Дневник. 1914–1920. Тетрадь первая. 19 июля 1914–30 ноября 1917 (П. Е. Мельгунова-Степанова, 2014)

Объявлена война Германией России. Мобилизация началась дня за два. Сбор лошадей и людей. Ездил сегодня Поляков[23] – говорит, много бестолочи. Три дня таскали, никто ничего не знал. Измучились. Эпизоды: 1) с лошадью, не давшей смотреть зубы, – старуха, уводя ее: «пойдем, батюшка»; 2) добровольцу, желавшему пожертвовать лошадь: «комиссия подарков не принимает», он: «отдаю за 20 руб.», они: «берем за 50 руб.», так за 50 р. и взяли. Лошадь 3000 руб. стоила. В деревнях плач, подъема нет.

Поехали из деревни в Москву. Из Можайска поезд д[олжен] б[ыл] отходить в 6 ч. утра, а ждать пришлось до 12 ч. дня. Поезд пришел битком набитый последними из-за границы; пришлось стоять в проходе. Встретили Ледницкого А. Р., целую неделю едет из Киссингена. Колю[24] взяли в солдаты, он подавлен, но бодрится.

Баба в деревне говорила, что война из-за того, что сербы убили у австрийцев «царенка», те и говорят: «где хотите берите, а царенка подавайте».[25]

Здесь (в Москве) обедали в «Праге». Кто-то потребовал гимн (три раза), потом – «Марсельезу», английский гимн, наконец, сербский.

Н. В. Синюшин[26] говорит: «все д[олжны] служить, никаких протекций», – мы просили за Колю.

Слухов масса.

Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, говорят, груб.[27] На поезде[28] слышала разговор офицеров, рассказывавших про маневры, когда в темноте, в кустах кто-то схватил Николая Николаевича за ногу (означает взятие в плен), он так заорал: «пошли прочь, сукины дети», что все «враги» рассыпались.

Москва имеет странный вид: на Тверском бульваре стоят взятые в мобилизацию телеги под конвоем; на Патриарших прудах – артиллерийский обоз; всюду солдаты или запасные, которых толпами гонят; видела сегодня на Покровке запасных, загоняемых в IV мужскую гимназию. Коля стоит со своим полком в семинарии на Сенной площади; здания занимают почти силой (Сандстрем[29] говорил о фабрике Кувшинова[30] – там сказали, что силой возьмут освободившееся помещение под военные нужды, если добром не пустят). Л. П. Гендрикова[31] в субботу 19-го ехала из Петербурга с последним шедшим по расписанию поездом; толпа осаждала, как и на нашей дороге. Один жилец нашего дома приехал на крыше вагона. В Германии великий князь Константин Константинович взят в плен,[32] у нас ярость за это обратилась на немецких запасных, которых выгоняют из Москвы.

Вчера б[ыло] одно сплошное мученье: утром после прописки С. вызвали в участок и передали призывную квитанцию на 26-е, т. к. им ничего не сообщено о его освобождении.[33] Он поехал к воинскому начальнику (в Крутиц[кие] казармы), там толпа, и добился только, что должен явиться вечером в 6 ч. Вечером поехали вместе. Переулок перед казармами перетянут канатами от извозчиков, дальше запертая решетка от людей, городовой не пускает. Почему-то потом сразу всех пустил. Там бестолочь невероятная: огромный двор, на котором легко можно было бы давать все справки без толкучки, а они выдаются в крохотной комнатке, которую осаждает толпа. Женщины тут же записываются для пособий. Никто ничего не может добиться. Здесь нет того приподнятого настроения, о росте которого говорил Тихон Иванович[34] (если оно есть, то в других кругах – у кадетов[35] и т. д.), здесь просто горе и горе. Только два маленьких «добровольца» (13–14 лет) вопили с гордостью, но и они ничего не добились – «придем завтра»; еще группа добровольцев – 5–6 человек (17–18 лет), их пристав отослал до «после 28-го, когда кончится призыв; кто-то полуиронически приветствует их «браво», но никто не обратил на это внимание. В. И. Пичета[36] там ничего не добился. С. пробрался, наконец, внутрь и через два часа добился бумаги, хотя ее на руки и не дали. Отлегло от сердца, а то очень плохо было. Писарь получил 10 руб. за то, что показал Сереже бумаги о том, он же отобрал у С. квитанцию.

Слухи и слухи, а сведений нет, в газетах о русских ничего не пишут. Князь Г. Евг. Львов говорил, что вырублен Петергоф и леса, кругом Петербурга строят укрепления. Главный штаб в субботу переезжает в Москву. Говорят, царь велел повесить графиню Клейнмихель за шпионство. Царя везут в Москву. Говорят, что в Петербурге все за взятки приписались к штабу, а потом их разом отправили в армию.[37] Взяточничество развито вовсю.

Всю последнюю неделю перед войной хлеб везли из России в Германию – немцы скупали, а говорят, там голод. В Австрии, в Вене, говорят, вывешены плакаты о полной анархии в России, об убийстве «полковника» (Николай II), неудаче мобилизации и т. д.[38] Говорят, мобилизация в Пензе и Тамбове вызвала беспорядки. Говорят, что в Польше восстание.[39] Многие говорят, К[онстантина] К[онстантиновича] вел[икого] кн[язя] выпустили, но Кассо сидит там.

Совсем нет ваты и марли. Было в Москве 35 пудов – все уже скуплены Красным Крестом[40] и Общеземской организацией.[41] Марли почти нет. Носилок нет, а между тем Москва считается первым эвакуационным пунктом после боевой линии. Только в Москве допустил пока вел[икий] кн[язь] Ник[олай] Ник[олаевич] общественную помощь раненым, а в армии решили все отдать военным лазаретам. Все уверены, что, когда дело начнется, он переменит решение и пустит Общеземскую организацию, которая объединится с городской и губернской м.[42] (вероятно, 30-го). Тихона Ивановича[43] прочат в начальники эвакуации в Москве. Он уже принялся за работу, но ничего нельзя достать. Говорят, что пошлют за всем в Америку и Японию, а в Швецию уже послали.

Вчера в банке «Юнкера»[44] толпа народа, все всё берут, даже 25 руб. не согласны оставить для сохранения книжки.

Из Риги (с Рижского побережья) Н. М. Иорданский[45] приехал со страшным трудом – 300 руб. ему стоила дорога, а весь багаж остался в Риге.

Сегодня приехала тетя Лиза,[46] вызванная управой телеграммой – оказывается, для помещения в школе войск, и тут же узнала, что в ее школе это признано невозможным.

Тихон Иванович говорит, что по 500 человек записываются работать в Об[ще]Зем[ской] орг[анизации], что во многих домах уже работают. Чили (тетя Лиза) ехала в поезде, везшем выселяемых с границы и из Польши жен и детей служащих там. Поезд был битком набит. С границы едут семь дней. Из Польши пять. Из Риги едут на крышах вагонов. Чили получила от Машуси письмо от 1-го из Цюриха, а я после открытку, которая пришла 19-го – ничего. Хотя из ее письма узнала кое-что. Мы с С. тоже решили пристегнуться к какой-нибудь работе в О[бще-]З[емской] О[рганизации], когда у них все устроится. Хорош Синюшин со своим шовинизмом – оказывается, он живет в Благовещенске – ему хорошо. Nicolas[47] у Ани[48] говорил: «шапками закидаем». Жена Губского[49] неизвестно где – была в Германии. Расстрел Либкнехта произвел ужасное впечатление.[50]

Кое-что начинает дорожать. В Москву начинают съезжаться. Коля, очевидно, завтра выступает, п[отому] ч[то] у них утром в 7 часов назначен молебен (обычно перед выступлением), они все на ночь разбежались по домам; но куда пошлют – неизвестно. У Марьи взяли двух племянников из «Задруги»[51] – и Павла, и Андрея. Абрам (д[окто]р Залманов) говорит, что м[ожет] из штаба получить последние сведения. «Русские Ведомости»[52] согласны печатать прибавление, если гарантируется верность – у него там друг, якобы – посмотрим.

Вчера заходили к Тугариновым, простились с Леней (уходит на войну). Упорные слухи о том, что бывший петербургский градоначальник Драчевский расстрелян за шпионство, а графиня Клейнмихель – повешена; говорят, она в своем салоне собирала всех, поила, кормила и платила за сведения.[53] Вечером поехали к Шуберт. Дорогой встретили на Тверской манифестацию: идет толпа, впереди офицер верхом, за ним несут флаги, что-то поют, идут от Страстного монастыря к памятнику Скобелева.[54] У Шуберт узнали, что Михаил Михайлович Шуберт проскочил в Стокгольм, но как – пока неизвестно. Александр Михайлович Шуберт говорит, что у них в штабном обозе страшная неразбериха, да уже довольно того, что его посылают по лавочкам покупать овес и солому – даже доставка не организована. Чили вызвала из деревни телеграммой управа – хотят в школах размещать войска, но сейчас же признали, что к ней нельзя. Самое интересное сегодня: говорила по телефону с Ел. Ал. Никитиной, которая вчера вернулась из-за границы. От Парижа до Петербурга ехала 8 дней, причем из Калиша выехали за час до объявления войны. В Берлине на вокзале б[ыло] спокойно, и носильщик уговаривал ее и ее спутницу остаться. Они решили, но, когда вышли на улицу, вдруг видят, едет Вильгельм и кронпринц и др., толпа кричит: «hoch».[55] Они спросили носильщика, что это, он говорит, что Берлин объявлен на осадном положении и Вильгельм едет держать речь войскам. На улицах народ галдит, кричат и поют.[56] Они пошли к русскому посольству, там окна заколочены, флаг снят. Решили окончательно ехать, но беспрепятственно поели в ресторане. В Скальмержицах (на границе) им предложили идти пешком до Калиша – шесть верст, и они, бросив багаж, пошли, а уже пассажирам следующего поезда немецкий офицер с часами в руках заявил, что дает им три минуты на переход русской границы (1–1,5 версты от станции), т[ак] ч[то] они, бросив все, пустились бегом. В Калише оказалось, что выселяется весь город, и пассажирам объявили, что их не возьмут, а бросят на произвол судьбы. Они еле добились, чтобы их пустили в вагоны, просидев в Калише четыре часа. В восьми вагонах было 2000 чел[овек], причем местные жители везли весь скарб. Уже от Калиша до Петербурга они всю дорогу стояли. В Варшаве та же история: на поезд не пускают проезжающих, а только местных жителей. Денег русских ни в Калише, ни в Варшаве не берут, а немецкие охотно. Паника в обоих местах страшная. Ужас перед немцами и уверенность, что они все возьмут.[57] Над Ел. Ал. и ее спутницей сжалился какой-то офицер и взял их с собой, купил им билеты, т. к. ее франков там не брали. Он же посоветовал ехать в Петербург, предупредив, что в Бресте, как крепости, с ними не постесняются и задержат. Все ехали до Петербурга стоя, голодными. Из Петербурга тоже трудно выбраться в Москву – по два дня ждут очереди, чтобы взять билет. В Париже ей не соглашались в банке менять 500 фр. билет, и только за 10 фр., наконец, разменял служитель. Результат такого переезда – отеки ног сильнейшие – ей придется несколько дней лежать ноги вверх с компрессами.

В Париже говорили о войне, но немцы по дороге в Берлин утверждали, что это французы выдумывают, что ничего не будет. Она восхищалась, говорит, их выдержке: «в этом их сила» – ее слова. В Варшаве генерал Жилинский (один из командующих 3-й армии; другие – Иванов, которого очень хвалят, особенно его начальника штаба Алексеева, и Ренненкампф – пьяница и храбрец, но и все, как и Жилинский) велел расстрелять двух человек, отказавшихся взять русские деньги, а Ел. Ал. за билет пришлось там заплатить 3 рубля, п[отому] ч[то] не давали сдачи, говоря: «нет».

Сегодня утром ходила на главный почтамт и телеграф. Спрашивала и там, и там, идут ли письма и телеграммы в Швейцарию. На почте сказали, что посылают через Швецию, но что масса жалоб на неполучение ответов, а на телеграфе сказали, что посылают без гарантии доставку, посылают в Петербург, а дальше не знают, как идет; не советуют посылать срочные, все равно долго пойдут. В газетах трогательное единение к. д.[58] с Союзом русского народа[59] (Марков 2-й и Милюков и т. д.) – мерзость, которой нет пределов. А речь полковника (Николая II) вся состоит в том, что ему ниспослано испытание.[60]

Вчера уехал Леня в Воронежскую губернию к ратникам ополчения.

Ужасное впечатление произвел расстрел Либкнехта.[61] О Драчевском гов. все, говорят, что у него нашли массу прокламаций с призывом к забастовке в Петербурге, то же и в немецком посольстве якобы! Говорят, что граф Клейнмихель схвачен на вокзале в момент отправки сведений.[62]

Гимназии заняты солдатами, говорят, не будет ученья.

Бороздин рассказывал Вишнякову, что Кассо порядком побили немцы, когда он, чтобы выехать (из Германии) заявил, что он министр. Бороздину это передавал сам попечитель округа. Вишняков говорил, что мобилизация в Орехове-Зуеве проходит спокойно, с сознанием дела, и что запасные идут спокойно; со знанием дела, он видит у них сочувствие к «братьям-славянам», а С. видит нелюбовь к «немцу» на экономической почве (наша Ольга и др.), думают, что он здесь наживается и ходу русским не дает совсем. Губский получил телеграмму от жены – выбралась из Германии, в Торнео теперь.

В «Русских Ведомостях» вчера собрание пайщиков установило, ввиду войны, сместить (из редакторов) Игнатова, а на его место – Мануйлова, а Игнатов должен был еще до 1 сентября быть редактором.

Цены начинают повышаться. (Ессентуки бутылка стоила 15 к., теперь 18).

Извозчики безумствуют.

Коля говорит, что всех нелюбимых офицеров перетасовали, боятся за их сохранность. Звягинцев[63] сегодня сказал, что 120 городских учителей из 160 взяты в солдаты. Ученье, говорят, будет. Говорят (Волк[64]), что немцы завлекли отряд наших в жестокое заграждение (ров с кольями и др.), тогда остальные наши пришли в ярость и перебили их полк. Вчера все австрийцы и немцы приглашались градоначальником явиться к воинскому начальнику в качестве военнопленных.

Два раза уже слышала о бабьих бунтах против вздорожания.[65] Один был у Сухаревой башни – видел Чилин швейцар – пятьдесят баб напали на телеги с картофелем и все опрокинули, п[отому] ч[то] цены поднялись с 60 копеек до 1 рубля 20 копеек за меру. Торговцы перепугались и разбежались. Другой у Курского вокзала – Ольге говорила ее родственница – было то же самое.

Водка не продается, а вчера я видела совершенно пьяного солдата – вокруг толпа, городовой нежно уговаривает его встать и идти, тот собрался с силами – встал, да как замахает руками, видно, воображая, что кругом враги, и тут же опять бухнулся, так его и оставили.[66] Видела еще двух пьяных мужиков, державшихся за нетвердо стоявшего на ногах солдата, очень хмурого, верно, от сознания своей вины.

Сегодня Живмерев[67] говорил, что масса призванных солдат гибнет под трамваями, на которых их возят даром. Они очень рискуют и попадают под вагоны, – случаи эти повторяются ежедневно.

У С. был Сватиков из-за границы. Говорил, что в Берлине виделся с Либкнехтом, который утверждал, что рабочие против войны. В пограничных местечках страшная паника, п[отому] ч[то] ждут вторжения русских, а у нас паника в Польше (в Германии уже б[ыли] плакаты о взятии Варшавы). Он везде всего добивался, хотя и с трудом; везде толпы. От Бреста везли окольным путем – Брянск, Орел, Елец, Москва – кажется, так.

Жена Губского вернулась через Швецию, лишений было много, но немцы не были грубы, а было противно, п[отому] ч[то] они относились с презрением и ни в чем не помогали. С Балтийского моря все едут со страшным трудом. От Коли письмо из Твери. Вчера звонила Прасковья Андреевна Генкина, спрашивала, как телеграфировать Эрисманам, п[отому] ч[то] ее сын Митя пропал в Лейпциге. Должен был выехать 17-го, и нет ни его, ни вестей, она думает, что из Швейцарии можно что-либо узнать.

Странный Василий Иванович Семевский – на С. запрос об изменении номера «Голоса минувшего», с тем, чтобы верстать туда статьи, близкие к переживаемому моменту, – он отвечает, что в августовской книжке ни в каком случае нельзя ничего менять, да ничего и нет – почта ходит (это к нему на дом), в Петербурге, где он провел 16 часов, все спокойно. Можно еще в сентябре в книжку что-нибудь вставить, и предлагает заказать статьи: одну в Италии Шредеру (который просит немедленно выслать деньги за предыдущую – очевидно, не подозревая, что и телеграммы-то пропадают, а денег и совсем не принимают), а вторую – в Австрии (!) какому-то его знакомому поляку – будет поляк писать! – и как Семевский ему предложит?

Да, Сватиков еще говорил, что в Пруссии, ближе к границе, паника перед ожидаемыми казаками, а у нас – в Польше. Аня говорит, что у них некоторые крестьяне утверждают: «все француз портит, его надо усмирить», и никакие доводы не помогают, вот и говори, что «немец» – синоним «врага», а, может быть, это результат неподходящей клички, данной войне какой-то газетой: «вторая отечественная война».

Тихон Иван[ович] вчера вечером был и говорил, что, по его мнению, к ней у всех сосредоточенно-серьезное отношение. А мне все кажется, что народ очень против войны. Коля уже пишет из Бреста. Куда-то он попадет? Пожалуй, в самое пекло.

Говорят, что теперь план изменен, и не Ковно – Брест будут отстаиваться, а Варшава, п[отому] ч[то] боятся скверного впечатления от ее сдачи.

Тих[он] Ив[анович], со слов сына Мануйлова, говорит, что в «Русск[их] Ведомостях» прямо революция против Игнатова и Розенберга. Розенберг в заседании отказался от всякой редакторской работы, а Игнатов – еще неизвестно.

У Шубертов Мария Андреевна говорила, что пошла в один из частных лазаретов и вынесла очень тяжелые впечатления: дамы веселятся! Да и в попечительствах по-разному: у Чили работают вовсю, записывают и уже опрашивают жен взятых на войну, а в Пресненском – пришла Татьяна Архиповна Окулич, видит толпу женщин, осаждающих вход, а внутри сидит барышня, читает что-то и посылает им сказать, что через полчаса она будет их записывать. Когда Т. А. предложила свои услуги, то ответ был: «Да нет, зачем, дела нет!» – и все предложения разбивались, как о стену, так и ушла она, только адрес и записала. Тихон Иванович говорил, что В. А. Маклаков поехал к Кривошеину (теперь вершитель всего) и заявил ему, что теперь, когда царь переезжает в Москву, ей нельзя быть без городского головы, на что Кривошеин ответил: «Да, ваш брат задал нам задачу», потом дал понять, что теперь всякого утвердят, но что им приятнее всего Гучков. На частном совещании левые гласные вчера решительно высказались против Гучкова. Кн[язь] Г. Львов, как главноуполномоченный общеземских организаций, получил личную телеграмму от царя[68] – Маклаков, министр, опять обойден.

Сегодня у нас был Филатов, идет добровольцем на войну «для впечатлений». Много болтал. Говорил, что Петергоф не вырублен, а за 10 верст от него. Говорил, что разгром германского посольства был ужасен. 10-тысячная толпа по науськиванию «оратора» из «Вечернего Времени», вышедшего к ней, когда она громила какой-то магазин, бросилась туда и буквально все разнесла и на площади сожгла все вещи.[69] От 9 ч. вечера до 3 ч. ночи полиция отсутствовала, а тут только начала усмирять – теперь пойманных судят. Ренненкампф велел высечь и послать на передовые позиции солдата, который в трамвае говорил против войны и которого публика высадила. Приказ об этом опубликован. Это очень глупо.

У «Русского слова»[70] 600 тысяч подписчиков.

Филатов говорил про разгром германского посольства в П[етер]б[урге], который сам видел. Громили колбасную, вышел кто-то из «Вечернего Времени» и сказал, что уже если громить, то громить посольство. Толпа в 10 тысяч двинулась туда, ворвалась и начала все выбрасывать из окон и все бить; там видны были и дамы, и студенты, громившие вместе с хулиганами, потом зажгли костер из вещей. Полиция явилась только в 3 ч. ночи, а погром начался в 9 ч. вечера. Про манифестацию он говорил, что сначала были одни хулиганы, потом к ним присоединились лавочники, прислуга и, наконец, рабочие. Симсон вчера говорил, что Ренненкампф велел в Вильно высечь одного солдата и послать его на передовые позиции за то, что он говорил в трамвае против войны. Приказ об этом там расклеен. Очень это плохая мера, чтобы не сказать больше.

Вернулся М. М. Шуберт, претерпел то же, что и жена Губского. Во Франции уверяли, что войны не будет. В Германии не было ничего особенного; по совету кого-то из посольства он взял билет на Эйдкунен, взял, сел в вагон, едут, и вдруг оказываются в Торне, и здесь всех высаживают: «Идите, если хотите, но мы будем стрелять», потом: «Сейчас по станции начнут стрелять русские, но мы вас защитим», и ставят две пушки, оцепив всех солдатами. После долгих мытарств и переговоров повезли, набив битком и сказав, что везут в Берлин как военнопленных. В вагон поставили солдата, который, прицелившись, объявил: «Если пошевелитесь, буду стрелять», окна закрыли и везли сутки без еды и питья, только раз сжалились и дали ведро воды. Солдат лег спать, попросив разбудить его, когда придет лейтенант. Привезли к морю в маленький городок, загнали на площадь и в свинарник и стали втридорога продавать тухлую колбасу. Потом отделили мужчин от женщин, и повели «расстреливать», но только попугали. Наконец, все были взяты шведским пароходом, и в Швеции были встречены очень тепло, их кормили и поили. Ехал он от Парижа 12 дней. От Стокгольма до Торнео три дня на пароходе, на палубе, п[отому] ч[то] все битком набито. Страшно удручен. От Торнео до Петербурга на площадке III класса. Вещи все ухнул вплоть до ручных. Отмечает трогательное братство всех (шталмейстер и еврей в лапсердаке держались как братья).

Была сегодня у швейцарского и французского консула для отправки писем своим. Первый сказал, что, может быть, на днях будет отправка (были уже две отправки и вторая, кажется, не пропущена через Турцию), и просил зайти дня через два-три. А французский говорит, что отправил массу, но не уверен, что их пропустят через Босфор. Посоветовал телеграфировать через Индию – попробую. А то ничего нет и телеграмм, после полученной 22-го, нет совсем. Есть надежда, что сообщение установится, п[отому] ч[то] сегодня в первый раз в «Русские Ведомости» пришли французские и бельгийские газеты.

Сегодня у Надежды Федоровны видели старшего сына Александра Федоровича Грушецкого; его шлют на войну, он все спрашивал, каждого (по глупости): «Как ты думаешь, убьют меня или нет», – очевидно, боится. Рассказывал, как он ехал из Германии, тоже с мытарствами, сперва – на Торн, потом – в Штеттин, на Рюген и в Швецию – всего 12 дней. Вечером были у Губских. Она выглядит недурно, хотя проехала с муками 12 дней. Уже 12 июля слышала она в поезде разговор одного офицера с его отцом – отец ужасался войне, а офицер говорил: «Мы давно ее ждали, сегодня в ночь уж все должны быть на местах, теперь самый благоприятный момент – в России голод, холера, пожары, забастовки; во Франции – смены министров, полный развал и нет денег; Англия не страшна – ее флот далеко – это самый удобный момент». Губская после этого хотела моментально ехать, но знакомые ее уговорили остаться. Двинулись 18-го, дачные поезда прекращены были постепенно, по округам уже 18-го с 12 ч. дня. Ехала она часть пути на автомобиле. Настроение в их местечке характеризовал аптекарь, прощаясь с ними: «До свидания в Москве». В Берлине переехали с вокзала на вокзал. Она пошла в справочное бюро, п[отому] ч[то] кругом все говорили, что война объявлена, спросила, как лучше уехать, и в ответ получила: «Вот еще, станем мы вам помогать выезжать от нас!», – все это сопровождалось руганью. Билеты выдали. Поезд прямо осадили. В Торне им скомандовали: «heraus»,[71] – и мигом потушили свет. Там уже была масса народу, некоторые сидели три дня; хлеба не давали, потом дали по крошке. Сидели долго. Им говорили, что русские их к себе не принимают, что путь сломан. Наконец загнали в 60 вагонов, главным образом IV класса, и повезли, чуть не сутки, в Штеттин, заявив, что они военнопленные и будут жить по отдаленным курортам. Дорогой воды не давали, пить тоже, но конвой был добрый, из поляков. Один из них хотел достать для ее девочки воды, но не успел и предложил кофе из своей фляжки, но это увидел офицер, разбранил его и отослал; другой на остановке принес воды из канавы – и пили. Толпа везде была враждебна «Verfluchte Russen»[72] и кулаки.

На Рюгене, когда их высадили, к ним подошли три офицера-шведа и заявили, что их возьмут на пароход, всех, кто хочет, остальные же будут военнопленными, п[отому] ч[то] это последний пароход. Толпа бросилась к нему, часть влезла; когда он отошел, паника охватила оставшихся, одна мать, дети которой попали на пароход, бросилась в воду… Потом за оставшимися пришел еще пароход. В Швеции были очень внимательны и любезны. Прислуга в отеле в Стокгольме отказалась от чаевых: «вам еще понадобятся». Везли через Торнео в ужасных условиях, но на душе было спокойно. В Финляндии чувствовалась враждебность, но молчаливая.[73] По ночам там поезд стоял; часто бывали крушения, но никто на это не обращал внимания. За все 12 дней М. А. раз обедала и раз спала в Стокгольме. В Швеции они встретили 10 поездов с уезжавшими из России немцами, которые поголовно хвалили отношение всех к себе. У Губских много говорили о воззвании Николая Николаевича к полякам,[74] теперь кадеты уже поверили и этому и очень ликуют. Вообще мы с С. совсем безнадежно смотрим на людей. «Речь» запретили, потом разрешили, и она разразилась такой верноподданнической статьей, что ужас; то же и с этим воззванием – кто ему поверит? – ведь не было его, пока поляки не были нужны! А все ликуют, и пресса особенно. «Русские ведомости» прямо тают. Австрия тоже поляков подкупает, обещает дать короля, пишут, что уже назначила его.

Встретили Никитиных – у нее очень-очень плохой вид – все следы переезда.

Сегодня видела на заседании «Задруги» Л. С. Козловского – вчера вернулся из Галиции; Ф. ехал свободно через Австрию и Румынию. Выехал из Галиции накануне объявления войны Германией России. Говорит, что у Австрии совсем нет враждебного чувства к русским, только боятся шпионов и арестовывают подозрительных. В Галиции поляки враждебны к русским, а чехи выжидают, пока молчат и неохотно идут в солдаты, готовы восстать при первом же случае. В Румынии весь народ против Австрии. С. думает, что Козловский говорил о враждебности польской интеллигенции к русским, а не низших слоев. К[озловский] сам очень русофильски настроен и стоит за присоединение поляков к русским. Воззвание Ник[олая] Ник[олаевича], удручающее нас как фальшивое, привело его в умиление, а он и не знает, что Ник[олай] Ник[олаевич] выдавливает пальцами глаза у провинившихся охотничьих собак (гов[орил] Г. Е. Львов, его сосед по имению).[75] Козловский пишет лирическую статью о поляках в «Русские ведомости».

Сегодня приезд царя в Москву. «Русские Ведомости» объединили царя с народом, а «Русское слово» закончило статью «царь-обновитель».[76]

По-моему, там стояли в два ряда солдаты с ружьями, и было порядочно конной и пешей полиции, народ занимал тротуары, а Волк-Карачевский говорит, что полиции не было. Царь (гов[орят] Коля и Аня) был бледен (белый) как скатерть.[77]

Козловский вчера рассказывал, что пошел из «Задруги» в «Рус[ские] Ведом[ости]» взять свою лирическую статью обратно под влиянием моих слов о том, что все эти обещания вздор. Там ему вдруг говорят, что всех редакторов вызвали к градоначальнику, и там Белгард сказал им, что они совершенно напрасно так пишут об обещаниях Польше, что будет дано только земство. Тогда они спросили, можем ли это разъяснить? – Нет, это не для разъяснения, а им, редакторам, в назидание.

Приходят письма из-за границы, из Италии, вскрытые военной цензурой, она же требует подписи фамилии на телеграммах. Я посылала, ответ получила 4-го – телеграмма шла шесть дней. Была у швейцарского консула, он говорит, что был у почт-директора, и тот сказал ему, что через Швецию, Норвегию и Англию сношения восстановлены. Оставила у него письмо для отправки, если кто-то поедет.

Аня вчера интересно рассказывала о подруге Марии Андреевны – ехала всего 18 дней через Германию из Парижа; интересно то, что ехала она отдельно от партий; ехало их всего шесть человек. Массу видели интересного. Солдаты разговаривали с ними и говорили, что они не хотят войны, а что ее хотят офицеры. У них она видела положительно поразительную посадку на поезда: солдат являлся на станцию с карточкой, что у нее обозначен номер перрона, вагона и места в нем – приходят и прямо садятся. Михаилу Михайловичу солдат-немец штыком провел по шее, проткнув висевший на спине пакет. М. М. до сих пор в ужасном состоянии. Знакомая Лидии Андреевны видела в толпе таких русских, как одна женщина с ребенком нечаянно толкнула немецкого офицера, он выхватил ребенка и бросил под ноги толпы. Тихон Иванович возмущен передовицей в «Русских Ведомостях» по поводу выезда царя, – а редактор Мануйлов.

Некрасов пригласил С. редактировать еженедельный[78] военный журнал, т. е. журнал о войне. Абрам Соломонович[79] сообщил сегодня сведения из петербургского штаба Ник[олая] Ник[олаевича], что Франция умоляет о помощи, п[отому] ч[то] Германия и Австрия двинули на нее подавляющую массу войск, а мы можем двинуться в Галицию только через десять дней (подвоз к границе по 30 тысяч человек в день).[80] Сейчас там меньше миллиона. План Вильгельма II ясен: сперва Франция, потом Россия,[81] а мы будем брать только измором и временем; полагают, что война на восемь месяцев. Характерная черта: вел[икого] кн[язя] Павла и его полк лишили амуниции – не хватает для отправляемых. День нам стоит 35 миллионов рублей! Ник[олай] Ник[олаевич] просил царя об амнистии, но ничего не добился. У нас ввели таксу на съестное, и потому Белов перестал продавать ветчину, а Елисеев вешает с кожей (дешевле их обычной цены).[82] Говорят, царь едет в армию. Козловский видел поляков из Калиша и Ченстохова, – описывают зверские насилия при занятии, особенно Ченстохова.

А. А. Титов представлялся царю, съездил его встречать и т. д. (нар[одный] соц[иалист]). Он чрезвычайно патриотичен.

6-го вечером прямо сердился за пессимистические взгляды С. С. отказался от ведения некрасовского журнала, слишком строга стала военная цензура, чтобы можно было сделать то, что хочется; если пойти против «бряцания и единения» и постараться дать передовой взгляд на войну, наверное, закроют, а Некрасову хочется наживаться. Сегодня С. был на заседании по поводу открытия народной газеты. Денег нет, хотят тоже против шовинизма – вряд ли что выйдет. А сотрудники «Русских Ведомостей» организуют еженедельный журнал, С. звали сотрудники, но и Абрам (Залманов) хочет туда вступить.

Тих[он] Ив[анович] в земской организации с головой. Сперва на них возложили только эвакуацию от Москвы, теперь и 2-й пояс эвакуации (после полевого) переходит к ним, а денег нет. Они думают, что потом им передадут все. Надо устраивать госпитали в земствах по карте, размеченной военным ведомством.[83] Они собрали 6 миллионов, а им надо 100 м[иллионов]. Львов говорил об этом с царем, он все одобрил, но денег пока не дали, как дальше, не знаю.[84] Полнер с комиссией изобрели койки, чтобы раненых не трясло; сегодня, очевидно, поехали испробовать[85] их.

Татьяна Архиповна Окулич говорила про сельского учителя, никогда не служившего, взяли его – амуниции нет, не учат, а уговаривают сдать экзамен на офицера – не хватает 25 000 офицеров.

Настроение удручается постепенно. У нас с С. совсем плохое и мало надежд – во всех случаях будет плохо. Но еще «бряцание» сильно. Шаховской, например, за полное объединение всех, и многие верят, как ни странно, не верят только радикалы. Пешехонов написал, что, лишившись имущества, люди привыкнут к социалистическому строю, а «Новое Время» подхватило и говорит: «Почему же не привыкнуть к осадному положению?»

У Тихона Иван[овича] все еще не выяснен вопрос о деньгах для эвакуации. Но их дорожные койки оказались очень хороши[86] – они сами на испытании ездили в них до Подольска. Тихон Иванович очень хорошо дома у нас на заставе отвечал на патриотическое «бряцание» Титова: «Все плохо, – если нас побьют, то немцы нам себя покажут, а если мы побьем, то нас придавит правительство». А Титов-то, так Сергею сказал Князев, был на встрече царя, – прямо опозорился совсем, ему даже неловко стало, он почувствовал, что у нас пересолил с «Гром победы раздавайся» и на другой день звонил Сереже и, конечно, говорил, что его уже очень огорчили С. минорные сообщения. Князев тоже говорит, что надо действовать для охлаждения «единения царя с народом», но как? Собрание левых, главным образом кооператоров, на котором был С., хочет тоже издавать газету, для выяснения, но денег наверняка не будет; да и закроют. А сотрудники «Русских Ведомостей» хотят издание еженедельное, – не знаю, выйдет ли что-нибудь. Вчера звонил Михаил Семенович Генкин, что Михайлов с Аркадакским и еще трое выехали через Италию в Россию. Думаю и надеюсь, что наши не поехали. Звонила Орлова, ее beau frère[87] взят, и опять та же путаница – не инженер и не сапер, он взят в саперы; все время пугают – это плохой знак. А амуниции совсем не хватает. Был Обнинский, ждет разрешения ехать корреспондентом в штаб Иванова от «Русского Слова». Уже и шестерым разрешено. Он будет получать за первые два месяца по 3000 руб., потом за остальные по 2500 р. и по 30 к. за строку. А «Русские Ведомости» даже не ответили на его предложение быть их корреспондентом. Он настроен оптимистично. Говорит, что так и было решено соглашениями, что каждая страна отбивается за себя, а мы двинемся, когда выровняем линию по всей границе, что и делаем, причем, будто бы, для нас условия блестящи. Не знаю, в чем? Иванов имеет, по его словам, полномочия вторгнуться в Галицию и идти на Силезию, если Румыния не ввяжется. Был у С. Игнатов, С. сказал ему, что находит, что «Русские Ведомости» не очень-то хорошо поступили, вдавшись в «бряцание», он был, наверное, рад, п[отому] ч[то] заявил, что этого больше не будет, что это недопустимо. Вечером я была у Шубертов. Мария Андреевна увлечена госпиталем, это для нее, очевидно, забава, страшно озабочена вышиванием ручной перевязи, шитьем на фартуках и т. д.! – и боится, что привезут действительных раненых. Аня смотрит очень пессимистично, вроде нас, и не знает, что делать. Я предложила свои услуги Тихону Ивановичу, но пока, очевидно, не надо, – он молчит. А раненых и больных начинают везти. Самсоновы выбрались очень удачно, миновав Берлин, прямо на Гамбург, там никаких эксцессов не было; было всего шесть русских; они уже вне Германии и попали в желдор и проехали 16 дней. Никто из приезжающих не рассказывает ничего подобного тем фантастическим зверствам, которые описывает Немирович-Данченко, – насмешки, грубость – это[88] все.[89] Знакомая Басаниных, Лаврова, говорила, что в их поезде двое сошли с ума и один умер. Теперь все говорят и говорят.

Сняты с репертуара Вагнер и все немецкие пьесы[90] – вот глупость-то! Ольга Ивановна приезжала на несколько дней и говорила, что настроение в деревне самое удрученное – все считают, что нас бьют, что никто с войны не вернется, что крови будет столько, что «теленок утонет»; бабы упорно говорят, что убьют трех царей, и тогда Бог выпустит Антихриста, который у него заперт; и Антихрист даст хорошую жизнь мужикам, когда же Бог это заметит, то запрет его опять! Ей говорила кузина, что масса баб приходит к Бобринскому и просить взять их на черные работы на войну – пока их записывают. Вчера от Сони Петерсен узнала, что убит младший брат Сони Колокольцовой, убит в деле под Гумбиненом,[91] при очень диких условиях: конно-гвардейский отборный полк пустили в атаку брать пушки на открытом 6-верстном расстоянии, т[ак] ч[то] их прямо косили из этих пушек, почти все легли, взяв 12 пушек. Это прием Ренненкампфа. Говорят, что его смещают по донесению полкового командира о зряшном загублении полка и по жалобам высокопоставленных лиц, дети которых при этом убиты.[92] Полк этот был украшением армии. Очевидно, французы терпят поражения, это чувствуется в неопределенности сообщений.[93]

Аня прямо возмущена Nicolas, который вопит о необходимости уничтожения всей германской науки, литературы, о непреподавании немецкого языка в училищах. Мишель (М. И. Штуцер) взят в артиллерию на передовые позиции военным врачом. Взят Борис Михайлович Селицкий… Наконец-то открытка от своих, шла с 22 июля до 12 августа. Неужели они пойдут в эту кашу, только бы не ехали. И еще этот страх голода в Цюрихе!

М[ои] едут – телеграмма из Одессы! Уже поскорей бы!

Воззвание градоначальника об устройстве частных лазаретов. Места не хватает. Раненых масса. Живмерев говорил, что стоят в вагонах с 1 часа ночи до 8 ч. утра, ожидая разгрузки.

Семевский на все согласился относительно отклика журнала на войну, может быть, потому что побывал в Петербурге, повидал всех, услышал о военной цензуре и проехал назад дорогу стоя – это тоже существенно.

Кончают свое существование «Задруга» и «Современный мир». Кузина Ольги Ивановны говорила, что Львов в диком восторге от царя после того, как он его поцеловал. Шуберты устраивают лазарет в пустой квартире на 30 кроватей. Сидоров (Н. П.) молчит, совсем солидарен с С. А Житков правеет, п[отому] ч[то] царь будто бы сказал, что счастлив войной, п[отому] ч[то] она обновит Россию. Сидоров говорит, что «Земщина» восхваляет Вильгельма – настоящего державного вождя, соединяющего самодержавные принципы с умом и талантом. Кто наши союзники – «Франция и Англия».

Вчера вечером Шаховской говорил С., что почт-директор сказал Львову, что Кёнигсберг взят русскими при содействии английской эскадры.[94] Еще слух, что Львов взят, у нас вчера завтракал Каррик, говорил, что в Самарской губернии были единичные случаи протеста против набора, но потом шли все, а в Астраханской бабы собрались перед домом губернатора и просили сказать им о пособии; одна ударила городового, были вызваны войска и дали залп – результатов он не знает. На воззвание градоначальника о даче помещений под раненых, оказывается, масса предложений платных помещений и комнат – это удивительно. Шуберты устраивают лазарет в старой квартире. Хочу принять участие. Тихон Иванович не берет интеллигентных в санитары – правило. У них все еще ничего не устроено. Титов говорит, что уже 17 000 раненых, но это скрывают. Кругом мало кто «бряцает», только «Русские Ведомости» взяли такой тон, да Титов.

Приехали вчера мои. Через Константинополь. Ехали две недели. Условия были очень гадкие: от Константинополя до Одессы на переселенческом пароходе, в трюме, на нарах, на соломе. Устали очень. И как это их там отпустили. Изумительно! М. писала все время дневник. Долго должны будут поправляться и отдыхать. С ними ехали Романовы (Николай Ильич с женой и сыном) – всю дорогу вместе. Там невыносимо было оставаться, и грозило выселение всех иностранцев в случае голода. Немецкая Швейцария на стороне немцев, а французская – за Францию. Вся Швейцария вооружена.

Сегодня из «Русских Ведомостей» сказали конфиденциально: есть телеграмма, что два корпуса наши погибли совсем на Висле, попали в ловушку, как и надо было ожидать: бросились они брать крепость на Висле, а на них обрушились силы огромные – даже штаб погиб.[95] Подробности неизвестны. С австрийцами переменное счастье. Радко-Дмитриев отличается, а Иванов, будто бы, смещен.

По помощи раненым полная неразбериха, особенно во многих местах, где готовят белье, – ничего не добьешься, никто не спешит, а заготовлено плохо и не то, что требуется (халатов-рубашек нет).[96]

Русские взяли Львов и Галич.[97] Страшно за Колю – он в самом бою теперь, с австрийцами. Вчера и третьего дня была продажа флагов в пользу раненых. По-моему, продавало много подозрительных личностей, благодаря объединению всех, включая правые организации. Вечером был Пичета, говорил, что Вильгельм написал царю, что, несмотря на войну, они останутся друзьями, подпись: «твой Вилли». Говорил о немецком шпионстве, но я не очень верю ему. Французы все отступают. Ждут осады Парижа. Воздушный флот действует только у немцев.[98] Карпов едет из плена. Приехал Луковников через Швейцарию, Голландию, Англию, в Германии миновал Берлин.

Военная цензура (сведения из «Русских Ведомостей») задерживает все известия, где говорится о гуманности немцев, – а случаи есть: унтер, бывший в плену в гостинице, сам говорил Титову, что там с ним прекрасно обращались, а с другой стороны, по сведениям «Русских Ведомостей» Эйдкунен поголовно вырезан казаками. У Рессера в госпитале солдат, кроме раны, проколотый штыком, – и тот же немец – солдат, который проткнул его, лежавшего, принес ему пряников потом и т. д.

Странно, что в Швейцарии уже 15-го (ст. ст.) знали, что война Германией объявлена! У нас, наверно, скрывали.

С. был вчера на заседании Пироговского о[бщест]ва.[99] Оказывается, полная дезорганизация царит везде. В Москву уже привезли 35 000 раненых: 5000 из них отправлено дальше, 10 000 кроватей приготовил город, а больше ничего нет. Вчера ждали 1000, а привезли 6–8 тыс. – девать некуда: свалили в университете Шанявского[100] на полу на соломе: город ссорится с Земским союзом, не знают ничего, отказывают, говоря, что не от них зависит. Ссорятся за первенство. Земский союз получил 100 тысяч рублей, и город в претензии. Пироговское общество хочет организовать Союз Союзов из всех обществ и выдвинуть общественную инициативу, а то Земский союз – цензовики, которые нанимают служащих. Хорошо работают только добровольцы-студенты на вокзале, даже комендант относится к ним с почтением. Ничего не готово.

Говорят, отставлен не Иванов, а Плеве, который чуть не погубил все дело под Львовом.[101]

Вчера была у Ани на заседании об их госпитале – все готово, но управа не дает доктора вот уже четыре дня. Наконец, сегодня назначили, но такого зверя, который накричал на Аню, что он желает весь персонал иметь платный, а у нас бесплатный. Попросили дать другого – назначили, но неизвестно, что будет. Масса желающих работать обращаются прямо ко мне, п[отому] ч[то] я решила приниматься за устройство нового лазарета через Никитину; надо шире все организовать.

У Ани рассказывали, что в Управе стоят столько желающих взять раненых на дом и не могут добиться ордеров в больницы, без которых раненых не выдают, а тянется это без конца. Когда дадут раненого, то берут обязательство, что его одного не будут пускать на перевязку и не выпускать на улицу, т[ак] ч[то] держать их у себя надо, вроде как под арестом – не очень-то это приятно и очень затруднительно. Вообще город ставит массу затруднений и злится. Ему отпущено 38 миллионов на помощь раненым, а он все старается даром спихнуть раненых, но когда что-нибудь наконец дает, приходится благодарить. Бестолочь ужасная!

На Высших женских курсах[102] больные свалены и лежат без всякой помощи, а в устроенные лазареты их не дают, и когда люди идут предлагать свои услуги – им говорят: «у нас довольно». Малинин расписал царю, что у города 50 000 коек готово и будет 200 тысяч, а на деле из 35 000 разместили только 10 000.

Никто ничего не может добиться. Управа не дает Шуберту денег на служителей; ничего, кроме доктора и 33 коп. на человека (в день на раненого) «вы нам не нужны; сами оборудовали, сами и содержите; лучше бы дали 1000 руб.», – отвечают на все просьбы. У Окулич молодая девушка-крестьянка жаждет даром поработать на больных – во всех организациях ей отказ, потому что для сиделки требуется свидетельство об окончании 4-классного училища, а она не держала экзамена. Она плачет. Сиделкам платят 10 руб., а требуют еще подготовки в 3–4 месяца, – прямо невозможно.

Приехал В. М. Кудрявцев из Ставрополя Кавказского. Там мобилизация прошла неспокойно – шли неохотно: «Нас никто не спрашивал, хотим ли воевать». Боясь влияния городских запасных на деревенских, первых разбили по ротам и на ночь угоняли, куда хотят, из казарм; а деревенские пришли со всеми семьями, так и жили с ними в казармах, а когда раз попытались их разлучить, тогда все ушли из казармы и уселись лагерем на бульваре. Главный командир приехал им кланяться и водворил опять всех вместе. Эти пожилые люди и ученые повиновались: не прыгали гусиным скоком – «Мы не лягушки», не ложились по команде – «Мы не малые ребята»; когда их учили отдавать честь, на десятом они поворачивались и уходили: «Все умеем»; и, наконец, в один прекрасный день они вышли на ученье без штанов и сапог, потому что казенных не дают, а своих жаль. Амуниции так мало, что на роту приходится одна теплая форма и одна шинель – их и надевает часовой на ночь. И на поезде все их семьи поехали с ними дальше. В одном селе отказались идти, прислали солдат, но из запасных, они отказались идти на крестьян: «Нас звали с немцами воевать, а не со своими», и ушли. Пришлось привести казаков. Знакомый Василий Михайлович попал в такую артиллерийскую бригаду, в которой вместо 100 с чем-то пушек всего пять, остальные на бумаге. Народ там не верит газетам, а из телеграмм делают собственные выводы. Извозчик, напр[имер], говорит Вас[илию] Мих[айловичу]: «Как наши дела плохи». – «А что?» – «Да ведь взял враг Петербург!» – «Как взял?» – «А как же, все правительство в какой-то Петроград переехало». – «Да нет, это царь велел Петроград по-русски называть». – «Да что вы говорите, разве это по-русски, да я из газет знаю». Так и остался при своем.

Земству задерживают разрешить помощь раненым, все дается Красному Кресту. А «Русские Ведомости» не получают телеграмм об этих притеснениях, хотя они и посылали. Очевидец из Петракова говорил Василию Михайловичу, что никаких зверств там немцы не учиняли.

Формалистика заела – лазарет у Шуберта готов, подали заявление, прислали врача, а раненых по их закону через три дня!

Упорно говорят, что японцы подвозятся через Россию, и что с ними идут немецкие мортиры, самые сильные, которые немцы им послали, чтобы идти против России, говорят и об индийских войсках, идущих через Россию. А русских перебросили через Англию во Францию.[103] Про поражение двух корпусов на Мазурских озерах говорят упорно (из Петербурга передавали в «Рус[ских] В[едомостях]» и говор[или] у адвокатов), что по небрежности ген[ерала] Агафонова они зашли так далеко и остановились рядом с железной дорогой (в ½ версте), не разрушив ее. Пришел блиндированный поезд и стал разносить, все смешалось, смяли свой обоз, а из-за 10 верст невидимая артиллерия разбила их окончательно.[104] Говорят, Самсонов дал пощечину Агафонову и застрелился, и М. тоже, а Агафонов предан военному суду и привезен в Москву (30 000 убитых и столько же сдалось в плен)…

Управа тянет нас с инструментами три дня! Беляев говорил, что один богатый господин жертвовал целый дом с оборудованием под госпиталь, но не смог в Управе ничего добиться и ушел. Беспорядок там ужасный.

В обществе деятелей периодической печати[105] С. говорили, что газеты печатают фамилии иностранных фирм, подлежащих бойкоту, и берут взятки за ненапечатание.

Очень занята с госпиталем. Привезли две партии из-под Люблина. Кое-кто был в плену у австрийцев – обращались хорошо, но кормили плохо, как и своих.

Вчера привезли из Пруссии. Говорят, что пока шли туда, было очень хорошо, пожили всласть, очевидно, и пограбили. Если в деревне по ним стреляли, ее всю сжигали и стреляли в жителей. Зашли далеко к Мазурским озерам, потом стали отступать, и теперь немцы уже взяли Вержболово, о чем в газетах молчат. Огонь их гаубиц ужасен; сперва летят аэропланы, которые бросают сверху что-то металлическое, указывая прицел на нашу пехоту, тут невидимые гаубицы начинают разносить с такой силой, что взрытая снарядами земля засыпает в окопах насмерть. При отступлении даже женщины стали стрелять по нашим, – а туда шли – принимали их хорошо, все давали даже даром. Говорили о раненых пруссаках, которые убили доктора и еще кого-то.

Поповы устроили патронаж и от нас послали к ним слабо раненных. Брат Сыроечковских – военный доктор, говорил, что раненые пруссаки при перевязках плюют в лицо, и что когда в вагоне пруссаки передрались с австрийцами, их всех 40 раненых тут же расстреляли. Вишняков говорил, что в Калуге начальник тюрьмы взял на квартиру несколько пленных прусских офицеров, и они в одну ночь изгадили комнату, заявив утром, что этим выражают свое величайшее презрение. Их перевели в тюрьму. Зинаида Степановна Яновская говорила, что начальник штаба, где Шура Шуберт, Древинг убит осколком гранаты. Это идейный военный, он писал, что там у нам такое безобразие творится высшим начальством, в смысле грабежа, что один ужас. Хотели назначить в Галицию – Рейнбота и Курлова, проворовавшихся здесь во всех отношениях, поднялся общий вопль протеста, и это спасло от них Галицию.

Третьего дня С. был на интересном заседании писателей, ученых, общественных деятелей и артистов, собравшихся с целью выразить протест против немецких зверств. Заседание открыл Ю. Бунин, заявив, что его брат, Иван, составил воззвание к русскому народу или ко всем, и что все собравшиеся, конечно, не могут молчать и должны подписать. Южин, председатель, предложил всем высказаться – молчание. Тогда С. сказал, что раньше, чем обсуждать, надо знать воззвание и попросил его прочесть. Иван Бунин прочел лирическое воззвание. Грузинский заявил, что оно прекрасно и надо только два-три слова вставить; потом Ледницкий патетически вопиял, что надо протестовать и т. д. Швецов, потрясая кулаками, кричал: «Наша армия должна на штыках нести это воззвание!», и т. д. Тогда встал Сакулин и, воздав великую хвалу таланту Бунина, раскланявшись и расшаркавшись перед ним, сказал «но» – если бы был жив Толстой, он бы сказал свое слово, и его услышали бы все, но, к сожалению, среди нас «нет Толстых» и «все мы вместе не можем составить Толстого», поэтому он предложил бы[106] говорить в воззвании не о немецких зверствах, а о зверствах вообще, о зверствах войны со всех сторон. За ним С. начал с того, что с ним согласен и что хотя и не знает еще, надо ли вообще воззвание, не будет ли оно играть в руку желтой прессе, он считает, что если и будет воззвание, оно должно быть обращено ко всем. Он подошел к вопросу с исторической точки зрения, сослался на исследование комиссии Карнеги о Балканских зверствах,[107] где так блестяще опровергаются свидетельства очевидцев, и выставил два пункта, разрешив которые, можно выступить с воззванием: 1) доказательство зверств немцев и 2) уверенность в истине того, что русские этого не делают. После него Вересаев высказался еще сильнее против всяких воззваний, говоря, что это желтая пресса подцепит. Иван Бунин оскорбился (он сам же говорил, что мы многого не знали и не узнаем из-за цензуры). Тогда их троих стали называть «защитниками немцев»; но настроение уже изменилось. Выступил поляк – австрийский подданный Тедеуш Мицинский, который вопил, что С. оккультист и эстет и смотрит мистически, а что тут жизнь и надо рвать горло пруссакам, что он своих родственников, которые теперь в прусском мундире, сам убьет при встрече. Орал он патетически фальшиво. Ледницкий возопил: «Да, хорошо С. П. говорить, сидя в кабинете, а что было в Калише!» – «Вы там были?» – спросил С. – «Нет, но у меня сидят беглецы оттуда, это ужас, беда и т. д.» Южин тоже сказал: «Я согласен с С. П.; но когда сама жизнь вопиет в лице этого польского представителя, надо протестовать», – а сам Южин, по словам П. С. Попова, не подал руки артисту немецкого подданства. Постепенно большинство склонилось против протеста, выбрав комиссию для выработки к 13 числу проекта. У Бунина попросили его воззвание в качестве материала – он с негодованием отверг это. Ледницкий подошел к С. и спросил: «Вы меня осуждаете?» С.: «Я уже три недели удивляюсь вам» (с воззвания к полякам, на которое Л[едницкий] ответил чувствительной статьей[108]). Л[едницкий]: «Конечно, и я ничему не верю, вы не понимаете, это политика, надо кричать, чтобы потом легче было вырывать то, чего не дадут». С.: «Ну, в таком случае, дело другое».

Очень рада, что С. победил этих кликуш.

Штрауса в Берлине лишили места директора консерватории за то, что он был против изгнания музыки враждебных держав, а у нас собираются, по словам Фриче, выгнать, по предложению Южина, всех немцев из Литературно-художественного кружка.[109] Пройдет ли это – не знаю. Сегодня был у С. Потемкин и говорил, что в Лодзи после обратного захвата ее, всех, благожелательно относившихся к немцам, взяли в плен, а имущество конфисковали (фабрики целиком) на 400 миллион[ов] рублей. От Никитиной слышала, что немцы подходят к Ковно, что там царь и Ник[олай] Ник[олаевич], и ожидается решительный бой; туда же, якобы, провезли тяжелую артиллерию, но П. говорил один сибирский офицер, что это неверно, а что приехали японцы-добровольцы. В нашем госпитале один раненый читал книжку, где говорится о вреде социализма; я спросила, кто написал? Ответ: «Сам царь», – потому что брошюра называется «Царь и народ».

Соня попала в военный госпиталь на Екатерининской площади. На 600 раненых там восемь сестер и три доктора, перевязочного материала нет, белья нет, одеял и кроватей нет – ничего нет. Есть там австрийский санитар, попавший в плен со своим госпиталем. Когда пришли русские, он спрятался под постель, доктора разбежались; когда его нашли, ему велели обвязать голову, так он и попал в качестве больного, потом привезли его сюда, и здесь лечат, хотя он здоров и рвется работать, а ему даже переносить раненых не дают, считая его ненормальным.

Воровство идет вовсю – шлют 1000 простыней, приходит 500 и т. д., пакля вместо ваты… Хочу перейти туда.

Через Москву переслано уже 200 тысяч раненых! С. был в том военном госпитале, где Соня. Доктор Святухин очень милый, он сам вчера звонил Соне, что готов к нам приехать, чтобы чего-либо добиться. Он сам достал уже белье, сам выклянчил перевязочный материал. Оказывается, это два полевых госпиталя для передовых позиций – накануне выступления они получили приказ развернуть тут лазарет, а у них нет инструментов. Им прислали тяжелораненых, они в полном бессилии. Доктор добрался до члена управления Малинина и выпросил инструменты, а теперь, когда город поссорился с военным ведомством, то он стал требовать уплаты за инструменты 500 руб., а так как военное ведомство не считает эти инструменты нужными для «полевого» лазарета, то оно отказывается платить, и придется доктору. С. обещал похлопотать об освобождении от платы. Профессор по назначению на какой-то станции встретил двух солдат, один из них говорил другому, что несет шифрованную депешу коменданту. Профессор со словами: «Я никогда не видел шифра», вырвал у него и прочел депешу, Но, ничего не поняв, вернул. Через несколько станций его арестовали в поезде, а публика чуть не разорвала его как шпиона. Продержали его три дня в тюрьме, потом при содействии министра выпустили.

Вчера я была в военном госпитале № 206–207 на Екатерининской площади, где д-р Святухин. Сразу попала в гущу дела – одному надо поправить постель, другого переложить и т. д., пришлось помогать перетаскивать тяжелораненого в перевязочную. Там стоит вопль от боли, т. к. все делают без наркотиков – тяжело до бесконечности. Немцы (австрийцы и пруссаки) так и тянутся немного поговорить по-немецки, потому что так их никто не понимает, ни один из трех докторов не говорит по-немецки, из сестер, кажется, только две. Страданий без конца. Приехали туда по Сереж[иному] приглашению Титов и Малинин осмотреть от города, их (дуры-сестры) ждали, как генералов, и все вычистили сдуру; они все подробно осмотрели и все обещали. Уже через 1–2 часа после их отъезда, как звонил С[ере]же Святухин, им все прислало военное ведомство, очевидно, пронюхав, что город вступился, поспешили послать то, что выписывалось за три недели. Святухин счастлив, но старший врач его останавливает, боится, что влетит (говорят, что врачей, обращающихся к общественной помощи, отмечают и даже предают суду). Сегодня секретарь думы звонил уже С[ере]же, что все инструменты по вчерашнему постановлению думы останутся в госпитале даром: «В долг без возврата». А когда С. через Полнера обратился к Львову, чтобы Земский союз дал перевязочный материал, то в ответ получил: «Да, мы дадим, но должны раньше запросить военное ведомство», т. е. тех самых, которые три недели ничего не давали. Удивительный бюрократизм!

Вчера вечером были у нас Губенс, она рассказывала, какой ужас творится на вокзале при приезде раненых: лежат они на полу, без перевязок, без шинели, часами. Был на весь Курский вокзал один врач, проводящий время в буфете, и один фельдшер. Жандармский полковник грубо обрывал тех, которые пытались заговорить по-немецки с пленными – шпиономания. Говорят, что десятками задерживают ежедневно телеграммы подозрительного содержания. А пленные в нашем госпитале боятся, что, вылечив, их повесят. «Wird’s mit uns kaput?[110]» – спросили они Соню, так что она даже сразу не поняла, о чем.

Доктор Клименков, больной, очень хорошо доехал, но о нем запишу, повидавшись с его свояченицей Ольгой Карловной.

13-го было опять заседание ученых, писателей и т. д. в Художественном кружке. Пришла совсем новая публика. Комиссия несколько исправила Бунинское воззвание. С. опять говорил против, потом водворилось глубокое молчание, и Южин заявил: «У нас два взгляда – кто захочет, тот подпишет». С. ушел.

В военном госпитале № 206–207 раненый русский рассказывал нам, что казаки ужасны: рубят головы, убивают пленных – возьмут 20 человек, а приведут двух, 18 же убьют.

Вчера у нас было собрание, организуемое доктором Святухиным и мною кружка «пробивания» в военном госпитале.

Святухин рассказывал ужасы про устройство своего госпиталя и про давящую их канцелярщину и законность, на основании которой они выпускают голых людей, потому что предписано выпускать в том, в чем они явились.

Царь поехал на войну, П. говорили, и Львов из Петербурга передавал, что он уехал от царицы, которая пристает к нему с заключением мира, а Николай Николаевич грозит сделаться диктатором и не послушаться при заключении мира, а повести войска за собой; теперь уже говорят, что он очень популярен. У нас в лазарете один раненый говорил, что царь трус и не поедет туда, где опасно; другой в ответ: «А в Киеве, когда убили Столыпина, небось, он не ездил туда, где стояли войска, а ездил там, где никто его не охранял»; первый: «Потому и ехал там, что там его не ждали, и если готовили что, то там, где были войска».

В военном госпитале рассказывал новый офицер, что генерал Агафонов шел в Мазурские озера без разведок, полагаясь только на две телеги с иконами, ехавшие за ним, и на молебны, служившиеся в каждом местечке, – религиозное помешательство верно. Офицер этот совершенно лишен нравственного чувства: «Зачем вы ходите за пруссаками и другими? – спросил он. – Всех их переколоть бы». Такие возбуждают дневальных против раненых. Он же попросту рассказывал, что «все жиды – шпионы, и как выйдут на крыльцо, так дают сигналы, а русские обшаривают дома и находят прячущихся пруссаков, которых «прикалывают». Он же с восторгом говорил, что на станциях продается водка в бутылках нарзана и называется «Нарзан за 1 рубль 10 копеек». Анина знакомая получила от мужа офицера письмо, что их штаб в замке Любомирских(?) всем пользуется, и что он вырезал в галерее все лучшие картины, чтобы их в Москве «выгодно продать» – не тот же ли это грабеж!

Вчера заседал кружок наш по военным госпиталям, выработали план действий – помогать будем всем возможным. Учредились одним словом и уже начали работу – накормили партию отбывавших в 80 человек, купили 5 кроватей. Потом Никитин рассказал, что вернувшиеся с фронта раненые его товарищи, бывшие в Пруссии, говорят, что вся она – одна крепость. Туда шли – ничего не заметили, а как погнали их назад, с жителей соскочило добродушие, все, и женщины, вооружились, у каждого дома фасад оказался на Россию, бетонная ограда, бойницы, проволочные заграждения и т. д. Пленные раненые в нашем госпитале очень хороши и приветливы, некоторые пруссаки радуются, что никого не убили и т. д. Рассказывают о популярности кронпринца, который всем делится с солдатами.

Немцы подходят к Варшаве, говорят, что они хотят предложить мир. Слух из Петербурга, где Витте сам говорил Мануйлову, что там желают мира сепаратного с Германией, союза с ней – настаивают на этом царица, Распутин и Витте.[111] Тогда будет, вероятно, объявлена диктатура Николая Николаевича и сильное движение, потому что война очень популярна среди средних классов.

В Художественном кружке сегодня предварительное совещание членов об изгнании немцев и австрийцев. Оказывается, оных всего четверо. Из них: Кнебель за границей, второй оказался швейцарцем, третий сам ушел из членов, а четвертый – фотограф Фишер, только что получивший за свои фотографии от царя благодарность. Кого же будут изгонять?

В военном госпитале опять новый приказ: отобрать у пленных всякое чтение, кроме божественного. Постоянно новые правила. Ужасно неприятно, что Вера поедет теперь в Бонн для Фединых лекций!

Вчера была Губская. В «Русских Ведомостях» Мануйлов окончательно избран редактором. Розенберг – помощником, а Игнатов – ничем. Мануйлов был в Петербурге, видел Витте, и тот сказал ему, что стоит за сепаратный мир с Германией и за союз с ней, за это же стоят царица и Распутин. А Николай Маклаков, министр, говорил, что, так как революции не миновать (сейчас, если заключим с Германией мир, или потом, после окончания войны), то уж лучше сейчас, потому что теперь ее еще, может быть, можно будет подавить; а С. думает, что в случае мира сепаратного будет объявлена диктатура и солдаты не станут стрелять в полку.

Патриотическую манифестацию студентов с царским портретом встретила вчера два раза, а сегодня гимназистов,[112] – Бог знает что!

Это по поводу призыва студентов служить. Они стояли на коленях перед памятником Александру II, а сегодня, говорил извозчик, разгромили магазин Эйнема в рядах и «приказали» заколотить все его магазины – последнее, т. е., как заколачивают, видела сама, и толпу перед магазином в рядах видела, но при мне не громили.

А госпиталь наш, который только что устроился, отправляют в Могилев – глупо это – он только что оборудовался хорошо. Соне с войны пишет ученик, что войска не хотят сражаться, что немцы засыпают все шрапнелью, а мы сильны только в рукопашных боях, что от их шрапнели все бегут, офицеры тоже…

Давным-давно не писала, с госпиталем нет времени. Наш 206–207 услали, теперь новый опять заново оборудовали. Все, все увезли, а теперь все опять пришлось приобретать. За это время самое тяжелое впечатление произвели погромы магазинов в Москве, иностранных, а за ними и русских, погромы с грабежом, два дня громили. Полиция бездействовала (фабрику Эйнема[113] «охраняли» 12 городовых!!!), потом запретили, и все прекратилось. Было хулиганство, но тяжело, что участвовала учащаяся молодежь, гимназисты, расхищавшие конфеты у Эйнема, и студенты, стоявшие перед памятником Александру II на коленях. (В Петербурге они стояли на коленях перед Зимним дворцом.) Еще тяжело было это дурацкое изгнание из Художественного кружка всех иностранцев, где выступавшим против кричали: «Защитники немцев, немцы!» Потресов, например, согласился на Л. Толстого, все-таки все против него. С. ушел из кружка из-за этого; ему прислали сочувствие члены же кружка!

Около разгромленного Эйнема положили манекены от разгромленного же Манделя, сняли и фотографии, послали в Германию – изображение погрома с убитыми.

Царица за сепаратный мир, с ней Витте и Распутин, который все время при ней. Николай Николаевич заявил, что пойдет с войсками на Петербург. Говорили, что часть французской и английской эскадры осталась при посещении в Балтийском море, но из мелких сфер опровергают, говорят (жена Макотина), что туда прошли 9 английских подводных лодок.[114] Приехал Полнер, много рассказывает.

Полнер рассказывает много интересного. Рузский командует девятью армиями, а Иванов – тремя. Под Рузского страшно подкатываться. Интриги процветают. Говорят даже, что Самсонова погубили интриги. За Варшавой все вытоптано, – все 5 губерний…

На днях С. был у Ледницкого на докладе Котляревского о Галиции, куда он ездил. Доклад был интересен, но выводы Котляревского невероятны – во Львове, по его мнению, надо уничтожить университет и все средние учебные заведения, оставить можно разве одни народные школы.

Новгородцев поддерживал, а Богдан Кистяковский, Петлюра и С. возражали. Ледницкий – между двух стульев. Вообще, настроение интеллигенции боевое – воевать до конца, взять проливы, уничтожить Германию и т. д., и это люди очень левые (Никитин Б. Д. и др.). Очевидно, всех охватил тот психоз, о котором пишет Вера, как о мнении профессора Юнга: врагу приписывается все плохое, и то же самое у себя не замечается. Теперь все пишут о том, что пленным плохо в Германии, но никто ни слова не говорит об их положении у нас, а между тем, в Омске они мрут от холода на улицах (сообщение Сивковой), из Петрова Владимирской губернии офицеры русины пишут, что их поселили чуть не 100 в избе, у них нет ничего, начались массовые самоубийства. А женщины и дети колонистов с границы – их сотнями везут, замерзших, голодных в Уфимскую губернию. Бобринская Варвара Николаевна еле успевает накормить их в Москве. А наши врачи (в военном госпитале № 18, где я работаю) – четыре пленных врача почти все тащат на себе, они и операции делают, они и в палатах. Гулять же их пускают только на дворик под конвоем – Благоволин, старший врач, боится взять на себя ответственность и вначале даже снял с них штаны, оставив в одном белье. Они измучились совсем. Зачерствели мы совсем. Да хоть бы гнет в Галиции, где все в обществе закрыты и припечатаны.

Добавление (моя) Записка в Земгор о снабж[ении] воен[ных] госпиталей.

1) Русских раненых выпускают раздетыми из госпиталей № 6 (Крутицкие казармы) и № 10 (Яузский бульвар, Серебрениковский переулок). При этом в № 6 вещи прислать можно только на имя старшей сестры и неофициально, а в № 10 на имя старшего врача д[окто]ра Фехнера.

2) Большой недостаток постельного и носильного белья (раненым совсем не дают казенного в госпитале № 15, кроме исключительно тяжелых случаев) в военных госпиталях № 19 (Бутырский) и № 15 (в Николаевских казармах). При этом в № 15 посылать прямо абсолютно невозможно, а передать можно только частным образом через сестру милосердия Елену Вас[ильевну] Чаянову, дочь В. Григорьева.

В № 19 (Бутырский) можно послать прямо на имя старшего врача Малютина.

3) Бригадный командир Суздальского полка генерал Голицынский прислал сюда своего казначея с письмом жене с просьбой раздобыть для солдат одежд – они босы и без теплого. Его полк шел в первой линии до Инстербурга, потом отступал, а теперь опять его двинули вперед. Солдаты мерзнут ужасно. Здесь обратились в Красный Крест – отказал; к Елизавете Федоровне – отказала. Не знают, куда обратиться. Казначей едет через неделю обратно и мог бы все забрать с собой.

Приехали 25-го. Были в небольшом количестве носильщики. Ходили в поисках номера. Трамваи не шли. Извозчиков было мало, и они не хотели ехать по Невскому – опасно. Тем не менее, извозчика нашли. В «Сан-Ремо» нашли номер. Это было около двух часов. Из окон увидели большую процессию, человек 5000. Было пять-шесть крупных красных знамен. Я мог[115] прочитать лишь одну надпись: «революция» и «хлеба». Толпа шла к Знаменской площади. На площади, как потом рассказывали, произошло убийство пристава казаком при таких обстоятельствах. Казакам было приказано разгонять толпу. Они отказывались. Тогда обратились к конным[116] полицейским. Здесь вступились казаки, и один пикой в лоб убил пристава. Вообще повсюду[117] казаки держались хорошо – не стреляли. Стреляли тогда, когда выстрел из толпы. Говорили: «Если от вас провокаторский выстрел, выдайте нам – мы расправимся». Войска везде встречали криками «ура!» Можно сказать, что шла подготовка войск. Толпы не разгонялись, словно правительство выжидало. На Выборгской стороне убили помощника пристава. На Петербургской разгромили несколько пекарен. По дороге к Адмиралтейству встретили драгун. Затем в 5 час. около Казанского (собор) говорили речи, толпу разгоняли выстрелами. Были раненые и убитые. Так было повсюду в городе, но стреляли преимущественно холостыми зарядами. Никто не верил в очень крупные события, хотя забастовка разрасталась. Не было организации, все было не подготовлено, случайно, на почве хлебного кризиса.

Утром на Невском попили кофе. Толпы на панели. Масса войск во дворах, с офицерами. Говорят, много переряженных в военные формы полицейских. На Невском отряд конных драгунов. К вечеру стрельба. Начало перехода войск. Телеграмма Родзянки, что опасность братоубийственной войны, да не падет вина на венценосца.[118] На Невском, по-видимому, сильное столкновение. Ночью на Невский не пустили, освещал рефлектор, пришлось ехать через Литейный. Встречали большие патрули войск и костров.

Утром на Невском приблизительно такая же картина. Шли пешком на Петербургскую сторону – ни одного извозчика. Только ломовики с публикой. На мостах не пропускали и требовали паспорта. На Литейном в этот момент произошел разгром арсенала, убийство начальника, а равно и начальников двух артиллерийских заводов. Бой на Выборгской стороне. Перед Государственной Думой. Вторая телеграмма Родзянки – династия в опасности.[119] Временный комитет (Госдумы) и Совет рабочих и солдатских депутатов (по одному на 1000 рабочих и по одному от каждой роты). Положение становится грозным. Телефон работает безостановочно. К вечеру в части прекращается. С 11 час. известия о полном восстании, о присоединении все новых и новых частей войск: о сражении между старыми и молодыми солдатами, о разгроме тюрем, освобождении арестантов, освобождении заарестованных военных частей, не захотевших стрелять. Их освобождение, обезоружение офицеров, убийство некоторых командиров и т. д. Ночью канонада – далее пушки[120] не пошли, т. к. кругом шла стрельба – кое-где раздавались взрывы криков «ура».

Днем – до Невы, встречали солдат, сказавших, что восстал гвардейский экипаж, что полиция на Невском стреляет из пулеметов с крыш домов.

В 9 час. утра к Каррику, где мы ночевали, вбегает взволнованный Зайцев, сообщающий, что идет братание войск с народом, от умилительной, идиллической картины публика плачет. Сейчас присоединился к восставшим на Васильевском острове Финляндский полк, который долго отбивался. Все офицеры положили оружие, кроме одного капитана. Полковник и батальонный убиты.

Вышли на улицу. Толпа солдат, которые салютуют выстрелами. Едут автомобили, наполненные вооруженными солдатами и рабочими с красными флагами, которые встречаются криками «ура». Дальше число автомобилей увеличивается – десятками снуют[121] легковые, грузовые, бронированные. Объединяют круг по Невскому в стороны.[122]

На льду солдаты,[123] которые опровергают слухи, что идет какое-то пьянство.[124]

У Исакия стрельба – берут «Асторию», которая отстреливается. «Ура!» – взяли. У Адмиралтейства любопытная картина; три моряка ведут трех офицеров без оружия, один, очевидно, раненый. Подводят их к Адмиралтейству к встретившемуся своему полковнику, куда бы их поместить. Полковник: «Не знаю, у нас много места, спроси тех, кто теперь завладел». Солдат: «Да я хочу все устроить по лучшему,[125] чтобы их благородиям было бы получше». Полковник отказывается пойти[126] указывать помещение для заключенных. Офицеры, полковник и восставшие матросы отправляются в Адмиралтейство. Пошли по Невскому до Знаменской. По Садовой выезжает автомобиль, объявляющий, что за ним идут с музыкой вновь присоединившиеся три полка. Дикий энтузиазм.[127] Затем встречаем с музыкой хорошо выстроенную юнкерскую школу. Перед Аничковым дворцом только один дворник. Какой-то интеллигентный рабочий держит речь толпе: «Нам не нужен Николай Романов и великие князья. Когда устроим свою власть, тогда придем сюда – пусть тогда выходят великие князья». Масса вооружена берданками, саблями, но не в большом количестве. Иногда с чердаков раздаются выстрелы, сейчас же начинается расстрел и обыск. Тут легко могут быть недоразумения, начинают палить во все стороны, а в публике начинается паника. Но раненых я видел[128] только двух, видел[129] убитых двух лошадей. На улицах показались невооруженные офицеры, даже генерал. На автомобилях вместе с рабочими и военными изредка офицер.

Горит вокзал. Накануне сожгли весь участок Александ[ро]-Невский. Горит, как фитиль, верхушка[130] сброшена. Провозят арестованного полковника в санях, окруженного конными солдатами. Ведут двух жандармских офицеров, железнодорожных, говорят, что поймали при поджигании вокзала. Правда ли? Лица бледные – так и думал,[131] что толпа их растерзает. Их охраняют солдаты и проводят. Вдруг начинается стрельба из пулеметов. Все бегут, площадь пустеет, и мы заходим во двор. Говорят, стреляют полицейские из соседнего дома. Выступают солдаты, обстреливают дом – мне там виделась женщина.[132] Но стрельба действительно идет планомерная (как выяснилось затем, с крыши гостиницы). отвечают все в разные стороны.[133] Не удалось подойти к вокзалу. Обошли с Лиговки. Вход в ворота свободный. Касса заперта, но поезд отходит. Садимся и едем. В вагоне разговоры очень разнообразные. В Любани – обычная обстановка. В. М. Виттера встречает какой-то воинский поезд – они разграбили лавки – буфетчик все убрал, чая даже не было. Пахнет Петербургским духом.

В Петербурге нет ни полиции, ни попов.

Солдаты говорят – «Вы, рабочие, становитесь на работу, а мы сделаем».

Первый день русской революции прошел спокойно, а что будет дальше?

Редакторы были у Морозовского. Мануйлов говорил, что революция делается мальчишками. Удаление Якушкина из «Русских Ведомостей» за то, что пришли солдаты и захватили типографию для печатания бюллетеней.

Конец карандашных заметок

Возобновляю дневник через 3 почти года. Прошла уже революция. С 1/III уже пять месяцев мы живем в республике.

На днях С. вернулся из Петербурга – впечатления самые безотрадные: был во всех министерствах, и только Пешехонов не испорчен властью. До Керенского не добраться. Савинков принимает свысока, командует. За обедом у матери его он рассказывал, как беседовал с женой Спиридовича, которая приехала просить выпустить мужа на поруки (Спиридович бывший начальник охраны Царского Села), как плакала, а Савинков указал ей на дверь. Даже мать его возмутилась и напомнила ему, как она в свое время за него везде просила. Когда Бурцев прислал Савинкову письмо: «Дорогой товарищ…» с просьбой выпустить больного Спиридовича, Савинков сам ему не ответил, а написал его секретарь официальную бумагу: «Милостивый государь!» с просьбой не беспокоить министра подобными просьбами.

В мин[истерст]ве юстиции Демьянов, тов[арищ] мин[истра], встретил Сережу радостным восклицанием и тут же рассказал, что им удалось наконец-то тайком добыть тот циркуляр, который Чернов помимо Совета министров рассылает всем земельным комитетам – циркуляр возмутительный (разобран в «Русских Ведомостях» в №…[135]), они его размножат тайно и раздадут всем министрам. Сереже было предложено взять на себя обязанности комиссара армии, но он отказался, потому что комиссар подписывает смертный приговор. По поводу Т. Пол[нер], которого Совет рабочих депутатов постановил лишить отсрочки по «Задруге», Савинков прямо заявил, что ему нет дела до Совета рабочих депутатов. Очевидно, власть Советов не дает. Говорят, что огромный тираж их «Известий» упал до 8000. Вероятно, усталость и голод берут свое. Генерал Корнилов требует введения смертной казни в тылу. Савинков говорит, что этого же требуют армейские комитеты. Савинков хотел разогнать съезд большевиков. Царь с семьей выслан в Томск. Говорят, в Петербурге есть легальное общество за возведение Алексея на престол. Брусилов же якобы смещен за контрреволюционную организацию офицерства по пяткам. Савинков говорит, что они (т. е. правительство) больше всего боятся демобилизации армии, поэтому не говорят о мире. Много толков о военной диктатуре. Промышленники открыто заговорили на своем съезде, открыли карты, назвав правительство шайкой предателей и т. д. (см. отчет Ф. В.).

Странно идет революция, вернее, так, как везде. Но люди страшно быстро меняются. Мы-то хоть с С. были последовательны – в начале войны были против нее, и не захватил нас шовинистический подъем, потом были оборонцами, теперь за защиту в той форме, в какой это необходимо. А другие? То с портретом царя ходили, то за революцию кричали. Кстати, вся прислуга Ливадии записалась в большевики, как и студенты-академисты.

Вчера началось малое Московское совещание, устроенное И. Н. Сахаровым и В. А. Маклаковым. Даже истый кадет Шполянский Б. С. и тот заявил, что оно носит контрреволюционный характер, особенно речь И. А. Ильина, который требовал смещения всего Временного правительства и созыва Национального собрания. С ними объединились казаки, которые на юге вошли в блок с кадетами, здесь же и Родзянко, и все смещенные генералы (Алексеев, Брусилов и др.). У нас в партии вчера было собрание Городского комитета, там так резко разделились мнения: одни за полную поддержку Временного правительства без всякой критики – казнь так казнь и т. д. (Алексинский и др.), другие – против и за критику (Волк-Карачевский, Б. Сыроечковский), я за последнее, а то везде и правительство может удариться в контрреволюцию без всякого злого умысла.

Вчера было общее собрание народных социалистов, и Стааль сделал очень интересный доклад о малом (частном) Московском совещании.[136] Речь генерала Алексеева, бывшего главнокомандующего, была особенно типична: с 28 февраля, по его мнению, идет злостное погубление России; Керенский – невежда и ребенок, Авксентьев – иностранец, не любящий Россию, стремящийся сделать карьеру. Надо взять правительство под опеку. Общее мнение совещания, что единственный, кто это может сделать, это Корнилов.[137] Если он будет смещен, казаки отказываются поддерживать Временное правительство и «не отвечают за поведение отдельных частей» (т. е. будут, очевидно, арестованы члены Временного правительства). Временное правительство должно подчиниться под страхом казачьего воздействия.[138] Появление депутации от казаков приветствуется стоя бурей аплодисментов. В кулуарах открыто говорят, что Керенский – предатель, не хочет арестовать Нахамкеса, потому что замешаны немецкие деньги.[139]

Стааль еще сообщил, что на Рязанский крестьянский съезд Чернов прислал такую телеграмму, из которой явствует, что все можно брать, кроме племенного скота. На юге Московского округа крестьяне переделили землю и мешают наделу солдаток, т. к. «они не могут продуктивно работать на благо России».

С. говорит, что в Петербурге большая неразбериха. Очень все недовольны Житовым. Неожиданно С. назначен комиссаром в Финляндские войска, хотя он и заявил, что он противник смертной казни, – они говорят, что хорошо одного такого.

К завтрашнему Государственному совещанию самые необыкновенные приготовления: публику не пускать, билеты предъявлять с паспортами, говорят (передавал Минор на эсеровском заседании) о пяти большевиках, которые решили бросить бомбы и т. д. Охрана – юнкера, говорят о пулеметах, забастовках, демонстрации и др. Стааль по секрету сказал С., что открыта контрреволюционная организация казаков, у них собрано 3 миллиона. Приедут почти все министры, но выступят только Керенский, Некрасов, Прокопович и Авксентьев.

Керенский говорил Вырубову (передавал Полнер), что он желает этого совещания, чтобы «лопнул нарыв», чтобы все высказались. Отставка Савинкова якобы инсценирована для других членов кабинета Керенским, им и Корниловым, чтобы ввести в тылу смертную казнь, чему противятся Пешехонов, Прокопович и Никитин.

Пропуск огромный. Была на Государственном совещании 15 августа, в последний день.[140] С. достал мне служебный билет. Пришли в 10½ ч. утра; заседание уже началось. Со сцены (где я сидела) очень хорошо было видно весь зал и его настроение. Утром говорили ряд интересных ораторов. Керенского вызвали на Крестный ход открывавшегося церковного собора, его заменял Прокопович. Керенский вернулся в первом часу, тут я его лучше разглядела – он очень подрос и приобрел военную выправку, если сравнить с прошлым годом и особенно с третьим, когда он показался мне у нас в комнате, чуть не ниже меня. Ходит, как Наполеон, руку заложив за борт тужурки, за ним три адъютанта. В первый день заседания, С. говорит, они стояли все время за его стулом, а при мне уже сидели – стояние производило очень неприятное впечатление. Около часу сделали перерыв на полчаса, и мы пошли в фойе, причем мне тоже удалось, благодаря служебному билету пройти в буфет для почетных гостей, там С. познакомил меня с Кропоткиным, а сам спорил с Маклаковым за его речь, которая очень не понравилась. Василий Маклаков утверждал, что он говорил за диктатуру Керенского, но этого никто не понял.

После перерыва выступил генерал Алексеев с длинной речью.[141] Смысл ее был тот, что наша армия была дисциплинирована, в момент революции в ней был вдохновенный подъем, потом пришли нежелательные элементы, и она развратилась – ясна техника старого генерала и вывод его – идти на те меры, которые предложены генералом Корниловым.

Среди целого ряда военных ораторов выделялся представитель армейских комитетов, в длинной речи возражавший Алексееву и указывавший на то, что разложение у нее было и раньше в армии и что армейские комитеты нужны, как нечто сдерживающее и направляющее.

Перед обеденным перерывом «от истории» говорили Бабушка, Кропоткин и Плеханов. Бабушка (Брешко-Брешковская) всех отчитала: и рабочих, и буржуазию, и интеллигенцию за массу слов и отсутствие дел. Кропоткин призывал к защите России и предложил объявить Россию демократической республикой федеративной, как Соединенные Штаты. Плеханов, как раньше, не понравился мне своей театральностью и французским пафосом. Им единодушно аплодировали. (Мы, н. с.,[142] обедали с Пешехоновым в «Праге». Он заявил, что Государственное совещание дало правительству больше, чем оно ждало, – моральную поддержку; он был очень мил, хоть и измучен, но так же прост, как всегда, – «михрюдка» настоящий, по словам Полнера).

После обеда сладко пел П. П. Рябушинский, хорошо говорил Бубликов с цифрами в руках. Наконец, разыгрался скандал между двумя течениями казаков: когда представитель фронтового комитета есаул Нечаев стал с кафедры говорить о том, что казачья демократия стоит за фронтовые комитеты, и вообще выступил против Каледина, из казачьей ложи (которая, кстати, помещалась на крайней левой – великокняжеская ложа бельэтажа и соседние с ней, дальше следовал Совет солдатск[их] депутатов, и характерно то, что, когда хлопали одни, причем изредка покрикивали друг на друга; в одной из казачьих лож особенно выделялся Караулов, член Госуд[арственной] Думы, он был весь – внимание, но порой неприлично выкрикивал: «ложь», «клевета», тогда генерал Керенский обратился прямо к нему с призывом к приличному поведению) раздался голос: «Сколько стоит немецкая марка?» Керенский прервал оратора: «Я попрошу того, кто оскорбил в лице эсера Н. русскую армию, назвать себя». В ложе произошло движение, кто-то вышел, тогда Керенский продолжал: «Я думаю, что выражу мнение всего собрания, если назову этого человека трусом», – общее движение одобрения. К барьеру ложи выдвинулась фигура раненого казачьего офицера: «Хоть я и не говорил тех слов, но я вполне к ним присоединяюсь», – рядом с ним появляется виновник скандала. Керенский, дав Н. кончить речь, объявляет перерыв. Волнение. Говорят, что оскорбление бросил темный субъект – Сахаров, организующий контрреволюцию. Казаки и Каледин направляются в министерскую команду. Говорят, что Керенский вызван на дуэль. Раненый офицер усиленно агитирует против Керенского. Наконец появляются министры, и Керенский сообщает собранию, что инцидент исчерпан, потому что, оказывается, «из-за плохих акустических условий» ни он, ни кто другой не услышал, как тот себя назвал (акустика в театре поразительная). Заключительная речь Керенского в печати приведена с пропуском того места, которое заставило многих говорить, что он сошел с ума. Он вдруг, перечислив все трудности, представляющиеся Временному правительству, сказал: «Меня обвиняют в том, что я мечтатель; да, м[ожет] б[ыть], я слишком много верил и мечтал. Вы хотите, чтобы я запер свое сердце, бросил ключ, чтобы я руководился одним холодным рассудком (его прерывают: «Нет, нам нужно ваше сердце! Да здравствует Временное правительство!»). Хорошо, я так и сделаю, – поворачиваясь к буржуазии: – Вы этого хотите? Так я и поступлю. Отброшу веру и мечты, заброшу ключ от сердца», и т. д.

Все собрание всколыхнулось и, встав, как один человек, устроило ему шумную овацию. С. думает, что тут сказалось его бессознательное желание диктатуры, он мечтал, может быть, что ему закричат: «Будь диктатором!» Некоторые прямо утверждали, что он сошел с ума.

Говорят, что многие переводят деньги на Минск, Двинск и т. д.,[143] надеясь, что у немцев они будут цельнее. Пешехонов подал в отставку. Титов говорит, что Временное правительство решило повысить твердые цены на 100 %. Титов и другие товарищи министра тоже подали в отставку. Система Пешехоновских твердых цен для избежания финансового краха (иначе неизбежно падение рубля) встретила упорное противодействие, особенно промышленников.[144] А Пешехонов не оперся на кооперацию, считая ее не социалистической организацией. Стааль пробирается в министры. Из ничего создал контрреволюционный заговор с великими князьями, а теперь их всех выпускают за границу. Некоторые черточки в нем мне очень не понравились: на обеде в «Праге» 15-го с Пешехоновым он все говорил, что и министры во Франции сваливаются на продовольствии, и все это с неприятным смешком. Потом про друга своего Керенского сказал, что он колебался, открывать ли собор, и что когда он (Стааль) ему сказал, что Константин Великий открывал, он решил открывать, но не открывал.

Сегодня произошло нечто необыкновенное. Днем С. сообщили по телефону, что Корнилов предъявил Временному правительству ультимативные требования, в которые было включено и то, что он имеет право назначить всех министров. Его требования были переданы Владимиром Николаевичем Львовым, которого Керенский немедленно арестовал и по телефону известил Корнилова, что он смещен из Верховного Главнокомандования. Временное правительство все подало в отставку, чтобы дать свободу действий Керенскому, который должен составить Директорию из 12 лиц (Филатьев утверждает, что число лиц еще не установлено). Корнилов идет якобы с кавалерией на Петербург, он опирается на офицерство, по другой версии, на Петербург идет генерал Крымов с казаками, и под Петербургом стоят две кавалерийские дивизии. Пешехонов не уходит из-за момента. Вчера Корнилов сместил Верховского и назначил князя Долгорукова, а сегодня он (Верховский) этому не подчинился.[145] Боится выступлений большевиков и черносотенцев, которые ведут погромную операцию, и каким-то образом исчезает.[146]

Волнение среди близких к правительству огромное. Кишкин вызван Керенским в Петербург. Кишкин делает объявление.

Корнилов выпустил объявление, которое Временное правительство запретило печатать. Его войска идут, и в Луге было столкновение его войск с правительственными, говорят, кровопролитное, и его войска двинулись вперед, теперь они в 15 верстах от Гатчины.

Метакса передавал, что какая-то артиллерия перешла на сторону Корнилова. Вот подробности относительно Владимира Львова. Он явился к Керенскому и поставил ему условия. Керенский сказал, что на них нельзя согласиться, тогда Львов заявил ему, что меры уже приняты и что в противном случае он (Керенский) не выйдет из Зимнего дворца.

Тогда Керенский раньше, чем идти к другим министрами, прошел по всем коридорам и заметил, что на часах стоит не тот полк; он позвонил по телефону, чтобы проверить, есть ли верные полки, и караул был немедленно сменен. Когда он вернулся из Совета министров к Львову, то сказал ему, что 10 министров подали в отставку. «Вот и хорошо, – сказал Львов. – Значит, я могу ехать, – все сделано». – «Нет, подождите. – И Керенский хлопнул в ладоши. Вошел караул. – Арестовать его». И Львов был арестован.

Настроение разное. Большевики пускают слух, что Рига не взята, а что правительство, чтобы напугать, объявило о ее сдаче. Но все же, пока они решили не выступать против Временного правительства; офицеры ликуют и приветствуют Корнилова.

Сегодня И. В. Князев, бывший на фронте, рассказывал ужасный случай усмирения полка генералом Денницыным – взбунтовавшийся полк отказался сдаваться, его окружили артиллерией и казаками. Денницын проехал к ним с казаком, но они отказались сдаться. Тогда он велел пустить в ход картечь, они не сдавались, несмотря на убитых и раненых. Денницын пустил на них казаков с нагайками, которые, несмотря на их ружья, исколотили их. Полк сдался, его обезоружили и стали погружать в поезд, причем у входа в каждый вагон стояло по 4 казака и хлестали нагайками всякого влезавшего солдата, да так, что после 10 солдат с казаков пот лил градом. Привезли их в Оршу, выстроили, и Денницын потребовал выдачи зачинщиков – их выдали немедленно – 25 или 20 человек, среди них несколько офицеров и один штабс-капитан. Тут же они были расстреляны, даже без повязок. Потом Денницын стал отсчитывать десятого и тут же их расстреляли. После этого полк усмирился, и при одном имени Денницына солдаты бледнеют и содрогаются. Какой ужас!!

Слухов масса. Вчера на заседании Городского комитета нар[одных] соц[иалистов] Филатьев передавал, что Тосна взята Корниловым, сегодня то же подтвердил Ананов по сведениям градоначальства, прибавив, что все пути на Петербург отрезаны. Вчера юнкеров на грузовиках отправили в Петербург. Здесь введено военное положение и военная цензура – сегодня газеты по-старому с белыми плешинами – из рук валятся и противно то, что Керенский только просит не помещать военных известий, а здесь переусердствовали и ввели полную военную цензуру на все известия. К. д. отказались участвовать в министерствах. Они, очевидно, очень сочувствуют Корнилову и предлагают поручить составление Кабинета Алексееву, а он и сам за Корнилова.

Вчера Каледина боялись тронуть – сегодня он уже арестован.[147] Вчера в н[ародно]-с[оциалистической] партии интересное общее собрание. Чембулов, проведший все это время в Петербурге, рассказывал свои впечатления. Говорит, что когда от Совета рабочих и солдатских депутатов Керенскому было заявлено, что они против Директории, он, хлопая себя линейкой по колену, возбужденно заявил: «Господа, это пытка!» – и ушел. Наша партия высказалась против Директории, а он охотно слушает советы – он сам отказался от этой мысли. Серопелко говорил о сообщении Григория Трубецкого, приехавшего из Ставки в Земский союз. По их версии, Керенский, опасаясь восстания большевиков, послал к Корнилову с предложением на выбор: чтобы он или (…),[148] или вступил бы в Директорию. И якобы Корнилов с согласием на последнее, отправил к Керенскому Львова; на Керенского же, якобы, напал транс «как на Московском совещании», он забыл о своем предложении и арестовал Львова. Но с этим вразрез идет и то, что Керенский переговаривал долго с Корниловым и то, что Корнилов в своих воззваниях уверяет, что Временное правительство сносится с германским штабом. Версия сшита белыми нитками и, может быть, имеет своим основанием то, что Керенский советовался с Корниловым, как защитить Петербург, в случае восстания большевиков.

Кадеты не без греха в этом деле, поэтому они и ставят условием своего участия в министерстве неуглубленные искания корней заговора (см. РВ 31/VIII).[149]

Стааль обратился к собранию с предложением вынести резолюцию о полной мере наказания по суду Корнилову. Оказывается (слышал С.), Керенский еще вчера предлагал Корнилову сдаться и обещал выпустить за границу.

Хочу для памяти записать цены теперь, на четвертый год войны сравнительно с ее началом: в 1914 г. полуботинки – 12 р., в 1915 г. – 19 р., в 1916 г. высокие башмаки – 27 р., в 1917 г. открытые простые туфли – 60 р. И так все. Извозчик с вокзала до нас – 10–12 р. (а весной б[ыло] – 6 р.). Рубль падает головокружительно. Картошка 8 р. мера, а в прошлом году мешок, и т. д. Молоко – 60 к. бут[ылка], и все, все. Многие уезжают из Москвы (Н. С. Денисова – в Омск, Мосолов – в Ярославскую губернию) из-за дороговизны. Почему ушел Савинков – это всех интересует: одни говорят, что, не уследив, в чем дело с Корниловым, т. к. чуть не накануне был в Ставке; другие – из-за обиды, что не дали совместить военного министра и генерал-губернаторство. Но мне почему-то кажется, что у него были связи с Корниловым. Я верно предсказала, вопреки мнению С. и других, что Корнилов был побежден. Я верю твердо в инстинкт народа, который все время ведет и выводит из критических положений. Говорят, неделю тому назад все Ходынские войска собирались идти громить Москву, их отговорили. Кадетка Залесская и многие к. д. тоже за Корнилова.[150] Даже условием вступления в министерство поставили непривлечение к ответственности непрямых участников Корниловского заговора, т. е., очевидно, их?

Стааль считает, что если дело было замято, как того требует Родзянко и K°, то всякий солдат будет вправе делать все, что угодно. Приняли резолюцию: 1) Требовать предания виновников суду; 2) Поддерживать коалиционное министерство; 3) Против репрессий и отмены конституционных гарантий (за которые высказался Филатов, ныне исполняющий обязанности комиссара Москвы).

Очень хорошо, что собрали заседание, это объединило и дало возможность многим высказаться. Определенно прозвучало, что мы с Корниловым не пойдем, и что при встрече его с революционной демократией мы будем на стороне последней.

Вчера вечером был С. П. Симсон с братом, судебным следователем Федором Павловичем, который теперь в Верховной следственной комиссии рассматривает дело Распутина.[151] Рассказывает он много интересного и ужасного.

Вырубова отсидела в тюрьме в Петропавловской крепости. Там ее били солдаты, хотели изнасиловать, так что она все ночи не спала. Хвостов, которого он там посетил, очень опустился, считает, что возврат старого невозможен, но что будет еще много крови; от него страшно несет чесноком, он объяснил, что кормят такой тухлятиной, что без чеснока не проглотишь. Вырубову кормили помоями. Ф. П. говорит, что страшно интересны записки Крыжановского, самого умного из бывших властителей.[152] Сухомлиновское дело, как всех других, оказалось пуфом, материалов особых нет.[153] Хвостов говорит, что когда идет по улице, то все говорят: «Вот буржуй настоящий» – он очень массивен. Дорогой из пленения его чуть не убили арестовавшие солдаты, и только офицеры спасли.

Керенский, по слухам, в неделю развелся с женой и женился на артистке Тиме (оказалось, вздор). Уже говорят об оргиях в Зимнем дворце. Симсон считает, что дело с Корниловым не так-то просто и что до расследования нельзя говорить о суде. Он думает, что Керенский сам сначала их вызывал. Смешной случай с Громогласовым – чемодан его с кислыми лепешками по ошибке схватили под видом чемодана Штюрмера и приобщили к вещественным доказательствам (оба чемодана стояли рядом на столе), удивляясь, что лепешки в нем свежие, хоть и пролежали три месяца. Хвостова хотели тоже выслать за границу, но Чрезвычайная Верховная следственная комиссия воспротивилась.

Коалиционное министерство, образовавшееся вчера, сегодня рухнуло из-за протестов Совета солдатских и рабочих депутатов против участия в нем кадетов, причастных якобы к Корниловскому заговору (должен был быть там Кишкин, оставался Карташев, звали еще Коновалова, но вступили Смирнов и Бурышкин).[154]

Теперь образовалась Директория из пяти человек – Керенский, Верховский, Вердеревский, Терещенко и Никитин.[155] Кускова прислала письмо, что Керенский ничего не может сделать. Очевидно, большевизм побеждает. Он поднялся после выступления Корнилова. В некоторых городах уже объявлены Советы верховным органом власти (Владимир), они же вынесли постановление об арестах (во Владимире 1500 мест приготовлено в тюрьмах для кадетов), закрыли газеты и т. д. В некоторых городах уже постановлено закрыть все буржуазные газеты. Начинается коммуна. У нас, в Москве, говорят, идут усиленные аресты, по постановлению не только «шестерки» (председатели различных демократических организаций и прокурор), а какие-то «пятерка», «девятка» и «тринадцать». Говорят, арестуют десятками. Симсон, Ф. П. говорил, что архив Охранки в ужасном виде – все тащат и уносят, и Щеголев первый.[156] С. уже подавал проект об объединении всех архивов под одним началом, но министрам некогда, они занимаются государственными делами, недаром Юренев сказал, что он не успел ничего сделать, все совещался в Зимнем дворце.

И. Н. Сахаров клянется, что Корнилов прав, а врет Керенский, но тогда непонятна телеграмма Корнилова. Теперь он уже арестован.

Сегодня С. получил телеграмму от Степуна, что надо решить вопрос о комиссарстве в Финляндии, о котором официально С. ни разу не говорили, и вдруг Титов звонит через жену, чтобы С. не ездил, потому что его обвиняют в убийстве солдатами генералов в Выборге, обвиняют на том основании, что он там не присутствовал, а между тем его никто туда и не посылал. Титов говорит, что С. хотят судить, ну, это, конечно, вздор, а то бы Степун не прислал телеграмму, что надо решить вопрос. Сегодня еще 5 большевиков ему заявили, что он назначен на высокий пост в Москве. Ничего не поймешь! Из «Русского Слова» звонили про это назначение в Финляндию. Все случилось.

Керенский и не думал жениться на Тиме – все злые языки пускают слухи. Женились Некрасов и Скобелев. У большевиков составлен список министров: председатель – Чернов; внутренних дел – Луначарский; иностранных дел – Рязанов; продовольствия – Каменев, и др.

Вчера С. вернулся из Петербурга. Конечно, все обвинения его оказались ложью, выдумкой дам (Мяснянкиной), его отказ сейчас же приняли. Ему со всех сторон говорили, что его прочат в министры исповеданий; по одним версиям – его, по другим – министром народного просвещения. В Петербурге жизнь довольно спокойна. Был С. в министерстве внутренних дел, где ему предложили пост московского комиссара, он отказался от этой неприятной должности – следить за законностью действий Думы. Это, вероятно, и есть тот пост, о котором говорили пять большевиков.

Корниловская история выясняется так: Савинков предложил Керенскому устроить диктатуру троих (Савинков, Керенский и Корнилов). Керенский согласился, и Савинков сообщил это Корнилову, а Керенского, тем временем, отговорили, он отказался от этой мысли, Корнилов же выступил: «А я не хочу отказываться», – заявил он.

Говорят, что Зарудный ушел из министерства, потому что прямо кричал на Керенского, что он сам виноват в этом деле.

А с генералом Корниловым (говорил Симсон) было так: Керенский стал на него кричать, что сорвет с него погоны, Крымов ответил: «Не ты, мальчишка, мне их дал, не ты и сорвешь», повернулся и вышел.

Говорят, что союзники поставили нам ультиматум: водворить в две недели порядок (средств не указали), если же его не будет, то по одной версии их представители будут отозваны и Россия предоставлена себе, по другой – они заключат мир с компенсациями за счет России.[157]

Очень гадкая история у Стааля с Б. Дм. Никитиным. Б. Д. пришел к Стаалю, своему бывшему патрону по адвокатству, пожурить его за то, что он «надел вицмундир[158])». Стал он ему говорить, что как бы из нового «заговора» не вышел такой же пуф, как из предыдущего. Вдруг Стааль перешел на деловой тон и учинил Никитину допрос, что он знает о заговоре (Б. Д. приехал с фронта), Б. Д. отказался отвечать. «Тогда я вас арестую, – заявил Стааль. – Тем более, я ничего не скажу». Стааль позвонил следователю, но того не оказалось дома, тогда он сам арестовал Никитина и повез его в «шестерку» на допрос. Заседала она на чердаке генеральского губернаторского дома. Там его спрашивали, не знает ли он чего-нибудь от Толстого П. и от Вырубова В. В., потом удалились и вынесли резолюцию – отпустить его, так как Стааль за него поручился, а Стаалю вынесли хвалу за то, что он «друга не пощадил для спасения революции». Никитин был совершенно ошеломлен и хотел заявить в Совет, но Филатьев ему отсоветовал – всякий, мол, пусть сам защищается. Странная фигура Стааль! Везде и с Зарудным он имел столкновение, так как, минуя его, докладывал Керенскому. Сегодня история с Никитиным будет разбираться в нашем партийном комитете.

Оказывается, Керенский хотел предать Савинкова суду за Корниловскую историю.[159] Вчера демонстрация войск прошла мирно у нас в Москве.

Третьего дня было важное заседание Городского комитета н. с., в связи с делом Стааля. Прежде всего, он сам изложил инцидент с Никитиным, причем сказал, что считает, что сделал ошибку, которая объясняется его взвинченным настроением и тем, что это было в самые плохие дни. После чего выступил Симсон и сказал, что ошибка была юридическая, т. к. по закону: 1) свидетель имеет право не говорить то, чего не хочет и 2) арестовывать свидетеля беззаконно. Он спросил, звонил ли Стааль Коренкову, судебному следователю. Стааль категорически это отрицает, а Никитин утверждает. Потом Сережа говорил, что Стааль совершил антипартийный поступок, независимо от того даже, что Никитин, примыкающий к партии; он сам, как член нашей партии, поступил не как истинный социалист. Брюхатов говорил с точки зрения нарушения элементарных правил гостеприимства. Стааль отвечал, что Симсоновское указание не имеет значения, потому что всякий закон отпадает в революционный момент. Что Брюхатовское указание о «бедуинской» морали для него не имеет значения, т. к. Запад давно от нее отказался, и только С. заявление о нарушении партийности имеет значение, и он желает знать, как партия смотрит на его поступок. Сам же он считает, что ни принципов социализма, ни революционных он не нарушил. Еще забыла сказать, что Филатьев заступился за него (Стааля), говоря, что и так уже правые элементы адвокатуры его травят, как социалиста, и что раз ошибку он признал, больше говорить нечего. Волк-Карачевский предложил перейти к очередным делам, но Стааль заявил, что «молчаливая» резолюция его не удовлетворяет, и он требует резолюции. С. спросил, хочет ли он «точки над i». – «Да». – «Тогда надо сказать и об инциденте с Зарудным, тоже членом партии, что все это нас очень удивляет и делает партию посмешищем». – «Если это только ваше личное мнение – мне безразлично», – сказал Стааль. В защиту его выступил Катц – все уже ясно из его (Стааля) объяснения, и нечего говорить и требовать резолюции, «как требует С. П.», который и не требовал ее вовсе, он запротестовал.

Так, с молчаливым осуждением и остались.

Вчера князь Щербатов требовал от С., чтобы он спас Исторический музей от разгрома, ввиду демонстрации. С. поклялся ему, что ничего не будет, но тот заявил, что ему этого мало, нужны гарантии: «Вы передайте им, повлияйте на них», – твердил он, и С. «гарантировал».

Очевидно, все-таки все выходит на среднюю линию, и демократическое совещание[160] не будет так страшно, как все думали, т. е. что большевики победят – города и кооперация его разбавили. Чернов ведет себя неприлично по отношению к Керенскому и на всех голосованиях «воздерживается».

Петрищев на днях говорил, что мир заключен на условии: восстановления Польши и Литвы; Курляндия отходит к Германии, Триест и Триент – Италии, нам – протекторат над Арменией; Эльзас и Лотарингия – Франции, Африканские колонии – Германии; Бельгия восстанавливается. А Сербия соединится с Боснией и Герцеговиной, входивших как третья часть в «Триединую монархию – Австрию».

Цены – фунт шоколадных конфет – 7–8 рублей, поросенок – 14 рублей, гусь – 15 рублей. На Саратовском вокзале продается контрабандой мука, крупа – все по безумным ценам (пуд муки пшеничной 80 рублей, и т. д.). Извозчики с вокзалов – 15 рублей.

В том обществе, которое окружает Соню Петерсен, все за Корнилова, за твердую власть и невероятные гадости говорят про Керенского. С., например, слышал: «По ночам примеряет корону» (!!) Какой пошлый вздор! А никто почти не замечает, что в Наполеоны-то пробирается Верховский – подозрительный авантюрист. Теперь Чернов уже за Керенского, и пишет, что это – «идеалист, который попал в руки проходимцев», т. е. Савинкова и др. – вообще Чернов – изрядный гусь.

Третьего дня обедал у нас Полнер (приезжал из Петербурга), говорит, что там идет слух, что немцы приказали, чтобы в октябре в Балтийском флоте были волнения. Они даже раньше вспыхнули, но насколько это связано с немцами? Впрочем, шпионаж и тому подобное, наверное, очень сильно развиты. Говорят еще, что в октябре солдаты пойдут из окопов, не хотят еще зиму сидеть там. Посмотрим, ибо говорят гораздо больше, чем есть – ведь говорили же, что с 20 по 25 сентября (Симсон) в Москве будет резня! Ничего нет. Так много раз уже фиксировался день. Да, о солдатах и Леня Тугаринов[161] пишет с фронта. В Маню Петерсен стрелял в ее имении вернувшийся в деревню семнадцатилетний кронштадтец – он все лето воровал и грозил убить ее. Ночью он выстрелил в нее в окно, пуля задержалась стулом, столом и скатертями, и только осколок попал в нее и застрял на палец от брюшины.

Мужики, по ее словам, очень его не любят, но боятся, так как он и их обкрадывал. Вообще нравы: из троих милицейских у них двое воры, из них один с каторги.

Демократическое совещание выбрало предпарламент, они хотят назначить правительство, а правительство хочет только быть перед ними ответственным. Вчера Керенский в 2 часа вызывал Кишкина и других, потом отказался от их приезда в 5 часов, а потом опять вызвал. Полнер рассказывал про сенат, и как ему там трудно, потому что он по промысловым налогам, с которыми совсем не знаком.

Сегодня выборы в районные думы. Очень грустно – голосуют у нас, в центре, 25 % и среди них солдаты, которые не манкируют. Говорят, что масса большевиков. Мы и они – несовместимы. Они – политиканы; мы, может быть, слишком… Петербуржцы говорят, что Керенский сейчас врет в истории с Корниловым, потому что сам о многом с ним говорил. Да, с трудовиками мы бы охотно порвали, но они сами не хотят. Мякотин о разрыве только и мечтает. Они сорвали выборы Центрального комитета, потому что видели, что в меньшинстве.

Приехала Елена А.[162] из Киева. Передает из верных источников, что союзники решили воевать дальше, и что для этого нас взяла под свое покровительство Америка, что она купила все наши золотые прииски за 55 миллиардов и присылает к нам войско и все снаряжение.[163] Ел. Ал. говорит, что на румынском фронте не было ни одного случая бегства и что на юго-западном фронте она сама присутствовала при очень энергичной нашей разведке.

Когда я в последний раз была на абонементе в Большом театре, со сцены какой-то господин обратился с призывом о займе свободы,[164] говоря, что мы наковальня, над которой занесен немецкий молот, и что в нашей власти, разлетится или наковальня, или молот. Из партера поднялась дама, которая все время бросала реплики о том, что свобода наша – ложь, и громко обратилась к публике: «Нам говорят о немецкой опасности, но скажите правду, господа, разве мы все не мечтаем о немцах?» – Послышались голоса: «Да, да», и никто не запротестовал; она же продолжала: «Свободы нет, мы трусы и рабы, рабы солдат, рабочих, прислуги, и деньги займа пойдут на этих господ (указывая на ложу Советов), а мы будем ждать, что детей наших у нас на глазах будут разбивать о камни. Я получаю 125 рублей и должна содержать семью. Я ничего не боюсь, вот я где сижу, придите, убейте меня, но я буду говорить правду». В партере ей очень сочувствовали и говорили, что «вот мужчины наши негодны никуда, хоть дама выступила». Все это очень знаменательно.

В Петербурге защита от немцев передана в руки большевиков, чему-то вроде Конвента из представителей Советов, Центрофлота[165] и др., и главнокомандующий должен им давать отчет. А у нас в Москве, в Хамовниках и за Москвой-рекой – толпы народы (рабочие большевики) целыми сутками ходят за «Чудотворной», вновь явленной иконе Божьей Матери, которая в руках держит скипетр, а на обороте надпись: «Самодержавие», – духовенство пользуется этим. В партии трудовики протестуют против С. из-за его «деспотизма». Идут (…)[166] А тут еще образовался блок кооператоров, трудовой интеллигенции и «Единства», первыми выставляет Плеханова и Прокоповича, для которого все и заварилось, и Гуревич нынче выступил с неприличной статьей против нас, говоря, что только и есть три настоящих списка: к-д, большевиков и блока.

Поворот в настроении ясно чувствуется. Наш «термометр» – рабочие в типографии «Задруги», уже говорят иначе, чем раньше. Еще недавно они стремились к «диктатуре пролетариата», уверяя, что все прекрасно устроят, теперь характерно уже то, что попросили нас устроить им лекции по разным серьезным вопросам, именно нас, народных социалистов, и мы начинаем.

С. говорит, что они не чувствуют себя уверенно, потому что денег нет, все деньги припрятаны крестьянами. С. говорил, что Советы придумали два способа выманить у них деньги: 1) поставить всех отпущенных солдат на мануфактуру с тем, чтобы она шла исключительно на деревню; и 2) у нас в Москве, чтобы деньги за квартиры вносились в Думу, она будет выдавать хозяевам натурой (дровами и т. д.) все нужное, а деньги только проценты с дохода. Остроумно.

Грозит нам всеобщая забастовка городских служащих, очевидно, она все же будет предотвращена. Многие мечтают о немцах. На днях кондукторша трамвая, рассердившись на пьяных солдат, возопила: «Хоть бы германец поскорее пришел, показал бы он вам тут!»

Кадеты организовали охрану «Зеленую гвардию» по названию Волк-Карачевского для борьбы с «Красной гвардией» – обратились к Панову, он, кажется, пошел навстречу, указав на целый ряд наших членов, но Волк-Карачевский дал ему решительный отпор. Прав С., что наши национал-социалисты отделяются от демократии рвом – неужели возможно идти на такие переговоры о «Зеленой гвардии».

Вчера у С. был В. Хижняков. Он сам присутствовал на заседании министров, где Верховский предложил закончить «сепаратный мир» (Бурцев это обнародовал, и его газета за это закрыта[168]), Керенский воскликнул: «Да вы с ума сошли!» Хижняков говорит, что Керенский единственный, который что-либо делает во Временном правительстве и понимает. Под секретом он сообщил, что Керенский желает даже выступления скорейшего большевиков, чтобы кончить это.[169]

Вчера большевицкий Военно-революционный комитет в Петербурге выступил открыто против Временного правительства. Днем разнесся слух, что арестовано Временное правительство, что Верховский объявил себя диктатором, а Троцкий – военным министром. Вечером Миллер (трудовик), говоривший по телефону с Петербургом, опроверг это, говоря, что, наоборот, Военно-революционный комитет окружен в Смольном институте войсками. Сегодня выяснилось, что Керенский[170] в Совете Республики выступил открыто с заявлением, что надо с ними бороться. Издан приказ об их аресте, и военный совет Исполнительного комитета Совета солдатских, рабочих и крестьянских депутатов стал на сторону правительства и перешел в Мариинский дворец, в Смольном одни большевики.

Целый день слухи. Сперва, что правительство в плену, потом Никитин звонил из Петербурга из Зимнего дворца, что они держатся, что Керенский в армии, потом, что войска Северного фронта уже в Петербурге и что освобождены телеграф, телефон и вокзалы и т. д. Потом из Совета рабочих депутатов – что свергнуто Временное правительство и что все в их руках. Миллер (директор почтамта в Москве) говорит, что правительство держится, но что «Аврора» обстреливает Мариинский и Зимний дворцы. В Москве почтамт занят 56-м полком (из освобожденных уголовных), Николаевский вокзал тоже. Но введен только контроль, Миллера просили остаться, но к нему приставили Ведерникова – правительст[венного] комиссар[а].

В Совете рабочих депутатов выделена семерка, которой вручена вся власть, при ней какой-то комиссар, а Дума образовала свой Комитет спасения из всех социалистических партий.

24-го раздавали оружие.

С утра 25-го в Петербурге патрули большевиков юнкеров, так до двух часов, когда стали задерживать автомобили и отправлять в распоряжение Временного правительства, но их задерживали и солдаты, требуя пропуск Смольного. Прокопович и Гвоздев были задержаны и отправлены в Смольный. Воскресенский в Смольном Гвоздева освободил, Прокоповича тоже под домашний арест. Ближе к дворцу стоят юнкера. Вечером слух, что мосты будут разведены, но большевики не допустили. Разведен один Дворцовый. Начались выстрелы. Молва, что Керенский выехал. Часов с 7 красногвардейцы идут к Зимнему дворцу. Там занимают дворец четыре броневика, юнкера, женский батальон и два орудия. Подошел один миноносец с красными матросами, подъехал броневик, и четыре броневика перешли на их сторону, потом уехали и два орудия, остались пулеметы и ружья. Началось отступление юнкеров во двор Зимнего дворца, а революционные солдаты стали их обстреливать.

В 4 часа без боя сдался Главный штаб. Телефон исправен. Просят помощи. Городская дума в полном составе, там же и крестьянские депутаты партии и провели соединенное заседание, информационное. Заседание непрерывное. Патронов мало. Начался обстрел из боевых орудий, попадают в разные места. Ночью всей Думой, без большевиков, отправились шествием к Зимнему дворцу и остатки (военные) с ними вместе. Их силой не пустили, а через несколько минут Зимний дворец сдался. Большевики ввели охрану. Трамваи ходили, и внешний порядок не нарушали. Меньшевики выпустили «Солдатский Голос»; они объявили состав Комитета спасения Родины. Большевики отнимали эту газету, вырывая из рук у купивших, и тут же рвали ее. Около Думы возбужденная толпа. Столкновение с красногвардейцами в результате их залпа, убившего и ранившего несколько человек. Слух, что арестована Госуд[арственная] Дума, в ходе защиты матросами, приехал броневик. Революционный комитет не распорядился, скоро их убрали. Явился Рязанов, в качестве комиссара, для выяснения вопроса о Комитете спасения Родины. Ему ответили, что не создают новое правительство, а заботятся об охране толпы. Толпа росла, а матросы ее озлобляли. Комитет спасения Родины переведен в другое место. Прошел слух, что Керенский взял Гатчину и Цар[ское] Село и подходит к Петербургу – ложные сведения. Полковников охранял Зимний дворец очень неудачно. Керенский еще раньше сместил его, но он оказался во главе «Спасения Родины и Революции».[171] Он обратился с воззванием к юнкерам, которые уже сдали оружие, сложив его в особое помещение под охраной большевиков. Дивизия броневиков обещала им помощь, если придет и Михайловское училище. Им удалось похитить 6 броневиков с орудиями во Владимирском училище. Они бросились на стражу и отбили оружие; вооруженные пулеметами, они были готовы к обороне. Обстрел Владимирского училища гренадерами, матросами и красногвардейцами из двух 3-дюймовых и двух 6-дюймовых. Юнкера отстреливались и просили у Полковникова помощи. Около часу они должны были сдаться, т. к. стены обрушились и загорелись. Они сдались, их добивали на улице, остатки попали в Петропавловскую крепость. Арестованы и другие юнкера. Без боя сдался и Инженерный[172] замок. Три броневика и 300 юнкеров и К[омитет] с[пасения] Р[одины] Полковн[икова] хотел отстоять. Этого не знали и ушли. Этим закончились боевые действия. Министры-социалисты б[ыли] освобождены, а кадеты остались. Некоторые министерства постановили бастовать до смещения комиссара. В Мин[истерство] путей сооб[щения] до их прихода и до пят[ницы] никто не являлся. Сношения с Керенским шли постоянно окопав[шиеся] армии,[173] а поезда ходили до Царск[ого] Села и обратно.

Началось сражение под Пулковым. В среду бежал Керенский; на помощь пришла финляндская артиллерия на шести миноносцах и саперы. Сначала он (Керенский) побеждал, но латышские стрелки двинулись с фланга, и ему пришлось отступить к Гатчине. Две роты самокатчиков шли на помощь, но перешли к большевикам. Советчики Керенского – Савинков, Станкевич, Краснов и казаки. Решено, что Керенский должен уехать на фронт за силами перед боем; после боя он уехал. Казаки отказались сражаться. Войтинский был арестован. В пятницу молва, что новые войска Керенского заняли Гатчину, но они послали эшелон в Москву. Члены наши всюду вошли (?).[174] Большевики предложили министерство с народными социалистами включительно. Центральный комитет наш 13 голосами из 14 постановил ни в какие сношения с большевиками не вступать и добиваться министерства без них. Вечером с с[оциалистами] революционерами и меньшевиками – обороняться в Думе. Пять революционеров не имели определенного решения, пять за соглашение с большевиками, трое – против, один – воздержался; трое подошли – оказалось шесть против. Им дали отсрочку, а ЦК наш решил в сношения с большевиками не вступать и отозвать своего члена из Викжеля.[175] У меньшевиков – 11 за и 10 против. Эти 10 вышли из ЦК, но, в конце концов, и 11 отказались, потому что большев[ики] отвергли их предложение. Петроградские войска все на стороне большевиков. Инертность партий. Комит[ет] спас[ения] Род[ины] и рев[олюции] превратился в солдатский муравейник из войск частей – единичных или от групп, все они просили директив, но не б[ыло] центра, который бы их спаял. В Петербурге четыре казачьих полка и три под Петербургом из Финляндии, но они ни за, ни против выступить согласны, если и пехота. Приказ об аресте Пешехонова. Закрыты «Речь»,[176] «Биржевые Ведомости»[177] и др. «День» после стихов расшифрованных в нем. «Народное Слово» выходит, но большевики раздражены. Большевики прислали матросов с орденом арестовать ответственного редактора (главного воротили). Выпустили, но разорвали номер, испортили мебель, разорвали бумагу, реквизировали типографию.[178] Мы оставили стражу. Потом, говорят, они ломали кассу, дверца помята. Они утверждают: «Это не мы, а другие». Швейцар звонил, большую кассу не взломали, а взяли из малой 1000 р. Убыток 10 000 р. Рабочие на общем собрании запротестовали против варварского обращения, они хотят здесь работать, объявляют свои места под бойкотом. На следующий день охрана была снята. Разгром Зимнего дворца – картины, люстры, посуда, винный погреб. Хлеба на 6 дней. Большевики задержали две баржи и реквизировали то, что шло в Финляндию. Представитель Викжеля при большевиках рассказал все, что видел у Керенского. Его исключили из партии Плансон, Пешехонов, Знаменский, Бернштейн, Чайковский – С. С. Р. и Р. Токарев и еще кто-то – семь человек. Всего 40 человек.

Конец ознакомительного фрагмента.