Дневник полковника Макогонова. От первого лица (В. В. Немышев, 2016)

Никогда не задумывались – почему, когда куришь у открытой форточки, иногда дым вытягивает, а иногда дым стоит: хоть окно распахни, полотенцем маши, как вентилятором, бесполезно – не улетучивается дым. Я догадался. Когда ветер навстречу – в окна, или нет совсем ветра, то дым не вытягивается наружу. А когда ветер дует в ту сторону, куда смотрят окна или поперек двора, тогда вытягивает. Тогда свежо в комнате, хоть куришь как паровоз с утра и до ночи.

Когда я заметил это оператору Олегу Пестикову, он отмахнулся от меня. Он сказал, что он не задумывается над такой ерундой – у него кредит. Что я стал каким-то нудным с тех пор как бросил пить, и еще все время придираюсь к картинке. Но дело в том, что Пестиков и в самом деле стал снимать хуже. Я объяснял это так – он взрослел. Мы крепко сдружились: и по дружбе я всегда прощал ему оплошности в композиционном решении и брак по звуку.

К августу две тысячи четвертого мы уже вместе не работали.

Но остались хорошими товарищами.

Меня зовут Григорий Вязенкин. Я военный корреспондент. Это мое амплуа.

Август 2004. Грозный

Я аккредитованный журналист на выборах президента Чеченской Республики. Нас много, корреспондентов центральных СМИ. Мы профессионалы. Андрей Твердиевич, руководитель правительственной пресс-службы, каждый вечер заходит к нам и сообщает о предстоящих акциях. Мы живем в вагончиках в самом центре охраняемого периметра, комплекса правительственных зданий.

За три месяца до этого девятого мая во время парада в честь Дня Победы произошел теракт. На стадионе в Грозном были взорваны трибуны с правительственными чиновниками и представителями общественности. Среди прочих погиб действующий на то время, законно избранный президент Чечни.

Августовские выборы должны были консолидировать общество.

Полпредом президента РФ была сформулирована концепция. Был явственно вырисован враг – мировой терроризм. И наши: Шамиль Басаев и Аслан Масхадов. С их ликвидацией ситуация в регионе должна была стабилизироваться. Спецслужбы, напрягаясь изо всех сил, ловили террористов: в подразделения «тяжелых», спецназа ФСБ, принимались только опытные проверенные бойцы, в том числе бывшие контрактники МО. Оперативные сотрудники ГРУ и ФСБ активно проводили работу по расширению агентурной сети. В местную милицию после проверки на непричастность к незаконным вооруженным формированиям массово поступали новые сотрудники.

Личный состав военных комендатур Грозного полностью заменился: на смену военнослужащими МО пришли части Внутренних войск, штатно укомплектованные солдатами срочной службы.

Мы, гражданские лица, теперь свободно передвигались по Грозному. Были места, куда мы не ездили в одиночку без охраны. Девятый Микрорайон, например, или район Старой Сунжи. Таких мест оставалось еще много. Но в центре – на проспекте Победы, Маяковского и Ленина – мы чувствовали себя вполне уверенно и безопасно.

У меня было много свободного времени.

Сегодня я подготовил к вечернему выпуску новостей репортаж о ходе предвыборной кампании.

Вчера из пресс-службы правительства нам принесли синопсис информационного сюжета. Принес не Андрей Твердиевич, а один из его новых сотрудников. Этих сотрудников плюс сотрудников некоей пиар-кампании было человек двадцать. Сюжет был в поддержку Преемника курса. Мы читали. Каждый считал своим долгом сделать ксерокопию и сохранить на память предложенный синопсис.

Синопсис

«Преемник приезжает в детский дом. Происходит встреча с потенциальными избирателями. Электорат внимательно выслушивает предвыборную программу Преемника. Преемник говорит убедительно. Ему верят. После речи Преемнику начинают задавать вопросы. Один вопрос насущный: в детском доме не хватает мебели для активных игр и умственного развития. Преемник совершает обход спальных и игровых помещений. На кухне ему предлагают отпробовать еду. Он пробует. Говорит, что надо готовить лучше. Потому что дети – будущее республики. После обхода Преемник осознает проблему и обещает ее решить. На следующий день проблема решается. Конец сюжета».

Примерно так выглядел текст синопсиса. Когда Твердиевич прочитал его, спросил, видел ли кто-нибудь кроме нас. Мы сказали, что никто. Твердиевич сложил синопсис вчетверо и убрал в карман. Он ушел. Мы делились ксерокопиями с теми, кто еще не успел распечатать. Мы подумали и сказали друг другу, что Преемник, которого поддерживает большинство населения республики, все равно победит. Так чего тратить государственные деньги на всяких идиотов?

Итак, я снял сюжет.

С утра мы брали интервью у кандидатов – соперников Преемника. Кандидаты возмущенно с кавказским темпераментом заявили, что Преемник использует государственный ресурс. Поэтому шансы далеко не равные. И далее «участвовать в этом цирке» они не хотят! Прибежал редактор, – а мы писали интервью на местном телевидении, – и пригласил кандидатов проследовать в студию на теледебаты. Они проследовали.

Преемник выступал в конференц-зале Грозэнерго. Было жарко. Было много народу. Пот струями лился со лба и висков Преемника. Преемник стоял за трибуной и докладывал электорату свою программу; читал он с листка на русском, но часто сбивался. В конце своей речи он заявил, что не собирался участвовать в выборах, но воля народа для него закон. До войны Преемник был ментом. Он был настоящим советским ментом. Говорили, что он был неподкупен. Когда в девяносто пятом чеченцы разделились на два лагеря – кто за власть, кто за дудаевскую священную войну, – Преемник бился против дудаевцев насмерть в районе железнодорожного вокзала. Боевики прозвали его «Несгибаемый».

Как всякий честный человек, Преемник сомневался.

Я собрал сюжет: наглядная агитация на заборе Грозэнерго и пиар-акция для молодежи в техникуме; теледебаты на телевидении: «Мы не хотим участвовать в этом цирке»; доклад Преемника: «Я не хотел, меня заставили…» И т. д.

Мы перегнали сюжет в Москву.

Сюжет в эфир не пошел.

Попросили перегнать «синхрон» – часть доклада Преемника, где говорилось о программе развития региона. Мы перегнали. После выпуска позвонила редактор Ленок: «Григорий, – сказала она серьезно, – ты знаешь, какой год на дворе?» Ленок хихикнула и предложила мне окунуться головой в ведро с холодной водой.

– У вас есть ледяная? – спросила Ленок.

– У нас очень жарко, – сказал я.

Мои коллеги журналисты были, в общем-то, людьми не плохими, поэтому мы проводили свободное время по вечерам в приятных беседах. Мы отдыхали после жарких раскаленных будней. Мы всегда по всем вопросам находили общий язык – и Госканалы, и Независимые. Делились картинкой. В августе 2004-го мы были почти одним целым.

Андрей Андреевич Твердиевич заметно располнел. Но не стал толстяком, а только выглядел внушительнее: он стал терпимее к нам – корреспондентам центральных СМИ; носил светлую рубаху с короткими рукавами и вольного покроя льняные брюки, не носил галстуков. Мы помирились – пожали друг другу руки. «Прости, Андрей», – сказал я. «Прошлое», – сказал Андрей Андреевич.

Прошлое стало для меня ровным и понятным: как будто кто-то ответственный заасфальтировал кривую – в ямах и колдобинах – дорогу. Иногда я отправлялся в путь. Дорога вилась: то переваливала через хребты, то спускалась в долину бурых трав, то петляла по горным серпантинам мимо буковых рощ и укромных полянок с ранней февральской черемшой. По Первомайскому бульвару проходили саперы: мудрый Костя Романченко, взводный Каргулов. Буча – тот неулыбчивый солдат с мутной зеленью в глазах, калмык Савва. Старик Вакула отчитывал за что-то майора Полежаева. Комендант Колмогоров шептал на ухо красавице Светлане Палне…

Я много думал о судьбе.

Судьба свела всех нас, непохожих и противоречивых в своей сущности людей. Судьба расставила кому запятые, кому точки – стальные кресты, сваренные из полуторадюймовых труб. Кресты постепенно стали убирать с улиц Грозного; ремонтные бригады вывозили мусор – сносились руины, и кое-где даже возводились жилые дома.

Судьба свела нас и развела.

И мы разошлись как в море корабли, каждый с мыслями о своем и об одном и том же: «Зачем? Ради чего? Неужели только война могла сблизить, сроднить нас? Отчего люди не сближаются так крепко в радости, а только горе и несчастия делают нас братьями и сестрами?» Братья и сестры… Иногда я печалюсь. Иногда слушаю «Отель Калифорнию» группы Иглс, старую заезженную кассету моего оператора Олега Пестикова. Календарь с горничной в бикини давно сорвали со стены и даже переклеили обои в нашем вагончике. Но осталась Костина фотография. Когда кто-нибудь, кто заходил к нам первый раз, спрашивал про Костю, я рассказывал только самую суть: был такой парень, погиб. Я старался говорить не много, чтобы не утомлять гостей.

С Ботанической улицы я съехал, сошелся жить с женой.

Мои костюмы стоили по четыреста долларов. Я стал наблюдать за собой со стороны: психологически я сильно, по сравнению с двумя годами ранее, воспрянул духом. Я купил трехлетку БМВ. Мы с женой могли теперь путешествовать, как мечтали. Мечты сильнее желаний: мечты зарождаются в верхотуре небесной, – оттуда же, как известно, как и с синих гор, все видно. Видно, где жить стало веселее, жить стало лучше.

На работе я любил прогуливаться мимо портретов. Это была портретная галерея. На каждом портрете человек-корреспондент выглядел индивидуально. Самые важные портреты висели возле двери, за которой была комната главного редактора: милой – очень милой дамы. Мне тоже понадобился портрет. Я работал над имиджем. В то время мне нравился гламур. Я решил, что стану выглядеть гламурно: я купил гитару и выучил «Утро туманное». Глупо было фотографироваться с гитарой, но я и не думал. Я думал, что надену свитер с рукавами и особенно вытянутыми рукавами на локтях. Я постригся. В профиль у меня сжимался, как у безвольного, подбородок. Я сказал – не в профиль! И меня сняли анфас. Я даже шевелил губами, чтобы выглядеть естественней; я подносил руки к лицу и отворачивал пальцы так, чтобы не было видно обгрызенного до мяса ногтя. Получилось сорок фотографий. Мне стало стыдно, что на фото я был смешон и вовсе не гламурен. И еще оттого было неловко, что я на самом деле не представлял себе, как выглядит гламур и гламурный человек.

Мне доставляло удовольствие быть самокритичным.

Я умел посмеятся над собой.

Фотографии-пробники я уничтожил, сказал фотографу, что снимемся в другой раз.

И уехал в Чечню.

Был у меня один снимок: я – внутри бэтера; было очень холодно, было страшно – мое лицо выражало все мои чувства. На мне была каска. Каску я сохранил, привез домой и кинул на балкон; теперь каска валялась на балконе в квартире моей жены на юго-востоке столицы.

Когда человек бросает пить, то ему необходимо придумать себе идею.

Идея Макара Шамаева о язычестве меня с первого раза не вдохновила – крестик на груди как-то надежней все-таки, привычней, что ли. Но с Макаром я не вступал в конфронтации, но старался слушать – и улавливал разумные зерна. Как-то мне было не до язычества: мне почему-то казалось, что телекарьера моя пошла на убыль – репортажей стало меньше, мне нужно было совершить средний… нет, не средний, а значительный подвиг, значительный даже по сравнению с тем, как я спас Сашку.

У меня было много свободного времени в командировке на выборах Преемника, и я додумал-таки себе идею. Я стал писать, вернее, продолжил.

Солдат Буча мне не звонил, я не звонил Буче. Мы не виделись с ним больше ни разу. Я писал по памяти. Эмоциональность моя мешала мне писать трезво, холодно. Оттого и получилось с первого раза как-то вяло: «Броня у бэтера теплая…» Первый вариант «Бучи» я почти дописал. И не смог закончить – не было сюжета, не было концовки. Я не смел придумывать: я считал неуместным художественный вымысел, и поэтому получилось неинтересно. Макар Шамаев при встречах упрекал меня, что моя писанина будет никому не интересной, что плевать всем на солдатские судьбы. «Кому пишешь, пидорам этим? Все вы, лишь бы ничего не делать, а мне ковать в три смены!» Конечно, я раздражался и в глубине души понимал, кого под «пидорами» имеет в виду мой друг кузнец. Я тоже был против коррупции в эшелонах власти. Но я старался не тратить время на непродуктивную критику. Еще меня беспокоило то, что я нигде не учился литературному делу, и в душе всегда задавал себе вопрос – а в чем же, собственно, цель искусства?

Я не стер написанное, но доблестно стал переписывать заново.

На выборах Преемника я переписал почти половину.

И вот тогда-то я вспомнил про дневник.

Дневником я называл зеленую тетрадку, переданную мне подполковником Макогоновым. Я долго не смел заглянуть в дневник. Это было для меня – как распечатать сургуч «Совсекретно». Готов ли я? Да, боже мой, мало найдется героев в нынешнем времени, чтобы так вольно и беззаботно рыться под грифом «СС».

Но я заглянул.

Был удивлен.

Был разочарован!..

Как я наивен был, полагая, что офицер разведки станет писать дневник. Как бы посмеялись надо мною военные и другие осведомленные лица, если бы я, хвастаясь перед ними, потрясал бы в руках дневником. «Раскрой, дурила, – сказали бы военные, – и вчитайся!»

Я вчитался.

И вот в день, когда мой сюжет о выборах и Преемника не пошел в эфир, я «вскрыл сургуч» и стал читать. Читать Макогонова было невмоготу. Чертыхаясь и проклиная макогоновские синтаксис и пунктуацию, я перенабрал рукопись в ноутбук. Сократил много.

Вторую половину ночи я читал Дневник. И близко знакомился с подполковником Макогоновым.

Дневник полковника Макогонова

Придя служить на должность начальника разведки, я увидел сразу, что комендантский разведвзвод на самом деле – сброд «блатных и нищих». Понятие о разведке было у единиц.

Я с детства мечтал стать военным. Меня назвали Василием в честь деда. В сорок первом дед возил комдива. Когда немцы под Белостоком дали нашим копоти, дед отбился от своей дивизии и в городе подсадил чужого майора. Знакомый боец говорил: «Васька, не бери, ненашенский майор, ведет себя странно». Не послушал дед. Поехали они. На опушке леса видят – немцы! Майор ему: «Давай прямо к немцам!» У деда под сиденьем ствол лежал. Он того майора-диверсанта и хлопнул. Машину загнал в лес, поджег, а сам сделал ноги. Все равно его немцы повязали. Семь раз он бежал из плена. Потом наши отправили его в штрафбат. Искупил кровью. В дедовской красноармейской книжке было написано: «участие в ВОВ с 22 июня по 16 июля 1941 года». А присягу дед принял уже после войны, хотя и имел два ордена Славы.

Когда я окончил школу, работал грузчиком, помощником печника, после выучился на водителя и стал работать на самосвале. Однажды перед самым призывом заехал в военкомат. Военком увидел шпалы, наваленные в кузове, и сказал: «Пригони мне самосвал шпал, сделаю отсрочку от армии». Я ему ответил прямо: «В армию со своим призывом – это раз! Два – иду в ВДВ, в Афган! Тогда шпалы будут». Согласие было достигнуто, и вечером я пригнал машину шпал.

На следующий день военком встретился с моей матерью и все ей рассказал. Мать «встала на дыбы» и, чтобы уладить дело, в свою очередь, выписала для военкомата самосвал извести с завода. Так я поехал служить в Германию.

В училище я поступил из войск. Я старался учить все, что должен знать офицер-десантник. Уже лейтенантом стал изучать опыт армий мира. Проанализировав, понял, что самая лучшая армия была у немцев, а войска СС тренировались по ленинскому принципу: «Учиться военному делу настоящим образом». У нас в частях, где солдаты вместо огневой подготовки копали траншеи, такие плакаты везде висели.

Но немцев погубила ненависть к людям и к русским в том числе. Как известно, русский дух самый сильный. И это знают все! СС была совершенной машиной зла, и мы, русские, ее уничтожили! Но самое главное, что я усвоил из опыта войск СС, это девиз: «Храбрость солдата – прямое следствие его подготовки».

…И началась работа со взводом. По ночам мы стали выезжать в город: устраивали засады, вели поиск. Днем тренировались в развалинах завода Красный Молот.

Сержант Тимоха – это человек-залет. За ним нужен был глаз да глаз. Он вечно шнырял по комендатуре: все вынюхивал, потом мне докладывал, кто какие косяки допускает в сторону разведки, чем дышит народ за воротами комендатуры. Тимоха имел боевой опыт, авторитет, был физически вынослив. Я его сделал командиром отделения. Такой человек в подразделении был, несомненно, нужен. Но он мог стать опасным, – если упустить его, и он перестал бы «чувствовать запах носков хозяина».

Решением взвода была заведена общаковая касса, куда откладывались деньги с каждой зарплаты. Я ввел систему штрафов. Первый раз попался на пьянке – пять тысяч рублей, второй раз – десять. Если кто отказывался платить, я увольнял беспощадно. Пьянки прекратились, и впоследствии это был страшный залет. За оружие я тоже карал нещадно. Грязный автомат – штраф две тысячи, нечищеный канал ствола – пятьсот рублей. Проверял оружие каждый день. Разгильдяи страдали по-черному. Зато в кассе всегда были деньги. На кассе «сидел» Тимоха и отчитывался за каждую потраченную копейку.

…По опыту национальных батальонов СС и частей специального назначения «Бранденбург-800», в котором служили и лица кавказской национальности в том числе, можно было сделать следующие выводы. Наибольшую боеспособность демонстрировали прибалты. «Муслимы» и «западэнцы» боевой ценности не представляли. От русских же можно было ожидать чего угодно: от редкого упорства в бою, до бунта против своих хозяев.

Из собственного опыта я сделал выводы: полезными в разведке оказались калмыки, башкиры, мордва. Они хладнокровны. Кавказцы – плохие разведчики. У них есть один большой недостаток – они любят понтоваться и рисоваться. Татары и евреи – это первейшие мародеры.

Со временем я научился правильно использовать национальные особенности бойцов, в том числе и русскую упертость; успевал вовремя вскрывать и убирать случайных людей.

…Наш рабочий поселок находился на окраине шахтерского городка в Казахстане. В центре – завод железобетонных конструкций, вокруг всего четыре улицы. Большая шумная деревня. Бараки строили еще пленные японцы и немцы. Когда кто в поселке приходил из армии, все бежали смотреть на солдата. Солдат обязательно показывал, что он умеет делать на перекладине, рассказывал всякие небылицы про армию. Особый фурор производили те, кто служили в ВДВ, а первый «афганец» вообще стал кумиром поселковой молодежи.

Начитавшись всяких книг о военной истории, про армии и вооружение, я начал разыгрывать сражения у себя дома на полу. Всю технику лепил из пластилина по картинкам. Сражения затягивались на целый день, пока родители и старшая сестра были на работе. Война начиналась с нападения на Польшу и Францию. Иногда приходил мой друг, казах Ермек, и тогда проигрыши заканчивались ссорами и слезами. Летом мы шли за поселок и на отвалах песка играли в войну. Войны затягивались на несколько дней. Особенно яростными были морские бои. Слепить из глины хороший корабль типа линкора «Ямато» было довольно трудно, а авианосец «Нимиц» – искусством! Неточные копии делать не разрешалось. Мы неделями готовились к войнам. Потом за два-три дня эскадры превращались в горы песка и обломки глины.

В школе я был разгильдяем, потому и решил поступать в училище из войск. На срочной службе мне выдали ЗИЛ, и проехал я на нем от Одера до Эльбы. И там, в войсках, я увидел, что в армии творится что-то неладное в плане боевой подготовки. Вместо того чтобы стрелять и бегать, заниматься тактикой, мы строили бордюры и мыли одеялами плац. Мне показалось, что, став офицером, я смогу многое изменить.

На всех курсах нашего училища десантные взводы были опорами комбатов. Подъем на тридцать минут раньше, физзарядка проводилась отдельно, даже свой спортзал был у десантников. Начальник воздушно-десантной службы училища полковник Васильев драл нас нещадно; он и вдохнул в нас тот настоящий маргеловский дух. А кто из десантников не знал командующего Василия Филлиповича Маргелова, отца ВДВ?! Наша аббревиатура так и расшифровывалась: Войска Дяди Васи – ВДВ!

Маргелов еще тот был вояка! Он в Финскую войну со своей разведротой покромсал тыловой батальон финнов за то, что они вырезали наш госпиталь: тогда на линии фронта появилось негласное правило – тылы не трогать. Когда разделили между нами и немцами Западную Украину, заехал дядя Вася на броневике с тремя бойцами в один самостийный городок и прямиком к ратуше. А там бургомистр народу говорит: «У порога коммунисты, нужно собирать полк самообороны». Тут Маргелов ему ППД в пузо: «В километре от города стоит танковая дивизия. Только дернитесь, дадим залп по ратуше!» И сдался город без боя. Дивизия же на самом деле еще находилась на марше. Маргелов уже в кабачке пиво пьет, да вот беда – зубы у него болели. Он лицо тряпочкой перевязал. Тут рядом два «западэнца» кривятся на них: «Во, русины с какими мордами сидят!» И смеяться давай. Маргелов – маузер из кобуры, и бах-бах в люстру. Люстра шлеп на головы насмешников. Маргелов с товарищами давай их пинать. Когда пришла дивизия, бургомистр, тот самый, нажаловался командованию. Маргелова, вместо Звезды Героя и досрочного звания, посадили на губу.

Он же был простой мужик, сын шахтера из Белоруссии.

Это при Маргелове американцы интересовались в первую очередь, где находится командующий ВДВ, а уж потом министр обороны.

…Не выдержав значительных физических и моральных нагрузок, из десантных отделений уволилась почти половина курсантов. Остались самые упертые. В конце концов я и мои товарищи в совершенстве овладели способами минирования, разминирования, научились рассчитывать и подрывать мосты, здания, корабли, железные дороги. Наша подготовка позволяла нам служить в любом роде войск.

Я вспоминаю своих училищных преподавателей: мастеров подрывного дела, топографов: полковника Гридунова, полковника Канашевича. Они говорили: «В бою, товарищи курсанты, мелочей не бывает. Упустил что-то, тут тебя противник и поймает. Но самое страшное – погибнут подчиненные вам люди – солдаты!» И мы снова и снова тогда, даже на последних курсах, ползали по полигону и искали – снимали и устанавливали в грязи эти чертовы мины. Ворчали про себя: «Зачем все это надо?» На улице моросил дождь, а преподаватель говорил: «Плохая погода – это союзник двух профессий: сапера и разведчика!»

Как-то на глаза мне попалась книга из специальной училищной библиотеки о способах минирования – инструкция для спецназа США. Там было много интересных вещей: как минировать предметы домашней утвари, машины, книги и т. д. Мой товарищ Дорофеев Витька был любителем всяких подлянок, и мы решили подколоть нашего командира роты, «суперфюрера» по прозвищу Зондер. Драл он нас по-уставному нещадно и правильно делал, это я уж потом понял, когда сам стал офицером, и у меня появился свой личный состав. Одним словом, взяли мы толстенный учебник общевоинских уставов: вырезали все внутри, сделали замыкатель, надпилили цоколь маленькой фонарной лампочки для воспламенения заряда, припаяли проводки. Зарядом послужила начинка от дымовой гранаты: мы ее смешали с порохом, и получилась смесь, которая моментально сгорала, превращаясь в едкий дым. Готовую «бомбу» мы подложили Зондеру в канцелярию на стол. Полдня он ходил мимо. Мы уже и сами забыли. Тут строят роту в казарме. И в этот момент раздается хлопок. Из двери канцелярии повалил сильный дымяра. Оттуда выскакивает дежурный, за ним Зондер. Я никогда больше не видел, чтобы сто двадцать человек лежали на полу и ржали в истерике. У Зондера была перепуганная морда вся в саже, галстук чуть-чуть подгорел.

Однажды мы брали хату с бандитами, но на адресе никого не оказалось. Я заминировал магнитофон. Через два дня пришло известие, что два бандита подорвались. Музыку хотели послушать.

Когда я вернулся домой с первой чеченской войны, я был горд оттого, что стал настоящим военным, потому что главное предназначение военных быть на войне. В военное время мы получаем от власти лицензию на уничтожение врагов нашего государства. В Чечне шла война, против нас воевали люди, они были врагами. Значит, мы, военные, поступали правильно, когда ликвидировали этих людей, которых называли бандитами и террористами. Когда же объявили всей стране, что война закончилась, мы стали работать тайно, с молчаливого согласия командования и власти, потому что лицензии у нас теперь не было, но противостояние продолжалось – шла контртеррористическая операция.

Отдавать захваченных подрывников чеченскому правосудию было даже смешно! Например, в грозненской прокуратуре работал некий Мага, мордатый такой, небольшого роста. С его помощью родственники выкупали своих сынков и племянников, и они через некоторое время снова шли на Первомайку, на Маяковского, на проспект Победы. И взрывали саперов как баранов! Я всегда вспоминаю откровения молодого подрывника со Старого рынка. Ему на самом деле было семнадцать лет, а его жене пятнадцать. У него уже были нефтяной мини-завод, транспорт. На фугасах он хорошо поднялся. Когда мы его взяли, он пребывал в шоке, он знал чего ему ждать от нас. И жена его знала, но все равно просила пощады. Ее мы трогать не стали. Тимоха потом сожалел, говорил, что ее надо было тоже… за наших. Я тогда сказал всем: «Запомните! Мы не воюем с женщинами и детьми. Мы – русские солдаты. Наша задача здесь и сейчас уничтожать террористов и бандитов. Эта чеченка и ее ребенок не виноваты, что их муж и отец зарабатывал деньги таким способом – убивал других людей!» Я смотрел тогда на нее и думал, и мне было жаль ее. Но строить свое счастье на смерти других никому не позволено. Солдаты были для этой чеченской семьи, как скотина, которую нужно убить, чтобы вкусно поесть. Этот «зверек», оказывается, взрывал ленинских саперов на Первомайке. Он был жидковат и на допросе сразу раскололся и много чего рассказал, что потом нам пригодилось. Сначала мои хотели его повесить возле школы прямо на Первомайке, где он ставил свои фугасы, и табличку прикрепить на грудь «Подрывник». Но опера побоялись ненужной засветки, шума. Тогда Савва предложил отрезать ему голову. У разведчиков были друзья среди саперов, и так же те, кто погиб на Первомайке. Позвали саперов смотреть. Резал его Савва. Потом голову бросили в Октябрьском районе, а тело подкинули под нос чеченским ментам на Старых Промыслах.

Я думал, что больше никогда не буду свидетелем подобного, но жизнь распорядилась по-другому.

Первый чеченец, которого я узнал в своей жизни, жил в нашем поселке. Дядя Ваня Хаджиев был женат на подруге моей матери. Его родители умерли в ссылке в Казахстане. Однажды он решил поехать на родину. Поехал вместе с женой. Добравшись до родового села, он оставил жену на окраине и пошел к родственникам. Оказалось, что он происходил из очень знатного тейпа, и ему уже приготовили невесту. Ему пришлось убегать оттуда, прихватив в охапку чемоданы и русскую жену. Его даже в дом не пустили, узнав, что он женат на русской.

В начале девяностых я служил в Фергане. Тогда еще существовал Советский Союз. И вот в мою часть, в которой служили раньше парни из России, – в ВДВ производили серьезный отбор, – стали поступать кишлачные узбеки. Десантная рота состояла на девяносто восемь процентов из бабайских сынков, которые по-русски почти не говорили. В то время в Узбекистане и на Востоке вообще набирало силу вахабитское движение, исламский фундаментализм поднимал голову. Тогда я засучил рукава и взялся поднимать боевую и политическую подготовку моей роты. Через год мои кишлачные бабаи на вопрос: «Кто ваш враг?» хором отвечали: «Фундаменталисты!» Песню они пели: «Россия, любимая моя! Края родные, березки, тополя!» В батальоне моих солдат не обижали. Если чужой дембель обижал моего бойца, вечером тот дембель был казнен ударом в челюсть.

Контртеррористическая операция в Чечне, в которой мы все принимали непосредственное участие, была нужна для того, чтобы остановить движение фундаменталистов – ваххабитов, являющихся не проповедниками настоящего ислама, а только членами милитаристской секты, которую сами же мусульмане не признавали и отвергали.

В Грозном боевики стали действовать малыми группами: вели минную войну и по ночам обстреливали блокпосты. На блокпостах служили командированные менты, которые не были обучены вести войну «по-солдатски». Они боялись высовывать носы из укрытий; лишь самые отчаянные, служившие срочную в ВДВ или разведке, шарились по ночам в городе.

Вооруженные чеченцы из ВОХРа, охранявшие больницу Красного Креста в Грозном, были бывшими боевиками. По ночам они обстреливали блокпост номер десять. Менты в ответ стрелять не могли, потому что в Красном Кресте работали врачи из Польши. Ночью мои бойцы подкрались к забору больницы, заглянули внутрь и увидели там охранников у костра. Охранники громко смеялись и рассказывали друг другу, как обстреливают тупых и трусливых федералов. Они говорили по-русски. На земле у их ног стояла бутылка водки. По команде бойцы забросали их гранатами. Потом Тимоха выстрелил из гранатомета. На следующий день в комендатуру пришли жаловаться поляки. Комендант сделал круглые глаза и предложил выделить своих бойцов для охраны. Поляки отказались, потому что у них у самих было рыло в пушку – в этой больнице лечили раненых боевиков. После этого случая обстрелы десятого блокпоста прекратились. Но чаще всех обстреливали четырнадцатый блокпост у моста через Сунжу на проспекте Победы. Стреляли от центрального рынка. Источник сообщил нам, что там работали охранниками подозрительные типы. Мы стали регулярно забрасывать их гранатами, ставили мины-растяжки.

Мы поняли, что бандиты понимают только правила беспредела, и начали их душить.

Однажды я увидел у коменданта на столе книгу. Л.Н. Толстого «Война и мир». Я удивился, что есть время у коменданта читать, да еще такую серьезную литературу. Я взял книгу и стал читать, и там я вычитал интересную мысль:

«Не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу, но напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств – любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен быть ограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе у него не достанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец».

Я не согласился тогда со Львом Николаевичем Толстым.

Криминальная милиция, ОМОН и ФСБ предпочитали работать с нами. Чтобы им получить разрешение на работу, нужно было пройти кучу инстанций. И информация часто уходила. Мы отрабатывали каждую вводную: иногда за ночь успевали проверить два адреса от ментов, два от ФСБ. Если адреса оказывались пустыми, мы их минировали, и это тоже давало свои результаты.

К операциям мы готовились следующим образом. Приходили опера. В моем кабинете раскладывали карту, определялись с адресами, которые нужно проверить. После этого командиры штурмовых групп и опера адреса «обкатывали», рисовали схемы штурма.

Хочу сразу сказать о сержантах. Сержантов я воспитывал лично. Это должны были быть сильные, волевые, уважаемые среди солдат люди. Я поселил сержантов отдельно от личного состава, но и драл их нещадно за мельчайшие провинности их подчиненных. Но делал этот так, чтобы остальные не видели. Сержанты, в свою очередь, разбирались с нарушителями воинской дисциплины, залетчиками. И порядок во взводе был почти идеальный! Наши горе-генералы не понимают, что армия и дисциплина в ней начинаются с сержанта. Сделайте сержанта реальным командиром: дайте ему власть, дерите с него три шкуры, и не будет тогда «дедовщины» и беспредела в армии.

Сержант Усков с позывным Лиса был замечательным младшим командиром. Был он замечателен тем, что имел идеальную для сержанта черту характера – «верещать» по разному поводу. Вздрюкнешь Ускова, он пойдет во взвод и так развоняется, как будто война началась. Все нервы истреплет. Зато все во взводе начнут шуршать и суетиться. Порядок и закон восторжествуют.

Итак, дальше – о подготовке к мероприятиям. Сержанты Тимоха и Лиса смотрели со стороны, снимали «адрес» на видео. После этого взвод собирался в тактическом классе; если работали с ФСБ, СОБРом, приглашали их командиров. На школьной доске, которую нам любезно предоставил директор одной из школ нашего района, мы оттачивали порядок захвата, организовывали взаимодействие при штурме, порядок отхода. После чего задавались вопросы и устранялись неясности. Бывало так, что во время постановки задач кто-то из моих солдат позволял вставлять себе реплики, тогда я бросал в шутника мелом, а после мероприятия наказывал штрафом в общаковую кассу.

Иногда взять квартиру с ходу было невозможно, там сидели вооруженные «зверьки». Тогда гранатометчики вгоняли в окна термобарические заряды.

Иногда я брал с собой журналистов. Я считаю, что журналисты на войне нужны и нужны для работы спецподразделений и спецслужб. Журналист – объект стратегический, его нужно использовать умно. Журналистов удобно и необходимо использовать «вслепую». Им нужна информация, – я давал им информацию, но не ту, какую хотели они, а ту, которая была полезна мне. Всем было хорошо. Корреспонденты делали репортажи. Я делал работу.

Паша Аликбаров, Тимоха и взводный-еврей – водитель Лодочник-Маркман, были главные по добыче всяких полезных вещей во взвод: инструменты, запчасти для машин, продукты, теплые вещи для ночных выходов. Так просто ничего нам не доставалось. Калмык Савва считался хорошим солдатом, но был слабохарактерным человеком. Он был как ребенок. Им нужно было руководить и объяснять самые простые вещи: например, что полезно чистить зубы по утрам или что на построение нельзя опаздывать, если дана команда всему взводу. Савва был анархистом, но в то же время был идеальным солдатом. Он обладал лисьим нюхом; и все знали: если Савва пошел первым, можно быть спокойным – он ничего и никого не пропустит. Савва воевал в первую и вторую чеченские кампании. Савва на гражданке себя так и не нашел. Уже через две недели отпуска, вместо положенных сорока пяти дней, он возвращался в комендатуру и лыбился как дурак. Все смеялись над Саввой, называли его узкоглазой макакой. Но он не обижался.

Сержант Мельник – замкомвзвода. Феноменальный боец, рукопашник, чемпион своего города. Он из семьи потомственных военных. Один его дед, двоюродный родственник, воевал против советской власти в армии Степана Бендеры, зато другой, близкий – отец его матери, был разведчиком в Красной армии, войну закончил в Берлине, имел много наград. Мне кажется, что Мельник перенял в свой характер главную черту своих предков – доблесть. Когда однажды штурмовали очередную квартиру, Мельника глушануло, но не насмерть. Мельник в штурмовой группе шел всегда первым.

Смоленская смена ментов на блокпостах прозвали бойцов моего разведвзвода «ночными феями». Нас знали в лицо, обожали, потому что, кроме нас, ночью никто на помощь не придет. Со временем весь Ленинский район, а потом и город оказались под нашим контролем, взаимодействие с ментами было отличное.

Перед выходом я проводил политинформации – заводил кассеты с казнями русских солдат. Старался выбирать и показывать те записи, на которых солдаты просили бандитов о пощаде: «Дяденьки, не убивайте!» Некоторые разведчики плакали. Зато после таких политинформаций не надо было объяснять бойцам, как вести себя с террористами. Я специально давал читать солдатам дудаевские националистические брошюрки, где писалось, что всех русских надо отправить на Новую Землю, а те, которые останутся, будут рабами.

При проведении одного спецмероприятия у бойца дрогнула рука. Он должен был застрелить спящих бандитов, но по причине слабости духа не сделал этого. Тогда мне пришлось оставить свой сектор наблюдения и сделать за него то, что необходимо было сделать. И тут же с другой стороны я получил пять пуль в обе руки, бедро и ягодицу. Помог стрелковый опыт: с двух очередей я уложил обоих боевиков, хотя сам тоже был ранен. Вернувшись из госпиталя, я построил взвод и сказал: «Слабым и малодушным во взводе не место. Идет война. И вы должны уметь убивать, иначе убьют вас или погибнут ваши товарищи».

Боевики дураки! Они думали, что кассеты с казнями напугают русских. Эти кассеты могли напугать кого угодно – англичан, американцев, французов. Но не русских! Я крутил трофейные записи, а бойцы их переписывали и везли на дембель домой, чтобы показать всем, что такое кавказская война. Ненависть была страшной! Но я учил своих бойцов, что днем нужно улыбаться врагу, обниматься с врагом, клясться в вечной дружбе, а ночью приходить и резать бандюков без жалости и сострадания. Тогда же во взводе появился новый лозунг: «Разведчик – это не профессия. Это – нация!»

На Кавказе доброта считается слабостью.

Однажды в микрорайоне мы брали «связника». Он воевал с Басаевым и до последнего времени продолжал сотрудничать с сепаратистами. Этот человек преподавал в одном из восстановленных чеченских вузов. Когда во время второй войны он вместе с Басаевым выходил из города через Алхан-Калу, им пришлось идти по минному полю. В память об этом дне у него не было ступни. В доме у «преподавателя» мы нашли блокнот со стихами. Он назвал их «Минное поле», а мы, прочитав, – «ПЕСНЕЙ РУССКИМ САПЕРАМ!» Вот они, эти стихи:

Воины уходят из города

В промозглую зимнюю ночь,

Но, не почувствовав холода,

Из сердца Чечни выйдут прочь.

Уставшие мрачные лица

На всем протяжении пути,

В глазах их обида таится,

Подмоги нигде не найти.

Никто не поможет чеченцам.

Свобода наш дух. Бог судья.

И вновь прочитаешь на лицах,

Волку не подруга свинья…

Вперед уходили эмиры,

Молитвы звучали в сердцах.

Без страха они ступали на мины

Пропал обезумевший страх.

Повсюду взрывались те мины,

И красным стал снег в этот час,

Но мало крови неверным кафирам,

Их разума голос угас.

Как град полетели снаряды на поле

С бездомной ночной высоты.

Горела земля, и крови было много.

В бессмертие уходят бойцы.

Как псы, обезумев от крови,

Гяуры на поле пришли.

Шахиды лежали, не чувствуя боли,

Им рая чудились сады.

И высшего рая врата отворились.

Аллаха любимцы идут.

И чаши от фруктов ломились,

Что гурии им поднесут.

После того как я прочитал эти стихи, я воскликнул: «СЛАВА РУССКИМ ИНЖЕНЕРНЫМ ВОЙСКАМ!» Младший брат этого «поэта» ставил фугасы в Старопромысловском районе. Когда мы его брали, он прятался во втором дне чердака. Мы его поэтому не нашли. Так дом и взорвали вместе с ним.

Во всех западных инструкциях по борьбе с повстанцами написано: «Война с партизанами не имеет правил». Это значит, что нельзя быть хорошим, добреньким там, где местное население поддерживает врага. Чтобы выиграть эту войну, нужно быть сильным и беспощадным!

Основное население Чечни – крестьяне из горных сел и селений. Разведчик должен помнить: чеченцы не так просты, как кажутся. Они свободолюбивы, трудноуправляемы, хитры и изворотливы. Первейшая задача чеченца – выжить при любом режиме. Для них крайне важны родственные связи. Против этого чеченец никогда не пойдет: в селе все помнят, ничего не забывают и не прощают предательства. Чеченцы наблюдательны от природы: обладают способностью сопоставлять факты и анализировать, и почти мгновенно просчитывают ситуацию. На допросах очень артистичны. С честнейшим, искреннейшим видом бьет себя в грудь: «Мамой клянусь, я честный человек! Не убивал, не участвовал, только патроны подносил. Заставили боевики. Раненых помогал выносить и ваших в том числе. Не помню больше ничего». ТАКОГО НЕ МОЖЕТ БЫТЬ! Память у чеченцев феноменальная, и в любом случае подозреваемый располагает информацией, представляющей оперативный интерес. Только после применения «специальных методов» начинает говорить. Нельзя играть с чеченцами в психологические игры, особенно если инициатива исходит от них. Переиграть их невозможно, но как ни парадоксально, можно обмануть самым примитивным образом – пообещать, что он останется жить. Самое слабое место чеченцев – страх. Именно страх перед равнодушной жестокостью – удары во время допроса, тычки ножом, горящей сигаретой, переломы конечностей – делает любого, даже самого крутого боевика сговорчивым. Сознание чеченца разрушает страх перед реальной силой – непреклонной и бескомпромиссной. Чем больше энергичного гонора у чеченца снаружи, тем больше животного парализующего страха внутри.

Повоевать горцы не прочь, но ни в коем случае с превосходящим их по численности, умным и сильным врагом. А уж пограбить, как здрасте.

Много было среди боевиков таких, которых затащили по принципу: «Кто не с нами, тот против нас!» Весь крестьянский сброд, из которого на девяносто процентов состояли банды, не любил подчиняться: нужно было организовывать и управлять ими, их настроениями. Это делали профессиональные террористы, которые и создавали вокруг себя бандитские структуры. Вахабитское движение всегда стремилось иметь контроль над населением и их настроениями. И если вдруг настроение у крестьян менялось, то его тут же корректировали в нужное русло.

В ЭТОЙ ВОЙНЕ ВЫИГРАЕТ ТОТ, НА ЧЬЕЙ СТОРОНЕ БУДЕТ НАРОД!

Чеченцы жадны от природы и, определяясь в текущем моменте, они ради собственной выгоды не прочь были посотрудничать с федералами. Властям помогают недовольные и обиженные, также из чувства мести, зависти. Однажды в районе Олимпийского к нам пришел местный житель и стал жаловаться. Оказывается, пока он ездил в город на заработки, его жену пользовал боевик. Жена-то особенно не сопротивлялась. Этот мужик того боевика и сдал с потрохами. Нам тогда жирный «зверек» попался. Или, например, у одного селянина был русский раб, он держал его в яме, а его сосед позавидовал, что у него нет раба, – пришел в комендатуру и застучал.

Все местные жители, работающие на федералов, обязательно передавали информацию вахабитам, боевикам. Иначе бы их просто ликвидировали, как мунафиков.

Рядовой Гена Плаха из Моздока вполне соответствовал своему прозвищу. Сказывается жизнь на Кавказа, очень жесток, хладнокровен. Не пил, не курил. Любил собак. Идеальный солдат в бою и вообще на войне.

Цыган – грамотный солдат. Уволился. Как рассказывали его земляки-сибиряки, в драке убил ножом четверых кавказцев. Подался после этого в бега. Жаль было терять таких бойцов.

Это почти все, что я перевел с языка подполковника Макогонова. Только не смейте и думать, что «все» было написано точь-в-точь, как я перевел. Однако это никому не дает права считать, что ничего или почти ничего не было – сюжета с завязкой, кульминацией и эпилогом. Было – было в самой жизни.

Но как писать об этом?

Страшно – вот как.

Но кто заметит мне, будто и не происходило вокруг нас ничего особенного, я не соглашусь с тем человеком. Тот человек неверно информирован; многие были неверно информированы. Мне кажется, поэтому случилось в тот период столько бед и трагедий.

Нынче же и я пересмотрел свое отношение к ситуации.

Моя телекомпания занимала активную позицию: первыми номерами в новостях шли сообщения от Первых лиц государства. Андрей Андреевич Твердиевич честно служил государству; мой коллега Лешка Дудников, корреспондент с Госканала, честно служил государству. Если бы был теперь и Гога Мартыновский, он бы тоже честно служил государству. Информационная война приняла форму контрудара – мы бились с мировым терроризмом в полную силу наших полномочий.

Все беды от неинформированности.

Или от многих знаний.

Один черт!..

Итак, сегодня прошел еще один день моей журналистской карьеры. Я не хочу описывать больше день ушедший. Я думаю о «Буче». «Буча» теперь пишется. Герои прижились в «Буче». Они уйдут, когда придет каждому время, срок уходить. Я тешу себя надеждами, что когда-нибудь кому-нибудь жизнеописание солдата Бучи и его товарищей станет интересным.

Я еще позволяю себе быть наивным мечтателем.

Теперь у меня есть еще и Дневник.

Я о многом, что свершилось, не был информирован. Я многого не знал.

Годы прошли, и эти годы были полны событиями – трагедиями, трагикомедиями и счастливыми исходами действ.

Поверьте, все просто было.