под музыку Вивальди» Никитиных. Пили, вспоминали, потом нас уложили спать. Чуть ли не на раскладушке в кухне. Но опять – не помню точно.

И снова провожания, прощания, поцелуи, перроны.

А в конце мая она снова приехала в Питер. Было уже тепло. Ключ от литфондовской дачи в Комарове дал Глеб Сергеевич Семенов, тоже давно уже покойный, замечательный человек и поэт. К нему в ЛИТО я ходил в начале семидесятых.

Отдельно можно рассказывать о том, как я похищал простыню из семейного платяного шкафа. И о конспиративной застройке всего этого мероприятия. Короче, мы там оказались и прожили два дня.

Что я помню?

Помню, как Валька, смеясь, едет на велосипеде по тропинке леса, пронизанного весенним солнцем. Где мы раздобыли этот велосипед? Помню, как она ночью влезает в окно по приставной лестнице. Помню, как мы уничтожаем простыню.

А постели опять не помню.

Она нам оказалась не нужна и не важна.

Хотя все было, конечно. Но… это было почему-то неинтересно. И весь мой пыл, вся влюбленность пропадали, когда мы ложились в постель и начиналось КАК ОБЫЧНО. Как с любой другой женщиной. А их у меня к тому времени уже поднакопилось.

На самом деле было хуже, чем с любой. Мне ни разу не удалось возбудить ее по-настоящему. Хотя я старался. Я стал немного нервничать. Я стал думать о технике.

Когда танцуешь, нельзя думать о технике танца. Надо его переживать. Тогда все получится.

Оказалось, что чисто физически мы друг другу мало подходим.

И это после 16 лет любви и горы стихов и писем.

Больше мы с нею не пробовали заниматься НАСТОЯЩЕЙ любовью.

Письма продолжались, но стихов больше не было. Потом письма стали исчезать, уступая место телефонным звонкам, а они становились реже. Мы все чаще заводили разговоры о детях. Ее сын через несколько лет приехал в Ленинград учиться, я там чем-то помогал. И она приезжала к нему, я встречал ее, мы куда-то ходили. Но по молчаливому уговору уже больше не пытались тянуть роман.

А тогда, через год, летом 1975 года, я впервые посмотрел на текст моего длинного письма как на прозу. И понял, что там не хватает третьего участника этой многолетней истории. Моей жены. И я написал ее часть. Мне кажется, она много сильнее.

И вот убей меня Бог – я не помню, как на этот текст реагировала Марина. Она ведь его читала. Вскоре вышла книжка стихов – и там было про Канта. Потом книжка прозы – и там была эта повесть. При том что наши встречи с Валькой как бы были законспирированы.

Она говорила, что видит себя иначе. Но каких-то разборок у нас не было. Они начались через несколько лет, когда она наконец встретила человека, с которым живет по сей день уже 20 с лишним лет. Но разборки уже в другую сторону.

Впрочем, мы и сейчас дружим и подолгу обсуждаем по телефону дела наших взрослых детей.

А о Вальке последние несколько лет я ничего не знаю.

Это я себя спрашиваю.

Никогда не мог читать ни Толкина, ни кого другого. И фильмы смотреть тоже.

При этом мог с интересом читать всякую фантастику, где действуют да хоть роботы, или покемоны всякие, или зверушки.

Хотя если там среда обитания полностью вымышлена, то тоже скучновато. Типа в другой Галактике.

Наверное, дело в среде обитания, а не в персонажах?

nasha_sasha в своем любопытном размышлении о мыльных пузырях и талантах не определяет, что такое талант. Как бы это ясно по умолчанию.

Для простоты будем считать, что мы говорим о художественном таланте, хотя один черт.

Можно определить талант как совокупность качеств, позволяющих человеку добиться успеха в искусстве. Причем успех этот измеряется в деньгих, или в славе, или и в деньгах, и в славе, потому как слава неизбежно со временем превращается в деньги.

Этот успех имеет единицы измерения. Они денежные. Подсчитать их легко.

Но при таком определении таланта никаких мыльных пузырей нет. Каждый пузырь стоит свою цену.

Если же определить талант как совокупность качеств, позволяющих человеку создавать художественные ценности, то мы сразу же насчитаем множество известных фигур, при славе и при деньгах, которые, по нашему мнению, художественных ценностей не создают. Они-то и являются «мыльными пузырями».

Но беда в том, что мы не можем дать четкого определения художественной ценности и тем более ее измерить. Это делает только время, да и то, бывает, ошибается.

Поэтому мы обречены на свой страх и риск определять круг «мыльных пузырей» и всегда найдутся люди, у которых этот круг совсем иной. А также другие люди, которые обвинят нас в том, что мы просто завидуем чужим деньгам и славе. Потому называть кого-то так резко я бы не стал. Я не Господь Бог. Но я всегда могу четко и прямо сказать, что, например, Сергей «Африка» Бугаев, Аркадий Драгомощенко, Бреннер и Кулик, Пригов etc, на мой взгляд, не создают художественных ценностей. И их творчество не вызывает лично у меня интереса. nasha_sasha предпочитает пользоваться термином «мыльный пузырь», хотя и оговаривается, что, для того чтобы себя раздуть, тоже нужен талант (ну тот, первый).

И все же я не люблю навешивания любых ярлыков. Как «гений», так и «мыльный пузырь».

Пусть живут, всем хватит места.

Лучший за последние несколько лет (из тех, что я видел, разумеется).

Финал просто великолепен.

Наконец понял, за что люблю БГ, даже когда его не люблю.

За его публику.

В зале несколько тысяч, а отморозков нет, шпаны нет. Прекрасные лица.

Я все размышлял, отчего в ЖЖ почти все так прилично, в общем, пишут? Новая генерация? Профессии располагают?

Но вот Маха и еще ряд юзериц поведали, что уже накатали не по одному коммерческому роману. Рука набита, так сказать.

Интересно, стал бы я сочинять коммерческие романы по молодости, когда быстро писал и жрать было нечего? Вообще сочинял я что угодно для заработка – сценарии для радио, тв, научпоп-кино, кино игровое… Но не прозу собственно. Тогда понятия коммерческой прозы и не было. Хотя для денег можно было писать и прозу – что-нибудь о рабочих, о производстве, чисто такое реалистическое.

Приехал домой, говорит, дверь открыта, компьютера нет.

С монитором и сканером унесли.

Больше ничего ценного у Горчева не было.

И в милицию не заявишь без паспорта и регистрации. Да и толку.

Лет 5 назад ночью сорвали решетку на окне и унесли 3 компьютера и немного периферии.

Мы тогда снимали двухкомнатную квартиру в первом этаже.

Приходил дознаватель, расспрашивал, записывал.

Конечно, без толку.

Вчера ходили на Гришковца с Леной и Горчевым.

Объяснять, кто это такой, для тех, кто не знает, не буду. Я сам мало про него знаю.

Но было очень хорошо. Спектакль называется «Как я съел собаку». Полтора часа на сцене один человек рассказывает про свою жизнь. Как он был маленьким, а потом как он служил во флоте.

И это театр.

При том, что смеется зал почти непрерывно, сразу ясно, что это совсем другое, чем «разговорный жанр» на эстраде. Чем сатирики-юмористы, пропади они пропадом.

Это видно по паузам, по той тишине в зале, когда зал думает и чувствует что-то важное и нужное.

И эти секунды не менее важны, чем минуты смеха.

Да и смех не от штампованных реприз, не от эстрадной пошлости, а от точности эмоций, от узнавания простейших жизненных моментов, скромных воспоминаний детства, которые есть у всех.

Между прочим, это очень близко тому, что Горчев делает в текстах. Я ему сказал об этом. И лирические герои близки. Гришковец только не матерится. Но мог бы, это было бы не менее интересно.:)

Короче, молодец Гришковец! Пойдем еще на его спектакли.

Между прочим, народ в зале был вполне респектабельный, у подъезда ТЮЗа дорогие машины. Билеты по 500–600 руб. первые ряды. Нам удалось достать по 200. Более дорогие сейчас не по карману.

Сегодня, в день 8 Марта, я открываю давно обещанные мемуары на тему «Мои встречи с Великими, Интересными, Популярными (VIP).

Предупреждаю, что эти мемуары – абсолютно шутейные. Очень часто эти встречи были более чем мимолетны и происходили в атмосфере легкого/глубокого алкогольного опьянения.

Это была единственная в моей жизни личная встреча с прославленным поэтом.

Году этак в 85–86-м я должен был ехать в составе писательской группы в Эстонию. Поездка предполагалась из Москвы, посему мы прибыли туда и коротали время до поезда с моим другом, поэтессой Ириной З.

Выпили немного, и встал вопрос о том, что нужно взять с собой в поезд.

А в буфете ЦДЛ, где мы сидели, категорически не хотели давать «с собой». Я пытался.

Ира говорит:

– Саша, вон видишь, там сидит Евтушенко. Пойди к нему, подари мою книжку, я подпишу, и попроси его взять пару бутылок вина. Ему дадут. Он меня знает, он меня включил в Антологию. Мне самой неудобно.

А мне удобно, да?

Тем не менее голод не тетка. Беру книжку, подхожу к Е. А. Так, мол, и так, вон там сидит Ира З., вот книжка, не возьмете ли для нас 2 бутылки вина?

Он холодно отвечает:

– Нет, не могу. Вы меня, типа, за другого приняли.

Возвращаюсь к Ире.

– Отказал, сука, – говорю.

Не успели мы посетовать на снобизм Е. А., как он воздвигся над нашим столиком и широким жестом поставил на него 2 бутылки вина. Присел и стал разговаривать с Ирой. На меня подчеркнуто не обращал ни малейшего внимания. Будто меня тут не сидело.

Поговорив так минут пять, он встал, поцеловал Ире ручку и удалился. Но, отойдя три шага от столика, он обернулся, сделал эффектный жест рукой, указывающий одновременно на меня и стоящие на столе бутылки, и сказал громко, чтобы все слышали:

– А вот эти вещи надо уметь делать самому!

Я был в полном говне.

Сейчас уже мало кто знает, кто такой Геннадий Гор. А в мое время он бы известным писателем-фантастом.

В 1972 году я закончил писать свою повесть «Лестница». Перепечатал ее на машинке в 6 экземплярах, и она стала гулять в питерском самиздате. Прочитав ее, мне звонил Гранин, отзывы были волнующие, но все сходились в мнении – напечатать это невозможно.

Что и подтвердилось. Опубликована она была лишь через 8 лет, потом переведена на много языков и экранизирована.

Но тогда я был начинающим и молодым, и меня приглашали для знакомства.

Меня пригласил Геннадий Гор. Я поехал к нему на дачу в Комарово. Он был грузный лысый старик. Примерно такой, как я сейчас, но я еще не совсем лысый. Мы сели на веранде.

Некоторое время он с любовью смотрел на меня, предполагая во мне гения.

– Скажите, а какие у вас отношения с пространством? – наконец спросил он.

– Ну… самые нормальные, – отвечал я.

– Как? Вы хотите сказать… что это всё вы выдумали?

– Ну да, – простодушно ответил я.

Он сразу потерял ко мне интерес. Он думал, что я сумасшедший. Обидно.

Я и сам хотел быть сумасшедшим, но еще больше хотел быть честным.

Я все это выдумал.

Бобров был хоккеистом и футболистом. А мой отец был генералом и часто отдыхал в Архангельском, где была база ЦДКА. И семья отца посещала.

Он дружил со спортсменами. Вообще мой отец был общителен, что и мне передалось.

Мне было лет десять, не больше. И я сидел у Боброва на коленях.

Больше ничего не помню.

И он тоже, Царство ему небесное.

Благодаря общительности моего отца, мне посчастливилось увидеть Александра Трифоновича Твардовского.

Это было в 1956 году, когда Твардовский ехал из Москвы во Владивосток на автомобиле и писал поэму «За далью даль», а мы как раз и жили во Владивостоке. Мне было 15 лет.

Отец пригласил его на дачу на Океанской. Сидели на веранде, было много закуски и водки. Твардовский что-то рассказывал.

Под конец его попросили почитать стихи.

начал он.

И забыл, что дальше.

Уронил свою седую голову на руки и застонал. Так и не дочитал.

Великий русский поэт. Люблю и преклоняюсь.

И еще.

Цитирую на память, возможны ошибки.

Пожалуй, самая короткая встреча со знаменитостью была у меня с Олегом Далем. Она уместилась в двух репликах.

Я сидел за стойкой в баре Ленинградского дома кино и что-то пил. Позади за сдвинутыми столиками гуляла большая компания. Внезапно от нее отделился довольно пьяный человек, в котором я узнал Олега Даля. Он приблизился к стойке и уселся на высокий табурет рядом со мной.

Обвел взглядом пространство и уперся в меня. Несколько секунд изучал мое лицо. Видно, я чем-то ему не понравился.

– А ты кто такой? – спросил он.

– А ты кто такой? – ответил я.

Причем его вопрос был искренним. Он действительно меня не знал. Мой же ответ был явно вызывающим, его-то я знал в лицо хорошо. Я почувствовал, что следующей его репликой будет удар по физиономии. Моей. Но тут сзади набежали его друзья, хорошо знавшие Олега, сграбастали его и потащили обратно к столу. «Олежка, Олежка, не надо…»

Так мы по-настоящему и не познакомились.

Я понял, что почти все мои мемуары – как по женской части, так и по части знаменитостей – имеют высокий алкогольный градус. Густо замешаны на выпивке.

Почему это? Разве я такой уж алкоголик?

Ну, в глазах человека непьющего – безусловно. Но вообще – не больше, чем остальные.

Значительная часть моей жизни, если говорить чисто о времени, прошла в одиночестве за пишущей машинкой, позже – за компьютером. Это было время, когда я сочинял какие-то тексты. Ни одного текста в жизни – будь то даже заказной научно-популярный сценарий – я не написал «под хмельком». И даже с похмелья. Только с абсолютно чистой головой. Реплики в Сети я не считаю, там бывало.

Если посмотреть на количество написанного и понять, что это писалось на трезвую голову, то алкоголиком меня считать нельзя. Но после примерно недели работы голова у меня становится ватной, и лучшего способа очистить ее, чем напиться, я не знал. Баня еще как-то могла помочь. Напиться сильно, перемучаться на следующий день, а потом снова можно работать.

Ну а когда напиваешься, совершенно не избежать приключений. Думаю, что многие люди, знающие меня лишь по нечастым встречам в кафе Союза писателей или в других подобных местах, так и думают: этот, мол, не просыхает. На что я указываю на тексты. Напишите такое количество, не просыхая, а я на вас посмотрю.

Хотя это мешало, конечно. Иногда сильно. Но кому это не мешало?

По наводке dm_lihachev включил ТВЦ и увидел окончание суда над покемонами. Точнее, над издательством «Эгмонт». Увидел главного редактора г-на Морозова, с которым имел несколько разговоров по телефону. Сначала он требовал передать «Эгмонту» тираж наших покемонов для уничтожения, затем сказал, что ладно уж, пускай это будет только часть тиража, а то, что просочилось в розницу, продавайте. Последний раз, в декабре, было сказано, что к нам явится представитель и заберет эту часть тиража. А потом о нас забыли.

Присяжные вынесли вердикт: покемоны и прочая нечисть дурно влияют на подрастающее поколение, однако запрещать издателям издавать комиксы не нужно.

Именно это слово звучало: комиксы.

Отличие нашей работы с Горчевым в том, что это не комиксы. И на самом деле, когда дело касается детей, требуются адаптированные для каждой страны издания. Мы сделали русифицированных покемонов не в том смысле, что обрядили их в зипуны и дали русские имена, в этой книжке просто думают по-русски и по-русски шутят.

Это если говорить серьезно.

А так, хотели заработать, конечно, на раскрученном бренде.

Я бы еще про Гарри Поттера книжку написал. Чувствую, не все там благополучно в оригинале, слишком далек он от нашего детского народа.:)

Почему Гулливера пересказывали для детей, а Гарри Поттера нельзя?

Свое знакомство и первую встречу с Виктором Викторовичем Конецким я давно описал в рассказе «Рекомендация», который сам ВВ считает лучшим моим рассказом. Ну понятно почему. Потому что там про него.

Там тоже не обошлось без алкоголя, не обойдется и здесь.

Однажды, не помню уж по какому поводу, я зашел к Виктору Викторовичу в его квартиру на улицу Ленина, 36, где жил когда-то, кстати, упомянутый выше Олег Даль, с которым у ВВ были дружеские отношения. ВВ прихварывал, а может, просто пил. По такому случаю, как обычно, он возлежал на своем диване под одеялом, одетый почему-то не в тельняшку, как подумал бы кто-то, а в обычную маечку.

Рядом с диваном стоял малюсенький столик, на котором с трудом умещались две чашки чая, бутылка коньяка и две рюмки. Две рюмки потому, что я тут же присоединился к ВВ.

Мы выпивали и вели неспешный разговор, как вдруг в дверь позвонили. ВВ удивленно поднял брови.

– Кто бы это мог быть? Пойди открой.

Я вышел в прихожую и открыл дверь.

На пороге стояли две женщины – одна постарше, лет сорока, другая лет тридцати. У той, что постарше, в руках был букет гвоздик. Обе смотрели на меня восхищеннными глазами.

– Вы Виктор Викторович?

– Нет. Пока еще – нет, – твердо возразил я.

Восхищение было свернуто в трубочку и спрятано до поры до времени.

Дамы объяснили, что они из другого города, здесь у них проходит конференция, а Конецкий – их любимый писатель. Вчера они позвонили ему и договорились о встрече. И вот они тут.

«Значит, вчера ВВ тоже пил», – механически отметил я про себя, а вслух сказал дамам, что сейчас все выясню.

Я вернулся к ВВ и доложил обстановку. ВВ страдальчески застонал.

– Я же обещал им… Совсем забыл. Ну зови!

В прихожей, освобождая дам от плащей, я сделал необходимые приготовления к беседе.

– Дорогие читательницы, – сказал я приподнято. – Дело в том, что Виктор Викторович только что закончил новую книгу и по этому случаю… э-ээ… немного выпил…

Дамы умильно улыбнулись, это состояние мужчин было им хорошо знакомо.

– Однако должен вас предупредить, что в этом состоянии он по старой морской привычке употребляет исключительно матерные слова (что было чистой правдой), а также все это может печально кончиться.

– В каком смысле? – насторожились дамы.

– Ну, может выгнать, если вдруг что не понравится… – прямо сказал я.

Надо сказать, я не фантазировал. Соответствующий опыт с дамами был. Большего женоненавистника, чем ВВ, особенно в пьяном состоянии, я не видел.

Дамы улыбнулись, принимая мои слова за шутку, и прошли к ложу страдающего писателя.

Появился еще коньяк и еще две рюмки, и мы стали общаться уже вчетвером, в результате чего как-то само собою получилось, что старшая дама вскоре оказалась сидящей на краешке дивана, мэтр поглаживал ей руку, а младшая как-то опасно приблизилась ко мне. Нет, на коленях она вроде все же не сидела…

Это была идиллия. Две читательницы согревают своими сердцами писателей.

Мэтр склонил голову на подушку и уснул.

Мы продолжали потягивать коньяк и мило беседовать. Прошло минут двадцать. Внезапно ВВ проснулся и приподнял голову с подушки, обводя нас непонимающим и почему-то злобным взглядом.

– А ну… брысь отсюда! Брысь! – вдруг хрипло проговорил он.

Дамы подобрались и мигом выпорхнули в прихожую. Я за ними.

– Ну, что я говорил! – торжествующе резюмировал я.

Они поспешно оделись и покинули квартиру. Не знаю, остался ли ВВ их любимым писателем.

Отсюда вывод. Никогда не следует знакомиться с любимыми писателями. Лучшее, что у них есть, они оставляют в книгах. Странно, что читатели это не всегда понимают.

В питерских «Вестях» крупным планом – «Низший пилотаж» Ширянова и «Мерзость» Горчева, лежащие на столе и сопровождаемые соответствующим текстом. Как иллюстрация падения русской словесности.

Репортаж с сегодняшнего обсуждения.

Только что вернулся с питерского ТВ, из прямого эфира, где потрясал книжкой Горчева и говорил опять про то же.

Зрители возмущались по телефону и спрашивали, зачем я открываю ящик Пандоры.

Да он уже пуст, этот ящик. Опомнились.

Но зло должно быть персонифицировано, вот я стал одним из этих мерзавцев.

Самым последним звонком (в защиту) был звонок психолога, который заявил, что уже 15 лет лечит заикание с помощью этой лексики, а теперь прямо не знает что делать, если ее начнут запрещать.

Интересно было бы посмотреть на этот процесс.

Всякий раз, когда читаю эту надпись на кнопке в русском клиенте, слегка вздрагиваю.

Как это можно удалить друга?

Френда – другое дело.

Френд и друг – две большие разницы.

Сегодня, после тяжелой болезни.

Мир праху.

Проснулся от знакомых словосочетаний и незнакомых покашливаний на месте слова «хуй».

Понял, что по «Эху Москвы» читают Горчева.

Прослушал.

Еще раз убедился, что Горчева голыми руками не возьмешь.

Получились несмешные юморески, а ведь они смешные неюморески.

И никакой вины Плющева сопартнером здесь нет. Тексты Горчева изначально письменная литература, а не устная. И если устная, то только унылым монотонным голосом Горчева. Жизнерадостность чтецов была излишняя.

Ну, это как тексты Жванецкого и Альтова теряют при чтении глазами. Здесь ровно наоборот.

Впрочем, за рекламу спасибо. Сам Горчев в прямом эфире тоже был хуже, чем в блистательном интервью Русскому Журналу. И опять же потому, что он писатель, а писателю над словом подумать надо хоть немного. Оно так просто, как воробей, не вылетает.

Не остряк он, Горчев, нет, не остряк.

«Аукцыон» же был вполне хорош. Давно его не слушал.

Поскольку все равно разбудили, гады, расскажу давнюю историю.

Давным-давно, в самом начале семидесятых, тройка относительно молодых «юмористов», то есть авторов раздела юмора журнала «Аврора», была официально приглашена на прослушивание в Ленконцерт на предмет тарификации на ставку автора-исполнителя. Так, кажется, она называлась.

Это были Семен Альтов, Мих. Мишин и ВПС.

В небольшом зале сидели три мрачные женщины, больше никого не было. Мы по очереди выходили на сцену и читали с листочков свои рассказы. Попытка читать что-то, претендующее на юмор, перед пустым залом – мучительна. Мы прочитали наши тексты, дамы посовещались и объявили результат.

Альтов и Мишин были тарифицированы, а ВПС – нет.

Тогда мне было обидно, конечно, а сейчас я благодарю Бога, что так все случилось. Иначе я на всю жизнь приобрел бы ужасное звание «писатель-сатирик». Мне достаточно его половины.

Прикидываю на себя: а что было бы, если бы дамы приняли всех? И все равно себя там не вижу, никак не вижу. А ведь материально это было весьма заманчиво, хотя хлеб трудный – эти чесы по провинциям в составе концертных бригад, всяческие юморины, дни смеха, золотые остапы…

Очень много смеялись в то время. До колик.

Человек ел бутерброд, уронил кусочек сыра на пол. Тот забился под ковер.

Через день человек прибирался, отогнул ковер – а там муравьи облепили этот кусочек, дерутся, вырывают друг у друга крошки. Ведут себя агрессивно, короче.

Человек им говорит:

– Я случайно уронил этот кусочек. Совсем не для того, чтобы вы дрались. Я вообще против вас ничего не имею и всех люблю.

Тогда муравьи обозлились вконец, заключили перемирие и набросились на человека.

Так и съели.

У лжеюзера kamirov маленькая дочка неудачно упала, но, слава богу, все обошлось. В связи с этим вспомнил некоторые свои переживания по сходным поводам.

Младшая моя дочь Настя года в полтора осталась однажды дома с папой (мама пошла с подругой в Дом кино на какой-то просмотр). Папа, как всегда, сидел за монитором, а Настя топала по квартире. А потом притихла.

Минут через пятнадцать папа сообразил, что давно не видел Настю.

Пошел в соседнюю комнату и увидел дочь, сосредоточенно поедающую лекарство кардафен – это такие сердечные таблетки со сладкой оболочкой, что и привлекло Настю.

Весь пол был усыпан этими желтыми таблетками, Настя стояла посередине и ела их из кулачка. Пустая склянка из-под кардафена валялась тут же.

Непонятно было, сколько она успела их проглотить.

Я кинулся к телефону и вызвал «Скорую».

Скорая прибыла минут через 10, одновременно с женой, вернувшейся из кино.

– Ребенок в коме? – это был первый вопрос врача, отчего жена чуть не упала в обморок.

Нет, ребенок был не в коме, а совершенно нормально выглядел. Ей стали делать промывание желудка на кухне, для чего вставили в рот шланг, другое его конец был просто насажен на водопроводный кран. Я держал Настю вверх тормашками, а из нее лилась вода вместе с таблетками. Их выскочило штук 20.

Потом мы в той же карете «Скорой» повезли ее в больницу, там ее приняли. Никому неизвестно было действие этого лекарства на детей. Врач оказался моим читателем, потому «счетчика» в его глазах я не заметил.

Ночь мы тоже провели в страшной тревоге.

А утром Настю нам выдали. Кардафен оказался безвредным для ребенка, хотя скорее всего мы успели все же вымыть таблетки из желудка до того, как они растворились.

Тут люди интересуются, кто это «они».

На этот счет я давным-давно написал.

Они хитрые. Выскочат откуда-нибудь и давай нас колотить.

А это не мы.

Сильно огорчившись, уползают обратно.

Мозги у них извилистые и запутанные, как лабиринт. Войдешь туда и долго бродишь в одиночестве, натыкаясь на стены. В голове у них гулко и прохладно. Одичавшее эхо носится из стороны в сторону. На стенах лабиринта видны торопливые записи карандашом.

Они любят делать заметки на стенах.

Наконец находишь центр лабиринта, затратив на поиски целый день. А там пусто.

Они отлили из чугуна карту России, украсили ее флажком и понеслись на нас, держа карту наперевес, как таран. Сзади бежал самый маленький, ухватившись за чугунную Камчатку.

Со свистом и гиканьем мчались они к нам, целя в грудь побережьем Финского залива.

Им удалось свалить нас и придавить сверху чугунной картой.

Теперь мы лежим где придется и физически ощущаем, как отпечатываются на коже горы, долины, деревни и города.

Они умеют уметь.

Мы одеваемся, а они умеют одеваться. Мы едим, а они умеют есть. Мы пьем, а они умеют пить. Мы пишем, а они умеют писать. Мы живем, а они умеют жить.

Зато мы умеем смеяться.

На похоронах Конецкого, как и на других, все чаще случающихся похоронах писателей старшего поколения, бросалось в глаза полное отсутствие молодых лиц. На этот раз особенно, потому что за поминальным столом сидело не 20–30 человек, а больше 200. И всё ветераны или близкие к ним.

Единственные 2 девушки оказались внучатыми племянницами. У Конецкого был брат Олег Базунов, тоже писатель, но гораздо менее известный. Отношения у них были сложные. Базунов был писателем-стилистом: сложная витиеватая фраза, проза как бы «ни о чем», полная противоположность брату. Я помню его книгу (?) то ли «Тополь», то ли просто «Дерево», где долго и подробно описывалось дерево, растущее за окном. Его жизнь.

Скучновато, не скрою.

Так вот – и Конецкий, и Базунов – это не «родные» фамилии. Не по отцу. Удалось у внучатых племянниц узнать и «настоящую» фамилию В. В.

Но я отвлекся. Жаль, что такой поколенческий разрыв. Эгоистично (тщеславно?) подумалось, что на моих похоронах молодых будет больше.:)

И всё. И хватит об этом.

Вчера Марианна Баконина, известный питерский тележурналист, записывала меня для своей новой программы «Люди и страсти».

Выяснилось, что моя страсть – Интернет.

Никогда бы не подумал.

Но не телефон точно.

Как всегда, вопросы типа: а хорошо это или плохо и не является ли Интернет а) помойкой, б) источником разврата, в) наркотиком и проч. Я вяло отвечал, что ни то, ни другое, ни третье.

Что для вас Интернет? Как он изменил вашу жизнь?

Полностью, говорю. У меня не осталось друзей и знакомых, не подключенных к Интернету.

И так далее.

Только что отметили 70-летие Андрея Тарковского. Я не был с ним знаком, зато мне посчастливилось встретиться с его отцом Арсением Александровичем Тарковским.

Было это году в 1988-м, незадолго до его смерти. Я тогда довольно часто бывал в Матвеевском, в Доме ветеранов кино, который использовался и как дом творчества. Я работал с моим мосфильмовским режиссером Алексеем Николаевичем Сахаровым (Царство небесное) над сценарием нашего второго фильма «Лестница», где впоследствии сыграл главную роль Олег Меньшиков. И вот в столовой Дома ветеранов я сидел за одним столиком с Арсением Тарковским и его женой Еленой Михайловной (если правильно помню отчество). Она была вполне светской дамой, оживленно со мною беседовала о литературе и кино, сам же Арсений Александрович хранил молчание, его взгляд был устремлен куда-то вдаль, туда, откуда не возвращаются. У стариков я не раз наблюдал такие взгляды.

Иногда он коротко подтверждал сказанное женой. Он мне подписал свою первую книгу «Перед снегом» (1962), из которой я и узнал, собственно, о существовании этого замечательного поэта.

Лишь один раз, как мне помнится, он оживился, выражая какое-то беспокойство. Поискал кого-то взглядом, сделал нетерпеливое движение… Это было необычно. Жена спросила его, в чем дело.

– Мне забыли принести кефир, – сказал он.

Тут же кефир был принесен.

Меня тогда поразило то, что большой поэт, готовящийся ко встрече с Вечностью, так обеспокоен каким-то кефиром. Почему я и помню этот эпизод. А теперь я смотрю на дело философски и понимаю, что мелкое и житейское может волновать всех, особенно стариков.

Оставайтесь молодыми.

Боюсь, что никто из присутствующих осознанно не отмечал День космонавтики в момент его зарождения, то есть в день полета Гагарина.

В тот день, 12 апреля 1961 года, мы с моею будущей женой сорвались с лекций в Политехе и поехали в Эрмитаж. Я тогда только что открыл для себя импрессионистов, прочитав книгу Ирвинга Стоуна про Ван Гога (не помню, как называлась), и мы любили ходить на третий этаж их рассматривать.

Залы эти в те времена были почти абсолютно пустыми. Про импрессионистов никто не знал, кроме искусствоведов, полагаю. Народ безмолвствовал. Зато смотреть было приятно.

Как вдруг, случайно взглянув в окно, я увидел у Александровской колонны толпу человек в 100, которые занимались тем, что в литературе называлось словом «митинг». То есть кто-то что-то бурно говорил, взобравшись на возвышение, остальные слушали, махали руками, были явно возбуждены. И транспарант присутствовал, но вот что на нем было написано – разобрать сверху было нельзя.

То есть картина была настолько дикая для 61-го года, что я схватил Марину за руку и с криком: «Бежим туда!» – повлек ее на площадь. Ибо митингов в то время было 2 – на Первое мая и на 7 Ноября. Они же совпадали с демонстрациями. Иных митингующих скоплений людей на улице никогда не наблюдалось, они были попросту ирреальны.

Прибежав туда, мы узнали, что полетел Гагарин. А с Дворцового моста, по самой середине, уже рекой тек Университет. Растерянная милиция, не зная, как реагировать, решила возглавить шествие. Собственно, выбора у нее не было.

Мы присоединились к колоннам и отмахали весь Невский туда и обратно – от Адмиралтейства до Московского вокзала. И все окна были открыты, и люди пели и смеялись, и это было прекрасно, как Глоток Свободы.

Вчера опять участвовал в ТВ-разборках по поводу русского языка.

Пригласили, пришел. В качестве экспертов в ток-шоу участвовали Борис Аверин и Виктор Топоров. Витя очень важный, он изрекает, а не говорит. Аверин зачитывал предисловие к словарю «Хуй», недавно выпущенному. Типа о том, что это слово является самым важным словом, имеет сакральный смысл и т. п. Сидевшая рядом со мною дама-филолог, зардевшись, вдруг прошептала: «Но это же правда!»

Вспомнила что-то, наверное.

Еще был Шнур, с которым мы и познакомились после всего. Это лидер «Ленинграда», если кто не знает. Он был в образе, попивал «Баллантайн» из маленькой бутылочки и старался вести себя поразвязнее. Веселый такой человек.

Мне лишь один раз всучили микрофон, и я неубедительно что-то промямлил. Главную мысль приберег на потом, но микрофона больше не дали. А мысль была проста: все разборки вокруг мата и его употребления сводятся к проблеме отсутствия / наличия чувства юмора. И только.

Больше не пойду. Не мой это жанр – ток-шоу. Это пусть Дима Быков.

Заехал сегодня на «Весеннее обострение / размывание границ между поэзией, прозой и двумя столицами» в «Бродячей собаке». Предчувствуя уже, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но с полными карманами доброжелательства.

Я опоздал на час и приехал как раз, когда был объявлен перерыв. Встретил maryl, которая шла искать solins. Потом мне попался Дима Григорьев, он тут же познакомил меня с Данилой Давыдовым, который был с пивом в руках и слегка вдетый, отчего отнесся ко мне весьма дружелюбно и стал звать барышню, оказавшуюся Яной Токаревой. С нею он меня и познакомил, сказав:

– А это Борис Житинский!

ОК. Непонятно, правда, зачем это нужно было Яне.

Взад и вперед со скоростью ветра перемещалась Дарья Суховей, барышня завидной энергии, координатор этого проекта, как нынче принято выражаться. Впрочем, повременим с выражениями.

Она и начала второе отделение, объявив Кирилла Медведева. К микрофону вышел молодой человек скорее приятной наружности и стал читать тексты, нанесенные на измятые листы бумаги. Если бы правильно их читать, не педалируя отдельные звуки, не завывая и не расставляя произвольных пауз, то мы имели бы дело с тем, что принято классифицировать как «прозаические зарисовки». Но, к сожалению, их, видимо, принимали за стихи, судя по напряженно-торжественным лицам присутствующих.

Смысл понять было можно. Не понять было одного: зачем читать эти тексты вслух перед скоплением людей. Их гораздо удобнее и привычнее читать глазами с листа. Поэзия – искусство мелодическое, как известно. Или это уже отменили?

Поэтому я начал нервно скучать и внутренне материться.

Наконец Кирилл сказал, что он, видимо, уже утомил присутствующих. Я его мысленно поблагодарил – и напрасно!

Ибо к микрофону, странно извиваясь, приблизилась барышня, уселась как-то боком на стул и, дергаясь всеми чертами лица, стала читать (тоже по бумажке) тексты собственного сочинения. Где-то промелькнуло признание, что она «ебанутая». Ну, это было видно невооруженным глазом.

Барышня между тем поминутно пыталась прервать свое чтение, изображая недовольство собой и своими стихами (оправданное вполне, надо признать), но публика требовала продолжения, один я робко заметил, что можно было бы и остановиться. Но я сказал это тихо, она не услышала.

Она волновалась, наверное. Да, она волновалась. Я бы на ее месте тоже волновался, потому что приковывать внимание к этим текстам – это надо иметь мужество. Я успокаивал себя тем, что глазами, наверное, это читается лучше.

maryl, видя мое нервное состояние, попыталась отвлечь меня, подсунув толстенный альманах поэзии типа «Черным по белому», где были сконцентрированы молодые поэтические силы, ведомые Дм. Кузьминым и Ильей Кукулиным. Последний раздел назывался «Классики XXI века». Нечего и говорить, что все выступающие в этом разделе поместились.

Блять, как сказал бы Горчев.

Нет, главное, все жутко серьезно ее слушали. Мэтр Драгомощенко покровительственно поблескивал стеклышками очков. Соловей-Духовей с любовью смотрела ей в рот. Праздник удался.

Лишь я был чужим на этом празднике. Своим среди чужих и наоборот.

За барышней уселся на стул Сергей Соколовский из Москвы и очень сурово, почти трагично, я бы сказал, начал читать свои тексты. По жанру это был чистый ЖЖ. Короткие разрозненные записи, которые делаются от недостатка времени и обилия мыслей. Или наоборот опять же. У нас десятка два юзеров дали бы ему сто очков вперед. Однако они же не читают это вслух, я надеюсь.

Ей-богу, я сгорел бы со стыда, доведись мне читать перед аудиторией нечто подобное.

Поэтому, чтобы не сгорать со стыда, слушая это на полном серьезе, чтобы внезапно не допустить какую-нибудь неуместную хулиганскую выходку, я ушел сразу, когда он закончил.

Нет, упромысливать здесь нечего. Только гнобить.

Гораздо лучше и доказательнее написал про все это Александр Александрович Блок в своей статье «Без божества, без вдохновенья». А я лишь подтведил свой имидж завзятого реторограда и убийцы молодых талантов.

Группа лжеюзеров затеяла писать «каноны» литературных произведений. И даже выработала критерии, по которым эти каноны составляются.

На мой взгляд, это называется не так. Это называется «список рекомендуемой литературы». Причем это список достаточно узкой референтной группы. Такие списки полезны, они позволяют участнику референтной группы ориентироваться. Но не более полезны, чем известные нам со школьной скамьи списки литературы по школьной программе.

Настоящий литературный канон, если он существует, определяется, слава богу, только временем. При этом могут быть разные каноны – соответственно разным критериям. Скажем, критерий новизны и оригинальности стиля прозы – это одно. Критерий же увлекательности – другое. Стилистический канон более живуч, а увлекательность не очень живуча. «Слово о полку» не очень увлекательное произведение.

Предложенные лжеюзерами критерии, извините меня, смехотворны. Каждый отдельный читатель не обязан испытывать стыд по поводу непрочитанных произведений «канона», равно как и не всегда испытает радость от их прочтения. Это весьма индивидуально.

Короче говоря, любой такой список больше говорит о его создателях, чем о литературе как таковой. Это как «100 писателей Курицына». О Курицыне он позволяет судить, о писателях – нет. Поэтому предлагаемый коллективный «канон» что-то скажет о среднестатистическом лжеюзере, но не о состоянии русской литературы. Хотя я лично со многими предложениями согласен.

Но… «в одну телегу впрячь не можно». И соседство Ильфа и Петрова в одном «каноне» с Платоновым и Достоевским меня обескураживает. Так же, как отсутствие в нем Катаева, скажем, великолепного стилиста. И многих других, от прочтения которых я лично испытывал радость, но стыдить ими никого не собираюсь.

Френды, не старайтесь подменить Господа Бога. У вас не получится.:)

P. S. Предвидя подозрения, что не попавший в «канон» Масса просто завидует или обиделся, скажу, что я повторил бы то же и в том случае, если бы входил во все списки. При этом не скрою, что согласно предложенным критериям ряд моих сочинений с необходимостью должен был бы там присутствовать. Желающие могут проверить, прочитав.

А ведь я не обязан соответствовать ничьим представлениям обо мне.

Даже собственным.

По улицам разъезжают молодые девушки на молодых мерседесах.

Идет в почте просто стеной. Не успеваю удалять. Через online.ru.

Каждый раз, удаляя, вспоминаю, что был у нас в группе в Политехе такой парень Игорь Клец. Откуда-то с Украины. Смешной такой, высокий и нескладный хохол, страшно обидчивый и без чувства юмора, что делало его постоянным объектом насмешек.

Его просто задолбали насмешками, временами было жалко.

В 1965 году мы с ним закончили институт, и Клец исчез из моей жизни на 30 с лишним лет.

Появился он года два назад, увидев меня на экране питерского ТВ и позвонив после передачи в редакцию. Мы встретились, Игорек был оживлен, он почти не изменился, разве что поседели виски. У него оказалась масса связей, он достал пухлую визитницу и стал показывать мне визитки разных известных людей. Одновременно строил планы, как их можно задействовать в нашем общем бизнесе, который нарисовался тут же, как они могут быть полезны мне и прочее. Первым делом он решил меня лечить от чего-то и стал настойчиво рекомендовать связаться с каким-то профессором. Через два дня снова пришел в гости, фотографировал нас с женой и дочерью, строил планы.

Звонил каждый день и напоминал, что профессор ждет и волнуется.

Короче, задолбал вконец.

Попутно где-то, видимо, оперировал моей визиткой, в результате чего мне стали поступать какие-то нелепые предложения.

Кончилось тем, что я, набравшись духа, послал его на хуй.

Теперь он достает меня по почте, прикинувшись вирусом.

Сегодня подумал о том, что я могу написать в ЖЖ, а что нет.

Выяснилось, что ничего не могу такого, что меня по-настоящему волнует, достает и даже еще одно нехорошее слово напрашивается. Догадаться легко.

Потому что кого-то заденешь, кому-то сделаешь больно. Или же будет истолковано совсем не так.

На фига мне такой дневник?

В то же время, укрывшись за выдуманным героем можно написать все. Про выдуманных же людей. Не про живущих, реальных. И даже в этом случае они будут узнавать себя, догадываться, обижаться.

Помню когда-то на меня обиделась сослуживица, решив, что это ее я «прописал» в одной повести в образе толстой любвеобильной женщины весьма средних лет. А я о ней даже не вспомнил, когда писал.

А если бы вспомнил, мог не написать, боясь обидеть.

Довлатов не боялся обижать живых людей. За это чисто по-человечески я его не люблю. Не как писателя, а именно как человека. Писатель он хороший.

Ксюша Букша только что прислала новую вещь. Она их печет, как пирожки. Читаю.

Попомните мое слово, о ней еще узнают. Сейчас пока я один балдею.

Пить Аленка умела. Тем вечером напились они со Штойбером вовсю, и он пошел ее лапать. Аленка от неожиданности стукнула его по башке бутылкой, как будто он был корабль и его крестили на долгое плаванье. Штойбер стоял изумленный, как суслик, держась за голову, и по нему стекало вниз пиво и кровушка. Потом его сморило, и Аленка долго тащила его куда-то…

Кажется, по жанру это можно будет предложить БНС в «Полдень». Буду отстаивать, как раньше говорили в журналах. Она еще всем покажет, как надо писать.

Сегодня создал и осуществил ДТП на перекрестке Шпалерной и улицы Чернышевского.

Слава богу, без летального исхода, но достаточно серьезное.

Я двигался от Литейного к улице Чернышевского с намерением повернуть налево на набережную и помчаться к Геликону с грузом книжек в багажнике. Погода была мерзейшая, несмотря на прогноз. Холодно и дождь.

На перекрестке горел зеленый, на встречной полосе «Волга» намеревалась повернуть налево и пропускала меня. Я показал, что мне тоже нужно налево, за «Волгой» было пустое пространство и я, как и положено, стал расходиться с нею правыми бортами для поворота.

И тут из-за спины «Волги» выскочил бешеный, с выпученными глазами ВАЗ-2110 золотистого цвета и начал целить мне в морду. Я-то затормозить успел, а он нет. И двинул левой скулой аккурат в центр моего бампера.

Разбил решетку и выгнул бампер лебедем (сорри за аллюзию).

Сам же пострадал значительно больше. То есть разбил всю левую часть, погнул капот, а пассажирка разбила (то есть не разбила, трещины пошли) лбом ветровое стекло. И рассекла лоб к тому же какой-то держалкой козырька. Потому приехала «скорая»…

Щас выпью еще и расскажу дальше. Это надо знать всем для опыта.

За рулем «Лады» сидел молодой бугай. Звали его Витек, как позже выяснилось.

– Ну, отец, ты даешь… – вымолвил он, выйдя из авто.

– Я всегда даю. Только никто не берет, – сказал я.

Пассажирка, оказавшаяся директором совхоза Верой Ивановной Демоновой (sic!), между тем обливалась кровью со лба. Я дал ей платок.

Подошел ироничный гаишник. Вызвал ГАИ и «скорую».

Было холодно и нелепо.

Две машины с развороченными мордами застыли в поцелуе. Никогда не стал бы добровольно целоваться с этой золотистой Ладой.

«Скорая» увезла Демонову в монастырь. То есть, тьфу!.. В больницу.

Гаишник ходил с рулеткой. Я, как идиот, носил второй конец рулетки, измеряя ширину тротуаров.

– Зачем это? – наконец спросил я.

– Для схемы, – деловито ответил он.

То есть они каждый раз это измеряют. Из года в год. Запомнить не могут, суки, или хотя бы ввести в компьютер.

Компьютеров у них нет, как я позже убедился.

Дорогие анонимы!

Мой пост о прозе Букши вызвал кое-какую реакцию с вашей стороны. Не имея возможности ответить в комментах, переношу сюда.

Во-первых, я хотел бы сказать, что совершенно незачем вести дискуссию анонимно. Мы о литературе говорим, а не о моей сексуальной ориентации, скажем, потому смелее. Я вас не съем. Можно даже не сглаживать резких выражений, не обижусь.

Во-вторых, я прекрасно понимаю, что делаю автору антирекламу, помещая небольшой отрывок да еще с восторженными комментариями. Чисто психологически любой вдумчивый читатель тут же захочет меня опровергнуть и начнет искать блох в приведенном отрывке, как сделал Аноним № 1 (назовем его М. М. просто ради шутки), приведя список таких «блох».

Товарищ аноним, я же не сказал, что Букша занимается чистописанием. Она пишет прозу, местами очаровательно неправильную, но абсолютно живую и свежую. Вы Гоголя читали? Нет, вы читали Гоголя? Вы поищите «блох» у него. Поиски этих самых ляпов проходят у ремесленников, настоящий талант пишет, как Бог ему на душу положит, как он услышал – и ВСЕГДА оказывается прав, даже в неправильностях. Он их канонизирует, потом лишь разводят руками и говорят: самородок, да… самобытен… оригинал… И тому подобное блеяние литературоведов, не способных никогда отделить чистописание от писательства.

Естественно, я могу чудовищно ошибаться, я оставляю за собой такое право. Время рассудит.

Аноним № 2 еще более резок, для него даже инициалов не подобрать. Единственное, что меня с ним примиряет, это то, что он назвал меня Магистром. Почему не Милордом, обычно меня называют так.

>Неужто Вам всякий пук откровением Божьим кажется?

Повторяю максимально внятно: я занимаюсь так называемой сетевой литературой, а точнее, литераторами, публикующимися в Сети, 6 лет. Я знаю сотни имен, я издал сотни полторы книжек.

Я впервые испытываю такой восторг от прочитанного. Хотя мне очень многое нравилось, безусловно.

Это не значит опять же, что я безоговорочно прав. Кому нравится попадья, а кому попова дочка. Но это значит, что у Букши будет свой круг читателей, потому как мои литературные вкусы никак не назовешь маргинальными. И возникающий спор меня, честно говоря, очень радует. Писатель должен входить в литературу хотя бы с небольшим скандалом.

Не радует меня лишь следующее предположение Анонима № 2:

>Или у Вас что-то личное к этой Ксюше возникает, или это начало того самого – которое после 60 приходит ко всем неизбежно…

Вот если бы оно возникало, я бы никогда, увы, не мог выразить ей публичного восторга. Не так устроен. Поэтому я рад, что ничего личного у меня к этому ребенку нет. Хотя мысль о неизбежности, безусловно, верна. Но… не будем путать яичницу с Божьим даром.

А вообще автора следует печатать, и пусть огребает сам от критиков по полной программе.

Послушал Псоя. Познакомился с Псоем.

Псой хорош и светел.

При этом безумные чертики в глазах.

Заряжает энергией и не грузит смыслом жизни.

Самое удивительное, по всем признакам стеб, но не стеб. Хотя смеешься, слушая.

Открытое сердце и детская доверчивость.

Стеб утомителен обычно и холоден, а Псой душевный.

Несмотря на обилие еврейских песен, идиша, нет в нем того еврейского подмигивания, которое иногда достает. Мол, мы-то понимаем…

Очень крепкий, однородный практически сплав. И космополитом не назовешь.

Короче, окончательно покорен Псоем. Не сразу это случилось, но случилось.

Да, вот еще. Он лирик, ага.

Отлучение от автомобиля имеет свои плюсы.

Сегодня впервые за год или два спустился в метро.

Там идет разнообразная жизнь.

На эскалаторах целуются, а что еще делать? Которые не целуются, смотрят злобно.

Вообще город сам на себя не похож, его населяют совсем другие люди. Куда делись те, прежние? Наверное, они поумирали или уехали за границу. Увидел будочку, где пекут блины, и от растерянности встал в очередь. Минут десять любовался, как девушка в униформе печет эти огромные блины на электрической конфорке.

Потом она завернула в них начинку и выдала мне. И я понес их домой есть.

За мной бежала собака и скулила:

– Дай блин! Дай блин!

Не дал ей ничего, блин.

Интерпресскон.

Боже, почему мне никогда в жизни не удавалось ни к чему по-настоящему примкнуть?

Ни к коммунистам, ни к диссидентам, ни к физикам, ни к лирикам, ни к юмористам, ни к фантастам, ни к поэтам, ни к интернетчикам, ни к киношникам, ни к рокерам, ни просто к людям. Почему?

Хотя со всеми был дружен, и впускаем, и входим.

Это же невозможно. Как это?

У меня никогда не возникало мыслей уехать, потому что этих мыслей не возникало, только поэтому. Вне логических доводов. И я никогда не считал наше государство, страну, народ и родину чужими, сколько бы ужасного я о них ни узнавал.

Вряд ли у нас найдется поле для объединения на почве национальных, государственных, политических или религиозных взглядов. Здесь мы найдем лишь пищу для раздора. У нас есть лишь одно поле, на котором мы сможем объединиться и поддерживать друг друга, – это наша культура и наш язык, при всем различии наших взглядов на них. Потому что на этом поле все мы русские. Мы говорим и думаем на русском языке, и нам важна наша культура.

Все остальное, на мой взгляд, имеет не так много значения.

Сегодня с лжеюзером hokkrok имели беседу с редактором и режиссером телевидения на предмет будущей передачи об интернет-зависимости. Мы, стало быть, были зависимыми, а они независимыми. И мы рассказывали, как здесь все устроено, в частности в ЖЖ.

Я уже замечал, что когда рассказываешь на пальцах левому человеку про ЖЖ, на его лице само собою появляется соболезнующее выражение. А потом он начинает откровенно скучать.

– И о чем там пишут? – зевая, спрашивает собеседник.

– Обо всем. Девушки пишут, как они трахаются.

(Это я, чтобы подогреть интерес.)

– Вот как? – это сообщение на минуту пробуждает собеседника. – И как же?

– Разнообразно, – уклончиво отвечаю.

– Ну а вы?

– Я о другом… – скромно говорю я. – Видите ли, я там самый э-ээ… старый типа. Возрастной. Исключая Бродского и Джона Леннона. Но они уже умерли, а я жив. Слегка.

Соболезнование сменяется тревогой. За меня, естественно.

– И зачем это вам?

Вот этим он меня и срезал, как писал Шукшин.

В самом деле, зачем это мне? Простой, казалось бы, вопрос. И почему мои сверстники, ети их мать, не валят сюда толпою? Пытаюсь представить своих друзей-приятелей и коллег Сашу Кушнера, Валеру Попова, Мишу Веллера, Сашу Мелихова и прочих – в ЖЖ.

Не получается.

Идиот. Следовательно, идиот. Диагноз налицо.

Мало того. Зависимый идиот.

Сегодня состоялась очередная и последняя в этом сезоне наша «литературная» баня, целиком посвященная Самуилу Ароновичу Лурье (Саше Лурье). Во-первых, ему 12 мая исполнилось 60 лет (Саше Лурье 60 лет! Это трудно представить), во-вторых, у него только что вышла книжка «Успехи ясновидения» с подзаголовком «Трактаты для А.». Это сборник эссе о литературе и писателях – от Сведенборга и Чаадаева до Бродского. В-третьих, ему только что сделали операцию, результата которой мы все опасались, но, слава богу, пронесло.

В парилке побывать все же удалось. Но больше в предбаннике. Колька Крыщук прочел четверостишие, сочиненное в трамвае, смысл которого сводился к тому, что перестройка вернула Саше его законное имя Самуил. Много и трогательно говорили друг другу комплименты.

Ну старики практически, что с нас взять?

Кстати, Лурье – редактор главных моих вещей, опубликованных в «Неве»: «Лестницы», «Снюся» и романа. Редактор – сказано громко, там редактуры практически не было, но рекомендатель и отстаиватель перед начальством – точно.

И сейчас он из «Невы» уходит, проработав там 30 лет.

И где будет работать, как вы думаете?

Правильно. В журнале Бориса Стругацкого «Полдень, XXI век».

Тут одна милая девушка на днях опубликовала 13 пунктов, характеризующих идеального, на ее взгляд, мужчину. Вызвав шквал комментов.

Не споря по существу ни с одним из перечисленных пунктов, хочу заметить, что такого идеального мужчину и должна создать любящая его женщина. Сам он не появится. Все такие уже разобраны, иногда по второму и третьему разу. Так что на готовенькое приходить – вариантов практически нет.

Надо трудиться.

Вот мы сидим с ним сейчас, пьем водку.

Точнее, пол-литра выпили, Горчев пошел за другой.

И было бы привычно назвать это симпатией по склонности к алкоголизму.

Но это не так.

Почти три года назад я увидел его (до того год или больше были знакомы в Сети) и предложил переехать в Питер. Горчев приехал. С тех пор мы работаем вместе.

Я знал, что Горчев талантлив. Мне и раньше попадались талантливые люди. Но сейчас не только об этом, хотя я обожаю (противное слово, да?) талантливых людей. Я готов им все простить. И сейчас, проработав с ним почти 3 года, я скажу, что он не лучший работник, но расстаться с ним я не смог бы.

Не лучший работник – это он срывает сроки, иногда по своей рассеянности делает жуткие ошибки, которые стоят издательству денег, но… когда Горчев делает что-то от души – это чистое искусство. И ради этого можно простить ему всё.

Он жутко тонок, этот Горчев. Даже странно, что в глухой казахстанской степи мог родиться человек с таким тонким восприятием, с таким чувством Прекрасного. Откуда? Это загадка. Как человек Горчев ужасен. Он обидчив, раним, с ним надо как с ребенком. Но он и есть ребенок, потому что его наивность и чистота могут соперничать лишь с его напускным цинизмом.

Горчев настоящий. И поэтому я его люблю.

И мы еще многое сделаем с Димой, я надеюсь.

Акустический концерт в ДК им. Ленсовета.

Полный и благодарный зал. Именно тот зал, где года три назад «Снайперы» впервые вышли на большую сцену в сборном концерте и в них бросали пустые пивные банки и освистывали.

Замечательный драйв, отличный звук, плотность которого почти невероятна для акустического дуэта. Девочки очень выросли и по праву вошли в элиту. Когда был в Москве, видел огромные афиши о концерте в зале МХАТ (видимо, в новом, на Бульварном кольце).

С некоторым тщеславием думал о том, что еще пять лет назад впервые написал о них в Сети («Русские кружева», кто помнит) и объявил любимой группой, которая сменила на этом месте не кого-нибудь, а «Аквариум».

После концерта Диана со Светой подарили два CD только что вышедшей акустики, но тираж в продажу не поступает, идут разборки с правами. Лосева, бывших их директор, продала права так умело, что сейчас тираж продаже не подлежит. Ситуация, аналогичная покемонам.:)

Еще раз насладился изумительным мелодическим мастерством и самобытностью Дианы. А голос! У Светы песни чуть попроще, но тоже хороши. Это я о сольных номерах. Но лучше всего они звучат дуэтом.

Принимали блестяще.

Я не помню, кто и где познакомил меня с Александром Михайловичем Панченко. Вероятно, в какой-нибудь компании, может быть, в Комарове.

Но был один эпизод в моей жизни, связанный с ним.

Где-то начало семидесятых. Лето. Я еду в трамвае домой по проспекту Энгельса. Какой-то полупьяный амбал громко и грязно достает девушку. В салоне гнетущая тишина, амбал более чем крепок, все боятся. Я тоже боюсь, но в какой-то момент это становится невыносимым, и я что-то ему говорю. Типа, ты бы помолчал.

Амбал мгновенно переключает внимание на меня. Что я слышу? Тебе больше всех надо? А ну-ка выйдем.

Я понимаю, что выходить надо и что, вероятно, ничем хорошим это не кончится. Он явно сильнее.

Раздаются робкие голоса женщин. Мужчины, типа, а вы чего смотрите?

Подъезжаем к остановке, выходим с ним, и – о чудо! – за нами выходят еще двое мужчин, понявших, что мне будет туго.

На остановке амбал сразу начинает размахивать кулачищами, но мы втроем все же укладываем его носом в землю. Правда, с огромным трудом. Итак, я сижу у него на спине, двое мужиков заламывают ему руки за спину, а он извивается подо мною и рычит страшные угрозы. Небезосновательные.

Вокруг сразу же собираются бабки, которые начинают ему сочувствовать. Трое на одного! Да за что вы бедного парня? Объяснять им историю вопроса некогда, амбал дико активен.

Что делать дальше? Отпустить его невозможно, он всех поубивает. Я поднимаю лицо, обвожу зевак и вижу в первом ряду Александра Михайловича с его знаменитой бородищей. В руках у него авоська, в которой болтается бутылка кефира.

– Саша, а вы что здесь делаете? – спрашивает он неторопливо.

– Да вот, Александр Михайлович, к девушке приставал! – плачущим голосом жалуюсь я, тыча в амбала пальцем.

– Так отпиздить его, и весь сказ, – басом изрекает Панченко.

Бабки тихо хуеют. Кто-то вызывает милицию. А мы с Панченко, неторопливо беседуя, удаляемся с места действия. Объясняться с ментами в наши планы не входило.

Автомобиль «Вольво» прекрасен!

Его не сломаешь вынырнувшим из-за поворота «Жигулем», не разобьешь о статую Рабочего и Колхозницы, не взорвешь мешком гексагена.

Он сам едет, куда нужно, им практически незачем управлять.

Старится он медленно и с достоинством.

Когда он едет по проселку с одной фарой во лбу, а другой в багажнике, все шведы оборачиваются ему вслед, стряхивают слезу и тихо шепчут по-шведски:

– С возвращением из России, сынок…

Привести в порядок архивы.

Бумаг, публикаций, видео, аудио, фотографий.

То есть архивы – это излишне пафосно сказано.

Разобрать завалы.

Каждый раз, когда я пытаюсь за это взяться, довольно быстро натыкаюсь на что-то давно забытое, когда-то казавшееся нужным и важным, оно оживает в памяти – ставлю ту кассету, читаю это письмо, смотрю фотографии… И все. Разборка завалов на этом прекращается.

А нужно безжалостно выбрасывать!

Сегодня выехали на пикник в Лахту, на то самое место, где три года назад состоялся первый Летний Лагерь Лито. Кажется, прошло сто лет, а всего-то три года.

Там я впервые встретился с dimkin, а уже через полтора месяца он переехал в Питер. Там мы все перезнакомились и многие подружились. Это был самый правильный лагерь, потом уже было не совсем то, хотя тоже неплохо.

Сегодня там были только мы с dimkin, пожарили шашлыков на мангале, выпили.

Лена с Настей пошли купаться за горизонт (там очень мелко, нужно идти полчаса, пока будет по пояс), а я вспоминал длинную фигуру Павлика, вот так же бредущего по воде аки посуху…

Звонит дама.

– Вы рассказывали по радио про журнал «Полдень».

Рассказывал, не отпираюсь.

– У меня есть поэма.

– Что? У нас журнал фантастики.

– А поэма фантастическая. Там про будущее человечества.

Крыть нечем.

– Нууу… Присылайте, – вяло говорю я.

– Я сама привезу. Вы будете?

– Я совсем не обязателен. Сдайте секретарю.

– Нет, я хочу, чтобы вы прочли.

– Как называется поэма? – спрашиваю я в какой-то безотчетной надежде.

– «Безграничная драма», – отвечает.

Всё, пиздец.

И привозит. Действительно, безграничная драма. После первых строк тянет упасть в обморок, но я держусь. Не посылаю ее сразу только потому, что дама скорее пожилая, чем молодая. Вежливо обещаю прочесть.

Безграничная дама, ага.

Вчера, подъезжая к городу Бордо, у меня слетела шляпа.

На самом деле могла слететь голова.

А дело было так. Ленка была за рулем. До Бордо оставалось 35 км. А проехали уже 500 с гаком. Скорость была примерно 150.

И тут она слишком тесно прижалась к левой ограничительной железной полосе хайвея, и я крикнул, осторожней типа.

От испуга она слишком резко переложила руль вправо и мы потеряли управление. Машинка легкая, маленькая, мы же к Вольво привыкли. Мы держали руль четырьмя руками, а нас мотало по всей полосе. Слава богу, никого не зашибли.

Это продолжалось секунды три. Было очень страшно, серьезно.

В результате мы все же впилились в левую ограничительную полосу из железа левой скулой Опеля Корсо. И остановились. Мы были пристегнуты, нам ничего, а Настя на заднем сидении была без сознания. Ее сильно ударило. Мы принялись ее откачивать. Остановившиеся европейцы нам помогали. Кто-то вызвал полицию.

Настя очнулась через минуты две, и это было счастье, которое компенсировало вдребезги раздолбанную машинку. И в эту минуту на мобилу позвонила elina_w. А. Н., вы подъезжаете?

Ага, говорю, только немного ебанулись в ограду. А так в принципе подъезжаем.

Короче, приехала полиция. Здесь она именуется жандармерией. Заставили дыхнуть в трубку, промиллей не обнаружили. Потом приехал эвакуатор и нас всех – Лену, Настю, меня и бывший Опель Корсо эвакуировали куда-то неподалеку, где нас и нашел примчавшийся из Бордо с другом french_man.

А дальше они привезли нас в Бордо, и мы напились конечно.

Итоги минус: Опель вдребезги, во что это нам обойдется, неизвестно, как добираться до Барселоны, откуда мы должны улететь 3 августа (ДР Ленки, между прочим), тоже непонятно.

Итоги плюс: мы живы и даже целы, что при такой скорости кажется невероятным. И мы в гостях у наших замечательных френдов.

Оставайтесь с нами, бля:)

Они нам дали новую машину Рено Клио вместо того чтобы посадить в тюрьму или расстрелять.

Служащая AVIS rent car с милой улыбкой спросила:

– Опель капут?

– Ну типа, – отвечали мы.

– ОК.

Фантастика.

Сегодня уже блуждали по Бордо на ней. Руки еще трясутся немного.

Именно так выглядит ситуация с освещением аварии питерскими СМИ.

Неужто им не хватает информации?

Мало того что 2 канала ТВ сообщили о том, что писатель раздолбал машину, но отделался легким испугом, так и газета «Вечерний Петербург» поместила ту же информацию с портретом. Книги бы они так освещали…

Вообще ЖЖ как источник информации для СМИ – тема интересная. Где гарантия того, что это именно я написал, что я не пошутил и вообще?

Надо попробовать написать, как я тушил лесные пожары в Бретани, бегал от быков в Памплоне и распивал коньяк в городе Коньяк.

Хотя там я распивал только кофе, поскольку был за рулем.

Как вы знаете, надеюсь, Лито им. Стерна уже три года проводило в августе Летний Лагерь Лито.

В этом году как-то не сложилось с организацией, плюс Лито в анабиозе, но ряд товарисчей настаивают.

Посему сегодня принято скоропалительное решение организовать ЛЛЛ-ЖЖ в Питере (под ним) 17–18 августа – на выходные, всего 2 дня.

Собственно, уже сейчас решено, что генеральный пикник с шашлыками состоится в первый день и начнется в полдень в субботу.

С 10 утра до 12 сбор участников в Доме творчества.

В 12 выдвигаемся на Поляну (есть там такая вблизи) и начинаем готовить огонь и проч.

Это не залив, там лучше, мы в прошлом году собирались там. На залив можно отдельно прогуляться.

О детях.

Некоторые лжеюзеры хотят тащить детей. Их дело. Поляна большая. За мат и безобразия, происходящие на глазах несчастных ребятишек, администрация не отвечает.

О программе.

Подумайте, кто мог бы там развлечь публику.

У нас есть Сап и Смоленский, они поют под гитару.

Мне советовали пригласить лжеюзера Монотскова, но я с ним не знаком.

Он тоже играет типа и, может быть, даже поет.

Акробатические этюды, фокусы, шпагоглотание, ходьба по проволоке – все годится.

И вот написал Горчев на заказ, и выяснилось, что Земля не перевернулась, как и Гоголь в гробу.

И что на заказ Горчев пишет так же, как по зову внутреннего сердца.

Потому как ежели писатель, то по-другому писать уже не умеешь, а денежки всегда пригодятся.

Проблема эта вечная, она и в реале имеет место.

Как новичку вписаться в уже существующее комьюнити (коллектив, как раньше говорили)?

Я сам в нежном возрасте довольно часто менял школы и оказывался в положении новичка, которому предстояло как-то влиться в устоявшееся уже сообщество.

Бывали ситуации, когда я оказывался в зарождающемся сообществе, например когда перевелся в МАИ на второй курс и попал в собранную из многих вузов группу – и мы начали знакомиться. Потихоньку определились лидеры, звезды, массовка. Но по отношению ко всему радиотехническому факультету наша группа так и осталась пришлым «новичком».

В Лито им. Стерна, созданном после конкурса «Арт-Тенета 1997», приглашено было сразу много народу, потом я активно приглашал еще и наблюдал, как образуются симпатии и антипатии, как вываривается основа сообщества, образуются свои звезды и лидеры.

Встреча в Лахте в 1999 году, куда съехались человек 25–30, окончательно закрепила старичков в их статусе.

После этого новичку стало очень трудно прописаться в ЛИТО, хотя единичные случаи бывали.

ЛИТО фактически уже не существует, а старички остались, поддерживают связь, приезжают в ЛЛЛ, переписываются. И никаких новичков сюда уже не добавится, инструмент сломан.

Но вот живой инструмент ЖЖ и образующееся в нем сообщество.

Формируя состав тусовки нынешнего ЛЛЛ-ЖЖ (предельно демократической, приглашены ВСЕ), я еще раз заметил деление на старичков и новичков, увидел и звезд, и лидеров, и тех, кому трудно вписаться в этот процесс, но хочется.

Давайте им в этом поможем. Им нелегко.

Информация для участников нынешнего сбора.

Лито им. Стерна было создано весной 1998 года после окончания знаменитого конкурса «Арт-Тенета-97», от которого принято считать настоящую историю русского литературного Интернета.

В Лито были приглашены лауреаты конкурса, почти все откликнулись на это приглашение, в дальнейшем я как руководитель приглашал в Лито приглянувшегося мне по текстам сетевого литератора. Численность доходила до 60–70 человек, представительство – до 15 стран мира.

Естественно, процесс был очень живой и динамичный. Кто-то приходил, кто-то уходил, конфликты возникали, но не часто, обсуждения происходили в режиме нон-стоп.

В разное время Лито посещали известные ныне сетевые литераторы и деятели: Рома Лейбов (очень недолго), Линор Горалик, Алексрома, Баян Ширянов и др.

Летом 1999 года состоялся первый ЛЛЛ в Лахте под Питером. Он длился неделю, там окончательно сложилась основа Лито – те, кто и сегодня поддерживают тесные дружеские отношения, хотя Лито как литературное сообщество сейчас не функционирует.

Там был приглашен в Питер Горчев, а через полтора месяца уже переехал и стал работать в Геликоне.

Там много чего было интересного, для этого достаточно поднять архивы Курилки Лито (если они еще висят).

Съехалось тогда человек 25.

М. Бару, А. Житинский, Д. Быков. Лахта, 1999 г.

Лахта, 1999 г.

Тогда же состоялось подведение итогов конкурса Арт-Лито (после 1997 года конкурсы Лито и Тенета разделились)

К ЛЛЛ были выпущены первые книжки принт-он-деманд: Родионова, Горалик, Горчев и др.

Встречи с писателями тоже имели место.

В 2000 году ЛЛЛ состоялся в Репине, в Доме кинематографистов.

Народу было примерно столько же, продолжительность – снова неделя.

В 2001 году ЛЛЛ проходил в Комарове и представлял собою довольно печальное зрелище чисто мужской тусовки из 12 примерно человек, которые мрачно потребляли алкоголь.

И вот сегодня Лито выходит на встречу с массовым читателем.:)

Сейчас сообщили, что вчера попал под машину, а сегодня умер в больнице писатель Михаил Чулаки.

Это не некролог и не посмертный очерк.

Я просто попытаюсь рассказать о человеке, который был, вероятно, полной мне противоположностью и при этом вызывал мою симпатию и уважение. Весь день о нем думал.

Простите, что тут будет и о себе тоже. Как я уже говорил, мы одногодки, мы знакомы с 1971 примерно года, когда нам было по тридцать, и мы проходили свои пути параллельно.

Поневоле начинаешь сравнивать.

Итак, Миша не пил и не курил. Отношения его с женщинами были загадочны. Скорее всего, их просто практически не было. Впрочем, я знаю об одном его увлечении, героиня (та же Ира З.) мне сама о нем рассказала. Чулаки был влюблен в нее и даже предлагал руку и сердце, но был отвергнут.

История, как Миша познакомил меня с Ириной, вряд ли годится для посмертных мемуаров, но из песни слов не выкидывают. Что было, то было.

Году в 1973-м Чулаки сказал мне, что его знакомая, молодая поэтесса Ирина З., хотела бы прочитать мою «Лестницу», о которой Миша же ей и рассказал. Я принес ему рукопись, а через некоторое время, зимой, случилось так, что мы оказались в кафе Дома писателей за одним столом с Мишей, Ирой и довольно большой компанией. Наверное, это было после очередного заседания нашего ЛИТО, и мы, как всегда, пили вино.

Ира была прекрасна, я видел ее впервые, ее ноготки сверкали перламутровыми блестками. Почему-то я их запомнил. Она говорила мне комплименты, и я понимал, каково это для Чулаки, который не был поклонником этой вещи, как и всех остальных моих вещей.

Поклонником не был, но Ире рассказал и рукопись передал.

Вот в этом он был безукоризнен. Всегда.

Потихоньку мы вошли в то состояние, когда тянет на подвиги и совсем не хочется расставаться. И тут я предложил всем ехать в Комарово (sic!), где я в зимний период пользовался дачей моего приятеля Левы Б., а летом он жил там с семьей, снимая от Дачного треста.

Иногда я закатывался туда с пиш. машинкой на несколько дней, растапливал печь и сочинял что-нибудь, попивая портвейн.

Компания приняла мое предложение с восторгом, включая Ирину. Чулаки молчал. Я тут же купил вина, и мы дружной гурьбой двинулись к выходу. А Финляндский вокзал рядом – через Литейный мост.

Однако силы наши стали таять по мере приближения к мосту и вышло так, что на мост мы вступили в полном молчании втроем – Миша, Ирина и я. Никто не хотел уступать.

Было уже к полуночи. Последняя электричка.

Мы дошли до вокзала, купили билеты, понимая, что игра заходит слишком далеко. И тем не менее мы вышли на перрон и подошли к поезду.

И только тут Чулаки совершенно холодно и бесстрастно произнес:

– Ну, всего хорошего, господа! Желаю удачи.

Повернулся и пошел назад.

А мы с Ириной поехали в Комарово.

Я не знаю, чего ему это стоило.

Об этой ночи я распространяться не буду. Она состояла в основном в том, что мы, утопая в сугробах, воровали дрова с соседских участков и пытались прогреть промерзший дом.

Романа у нас с Ириной не возникло, скорее это можно было назвать расширенным знакомством, но друзьями мы остались на всю жизнь.

Тем не менее я не стал Мишиным врагом. Мы никогда в дальнейшем не вспоминали об этом случае, хотя оба помнили.

Мне всегда было совестно перед ним за свою аморальность. Он был немым укором, но укором благородным. Он не прощал, но и не возмущался.

Примерно в те же годы произошел еще один случай, который запомнился.

Я в ту пору был влюблен в одну прекрасную девушку. Но нам совершенно негде было встречаться. И вот однажды, сидя в том же кафе Дома писателя и выпивая то же вино, мы с ней напряженно и горько размышляли – к кому бы можно поехать в гости и типа переночевать.

И я позвонил Мише. Более идиотского поступка не придумать.

– Хорошо. Приезжайте, – сказал Чулаки, как всегда, бесстрастно.

Мы опять же запаслись вином и приехали к Мише на улицу Рубинштейна, к матушке и кошкам. Там расположились за столиком и стали пить это вино (Миша пил чай), а потом стало слишком поздно, чтобы уезжать, и я попросил Мишу: а нельзя ли переночевать?

Миша пожал плечами и сказал: можно.

После этого он пошел в соседнюю комнату и принес раскладушку с тощим матрасом. Разложил и расстелил. Затем принес раскладную ширму, которой отгородил раскладушку от остальной комнаты.

Я с некоторой тревогой наблюдал за его действиями.

– Ложись, – указал он на раскладушку.

– А… – промолвил я.

– А Таня ляжет на диване, – сказал Чулаки.

Совершенно убитый Мишиной раскладкой, я повалился на раскладушку. А Таня, тоже потрясенная, устроилась на разложенном диване-кровати.

После чего Чулаки, не раздеваясь, улегся с нею рядом, с краю, образовав естественный шлагбаум между мной и ею.

И заснул. Во всяком случае, закрыл глаза.

Я не знаю, почему он так сделал. То ли не мог предположить, чем мы хотим заниматься, то ли не хотел быть пособником аморальности и прелюбодеяния.

Все хорошо. Но ширма зачем? Ширма не укладывается ни в какие предположения.

Миша, дорогой. Прости меня.

А потом была большая жизнь, и мы иногда встречались, иногда ездили вместе за границу, часто и неплохо сотрудничали. (Чулаки был в жюри конкурса «Арт-Тенета», и он поставил «Низший пилотаж» Ширянова на первое место (!), чего я от него никак не мог ожидать, а я еще шесть лет назад предложил ему сделать сайт. «Невалинк» и моя дочь Ольчик делали его, а потом эстафету принял Горчев, и сайт этот существует и сегодня.)

Более порядочного человека я не встречал в жизни.

Годам к пятидесяти он наконец женился и переехал к жене из своей коммуналки. В Металлострой, в крохотную квартирку. Питерцы знают, где это.

Он ни разу, будучи председателем Союза 10 лет, не попросил квартиры у властей. Жил он очень скромно, одевался кое-как – все помнят его голубой свитер, который он носил годами – вот и сегодня по телевизору он был в нем – его это не интересовало.

Детей у Миши не было.

В его облике было что-то не от мира сего, что-то трогательное и беззащитное. При том что он был человеком железного характера и величайшего достоинства. Он был непонятен мне. Иногда я над ним посмеивался. Я не хотел, да и не мог быть таким, но потихоньку жизнь свела наши крайности, и я думаю, он тоже уважал меня, как я его, хотя меня уважать ему было гораздо труднее.

Миша – Водолей, тем не менее он превосходил меня, Козерога, именно в фирменных качествах последнего: терпении, последовательности, упорстве.

Его отец был известным композитором, директором Большого театра. Миша им гордился, хотя отец рано оставил семью. Миша жил с матушкой, странноватой женщиной, художницей по тканям, кажется, в огромной коммунальной квартире на улице Рубинштейна, в доме, где сейчас внизу ирландский пивной бар.

Они занимали две комнаты. Кроме Миши и матушки там жили еще примерно пять кошек. Зверей, в особенности кошек, Чулаки любил самозабвенно. Ира З., наша общая подруга, рассказывала мне как-то, что Чулаки разбудил ее ночью и они отправились вызволять из беды какую-то бездомную кошку, застрявшую где-то на чердаке.

Эта привязанность к кошачьим привела Мишу к знакомству с Берберовыми. Была такая странная семья из Баку, державшая дома в городской квартире льва. Это был знаменитый Кинг, впоследствии застреленный милиционером в Ленинграде во время съемок. Миша поступил на службу в съемочную группу, когда снимался фильм, а потом показывал мне фотографии, где он борется со львами (там был не один, кажется), валяется с ними и на них, короче, ведет себя как настоящий дрессировщик.

Однажды разыгравшаяся львица чуть его не загрызла. Он вспоминал, как с величайшим трудом, потихоньку, он освобождался от охватившего его лапами и прижавшего к полу зверя.

В юности он занимался штангой и был настоящим накачанным суперменом. Потом, много позже, написал о штангистах повесть.

Когда мы познакомились, он еще сохранял облик штангиста, но потом за несколько месяцев превратился в худого, совершенно тощего человека, потому что занялся бегом.

Нет, он не просто совершал утренние пробежки. Когда Чулаки начинал чем-то заниматься, он делал это основательно. Он бегал в Зеленогорск (это 45 км от Ленинграда). Делал это регулярно. Потерял в весе килограммов 30. Мы серьезно опасались за его здоровье.

Посещали мы тогда в начале семидесятых прозаическое ЛИТО при журнале «Звезда», хотя шансов напечататься у меня там не было, мне это прямо заявил руководитель, зав. отделом прозы журнала Александр Семенович Смолян, давно покойный. Вы, мол, пишете слишком странно для нашего журнала. Миша же довольно скоро стал постоянным автором. Обсуждали мы друг друга горячо, чуть не до драки. Потом, естественно, выпивали. Чулаки с нами не пил (он вообще не пил, лишь в последние годы я видел его иногда на приемах с бокалом сухого вина).

Отношение наше к сочинениям друг друга было одинаково скептическим. Тогда мы его высказывали, ибо было нельзя иначе, все-таки ЛИТО, а позже никогда не говорили с ним о его или моих книгах, хотя изредка дарили их друг другу с приличествующими надписями.

Одну из его книг я даже издал в 1995 году, но и о ней мы не говорили. Называлась она «Кремлевский Амур, или Необычайное приключение второго президента России».

Там рассказывалось, как Второй Президент, избранный после Ельцина, некто Стрельцов, влюбляется в молодую женщину – президента Украины и женится на ней, чем полюбовно решается вопрос о вторичном воссоединении Украины с Россией.

Но наш второй президент оказался женат, а украинцы бабу не выбрали.

Обложку этой книги с красавицей в фате и Кремлевской башней я собственноручно делал в фотошопе. Тогда мне это нравилось.

Проблема не в том, что я хочу воспитывать. У меня четверо детей, спросите их – воспитывал ли я их? Менторство мне глубоко чуждо.

Проблема в том, что Интернет породил огромное количество литераторов, которые не знают или не хотят знать, что они литераторы, а думают, что просто так, погулять вышли. Но если тебя читают, то ты литератор и изволь об этом помнить.

Ты публичен, как на улице. Дома можно ходить голым, на улице не принято. Более того, люди тратят много денег, чтобы выглядеть на публике как можно лучше.

Здесь же можно выглядеть кое-как. Но нас видят, вот в чем дело. И не говорите мне, что вам все равно и на чужие мнения вам наплевать. Так не бывает.

Проблема в том, что многие годы для того, чтобы пробиться к читателю, быть услышанным, требовалось много терпения, таланта и удачи. А сейчас это делается в два счета. Наиболее умные и талантливые быстро понимают, что за эту легкость надо заплатить ответственным отношением к слову. Наиболее профессиональные никогда или почти никогда не допускают расхристанности на людях. Могу в пример привести Березина, Лабаса, Горчева, Лейбова да и Вас, Лена. Я с удовольствием, иногда с хорошей завистью это читаю и думаю: какие умные и талантливые люди рядом.

Но я также читаю и другие высказывания, километры необязательной болтовни, самовлюбленной чуши, истеричной рефлексии.

Казалось бы, чего проще – удали этих милых людей.

Но они же хорошие тоже, многих я знаю лично.

Они просто не дошли еще до мысли, что некрасиво на людях с расстегнутой ширинкой.

И тактично намекнуть им на это нелишне.

Может быть, они потом скажут спасибо.

Первый раз я услышал о Майке от БГ, когда Боря принес мне новые альбомы «Радио Африка» и «Табу».

Боря очень тепло о Майке отзывался, но как-то намекал, что Майк все сдирает у Дилана.

Дилана я тогда тоже не знал, мне было все равно.

Через некоторое время я получил кассету «Сладкая N» и ее прослушал.

По сравнению с тем беспомощным бредом, что мне удалось прослушать до того от рок-музыкантов (в смысле слова), Майк показался мне весьма продвинутым литератором. Он умел составлять слова в строчки.

Но меня совершенно не устроило его отношение к женщине («Дрянь»), и в очередной статье в «Авроре» я его за это пожурил. Типа вот так мог бы обиженный женщиной подросток выразить свое «фе».

Это был самый первый период, когда я ни во что еще не врубался.

Но журнал вышел, мнение стало общ. достоянием.

Еще через пару недель БГ наконец познакомил меня с Майком в своей мансарде на Перовской.

Мы с ним поговорили, я видел, что он читал журнал, но – и это главное! – никакой обиды я не почувствовал, хотя при встрече испытывал некоторую вину, все же наехал на человека печатно.

А дальше мы подружились.

Я не слишком часто бывал у него, но иной раз заезжал, чтобы взять какие-то пластинки или бобины для моего конкурса самодеятельных альбомов, которые присылали Майку, поговорить и выпить.

Один случай запомнился. Я где-то напился, домой не хотелось, и я позвонил Майку. Была зима, за полночь.

Майк без всяких раздумий сказал:

– Приезжай.

Я приехал с бутылкой водки, и сразу вдруг на кухне коммуналки была организована компания (там был Шура Храбунов, гитарист Майка, живший там же, в этой коммуналке, Наталья, конечно, и кое-кто из соседей). И мы прекрасно посидели.

Потом я уехал, часа в 4, в ночь, в липкий снег, пьяный.

Мне никогда не нравилось звучание группы «Зоопарк». Это была страшная халява.

Майка я полюбил практически сразу, не столько за музыку и песни, сколько за него самого.

Мягкий и интеллигентный человек. Умница. Говорить с ним было наслаждением.

После каждого концерта в рок-клубе я приходил к Майку и мы о чем-то говорили. О чем? Да важно ли это?

Когда любишь человека, совершенно все равно, о чем с ним говорить.

Последний раз я видел Майка в июне 1991 года, когда пришел к нему за текстом воспоминаний о Цое, который он по моей просьбе написал к готовящейся книге о Вите, которую мы делали с Марьяной.

Текст, кстати, был очень жесткий. Без всяких постпохоронных пиететов.

Майк встретил меня полупьяный, обросший щетиной, с каким-то запредельно страшным выражением лица.

– Майкуша, что с тобой? (Я звал его так.)

– Наташка ушла, – сказал он. – Пошли выпьем.

Мы вошли в комнату. На табуретке стояла бутылка водки, наполовину опорожненная. Майк налил мне. Я стал расспрашивать: что? как? Он что-то отвечал, а потом стал читать стихи.

Мы пили водку, и Майк читал стихи.

Не помню какие. Помню одно, где каждая строчка начиналась со слова «любимая».

А потом он заплакал.

И я никогда не забуду того беспомощного моего желания помочь взрослому человеку в его горе: я прижал его к себе, гладил по голове, как ребенка, приговаривая: «Майкуша, да ладно… да перестань… все образуется, милый».

А через два месяца его не стало.

Был август 1991 года. ГКЧП. Мы с Ленкой были в Юрмале и бегали по пляжу по утрам, делая зарядку. Потом «Лебединое озеро» по ТВ. Потом ура.

Я позвонил в Москву Андрюше Гаврилову, и он сказал: «Умер Майк».

На похороны успели.

Помню гроб в морге, в котором лежал незнакомый Майк. Помню Наташку. Помню немую толпу на Волковом, когда Майка опускали в могилу.

Он ведет себя странно, не так, как стрелка компаса, и не так, как флюгер. Он гораздо более инертен. И вот когда он начинает поворачиваться в сторону неудач и несчастий, ты следишь за ним безнадежно, понимая, что таково его желание.

Противодействовать невозможно, нужно ждать.

Когда-нибудь он дойдет до крайней точки, когда все уже, полный пиздец, как сказал бы Горчев, а потом потихоньку, по миллиметру начинает путь назад. И ты угадываешь эту его тенденцию, радуешься ей и опасаешься, а не ошибся ли ты или он в своем намерении.

И вот, кажется, он движется туда, куда нужно.

Надолго ли?

Вчера «Геликон» посетил Ник Перумов. Говорили о сотрудничестве с Полднем.

Перумов, увидев обложку готовящейся книжки «Мао», спросил, сколько нужно заплатить, чтобы сжечь весь тираж.

Ему эта душевная повесть очень не понравилась, когда он прочел ее во втором номере журнала.

Сегодня случайно, заехав в «Амфору», был познакомлен с находящимся там Максом Фраем.

Ну, виртуально мы знакомы лет пять. Но до сей поры не виделись.

Макс Фрай собирался отбыть в Москву поездом Р-200, но узнав, что я возвращаюсь в Геликон, поехал со мной, чтобы повидать и познакомиться с dimkin.

Скоро я буду брать плату за знакомство с Горчевым на территории Геликона.

Выпили пива, Фрай отбыл в Москву.

Занес Фрая во френды. Впрочем, ника не разглашаю, не уполномочен.

С утра позвонил из Москвы Дима Быков, чтобы сообщить, что он по моей наводке прочитал журнал Наташи Мозговой, что он влюбился в нее, что надо ехать туда немедленно, там жизнь, там опасность, там люди пишут по 10 статей в день…

– Но ты же тоже пишешь по 10 статей в день, – сказал я.

– Это не то. Это не опасно, – вздохнул Быков. – Как вы думаете, у нее юзерпикча настоящая?

– Думаю, настоящая, – сказал я.

– Я хочу ее, – сказал Быков.

– Юзерпикчу? Save as – и все дела.

– Масса! – вскричал Быков.

Он поэт, Быков. Он просто поэт.

Самая удобная точка зрения на человечество – мизантропия.

И она же самая ошибочная.

Люди каждым своим поступком взывают к тому, чтобы их ненавидеть. Они мелочны, глупы, себялюбивы, жадны, отвратительны.

И мы их обоснованно ненавидим.

Обычно это простирается до тридцати. Тот, кто после тридцати ненавидит человечество, – глуп.

Все эти возгласы «совок» и проч. – отвратительны, поскольку все замазаны в этих совках, никто не избежал кары.

О совках могут разговаривать только люди, родившиеся после 1991 года.

А вы все помолчите, умные, бля.

Каждого, кто употребит слово «совок», буду исключать из френдов.

Потому что мы все совки, мои любимые френды.

И это нам не мешает.

Лжеюзер О'Санчес наконец не выдержал и высказал, как всегда, определенное и жесткое мнение об употреблении ненормативной лексики.

Пришел Горчев и заявил, что лучше с уважением и любовью ебаться, чем без уважения «бросать друг другу палки».

Ну с этим я согласен, за исключением того, что предпочитаю, чтобы палки бросали в одну сторону.

Если говорить серьезно, то я не принадлежу к пуристам, в устной речи среди своих использую мат, в письменной гораздо реже, когда очень зол или же (чаще) когда хочу вызвать улыбку.

Вообще русский мат – средство юмористическое. В этом качестве я его принимаю.

Что же касается того, чтобы называть вещи своими именами, как советует Горчев, и ввести эти слова в нормальный обиход, то тут закавыка. Вероятно, очень нескоро мамы будут советовать малым детям помыть хуй перед сном. Все же они произнесут это отвратительное слово «пися» – и будут правы. Ну и так далее.

В обиход это войдет не скоро, а скорее все же никогда.

Слова эти для меня очень неравнозначны. Если слово из трех букв давно стало междометием, то слово из пяти никак в междометие не превращается. А производные от него и подавно. Вот в последнем тексте Горчева меня фраза «А ведь Чумак был очень Пиздатый» коробит, не люблю это слово, не понимаю, почему «хуевый» – это плохой, а «пиздатый» – наоборот, хороший. Вообще это слово – неудачный новодел, по-моему.

Чаще мат раздражает. Молоденькие лжеюзерши матерятся в хвост и в гриву, вызывая чаще всего жалостливую улыбку: что же ты, барышня, никак не повзрослеешь? Молодые лжеюзеры матерятся скучно, неэффективно. Или же грязно.

Мат должен быть музыкой, очищенной от всякой физиологии. Всякий раз, когда, читая слово «жопа», читатель в самом деле представляет себе жопу, это значит, что мат употреблен неверно. Если речь не о самой жопе, естественно.

Это большое искусство, это надо уметь – употреблять эти слова с достоинством, чтобы не дрогнул ни один мускул, и тогда читатель, вспоминая, скажет: «Разве там было слово “хуй”? Не было там этого слова».

Бог не фрайер. Он Фрай.:)

Сразу же оговорюсь, чтобы не быть понятым превратно, что Жопа – это наш товарищ и коллега, поэт, литератор, так что прошу любить и жаловать, если кто не знает.

А началось с того, что одна хорошая девушка, которую я зову Пипинтон, попросила у френдов совета, кого бы ей добавить? Не чего, а кого, прошу не путать. Зная, что Пипинтон любит поэзию и сама сочиняет иногда и не обнаружив в ее списке Верочки, я посоветовал ее включить. На что надменная Пипинтон заявила, что она Верочку только что выкинула. «Не моя», мол, поэзия.

А я еще раньше в ЖЖ той же Пипинтон читал, как она восхищена стихами некоей Жопы. Ну и в досаде сказал, что там где ценят Жопу, Верочке делать нечего, конечно.

А дальше набежала сама Жопа и несколько ее поклонников, которые начали меня стыдить и говорить, что я ничего не понимаю в поэзии. И что рядом с Жопой Верочка отдыхает.

И тогда, вздохнув, я пошел читать Жопу. Ибо надо отвечать за базар.

В стихах. ру она именуется Валрес. Ей-богу, не могу точно сказать – девочка это или мальчик. Сами посмотрите. Стихи то от девочки, то от мальчика. Я все не прочитал, но даже нескольких было достаточно, чтобы понять, что она (он) – действительно хороший и тонкий поэт, весьма незащищенный. И что все эти жопы в ЖЖ (зайдите в инфо – там жопа на жопе, и в мыле, и в никах, и в юзерпикче) – это такая защита, что ли, от посягательств нашего грубого и назойливого мира. Вот вы меня обижаете, гады, а я вам жопу, сволочам. И стало мне очень досадно и захотелось сказать Жопе такие слова.

Дорогая Жопа! Ну зачем тебе это надо? Вот я прихожу к тебе – старый уже почти человек, отец четверых детей и дедушка трех внуков. Я видел все – и стихи из сплошного мата, и из точек и запятых, и из одних прописных букв, и из одних строчных, и с иностранными словами, и без. Поразить меня этим решительно невозможно. И жопой, кстати, тоже. Их я тоже навидался достаточно.

Поразить меня можно только самим (самою) собой – и это, кстати, получается. Тогда зачем эта дешевка, этот эпатаж, который вызывает лишь зевоту и никого не способен эпатировать? Ладно бы стихи были говняные и про говно. Было бы концептуально.

И конечно, не сердись только, до Верочки тебе еще расти. Потому что она глубже и она больше страдала. Ты это непременно поймешь, но позже. А сейчас, бога ради, милая Жопа, сними эту немытую жопу в юзерпикче, заведи журнальчик с другим именем и пиши дальше свои замечательные стишки. Их будут читать и радоваться, как дети, которые прочтут твои детские веселые стихи.

Пойми побыстрей, что все внешнее – это мода. И мат в стихах, и отсутствие точек и запятых, и иностранные литеры вместо кириллицы – это все мода. Кстати, последнее заимствовано из попсы, из рекламы. Отвратительно, когда в русских словах некоторые буквы заменяют их латинскими аналогами. Отвратительно и безвкусно.

А внутреннее – то, что делает человека Поэтом, – у тебя есть.

Желаю тебе удачи, мой новоявленный френд.

Со вчерашнего вечера не могу ничем заняться. Руки опускаются.

Зачем писать книги, зачем издавать книги, если они ничему не учат?

Труднее всего свыкнуться с мыслью, что ПРОБЛЕМА НЕ ИМЕЕТ РЕШЕНИЯ. Никакого. То есть все плохие. И с этим надо привыкнуть жить. Но привыкнуть очень трудно.

Мы так охотно обвиняем кого угодно – от Путина до чеченцев, – а ведь они тоже не знают решения. То есть некоторые идиоты знают. И чем идиотичнее идиот, тем радикальнее и всеохватывающе решение. «Немедленно вывести войска» и «выжечь Чечню напалмом» – это одинаково идиотские решения.

Проблема не в том, чтобы решить проблему, когда решения нет. Проблема в том, чтобы научиться с нею жить, потому что если не жить, то умереть.

Но это тоже не решение.

Поздравляли вчера с Леной и Ольчиком Еву с ДР.

Там была небольшая компания молодых людей, в основном из ЖЖ. Но был один Евин друг из Москвы, не член нашего комьюнити, который мне очень понравился тем, что весь вечер играл с Евиной маленькой дочкой.

Только очень хорошие и добрые люди это умеют – находить контакт с малышами. Я этого не умею.

Но вот зашел разговор о Норд-Осте… И он заявил, что считает всю эту историю фальсификацией наших спецслужб. От начала и до конца. И террористы подставные, оплаченные, и весь спектакль. Я думал сначала, что он шутит. Спросил: и дома в Москве взрывал Путин? Он сказал, что да, конечно.

Я даже не хочу опровергать эту точку зрения.

Мне просто любопытно, как можно жить здесь с этим убеждением. Как жить, если считаешь, что власть состоит из не просто негодяев, а зверей? И не только власть, а и все подвластные структуры. Ведь в подготовке и проведении каждой такой операции, если считать это правдой, должны быть задействованы сотни людей. И все они звери.

Тогда надо немедленно уезжать или же бороться… не знаю… партизанский отряд организовывать. Что-то делать, короче. Лечиться, на худой конец.

Я вовсе не идеализирую власть. Любую. И конкретно нынешнюю. Она бывает корыстна, лжива, неискренна. Я могу понять Березовского, которому его версия нужна в политической борьбе. Но вот оказывается, что вполне нормальные, милые и добрые люди могут в это верить.

Это, так сказать, крайний случай. А обыденное – это встречать любое решение власти, любое слово президента в штыки. Опять сделал и сказал не так, как надо. Мерзавец. Гебист. Подонок.

Если бы вчера не случилось того, что случилось, со всеми страшными потерями, сегодня эти люди плясали бы на развалинах взорванного театра и обвиняли бы Путина в нерешительности и предательстве.

Буквально сегодня, там запаса времени уже не было.

В конце концов дело не в Путине, спецназе, чеченцах, СМИ и отравляющих газах.

Дело в нас самих.

Мы сами – и Путин, и чеченцы, и отравляющий газ.

Мы должны научиться смотреть в глаза реальности.

Я тут где-то в комментах обозвал Ольшанского «по-человечески недалеким» человеком. Что я под этим понимаю? Это не дурак и не мудак, хотя Митю обзывали и крепче.

Это просто человек книжный, идейный, образованный и… очень недалекий по-человечески.:)

Негласные постулаты, которые такой человек принимает при конструировании своих «планов спасения», следующие:

1. Все люди такие же, как я.

2. То, что решено, будет выполняться.

Ни то ни другое категорически неверно.

Ну, например, выселить всех чеченцев в Чечню, а потом, если они проникнут-таки в Россию, отлавливать и расстреливать. Блестящая идея.

Я не останавливаюсь на соотношении ее с нормами международного права. На фиг нам какое-то право, тем более международное. Я хочу лишь сказать, что выполнять любые, самые радикальные планы, будут какие-то люди. Даже не какие-то, а именно наши, русские люди. Не шведы, не нигерийцы и не китайцы.

А посему любой такой радикальный план создаст массу неудобств для обычных граждан (вплоть до расстрела) и совсем не затронет террористов, ибо всегда найдутся деньги, чтобы из чеченца стать русским по паспорту, подкупить милицию, органы регистрации, ЖЭК, депутата и проч. И любой план тонет в этом человеческом, чисто человеческом.

Никакие силы правопорядка не могут правопорядковать, потому что они состоят из живых людей, человеков.

Поэтому по-человечески это все чрезвычайно глупо.

Чрезвычайно.

Неумение применить собственные книжные знания и идеи к реальной жизни, состоящей из обычных, очень разных и очень слабых людей, и есть эта недалекость.

И оценка людей не как реальных и живых, а как функцию, ими же придуманную или вычитанную из книжки, – та же недалекость. Будь то Путин или Басаев.

Смотреть на этих книжников больно. Лишь немногие из них доберутся до истинного знания.

Написал небольшое послесловие к книжке Горчева, готовящейся к выходу в издательстве «Амфора».

Писатель Горчев способен шокировать неподготовленного читателя. И дело даже не в табуированной лексике, которой автор обильно оснащает свои тексты, хотя одно это способно привести в ярость любителей чистоты языка, а в общем взгляде на мир и человечество, к которым Горчев относится с виду недостаточно почтительно.

У меня нет желания защищать человечество от нападок писателя Горчева, я просто поделюсь тем, что знаю об этом непростом авторе.

Горчев родом из Казахстана, там он родился, учился и жил практически до конца прошлого века. В этом веке Горчев живет в Петербурге, а где будет жить в следующем, он пока не знает.

Горчеву удалось каким-то образом закончить Институт иностранных языков, потом он работал учителем в школе, техническим переводчиком, а в свободное время рисовал и сочинял сказки.

Году в 1997-м Горчев познакомился с Интернетом и «вывесил» там свои тексты. А чуть позже я прочитал эти тексты и пригласил автора в Лито им. Лоренса Стерна, бурная жизнь которого началась в 1998 году.

Горчев стал секретарем нашего Лито, то есть выполнял техническую работу по публикации текстов и организации обсуждений, а в 1999 году, познакомившись с ним лично, я пригласил его переехать в Петербург. Мне показалось, что это более подходящее для Горчева место, чем Алма-Ата.

Горчев стал главным (и, собственно, единственным) художником нашего небольшого издательства, а потом и главным художником журнала Бориса Стругацкого «Полдень, XXI век». Когда у Горчева вышла книжка «Красота / Мерзость», его приняли в Союз писателей, чему я, откровенно говоря, удивляюсь до сих пор, хотя сам этому способствовал.

Вот такой произошел разгул либерализма.

Лучше всего писатель Горчев представлен в Интернете на своей странице http://www.gorchev.spb.ru/. А его онлайновый дневник http://www.livejournal.com/users/dimkin – один из самых популярных «Живых журналов» в русском Интернете.

Все это, однако, не объясняет того факта, что писатель Горчев употребляет нехорошие слова и непочтительно относится к Человечеству. А если говорить об отдельных его представителях, то вы сами видели, какими словами он их называет. Невнимательный представитель Человечества может подумать, что писатель Горчев – Цыничный Мизантроп, ненавидящий Жызнь, как он сам бы написал.

Это очень поверхностное суждение.

На самом деле отношение Горчева к жизни и людям много сложнее. За маской циника прячется идеалист-романтик. А за «видимым миру смехом» явно чувствуются «невидимые миру слезы». Недаром Гоголь – любимый писатель Горчева.

Поэтому не стоит сразу впадать в ярость, читая этого писателя. Ведь перед нами на бумаге – всего лишь буквы, значки, которые не могут сами по себе быть непристойными, безнравственными или грубыми. Такими их делает наше сознание, потому непристойность текстов зависит больше от нас, чем от писателя.

Лирический герой Горчева, как выразились бы литературоведы, – существо ранимое и чуткое, застенчивое и стеснительное, а его внутренние монологи и вся нецензурщина подсознания – всего лишь робкий протест индивидуума против мирового порядка вещей, который писатель Горчев считает очень неважным порядком.

Выбросил я то послесловие к Горчеву, написал другое.

…Вот ведь черт меня дернул позвать писателя Горчева из Казахстана в наш угрюмый Питер, который сгубил уже не одного русписа болотными своими испарениями. Николай Васильевич Гоголь, предок Горчева, помнится, служил здесь делопроизводителем, сидел за конторкой, как Горчев сейчас сидит за компьютером в окошке на Первой линии Васильевского острова, где его может лицезреть каждый, если Горчев дойдет до работы.

Он сидит и пишет Полную Хурму, как называется сейчас этот жанр, и не поймешь – издевается он над вами или нет, и во рту вяжет, и слезы на глаза наворачиваются – те, «невидимые миру».

Вообще, Горчев очень любит слова на букву Ху, как вы заметили, это у него идет от английского языка, где эта буква означает «кто ты такой, брат?», а в русском она обозначает совсем другие вещи. Эта буква у Горчева всегда прописная, торжественная, потому что он Художник Хурмы, а не просто какой-то мерзавец, швыряющий эти буквы в осенний сумрак.

В этом-то и разница.

Барышни пышут кипятком, а негодованием, наоборот, не пышут, а также пышут, что «мама, я Горчева люблю». Каждая Хурма вызывает восторги, за нее даже денюшки платят иногда, что повергает писателя Горчева в глубочайшее недоумение, поскольку он человек честный и совестливый.

А вовсе не Хулиган, как думают некоторые.

И еще писатель Горчев рисует разные картинки и оснащает ими свои книги и один журнальчик, где числится Главным Художником, так что иногда даже непонятно, что у него получается Хуже.

Если же вы зайдете в Хулинет, то там всегда найдете писателя Горчева на почетном месте, в грамотах, медалях и кубках, с полными карманами Хурмы, потому что Хурма там главное блюдо. Только мы сомневаемся, что вы самостоятельно найдете этот Хулинет, и даем вам адрес: http://www.gorchev.spb.ru.

В понедельник сдаем «Амфоре» макеты книг Горчева и Букши.

К Букше тоже написал послесловие, более пространное, чем к Горчеву.

Ну она и пишет длиннее.:)

Читать Букшу мне всегда весело и радостно. Будто вышел весной на улицу, вдохнул пьянящий весенний воздух и разом позабыл обо всех тяготах жизни, увидев, к примеру, как спешит по набережной Карповки по своим важным делам собачка с грязным хвостом, облитая теплым апрельским солнцем.

Рот сам растягивается в улыбке, когда я читаю, хотя Ксения вовсе не собирается меня смешить, но я уверен, когда она пишет, она тоже улыбается. И эта улыбка передается мне, и настроение повышается, как у той собачки.

Уговоримся, что вы не читаете книги с конца, а значит, уже составили себе представление об этой прозе. Здесь я хочу объясниться для тех, кто почему-то не чувствует ее прелести. А такие люди есть, и я не скажу даже, что у них отсутствует вкус. Поэтому, не упрекая их в бесчувствии, я просто расскажу о том, что вижу я в этих текстах.

Но сначала – откуда они взялись.

Года полтора назад, примерно в мае 2001 года, к нам в издательство, что называется «с улицы», зашла молоденькая девушка с тонкой папкой в руках и сказала:

– Я Ксюша Букша.

Она так и сказала: «Ксюша», будто еще не вышла из детсадовского возраста. Впрочем, от него она ушла совсем недалеко, тогда ей только что исполнилось восемнадцать.

Я понял, что придется читать стихи девушки. Случай настолько типичный, что даже скучно. Это приходится делать довольно часто, а говорить приятные слова автору – редко. Восхищаться же практически не приходится.

В данном случае к стихам был приложен рассказ, что мне особенно не понравилось. Писать прозу в восемнадцать лет казалось мне просто возмутительным.

Я вяло пообещал прочесть, и мы с Ксюшей расстались на неделю. За эту неделю я успел понять, что у девушки явно есть способности, стихи ее были интересны прежде всего тем, что в них автор не изливал своих чувств по поводу несчастной любви, как это принято в юности, а писал об окружающем мире. Одно стихотворение называлось «Березовский», где БАБ представал в образе былинного Стеньки Разина, гуляющего в своем дворце:

Ну, Березовский и Березовский. Мало ли чего не бывает в стихах юных девушек.

Однако больше удивляло то, что поэтическая традиция и следы влияния, которые там прослеживались, восходили не к Бродскому, что характерно для молодых поэтов последнего десятилетия, и не к Мандельштаму, и не к Цветаевой, что привычно для молоденьких поэтесс, а к Хлебникову и ранним обэриутам, а еще точнее – к тем фольклорным корням, которые Хлебникова питали.

Впрочем, я совсем не теоретик. Возможно, и ошибаюсь.

Рассказа я читать не стал.

При встрече я сказал Ксении несколько добрых слов и сделал ряд замечаний; на этом посчитал свою миссию по напутствию молодого дарования выполненной. Но Ксения внезапно извлекла из портфеля более толстую стопку листков и сказала, что вот только что закончила повесть. И тоже просит прочесть. Она даже назвала это «роман», что мне резко не понравилось. В мои планы чтение романов никак не входило.

И я, чтобы пресечь все поползновения на мое свободное время, с предельным цинизмом заявил, что прозу лучше писать после тридцати лет, при этом желательно быть мужчиной.

– Но вы всё же прочтите… – попросила она.

– Ну ладно, – недовольно проворчал я, пряча рукопись в портфель.

Вечером я раскрыл ее папку и убедился, что повесть называется «Эрнст и Анна» и имеет подзаголовок «Придворная история князя Якова Платоновича Шаховского о днях молодости, о людях и других существах при дворе царицы Анны Иоановны».

Иными словами, исторический роман от лица мужчины, жившего черт знает когда, написанный нашей современницей восемнадцати лет!

Это просто счастье (для меня), что я все же начал его читать, а не забросил папку в дальний угол. Более сильного предубеждения у меня никогда не было. Начал – и уже не мог оторваться до глубокой ночи, пока не дочитал до конца. Иногда я неприлично повизгивал, иногда заливался счастливым смехом, порою выбегал на кухню к домашним с листком в руках и кричал: «Нет! Вы послушайте!» – после чего зачитывал кусок прозы вслух.

Домашние слушали с недоумением. Впрочем, они и сейчас недоумевают, чего я там нашел.

А нашел я свободу прежде всего – в слове, в сюжете, в обращении с материалом; нашел ритм и дыхание, энергию и драйв, как сейчас говорят.

Короче, мне пришлось извиняться перед Ксюшей и искупать свою вину тем, что к следующему ее приходу через 10 дней я вручил ей книжку «Эрнст и Анна», изданную нами в количестве 100 экземпляров, с обложкой, на которой был изображен герб княжеского рода Шаховских. Наверное, так быстро ни у одного молодого автора первая книжка не выходила.

А потом мы вывесили этот текст в Интернете и устроили обсуждение в моем ЛИТО им. Лоренса Стерна, это и сейчас можно найти в архивах, причем мало кто поверил, что данный текст не мистификация и что реальная Ксюша Букша существует.

Чуть позже, уже осенью, представилась возможность послать Букшу на Всероссийский форум молодых писателей, где я порекомендовал ей записаться в семинар Леонида Юзефовича – и не ошибся. Юзефович также отнесся к прозе Ксении весьма доброжелательно. В результате через год «Эрнст и Анна» украсили собой альманах «Пролог», выпущенный «Вагриусом» по итогам этого форума.

Правда, к этому времени Ксения уже имела две малотиражные книжки, выпущенные издательством «Геликон Плюс». Кроме исторической повести вышла еще и «Вероятность», присутствующая в этом томе. Эти книжки мы даже не продавали, а раздавали в качестве рекламы: вот, читайте и запоминайте новое имя!

И что самое главное, Ксения не переставала писать. За год с небольшим она написала семь (!) «романов», три из которых входят в эту книжку, один украсил собою журнал Бориса Стругацкого «Полдень, XXI век» № 3 и вскоре выйдет отдельным изданием в «Амфоре», а еще три составляют книжку «исторической» прозы, которая, конечно же, совсем не историческая, хотя в деталях Ксюша необыкновенно точна, а скорее фантастико-историческая. Надеюсь, они тоже выйдут отдельной книгой.

И каждую из этих вещей я читал в один присест, с упоением, как и первую.

При этом Ксения успешно училась на экономическом факультете Университета (она пока думать не думает сделать литературу профессией), работала по специальности (сейчас – в журнале «Эксперт Северо-Запада», где появляются ее статьи на экономические темы), а еще сочиняла песни и пела их под гитару.

Когда она это все успевает, спросите у нее.

Все повести Букши отличаются предельно узнаваемым стилем, голосом, интонацией. Писатель, который узнается по одной странице текста, – настоящий писатель.

Теперь пришла пора поговорить о том, что же я увидел в этих текстах и чего, может быть, кто-то не видит.

Сначала о языке. Он легкий, естественный, свободный и простой, но при этом необычайно свежий. Чем достигается эта незатертость, я, честно говоря, не понимаю. Неожиданностью эпитетов и метафор? Возможно. Но они не торчат из текста, никогда не бывают вычурны, они столь же естественны, сколь и необходимы.

Ритм – одно из главных достоинств в прозе Букши. Он стремителен. Фразы выкатываются одна за другой, подгоняя друг друга, как лошадки из загона. И поскакали!.. Сюжет строится фрагментами со значительными иногда эллипсисами, это дань «клиповому» современному мышлению. «Быстро, быстрее, еще быстрее, быстро как только возможно» – такая была указана смена темпов в одном из фортепьянных сочинений Листа.

И вдруг – спокойный городской пейзаж, снег или солнце, питерская атмосфера, туман, дождь. И снова поскакали за сюжетом.

Повороты этих сюжетов неожиданны, фантазия автора не знает пределов, но при этом никогда не улетает в области чистого вымысла, как это часто бывает в произведениях, именуемых «фэнтези». Ксения прочно стоит на земле, детали быта, истории, психологии реалистически точны, а наблюдательность ее вызывает восхищение.

И в то же время это совсем еще молодая проза с некоторым сумбуром в голове, с сегодняшним молодежным говором, с безудержной отвагой и уверенностью, что все будет к лучшему.

Природная постановка голоса – вот как это называется. Она либо есть, либо ее нет. Когда нет, голос можно поставить, но ежели он присутствует от природы, а точнее, от Бога, то благодарить нужно не Ксюшу, а именно Бога.

За то, что он иногда делает нам такие подарки.

Итак, сегодня с утра меня перевезли в бывшую «Свердловку» на Крестовском острове и водрузили в отдельную палату с телевизором, холодильником, ванной и туалетом. Практически дом отдыха. Стоит примерно 600 р. в сутки с питанием.

Зато можно работать.

Тихо.

Вчера в старой больнице умирала одна старушка всю ночь. Жаловалась, как ей плохо, к утру померла. Все не спали, слушали, как врачи пытаются что-то сделать. Старушке, правда, было 90, сделать уже что-то было трудно.

Практический вывод из этой истории, мои молодые френды. Может, понадобится.

Выпив с вечера граммов 200 виски и бутылку сухого вина, написав n-ное количество глупостей в ЖЖ, не следует по утрам заниматься «живейшим из наших наслаждений» (с), особенно если вам не тридцать, не сорок и даже не пятьдесят. Вместо наслаждения можно запросто получить укол в зад, капельницу в вену и инвалидность в пенсионное удостоверение.

И все равно – но пасаран!

Завтра утром меня должны увезти на «Черную речку». Это такой кардиологический санаторий, а совсем не то, что вы подумали. И расположено не там, а за Зеленогорском, км в 60 от Питера.

Там я должен быть до Нового года, то есть до 4 числа, поскольку путевка на 24 дня, но я уж догуливать не буду, сбегу на НГ, надеюсь.

Так что не разбегайтесь тут особенно, возможно, я еще понадоблюсь.

Вспомнил свой стишок 30-летней давности:

Уже 3 дня, как я дома.

Сначала с энтузиазмом планировал новую жизнь, диэты, кашки, ети их мать, дозированные нагрузки и хер знает что еще, о чем вдоволь наговорился в санатории за обеденным столом с другими старичками и старушками – инфарктниками.

Я даже поверил в то, что смогу это сделать.

А сегодня стало как-то грустно, в «Геликоне» пели песни Мокроусова без меня и пили виски, а я дома ел на ужин витаминный салат.

А потом пришла оттуда веселая жена, мы поругались, конечно (я с досады, естественно), и я пошел в магазин и купил бутылку Саперави и сыра «Регина-блю», который ну весь состоит из холестерина.

И сейчас я чувствую себя в своей тарелке, попивая это вино и покусывая этот сыр.

Я не бравирую, мне страшновато немного, но есть до конца жизни кашки и витаминные салаты как-то западло.

А в санатории у меня был комп и я написал половину примерно новой повести, довольно забавной. Надеюсь БНС, шефу «Полдня», она понравится, когда я ее допишу, и он разрешит ее печатать.

Но столько стариков и старух вместе я никогда не видел. И не увижу, наверное. Только на кладбище.