Часть I
От Рима до Ляояпа. – В Восточном отряде. – У генерала Ренненкампфа [1]
В воскресенье, 11 апреля, я выехал экспрессом из Петербурга. Этим поездом ехал тоже на Дальний Восток флигель-адъютант полковник князь Трубецкой[1], которого провожали наши общие товарищи, офицеры конной гвардии.
12 апреля. Москва. Моим спутником в действующую армию был друг детства и старый товарищ по Пажескому корпусу, генерал-лейтенант граф Келлер[2], вызванный в Ляоян телеграммой генерала Куропаткина[3].
Келлер выехал раньше меня из Петербурга; было условлено вместе завтракать у Тестова и обедать в «Эрмитаже»[4].
Чтобы распределить, какую часть багажа я мог поместить в своем купе и что должен был сдать в багажный вагон, я приехал на вокзал за два часа до отхода поезда, и времени оказалось у меня не слишком много. От Москвы до Иркутска перевозка багажа стоила пять рублей за пуд и, несмотря на то что в купе поместилось довольно много вещей, пришлось доплатить свыше ста рублей. Если бы я мог предвидеть, что большая часть этих вещей пропадет и я никогда их не увижу, то, конечно, не затратил бы на них столько денег на покупку и за провоз.
Грустно было видеть проводы и расставание матерей, жен и близких с отъезжавшими на войну. Я вновь переживал весь ужас вчерашнего прощания.
14 апреля. Ранним утром мы проезжали мимо Бугуруслана. У подножия зеленевших холмов отражался в гладкой поверхности большего озера или разлива реки красивый городок с ярко окрашенными строениями и куполами церквей, горевших золотом.
15 апреля. Урал. Мы выехали в горы, покрытые хвойным и лиственным лесом. Поезд поднимался все выше и выше вдоль быстро текущей речки. Ровно вырубленные площади и прямые просеки указывали, что здесь было ведено правильное лесное хозяйство.
Характер гор волнистый, с мягкими очертаниями. Не было видно следов вулканического происхождения. Не было признаков суровой борьбы зарождающегося миростроения. Все было покрыто тучным слоем плодородной земли, дающей рост богатой флоре; кое-где только протиснулись обнаженные скалы, красные, желтые, зеленые с темно-бурыми жилами. Вот где кроются богатства Урала.
Поезд останавливался у Златоустовских заводов. На станции продавались разные изделия из стали и чугуна, преимущественно клинки, раскупаемые офицерами, едущими на войну.
Поднимаемся еще выше и огибаем Златоуст; поверх леса видно озеро с красивым городком на берегу.
Мы сидим за завтраком в вагоне-ресторане и не можем оторваться от окон, где мелькают перед нами живописные виды Урала.
Мои спутники – большею частью гвардейские офицеры: кроме графа Келлера, товарищи по конной гвардии – флигель-адъютант князь Трубецкой и подъесаул Золотницкий; кавалергарды князь Долгорукий, Олив и князь Урусов; два командира полков, расположенных в Порт-Артуре, полковники Бем и Поспелов[5]. Бем участвовал в Китайской кампании[6]; его знакомство с краем, жителями, способами ведения войны нас живо интересовало. Ехал с нами чиновник Министерства земледелия для руководства по устройству огородов. Впоследствии, когда мы увидели, в каком совершенстве возделывались китайцами хлеба и овощи, мы недоумевали, зачем был командирован ученый садовод в этот край, где каждый крестьянин мог бы быть профессором по этой части. Племянник барона Штакельберга[7], командира 1-го Сибирского корпуса, назначенный к нему ординарцем, говорил, что здоровье его дяди в последнее время было совсем плохое. Он лежал больной, когда получил от генерала Куропаткина предложение принять сибирский корпус. Желание вернуться снова к боевой жизни дало ему силы стать на ноги и побороть недуг.
После завтрака каждый уходил к себе читать, писать, а может быть, поспать. Все высыпали на воздух на значительных остановках. Келлер ходил умеренным шагом, молодежь куда-то спешила, искала развлечений, но в них избытка не было. У многих были фотографические аппараты; к сожалению, самые интересные виды встречались только на ходу, мы пробовали их снимать, но не знали, удадутся ли снимки при быстром ходе поезда. На станциях же все, что хотелось бы снять, заслонено складами дров, водокачками, поездами на запасных путях, заборами и проч.
К обеду мы чистились, прихорашивались; недоставало только дам, чтобы наша столовая имела вид нарядного петербургского ресторана.
На остановках Трубецкой выходил первый из вагона и возвращался только к третьему звонку, быстрыми шагами он удалялся по полотну железной дороги, чтобы размять ноги. На одной станции поезд тронулся раньше времени, никто не заметил, вернулся ли Трубецкой или нет, но вот поезд остановился и подобрал его, ушедшего далеко вперед. Хорошо еще, что он не избрал целью прогулки обратное направление.
В Челябинск мы приехали днем. Остановка была продолжительная, и мы все отправились на извозчиках в город. По дороге встречались велосипедисты, местные обыватели щеголяли резвыми башкирскими иноходцами. Проехали мимо народного дома в греческом стиле, осматривали собор, в котором хранилась святыня, чуждая православному храму – деревянная раскрашенная статуя Св. Николая, вероятно, работы проживавшего здесь католика, назначавшаяся для костела и попавшая по недоразумению в православный собор. Широкие немощеные улицы с одноэтажными деревянными домами, крытыми железом. Много лавок и складов сельскохозяйственных орудий. Более всего привлекали наше внимание башкирские лошади с железными ногами и горбатыми спинами.
16 апреля. В необъятных степях стада крупного сытого рогатого скота и коренастых лошадей пощипывали высохшую прошлогоднюю траву. Вероятно, неподалеку имелось жилье с заготовленным запасом корма, иначе нельзя себе объяснить, как у животных могло сохраняться такое тело после долгих зимних месяцев.
Вечером приехали в Омск – холодно, неприветливо. На вокзале нас встретил начальник штаба округа генерал Гершельман[8], товарищ по Пажескому корпусу. Он был очень занят мобилизацией. Ему было обещано назначение в действующую армию, когда он окончит свою работу.
Совершенно искренно пожелали мы ему скорее прибыть в Маньчжурию – таких генералов желательно иметь побольше.
17 апреля. Целый день ехали по равнине без конца. Однообразна, скучна, неприветлива степь на севере; как непохожа она на степь в Малороссии, где нет этого безмолвия, отсутствия жизни.
Стелется дым от горевшей травы и мелких кустарников; это «палы», подожженные переселенцами для очищения и удобрения почвы под пастбища и покосы. Эти палы распространяются иногда на громадные пространства, уничтожая на своем пути вековые леса.
Когда настал вечер, равнина осветилась заревом сплошного огня. Это было удивительно красиво, но что-то зловещее было в этом стихийном пожарище – жутко делалось, а глаз от чудного зрелища нельзя оторвать.
18 апреля. Тайга. Каким очарованием звучит это слово для охотника! В этих дебрях бродят маралы и изюбры[9] со своими ценными весною пантами, не окостеневшими еще рогами, из которых китайцы выделывают любовное средство. Здесь медведи, рыси, куницы, черно-бурая лиса и бесчисленное множество мелкой пушнины.
Кедры, лиственница, ель, сосна растут между буками, берестами, ольхой, березой и другими лиственными породами. Деревья обросли мохом, ветви перепутались; пораженные молнией или застигнутые пределом возраста, лежат они с вывороченными корнями, как громадные трупы, в которых зарождается новая жизнь. Вдоль линии железной дороги крупные деревья срублены, остальные обгорели от сыпавшихся искр из паровозов.
19 апреля. Лес немного редел, на полянах вековые красавцы свободно расправили свои ветви. Снегу больше. На проталинах плавали стаи диких уток; лебеди и дикие гуси более пугливы – они поднимались и улетали при проходе поезда.
20 апреля. Мы шли с опозданием. По расписанию идут только до Челябинска, а оттуда уже движение поездов подчиняется военному начальству.
Экспресс должен был остановиться в Иркутске, выпустить там пассажиров, но заведующий поездом обещал доставить нас без пересадки до Байкала.
Последний вечер проводили мы в прекрасном международном поезде, жаль было с ним расставаться. Нам говорили, что в Забайкалье и Маньчжурии придется, может быть, ехать в вагонах 3 класса. После роскошных купе с уборными не могло быть привлекательным сидеть и в особенности лежать на голых досках.
Мы собрали между собою и передали заведующему поездом семьдесят пять рублей и повару, отлично кормившему нас, двадцать пять рублей.
21 апреля. В два часа ночи пришли в Иркутск; осмотреть город не пришлось, так как мы уходили в девять часов утра; видно было только за рекой красивый город с крупными постройками, несколько церквей и между ними большой пятиглавый собор; на набережной имелись двухэтажные дома с колоннами типа помещичьих усадеб с претензиями на итальянский ренессанс.
Поезд помчался вверх по течению быстрой прозрачной Ангары. Через три часа мы подошли к озеру Байкал.
У пристани уже разводил пары ледокол «Ангара». Накануне вышел первым рейсом ледокол «Байкал», пробивающий лед по направлению к Мысовой – он только завтра к вечеру окончит свою работу; сегодня «Ангара» остановится верстах в двенадцати от берега, поэтому нас сопровождали сани, чтобы доставить с парохода на Мысовую.
Мы отвалили в два часа дня и пошли по каналу, прорезанному Байкалом. Хотя лед уже был разломан и частью выброшен по сторонам, как поднятая исполинским плугом борозда, наше движение вперед не было совсем свободным: приходилось пробиваться, расталкивая громадные глыбы льда прозрачного зеленого цвета, как волны в картинах Айвазовского.
Тройки, сопровождавшие нас, обгоняли друг друга, ямщики ругались, махали неистово кнутами и гнали во весь дух лошадей. На ослепительно белом фоне снега все эти фигуры вырезывались черными силуэтами, как фантастические китайские тени.
Солнце уже грело, погода стояла чудная, жаль было спускаться в каюту к завтраку.
К пяти часам мы нагнали «Байкал». Чтобы спустить пассажиров, пароход должен был врезаться плотно в сплошной лед – это ему удалось не сразу. Он давал задний ход, отходил сажен на сто, потом полным ходом налетал на нетронутую ледяную массу, поднимался на нее, с треском опускался, разламывая и поднимая вдоль бортов целые пласты и груды обломков. Несколько раз приходилось проделывать этот маневр, пока «Ангара» не стала, стиснутая льдом со всех сторон.
Тройки подъехали. Все стали толпиться у трапа, графу Келлеру предложено высадиться первому, я за ним последовал. Мы сели в сани, покрытые ковром, и помчались по гладкой поверхности Байкала.
Впереди нас ехал железнодорожный подрядчик; когда мы стали его объезжать, он грозно крикнул на нашего ямщика: «Не смей меня обгонять». – Еще грознее прикрикнул на железнодорожника Келлер, и мы проехали мимо – он был укрощен, но глядел темнее тучи. Не в первый раз приходилось Келлеру осаживать таких нахалов: сегодня же одного служащего, ответившего дерзко офицеру в его присутствии, он приказал высадить на берег с парохода, еще стоявшего у пристани.
Приближаясь к станции, мы должны были пробираться между трещинами, из которых выступала вода; такие трещины в несколько сот сажен длиною образуются среди озера неожиданно, что делает очень опасным передвижение через Байкал ночью или в метель.
На Мысовой поезд уже ждал нас. Графу Келлеру было предоставлено большое купе с двумя отделениями и мне рядом такое же, только поменьше. Офицеры нашей компании, кроме Трубецкого, приглашенного Забелиным[10], поместились в нашем вагоне.
После поездки на открытом воздухе мы сильно проголодались и с удовольствием накинулись на роскошно убранный стол с разными закусками и водками. Среди зала на большом столе, накрытом для обеда, лежало соблазнительно составленное меню. Мы были преисполнены благодарностью к любезности и предупредительности железнодорожного начальства. Но вдруг стало вкрадываться сомнение: нам ли был приготовлен этот пир, не узурпаторы ли мы? Графу Келлеру, конечно, мог быть оказан почет, но у него еще не было ни свиты, ни штаба, а ожидалось, очевидно, много гостей. Спросили за буфетом, кого ожидали, и получили в ответ: «Генерала Забелина и лиц, его сопровождающих». С некоторым смущением удалились мы от стола, где были ни зваными, ни избранными, и скромно уселись в углу, куда с пренебрежением приносила прислуга заказанный по карточке ужин.
Не находя свободных мест, пассажиры сели за стол, не обращая внимания на протесты буфетчика, что здесь им не место, что стол этот накрыт по заказу высшего начальства.
22 апреля. Совсем тепло – окна в вагонах пооткрывались, и мы вдыхали с наслаждением чудный, живительный воздух Сибири.
Та часть Забайкалья, по которой идет железная дорога, почти вся гориста; дорога вьется по живописным долинам вдоль быстро текущих рек, обсаженных ольхой или вербами. Самые большие и красивые реки – Селенга и Хилок. Сплошные леса сменялись с перелесками, отдельными группами и одиночными деревьями. Трудно поверить, что едешь по дикому Забайкалью, а не среди парков культурной Европы.
Одна дама, жена служащего в Порт-Артуре чиновника, не могла найти места ни в первом, ни во втором классе; ее посадили в третий класс вместе с солдатами; на другой день ее перевели в купе, занятое уже тремя казачьими офицерами. Узнав, что в нашем вагоне имелись свободные места, она просила перейти к нам; мы, конечно, согласились, сожалея только, что раньше не знали о стеснениях, которые ей пришлось перенести. В то время, когда одинокая дама не могла найти пристанища в поезде, целый вагон первого класса был занят прислугою начальства.
Верхнеудинск напоминает подмосковные дачные местечки своими чистенькими деревянными особняками, с резными украшениями на фронтонах, вокруг окон и у крылец. С площадки на горе перед маленькой, но изящной церковью, среди рослых сосен, открывался красивый вид на долину реки Селенги.
Здесь были получены первые известия о Тюренченском бое[11], о поспешном отступлении 22-го Восточно-Сибирского стрелкового полка и о потере орудий. Невыразимо тяжело было слышать, что мы оставили неприятелю столько пленных и пушек, несмотря на то что войска дрались превосходно. Кто же виноват в этом поражении? Начальство не только не сумело угадать намерения противника, но выказало непредусмотрительность и незнакомство с местностью, на которой решено было принять бой. Дай Бог, чтобы этот урок послужил нам в будущем.
23 апреля. Стало заметно прохладнее, когда миновали туннель на Яблоневом хребте. Буфетные станции редки, а еще реже попадали мы на них в часы завтрака и обеда. Проголодавшиеся пассажиры соскакивали с поезда до остановки и бежали наперегонки, чтобы захватить место у стола.
Опоздавшие ждали очереди, толпились у буфета за водкой и закуской; некоторые забирались на кухню, сами хватали тарелки с кушаньями и уносили в столовую или ели тут же.
Князь Долгорукий и Олив остановились в Чите, куда было предписано являться всем офицерам, определенным в Забайкальское казачье войско[12]. Они хотели, кроме того, дождаться своих лошадей, чтобы поторопить их доставку в Ляоян. Мне тоже следовало явиться начальству в Чите, но я полагал, что в этом не было необходимости, и я предпочел продолжать путь безостановочно, чтобы не расставаться с Келлером.
По случаю своих именин, Трубецкой угощал нас утром в вагоне завтраком из горячих консервов, а мы, за ужином, потребовали шампанского и пили за его здоровье.
24 апреля. Сильный холодный ветер. Местность непривлекательная – тянутся ряды голых холмов без признаков растительности. На равнине сквозь прошлогоднюю траву проглядывали ярко окрашенные крокусы. Буряты скакали на резвых конях за выделенным из табуна «маштачком»[13] и ловким движением набрасывали на него аркан; это в Забайкалье называется уключанием.
На станции Оловянной буряты привели для продажи забайкальских и монгольских лошадей. Они очень малорослы, но с крепкими спинами, почками и ногами. Пользуясь спросом, продавцы запрашивали от семидесяти пяти до трехсот рублей за лошадь, тогда как в обыкновенное время красная цена была бы им от тридцати до ста рублей. Трубецкой купил две лошади по ста рублей для вьюков. Мне нужны были две верховые лошади, так как высланные из России прибудут в Ляоян только через три недели, но я не мог решиться на покупку под седло таких карликов, на которых будет стыдно выехать перед строй. Я привык ездить на ирландских скакунах, а этих коней даже донцы называли чушками, т. е. свиньями; а между тем говорят, что в Маньчжурии нельзя теперь найти порядочного коня ни за какую цену.
25 апреля. В два часа ночи прибыли на станцию Маньчжурия и стояли там до четырех часов дня. Страшный ветер, настоящий ураган, нес тучи песку.
Здесь опять меняли вагоны. От станции Маньчжурия начиналась Китайская восточная железная дорога[14], имевшая главное управление в Харбине. На эту дорогу и ее порядки многие жаловались. Мы нашли, что прекрасно был уложен путь, – поезд шел плавно, не раскачиваясь и не подпрыгивая; новые вагоны роскошны, станционные постройки в китайском стиле изящны и питание в буфетах сносное.
Мне опять дали большое купе, в котором я мог уложить часть вещей, полученных транзитом из Парижа. Я был в Риме, когда получил уведомление об определении во 2-й Нерчинский казачий полк Забайкальского казачьего войска и, возвращаясь в Россию через Париж, купил, рекомендованные полковником французской службы Сен-Жам (St. James), долго прослужившим в колониях, разные предметы походного снаряжения: палатку с двойным верхом, предохраняющим от лучей палящего солнца и тропических дождей; железную, складную кровать, немного тяжелую, но зато действительно прочную; походное кресло полковника Аршинара, удивительно удобное, чтобы отдохнуть, не раскисая, как бывает, развалившись на кровати после тяжелого похода или боя; полог из прочной сетчатки от москитов и других насекомых, был настоящим благодеянием в Маньчжурии, где мухи признавались одною из язв, не уступающих египетским, прославленным Ветхим Заветом; последней моей покупкой была офицерская походная кухня, или кантина, как ее называют французы, – в жестяном ведре вмещалось все, что было нужно для приготовления обеда, столовые приборы и складной фонарь. Мой итальянский повар Пепино угощал нас роскошными обедами, изготовленными на этой кухне, а в тех случаях, когда пообедать основательно не было времени, в ведре готовился суп на 8-10 человек офицеров, который вестовые казаки привозили на позицию, не раз – под выстрелами.
Ожидая телеграммы, я обратился в телеграфную контору, где мне сказали, что телеграмма на мое имя была получена, стали ее искать, я тоже рылся в целом ворохе телеграмм, сваленных в беспорядке, но безуспешно; ее нашли и принесли мне только через три часа.
Мы очень вкусно пообедали на станции Маньчжурия, но это было рано, а когда вечером опять есть захотелось, то оказалось, что до завтра буфетов больше не будет – печально. Пепино на одной станции достал хлеба и молока, умирать с голоду еще было рано.
Билетов никто не спрашивал, может быть, мы напрасно их покупали.
26 апреля. Прошли длинный туннель в горах Хингана, где строился новый обходный путь взамен пресловутых тупиков. Перевал здесь на четыре тысячи футов выше уровня моря. В горах сильная метель, которая прекратилась, как только мы спустились в долину, где совсем не было снегу.
На берегу реки горы обрывались отвесными скалами; пустив корни в расщелинах этих скал красно-бурого цвета, лепились деревья и кустарники, осыпанные белыми и лиловыми цветами – художник не мог бы придумать для них более удачного фона. Лес на горах уже принял розоватый оттенок распускавшихся почек, на низинах лозы и вербы начинали зеленеть.
На одной станции мы нагнали воинский поезд с эшелонами 9-го Сибирского казачьего полка. Казаки – русские, почти все светло-русые, вид у них угрюмый, на вопросы отвечали неохотно, но они, тем не менее, производили впечатление, что на них положиться можно, что они за себя и за родину сумеют постоять. Нравились мне буряты со своими плоскими добродушными лицами; они напоминали мне башкир, которыми я когда-то командовал. Если буряты – сородичи башкир и обладают теми же военными качествами, то лучшего материала для боевой конницы нечего желать. Лошади сибирских казаков маленькие, мохнатые, крепко сложенные. Говорят, что сибиряки в 40-градусный мороз обливают водой вспотевшую лошадь и ставят на стойку, подтянув голову кверху; от этого будто бы они крепнут. Свежо предание, но верится с трудом.
Вдоль полотна железной дороги пролегала дорога грунтовая, по которой тянулись обозы с сеном, дровами и хворостом; в запряжке шли понуро несчастные клячи, безногие, с вогнутыми спинами; за ними плелись или сидели на возах мужики, на вид тоже не сытые и такие же понурые – это недавно прибывшие из России переселенцы. Как не похожи они на сибиряков, уже осевших на месте: у них угнетенного вида не заметно, они, напротив, смотрят на вас самоуверенно, как на равного. Это народ самобытный, не привыкший к административной опеке и не нуждающийся в ней.
Где долины расширялись, предоставляя достаточную площадь под посевы, устраивались переселенческие деревушки и хутора с неуклюже сколоченными избами и сараями, огороженными жердями. Бабы с ребятишками стояли у околицы и грызли что-то: если бы не было видно между ними непроницаемых рож китайцев, можно было бы подумать, что это Россия.
Станционные здания и водокачки построены в китайском стиле: крыши из глазурованной черепицы украшены по гребню и по фронтонам фаянсовыми декоративными мотивами в виде драконов, змей и сидячих на заду собак; эти собаки имеют, вероятно, какое-нибудь символическое значение, – может быть, они хранители домашнего очага от злых духов.
Чины пограничной стражи были щеголевато одеты; они получали, сравнительно с прочими воинскими чинами, большие оклады жалования, жили в прекрасных, даже роскошных казармах. Нужно им отдать справедливость, что они вполне добросовестно исполняли свои обязанности и выказывали не раз храбрость и самоотвержение.
27 апреля. В три часа ночи прибыли в Харбин. Ветер и пыль невозможные; говорят, что это хроническое состояние Харбина.
Вокзал, как и много других зданий в новом городе, построен в стиле модерн. Одна из установившихся форм этого стиля, получившая право гражданства, которую недоброжелательные критики сравнивают с берцовою костью, встречается в Китае в архитектурных украшениях, в мебели, в домашней утвари, в ювелирной работе, в рисунках и узорах. Это дает повод думать, что форма эта не выдумана модернистами, а просто заимствована у Китая.
Всей компанией поехали завтракать на пристань, – так называется одна из трех строящихся частей Харбина в разных, довольно удаленных друг от друга местах. Может быть, эти три предместья сольются когда-нибудь в один большой город, но теперь эта разбросанность непонятна и крайне неудобна. Мы завтракали в отдельной зале ресторана «Колхида», куда не доносились звуки музыки и пение хористок.
Поезд отходил в одиннадцать часов вечера. Наша прислуга была посажена в вагоне 2 класса, что вызвало справедливое неудовольствие офицеров, ехавших в 3 классе; дело уладилось начальником станции, приказавшим прицепить другой вагон 2 класса.
28 апреля. Вот и Китай. Тот самый Китай, с которым мы познакомились еще в детстве по рисункам на ширмах, веерах, на фарфоровых вазах и чайных приборах. Очертания гор, растительность, кумирни[15], люди и животные – все казалось сказочным, причудливым, невероятным, и таким мы теперь видели наяву.
Широкая долина, обрамленная лиловыми горами, точно фестонами, обработана на всем пространстве.
Земледельцы, одетые в синие балахоны, в соломенных конусообразных колпаках на голове, пахали сохами или маленькими плужками, запряженными в одну лошадь. Недалеко друг от друга разбросаны поселки и хутора, окруженные глинобитными оградами с прорезанными бойницами и крытыми ходами. Дома-фанзы, также глинобитные, крыты черепицею или гаоляном. Гаолян и чумиза – злаки, наиболее распространенные в Китае, в особенности первый, неоценимый в обиходе манзы-китайца[16]: молодой гаолян дает прекрасный зеленый корм, когда он созреет, его зерно собирается и идет на корм людям и лошадям, а стебли сушатся и употребляются для кровли, для внутренних переборок и потолков, очень искусно сплетенных и оклеенных бумагою всем семейством манзы. Гаолян идет также на огорожу и, наконец, на топливо.
Станции окружены кирпичными или каменными стенами с бойницами и башнями на углах для защиты от хунхузов[17]. На пограничную стражу возложена обязанность охранять железную дорогу. Вехи, обмотанные соломою, установлены на возвышенных местах; при появлении неприятеля или по тревоге часовой зажигает веху, облив ее предварительно керосином. На более важных постах, как, например, у мостов через большие реки, стоят пушки.
С нашим поездом в вагоне 3-го класса, переполненным пассажирами-китайцами, пять вооруженных китайских солдат везли на казнь в Ляоян четырех хунхузов. Хунхузы выглядели мирными гражданами; кроме надетых кандалов, они ничем не отличались от других пассажиров, с которыми весело болтали.
Русского мужика более не видно ни в поле, ни на дорогах; дойдет ли когда-нибудь до этого края переселенческая волна?
Около живописных кумирен деревья были в полном цвету, овощи зеленели в огородах у каждой фанзы. Мужчины, женщины и дети были заняты полкою и окучиванием – с каким умением, с какою любовью они относились к своей работе!
Для пропуска встречных поездов остановки на станциях и разъездах становились все продолжительнее. На более значительных станциях, где были расположены войска, бараки для раненых и больных и питательные пункты, толпились китайцы-торгаши, рабочие и нищие. Землекопы таскали землю в плоских корзинах, подвешенных к коромыслам, к возводящейся насыпи.
29 апреля. Разворачивающаяся перед нами картина так и просится на экран: все непривычно европейскому глазу. В архитектуре, в головных уборах китайцев и даже в очертании гор, вырезывающихся на горизонте, преобладает колокольчатая форма, вероятно, почерпнутая из растительного царства, – как был лотос в Индии, акант в древней Греции и ель в готике. Лилия, растущая в изобилии в диком состоянии по всему Китаю, составляет предмет особого ухода в саду знатного мандарина и у бедняка-манзы; не она ли послужила созданию китайского стиля?
Нет ничего удивительного, что растительное и животное царство Китая отличаются от того, что мы видим в Европе; но любопытно, что обыкновенная ворона и галка здесь совершенно черные, как грачи, без признаков серого оперения. Около жилых мест и в лесах множество сорок, они ничем не отличаются от всем знакомых кумушек. На станциях между китайцами есть начальство – это полицейские, у которых нашит на спине цветной круг с иероглифическими изречениями, а в руке самый убедительный знак власти – большая трость. Один рослый китаец в желтой плюшевой куртке совсем важный чиновник – он помощник кассира.
Остановки, в особенности на разъездах, еще продолжительнее. Генерал Забелин заметил, что были беспорядки, что неумело и неправильно распоряжались железнодорожные служащие. В 8 часов вечера пришли в Мукден и через два часа отошли дальше.
30 апреля. В три часа ночи пришли в Ляоян. Нас разбудили и потребовали выходить всем из вагона, так как поезд через час должен был отойти дальше на Порт-Артур. Когда мы оделись и уложили свои вещи, пришли сказать, что сообщение с Порт-Артуром прервано и поэтому наш вагон останется в Ляояне. Мы опять разделись, но спать не удалось: установка вагона на запасный путь заняла много времени, поезда и отдельные локомотивы с грохотом проходили мимо нас, раздавались над ушами свистки и раздирающие звуки сирены. В шесть часов утра мы были уже на ногах.
На Парижской всемирной выставке 1900 г. мне приходилось испытать езду на «пус-пус» – китайских рикшах, но то было по гладким, как паркет, дорожкам выставки, медленно, с постоянными остановками; заставлять же человека везти экипаж с седоком продолжительное время и по всяким дорогам чуть ли не со скоростью лошади казалось бесчеловечным; оказывается, однако, что рикши так втянуты в эту работу, что могут пробежать три, четыре версты без устали, причем дыхание остается равномерным. Рикши – порядочные нахалы и всегда готовы содрать с вас три шкуры.
Граф Келлер и я завтракали у старого товарища генерала Ф. Ф. Трепова[18], назначенного начальником санитарного управления.
Мне сообщено, что командующему армией известно о моем прибытии в Ляоян и что я должен ему представиться сегодня же.
Прием представляющихся в 4 часа дня. Первым был принят граф Келлер; его продержали довольно долго, и когда он вернулся, то казался взволнованным и озабоченным. Он передал мне, что командующий армией предложил ему принять Восточный отряд от генерала Засулича[19]. Келлер ответил, что, не служивши давно в строю, он желал бы, по крайней мере на первое время, прокомандовать дивизией, а не большим отрядом, так как он не был уверен, что сумеет справиться с возлагаемой на него трудной задачей. Генерал Куропаткин настаивал, однако, чтобы Келлер сейчас же вступил в командование Восточным отрядом и его доводы были настолько убедительны, что Келлер согласился. В настоящее время Восточный отряд был менее корпуса, но имелось в виду пополнить его частями, ожидавшимися из России.
Представлялись затем генерал Забелин с инженерами, флигель-адъютант князь Трубецкой, полковники Бем и Поспелов, получавшие новые назначения вследствие того, что полки, которыми они должны были командовать, находились в Порт-Артуре, отрезанном от главной армии неприятелем. Когда настала моя очередь, командующий принял меня очень любезно и представил начальнику штаба армии генералу Сахарову[20]. Меня смутило замечание генерала Сахарова: не болен ли я.
Я поступил на службу только на время войны после двадцати лет отставки и, пожалуй, для чина войскового старшины, был не довольно молод, но я себя считал бодрым и способным нести строевую службу так же ретиво, как в молодости, и мне хотелось скорей доказать, что я здоров и могу служить не хуже молодого.
Алексей Николаевич Куропаткин сказал мне: «Пока вы будете в Ляояне, прошу вас быть моим гостем».
Обед был сервирован в семь часов в роскошном вагоне-столовой, ярко освещенном рядами электрических лампочек под потолком. После закуски в первом отделении, где обедала свита, мы перешли во второе. Келлер сел по правую руку генерала Куропаткина, Забелин – по левую. Разговор касался военных событий, не затрагивая наболевших вопросов, обсуждение которых не было желательно за столом в присутствии непосвященных гостей и прислуги. Обед из трех блюд был вкусный, сытный, но не изысканный и, конечно, не оправдывал рассказов мукденских доброжелателей о расточительности и блеске приемов генерала Куропаткина.
Когда встали из-за стола, Алексей Николаевич сказал присутствующим, указывая на меня: «Представляю вам моего старого боевого товарища, он заслужил Георгиевский крест за штурм Гривицкого редута[21], а не золотое оружие, которое получил за это дело».
Не дожидаясь Келлера, ушедшего на половину командующего на совещание, я отправился домой. Ночь была темная, я насилу отыскал свой вагон, натыкаясь на рельсы, канавы, на сложенный у железной дороги лес; ходить здесь ночью без фонаря было небезопасно, – того и гляди, расшибешь себе нос.
1 мая. Мой полк, 2-й Нерчинский казачий, входил в состав 2-й Забайкальской казачьей дивизии генерал-майора Ренненкампфа. В полевом штабе мне сообщили, что штаб-квартира отряда генерала Ренненкампфа находилась в г. Саймацзы, но где находится он сам со своим отрядом, никому не было известно. Он был один из самых подвижных генералов, и уследить за ним не было возможности.
В Саймацзы идет из Ляояна большая этапная дорога, но есть и другая, более кружная, через Ляншангуан, где были расположены передовые части Восточного отряда. Келлер предложил мне ехать с ним вместе до Ляншангуана, а оттуда до Саймацзы обещал дать конвой. Я был рад отсрочить на несколько дней разлуку с другом и товарищем детства, к которому был горячо привязан; меня, кроме того, интересовало видеть позиции будущих боев при наступлении японцев из Фынхуанчена на Ляоян.
Мы должны были выступить послезавтра; времени оставалось немного, а работы была масса.
Я узнал, что у генерала Ренненкампфа колесного обоза совсем не было, поэтому приходилось расстаться, по крайней мере, с половиной привезенного багажа. Отложив все запасы в сторону, оставалось еще много вещей, которых нельзя было уложить во вьючных чемоданах, а между тем, это все казалось необходимым. Куда девалась моя опытность прошедшей Турецкой кампании, где все мое имущество помещалось на одном муле, а когда я ехал в Ахал-Теке[22], то имел только одну лошадь, на которой сидел сам. Зная пристрастие Скобелева[23] к щегольству, я вез, тщательно свернутую в трубку, одну накрахмаленную рубаху только для первого представления и произвел желанный эффект: «Что вы, с собой возите прачку?» – сказал мне Скобелев и не хотел верить, что у меня не было отдельного вьюка.
Наконец удалось мне съездить в Ляоян; я в первый раз был в китайском городе, и все меня интересовало: пестрота и красочность вывесок, флагов, художественная золоченая и расписная резьба по дереву над входами в магазины. «Бабушки», или «мадамы», как китайцы называют по-русски своих женщин, густо нарумянены во всю щеку, нарумянены даже маленькие девочки. Главное у них щегольство в замысловатой прическе, заканчивающейся вверху металлической бабочкой или другим украшением. По понятиям европейца, они все уродливы, но я видел в горах Маньчжурии стройных девушек с чисто арийскими, красивыми чертами лица.
Лавки, выходящие на улицу, бедны. Дорогие меха, старинный фарфор и бронза, ювелирная работа, между которой особенно славятся подвесы и художественные безделушки из яшмы, оникса, аметиста, горного хрусталя, каких-то розовых и молочно-зеленых камней горной породы; одним словом, все, что может привлечь внимание любителя и знатока в искусстве, хранится у богатых «купезов» – купцов – в сундуках, ящиках и разных тайниках, откуда они вынимают их и показывают покупателю с некоторою осмотрительностью. Они, вероятно, прячут этот ценный товар из боязни быть ограбленными чиновными или профессиональными хунхузами. Найти такого «купеза» можно только с проводником. Они живут обыкновенно в глухих закоулках, в богатых фанзах внутри запертого двора.
Почти все корреспонденты сходятся в мнении, что нигде нельзя в мире найти такой грязи и вони, как на улицах и в жилых помещениях китайцев. Кто бывал в Италии и на Ближнем Востоке, должен сознаться, что даже в больших городах, как Константинополь, Неаполь и Венеция, имеются улицы, которые относительно грязи и вони могут оспаривать пальму первенства с любым городом Китая.
У генерала Куропаткина обедал полковник Липовац Попович, черногорский доброволец, «допущенный до командования» 22-м Восточно-Сибирским стрелковым полком, вместо полковника Громова, отрешенного от командования за Тюренченское дело.
Липовац прибыл в армию с целой ватагой черногорских головорезов; он говорил, что таких разведчиков нет в мире: расположившись на вершинах гор, они переговариваются, подражая крику разных птиц и зверей, передавая таким образом о всех действиях неприятеля. Слышал я потом о личных подвигах Липоваца, но о его команде не слыхал ничего. Едва ли в современных войнах, где стреляют с двух-, трехверстного расстояния бездымным порохом, возможно ожидать каких-то чудес от разведочных приемов Запорожья. Это, может быть, еще пригодно в борьбе между храбрыми, но невежественными четами в горах Балкан, но борцы двадцатого века, японцы, предпочтут этим примитивным приемам сигнализацию гелиографами, электрическими лампами и будут передавать получаемые сведения, не подражанием крику совы, филина или сыча, а по телефону, проведенному по всем направлениям как паутина.
За обедом командующий говорил, что он будет относиться одинаково строго к старшим, как и к младшим начальникам и, обращаясь к Келлеру, с улыбкой добавил: «Я буду отрешать от должности даже корпусных командиров». Мы знали, что почин в этом отношении уже сделан, и к нему отнеслись сочувственно во всей армии. На войне еще более, чем в мирное время, надо заменять бездарности теми, кто проявил выдающиеся способности.
2 мая. В управлении военных сообщений Келлер купил трех мулов по сто двадцать рублей каждого, одного он уступил мне. Лошадей обещал мне доставить князь Урусов, адъютант командующего армией, но до сих пор их нет; я искал лошадей на базаре, куда их приводили на продажу, но не нашел ни одной подходящей.
По поручению Келлера ездил в Ляоян покупать провизию и вино. Очень недурное французское красное вино местного разлива стоило один рубль за бутылку. Говорили, что в Порт-Артуре иностранные вина продавались удивительно дешево: настоящее шампанское можно было иметь по три рубля за бутылку.
В последний раз мы обедали у командующего. Он сказал мне при прощании: «Желаю вам счастливого пути и успеха, берегите себя, не рискуйте, вы мне нужны для командования. Мне было бы очень жаль, если бы вас ранили, такие офицеры, как вы, нам дороги».
3 мая. С утра шел проливной дождь. В восемь часов подвели к нашему вагону монгольскую лошадь чалой масти*, уступленную мне Треповым, сжалившимся над моим бедственным положением. Через полчаса привели другую лошадь от Урусова, вороную. Первую я купил за 150 рублей, вторую – за 140. Обе сослужили мне хорошую службу.
Всегда трудно укладываться и вьючить в первый день выступления, но в дождь это просто мучительно. Денщик Келлера, Федор, все путал, брал мои вещи вместо своих, – он был так бестолков, что только мешал, вместо того чтобы помогать.
Кроме трех купленных нами мулов под вьюки, начальник управления военных сообщений разрешил Келлеру взять три казенные двуколки для отвоза наших вещей до места расположения Восточного отряда. Часть багажа я отправил в Харбин на предъявителя квитанции. Квитанция эта затерялась, и я только в ноябре, и то случайно, разыскал свои вещи, отправленные в мае. За хранение приходилось уплатить сто сорок рублей, но управление Китайской восточной железной дороги сложило с меня этот платеж, принимая во внимание, что я находился на передовых позициях и не мог лично заняться розыском своих вещей.
Мы тронулись в одиннадцать часов утра вместо назначенных восьми, не дождавшись транспорта, который Федор никак не мог наладить. Дождь лил как из ведра, грязь была невылазная.
Келлер ехал впереди на красивой лошади генерала Куропаткина, уступленной ему временно, до прибытия его лошадей из России. Эта лошадь была подарена Куропаткину государем.
Чалая масть – рыжая, вороная или бурая с примесью белых волос.
Вместе с нами ехали военные агенты: германский – майор барон фон Тетау; шведский – Никвист; норвежский – Эдлунд; болгарский – Пападопов и итальянский морской агент капитан Камперио. Отойдя пять верст, мы остановились в ожидании обоза, который подошел только к двум часам. Дорога шла равниною, распаханною на всем пространстве. На двенадцатой версте вошли в горы; здесь тоже каждый клочок земли обработан, даже в таких местах, куда трудно было забраться.
Под старыми корявыми деревьями с разбросанными далеко в стороны ветвями ютились маленькие кумирни, сложенные из дикого камня; в них приносятся жертвы богам земледелия: щепотка рису или сожженные лоскутки бумаги с молитвами должны обеспечить успех урожая. Большие кумирни, с фанзами для бонз[24], расположены всегда в особенно живописных местах: на отдельном холме, над крутым утесом, окруженные пышно разросшимися деревьями.
Пришлось остановиться на ночлег в деревне Цаолинцзы, на полуэтапе, потому что наш обоз отстал на перевалах. Переход был всего в двадцать четыре версты, дорога хорошо накатана, перевалы невысокие и некрутые, а, между тем, наш легкий обоз, вышедший из Ляояна в одиннадцать часов утра, пришел на место поздно ночью и то благодаря распорядительности начальника транспорта; чего же можно было ожидать при движении в распутицу грузного войскового обоза?
На полуэтапе войска, парки, обозы расположились поневоле на распаханных полях, превратившихся после последних дождей в сплошные болота. Лазареты помещались в самой деревне, в обширных дворах.
Нам была отведена фанза, вмещавшая свободно до двадцати офицеров. Чуть не утопая в грязи, рискуя оставить в ней не только калоши, но и сапоги, мы пробрались в ресторан, где нас накормили роскошным обедом. Рядом с буфетом была открыта лавочка; в ней продавались консервы, прекрасные иностранные вина, жестяная и луженая посуда и самый необходимый предмет в походе – эмалированные кружки для чаю[25].
Возвращаться ночью по грязи было отвратительно. Кто не имел кровати, расположился на канах, широких нарах вдоль стен фанзы. Каны служат для отопления фанзы зимою: под ними проведены дымовые трубы из очагов с большими котлами, в которых манзы варят себе пищу. Когда холодно, спать на этих лежанках довольно приятно, если имеешь толстый войлок или бурку, чтобы подложить под себя; но случалось летом засыпать, после утомительного похода, не удостоверившись, что кана не топлена, и быть вдруг разбуженным от нестерпимого жара; когда все места заняты, а на полу грязно, не знаешь, куда деваться.
Келлер улегся на свою складную кровать, особенно рекомендованную фабрикантом, и посмеивался надо мною, что я оставил свою в обозе и должен был спать на голых досках. Продолжая болтать, я подсел к нему на кровать, вдруг что-то затрещало, и мы оба оказались на полу. Очередь смеяться настала для меня.
Тяжелой казалась мне эта первая ночь в походе: мне было так жестко, несмотря на подосланную бурку и все, что попалось под руку, что все члены болели, и я не мог спать. Я думал тогда, что мои старые кости никогда не привыкнут к этой пытке[26].
Десяток офицеров храпели во всю мочь, а когда стало светать, мухи, ужасные маньчжурские мухи, извели меня вконец.
4 мая. Обоз вышел в восемь часов, а мы – в десять. С непривычки узкое черкесское седло с короткими стременами, купленное в Конвое Его Величества, показалось мне очень неудобным, и я чувствовал себя совершенно разбитым после вчерашней езды. Другое седло, подаренное мне одним приятелем, хотя тоже черкесское, оказалось гораздо лучше первого, и впоследствии, при переходах переменными аллюрами, я его предпочитал седлу драгунского образца.
Погода прояснилась, приятно было сбросить с себя тяжелые дождевики, мало предохраняющие от проливных дождей. Самыми практичными и действительно не промокающими оказались плащи из простой палаточной парусины, изготовляемые у Кебке в Петербурге.
Нам встретились сестры милосердия, ехавшие на двуколках Красного Креста. Бедные сестры, на какой трудный самоотверженный подвиг они пошли; мне было невыразимо грустно думать, что скоро и моей жене придется нести эту тяжелую и опасную службу. Военные, служащие в строю, могут быть ранеными или убитыми только в бою или в перестрелках с неприятелем, чего не бывает беспрерывно, а сестры, ухаживая за больными, постоянно подвергаются опасности заразиться инфекционными болезнями и, кроме того, они не имеют отдыха никогда.
Несколько раз переправлялись через реку – неглубокую, но с довольно быстрым течением. Сидевшие на маленьких лошадях местной породы должны были подгибать ноги, чтобы не замочить их.
В полдень пришли в Ляндансян и остановились у расположения штаба Восточного отряда. Граф Келлер прошел к генералу Засуличу; пробыв у него некоторое время, он вышел с ним вместе и представил ему прибывших с нами военных агентов.
Палатки наши были разбиты около штаба отряда, на площадке, огороженной с двух сторон загрязненной солдатами стеной, с третьей – дорогою; выход был только один, через вонючую лужу. Говорили, что лучшего места нельзя было найти. Рядом с нами расположились в палатках: ординарец графа Келлера хорунжий Нарышкин, бывший лейб-гусар и Камперио, а по другую сторону – остальные военные агенты. Все они говорили более или менее правильно по-русски. Тетау пробыл несколько месяцев в Киевском округе. Его, говорят, очень ценил генерал Драгомиров[27]. Переведенные на русский язык статьи Тетау о наших войсках печатались в «Русском инвалиде».
У Камперио со времени Китайской войны 1900 г. служил китаец «бой»[28]. Хотя распоряжением по армии было воспрещено брать китайцев в качестве прислуги, во избежание шпионства, но для Камперио было сделано исключение ввиду ручательства его за благонадежность «боя».
Впрочем, это распоряжение полевого штаба, как и многие другие, не только не соблюдалось, но даже не было известно во многих частях.
«Бой» говорил немного по-итальянски и поэтому сошелся с моим поваром Пепино. Камперио тоже благоволил к Пепино, не только как к соотечественнику, но и как к собрату по кулинарному искусству, – он готовил недурно и взялся даже кормить коллег – военных агентов. Только что были разбиты палатки, Камперио вырыл в земле походной лопатой небольшую яму, обложил ее камнями, и получилась печь с отличной тягой. Пепино последовал его примеру, и скоро стал доноситься до нас аппетитный запах готовившегося ужина; это было тем более приятно, что мы очень скверно позавтракали у местного маркитанта[29].
У Пепино, никогда раньше не ездившего верхом, оказались неожиданно кавалерийские способности. Келлер сам признавал, что он подавал надежды сделаться со временем лихим наездником.
Генерал Кашталинский[30], командовавший войсками под Тюренченом, рассказывал Келлеру, что ему было приказано принять бой, но дальнейших распоряжений он не получал, что резервы, стоявшие в семнадцати верстах сзади, не были выдвинуты вперед, вследствие чего войска понесли громадные потери и вынуждены были бросить орудия.
Когда после целого дня жестокого Тюренченского боя отряд отходил назад через узкое ущелье, над ним, на сопках, вдруг появились японцы. Ожидалось, что прекратившийся бой возгорится опять, но тут произошло что-то совсем непонятное: вместо того чтобы открыть огонь по отступающим, японцы по команде своих офицеров прокричали три раза «ура». Что это значило: насмешка ли, торжествующий клик победителей или знак одобрения противнику, мужественно сражавшемуся против сил во много раз его превосходящих? Мы продолжали отступать в полном порядке, а японцы глядели на нас, вскрывали коробки с консервами и ели.
Вечером долго беседовал с Келлером симпатичный начальник штаба Восточного отряда полковник Орановский[31]. Он еще молод, хотя волосы уже поседели. Келлер имел о нем очень высокое мнение.
5 мая. После вчерашнего дождя температура понизилась, ночь была холодная, под утро было только четыре градуса тепла. Я в первый раз обновил полученные из Парижа палатку и кровать. Раздеваться было холодно, но внутри спального мешка совсем тепло. Под рукой висел провод большой электрической лампы. Я давно не пользовался таким комфортом и чувствовал себя совсем как дома. Утром внутри палатки я мог основательно помыться в большой резиновой ванне. Такая ванна крайне необходима в походе, в особенности зимой. Камперио купался на дворе в вырытой «боем» яме: он вложил в яму большое полотно из резиновой материи, налил в нее воду, вот и ванна готова. Видно, человек бывалый – он всегда и везде умел приспособиться.
Против нас была расположена биваком обозная команда; оттуда были вызваны солдаты, чтобы вычистить нашу площадку, выпустить воду из соседней лужи и разобрать стену для более удобного выхода.
Генерал Засулич уехал в коляске в сопровождении нескольких лиц штаба 2-го корпуса, которым он раньше командовал. Из приказа по армии стало известно, что он опять вступает в командование этим корпусом.
Графу Келлеру предложено, по телеграфу, представить кандидата на командование 22-м полком. Липовац должен был возвратиться в Ляоян.
Наши лошади голодали со вчерашнего дня, было жаль на них смотреть. Только сегодня утром было подвезено несколько возов старого полусгнившего гаоляна, на который они набросились с жадностью. Зерна совсем не было.
Нас удивляло, как это при штабе большого отряда не имелось фуража. Не оттого ли у нас неудачи, что не только нет распорядительности, но даже неизвестно, кому следовало бы распорядиться и на кого возложить ответственность? Не в одном только железнодорожном ведомстве за все расплачивается стрелочник, т. е. самое безответное лицо.
Утренний завтрак, какао и яйца всмятку, был подан в палатке Келлера; она очень просторна, в два отделения, в одном помещалась его кровать, в другом, у входа, был стол и два складных стула.
Нам подвели коней, и мы выехали в сопровождении чинов штаба отряда и военных агентов для осмотра позиции.
Главная позиция находилась верстах в двух позади расположения войск. В случае стремительного нападения неприятеля обозы, парки и лазареты могли бы оказаться в опасном положении.
Поперек долины протянулся хребет, представлявший естественную позицию, очень выгодную для обороны. Построены на ней редуты, батареи, окопы для стрелков, проведены дороги для подвоза и спуска орудий и снарядов. Одним словом, позиция была выбрана и укреплена на славу и могла бы оказать нападающему почти неприступную преграду. Вопрос только в том, пойдет ли он на нее. Эта позиция, как и все другие, могла бы быть обойдена, и тогда все труды на ее укрепление пропали бы даром. Из этого, конечно, не следует делать вывода, что надо пользоваться естественными преградами движению неприятеля, но укреплять их не стоит. Напротив: надо использовать все средства, чтобы отбросить нападающего или, по крайней мере, задержать его. Но это едва ли удастся, если мы ограничимся укреплением только одного облюбованного нами прохода, полагая, что неприятель пойдет именно туда, а не мимо.
Укрепленная позиция не крепость, где войска могут продержаться долго и будут отвлекать часть сил противника. Когда она обойдена, надо спешить ее бросить, потому что для обороны она более не годится.
Мы проехали на батарею по дороге, разработанной саперами и командами войск Ляндансянского отряда.
В нашем присутствии втянули туда одно орудие, на что потребовалось тридцать минут, спустили же его шесть солдат на лямках прямо с кручи в двенадцать минут. Этим доказывалось, что при отступлении орудия могут быть вывезены быстро.
По узкому гребню горы мы пешком пробрались на правофланговую позицию. Лошадей вели в поводу.
Здесь хребет раздваивался: вправо он сливался с цепью гор, граничащих с долиною, ведущей в Ляоян, влево хребет спускался к востоку, в сторону Фынхуанчена. На скрещении гребней было возведено три редута. Восточный, передовой отрог, предполагалось укрепить уступами в несколько ярусов, что давало бы большую интенсивность огня.
Недостаток такого расположения окопов состоял в том, что путь отступления из них поднимался в гору, по открытому со всех сторон склону, т. е. под выстрелами неприятеля.
Граф Келлер удивлялся, что левый фланг главной позиции упирался в долину, по которой пролегала дорога из Фынхуанчена в Ляоян – путь наступления японцев, а не было обращено внимания на высоты левее, по ту сторону долины, откуда наши укрепления могли бы быть обстреляны с тыла. Было решено завтра осмотреть эти высоты, узнать, доступны ли они для артиллерии, и определить, как привести их в оборонительное состояние. Сложные и дорогостоящие инженерные работы приказано прекратить и ограничиться устройством окопов для пехоты. Нам передавали, что генерал Засулич позиции не осматривал.
Мы вернулись на бивак в пять часов дня и отправились обедать в общую столовую штаба отряда, которой заведовал подъесаул граф Комаровский. Ужинали дома, т. е. в палатке Келлера. Нам предстояло скоро расстаться, и мы рассчитывали провести этот вечер одни, но не успели мы окончить ужина, как послышался голос Комаровского, просившего позволения зайти. Он приходил просить, чтобы его назначили комендантом отряда. После него пришел полковник Абациев, старый приятель, с которым мы были рады повидаться. Он недавно принял Уссурийский казачий полк и рассказывал нам о службе в отдельной бригаде полковника Карцева. Они были почти бессменно заняты разведочной службой, и поэтому лошади были приведены в ужасное состояние. Абациев в особенности жаловался на состав полков 2-й очереди: нижепредельные казаки не имели никакой боевой подготовки, кто не умел стрелять до поступления на службу, не научился ничему, так как их заставляли выпустить десять, двенадцать пуль, и этим обучение стрельбе ограничивалось. Не попавший в цель ни одной пули не будет стрелять успешнее в бою.
Келлер обещал осмотреть внимательно его полк завтра и о всем замеченном передать на усмотрение командующего армией.
6 мая. По случаю дня рождения государя императора назначен был церковный парад 7-му, 10-му, 11-му и 12-му Восточно-Сибирским стрелковым полкам. Войска были построены в каре среди широкой долины, окруженной горами. Как везде в Маньчжурии, приходилось становиться и маршировать на вспаханном поле, так как нельзя было найти в одном куске ста квадратных сажен необработанной земли.
У аналоя стояли два священника и хор певчих солдат с ружьями.
Несмотря на то, что эта часть Маньчжурии на одной параллели со средней Италией и был май на дворе, здесь было еще настолько свежо, что войска вышли в мундирах.
Офицеры – вне строя в сюртуках при шарфах.
Граф Келлер в форме стрелков Императорской фамилии подъехал галопом на царской лошади, поздоровался с войсками и поздравил их с праздником. Он сидел молодцом и, несмотря на его пехотный мундир, было видно, что он кавалерист не случайный, а настоящий.
Вспомнились мне года молодости: еще в Пажеском корпусе Келлеру как лучшему ездоку давали в манеже тряскую и довольно трудную в езде кобылу Викторию, затем в Кавалергардском полку он был в числе хороших ездоков.
Келлер слез с лошади и подошел к месту церковного служения. Напротив стояли знаменщики присутствующих на параде войск. Началась служба.
Во время богослужения при боевой обстановке присутствующими овладевает особое настроение – неодинаковое для всех: истинно верующих молитва укрепляет, дает им подъем духа, у них выражение лица торжественное, чуть ли не радостное; другие молились усердно, клали земные поклоны, но успокоения молитва им не давала, потому что они боялись смерти и молились о сохранении жизни, забыв слова молитвы Господней – «Да будет воля Твоя». Как часто приходится видеть людей, сокрушающихся, по-видимому, о чужом горе, тогда как в действительности им жалко только себя при мысли, что им тоже придется умирать или переносить личное горе. Тут были тоже настоящие воины, готовые на самопожертвование, они глядели смело вперед, не тревожимые мучительными опасениями. Но большинство безучастно – как будто равнодушные ко всему, они верят в предопределение и переносят безропотно самые тяжелые испытания, – для них существует поговорка: «Двум смертям не бывать, одной не миновать».
Было пропето многолетие. Граф Келлер и за ним все офицеры приложились к кресту. Духовенство, в сопровождении начальствующих обходило войска и окропляло их святой водой, а батальон за батальоном подхватывал целым хором: «Спаси, Господи». Это было торжественно и производило сильное впечатление.
После выпитой чарки за здоровье государя, государынь, наследника и командующего армией граф Келлер пропустил парад церемониальным маршем и затем направился смотреть Уссурийский полк. Одной сотне приказано расседлать коней: они имели действительно истощенный вид, а спины были сбиты почти у всех. На опросе казаков оказалось, что большинство не умело стрелять, ни владеть шашкой, они не знали ни конного, ни пешего строя. Офицеры были недостаточно подготовленными. А между тем Абациеву предстояло сегодня же выступить в поход и идти усиленными переходами на юг для выполнения особой задачи.
Келлер вызвал вперед офицеров и передал им, что он требует постоянного и самого внимательного наблюдения за всесторонней подготовкой казаков к боевой службе. Абациеву же он сказал, что в случае нерадения или неспособности сотенных командиров он ему вменяет в обязанность для пользы службы сменять их и назначать временно командующих, хотя бы и младших чином.
Переодевшись, мы поехали осматривать замеченные вчера высоты на левом фланге главной позиции. Дорога, по которой могла бы свободно следовать артиллерия, проходила параллельно главному этапному пути от Ляояна на Фынхуанчен, около двух верст к северу. Подъем на горы был не слишком крутой и также доступен для артиллерии.
Поднимаясь вдоль ручья вверх по ущелью, мы согнали медведя; молодые офицеры захватили винтовки у казаков и бросились за ним в погоню, но успеха не имели: в сплошном кустарнике можно было найти зверя только с собаками или выгнать его на чистое место облавою.
Мы выбрались на вершину гор и очутились позади нашей главной укрепленной позиции. Несколько орудий, поставленных в этом месте неприятелем, могли бы сбить наши батареи с тыла и обстреливать путь отступления.
Решено было расширить и улучшить существующую дорогу и провести новые для передвижения войск и артиллерии и занять вершину высот тремя горными орудиями (имелось их только пять, старого образца, из которых два было подбито); гребни высот должны были быть заняты стрелками, имевшими за собою на полугоре частные резервы; были намечены места для главных резервов, готовых во время боя двинуться, куда потребовались бы подкрепления, и на обходы неприятеля отвечать охватами его флангов, что Келлер называл активной обороной. Не имея численного превосходства, было необходимо встречать густые цепи японцев, какими они атаковали нас под Тюренченом, хотя бы слабыми цепями стрелков, но защищенных окопами, и выдвигать впереди наших флангов сильные части для предупреждения обходов. Противника надо было атаковать настойчиво свежими резервами, когда он будет истомлен упорством защиты, израсходует патроны, и покажутся признаки ослабления.
Мы спешились, спустились напрямик по крутому обрыву и вернулись на бивак. По дороге нам встретился начальник инженеров генерал Величко[32], прибывший из Ляояна для осмотра инженерных работ на позициях.
Вечером собрались у Келлера на совещание генералы Величко и Кашталинский и полковник Орановский.
В Ляндансяне водки не было, ее привезли из Ляояна к сегодняшнему празднику. Вечером в лагере горели костры, раздавалась музыка и пение. У офицеров, бывших юнкеров Николаевского кавалерийского училища, чествовался в местном ресторане храмовый праздник училища: там тоже песенники, играла полковая музыка, кричали «ура», туши чередовались маршами, – веселье продолжалось заполночь.
7 мая. Полковник Орановский сообщил мне, что между Ляншангуаном и Саймацзы не было связи, поэтому ехать этим путем с кладями было бы рискованно, следовало мне возвратиться к полуэтапу и оттуда свернуть на Аньпин, первый этап на главной дороге из Ляояна в Саймацзы.
Жаль было отказаться от поездки с Келлером до Ляншангуана, но я торопился в полк, а Келлер ожидал завтра командующего армией и не был уверен, что ему удастся в скором времени посетить свой передовой отряд. Я решил выехать завтра и предупредил о том Эдлунда, который тоже собирался в отряд генерала Ренненкампфа.
Был у меня подполковник 11-го стрелкового полка Шипов, талантливый рисовальщик, которого я знал в Париже, когда он состоял там при посольстве.
Мы с Келлером ужинали вдвоем; он снова повторил, что очень желал бы иметь меня в своем отряде, потому что он дорожил мною не только как другом, но также как начальником части, на которого мог вполне положиться. Долго продолжалась наша беседа, и мы были оба очень взволнованы при прощании.
8 мая. При последнем прощании с Келлером мы не могли выговорить ни одного слова, – нам, может быть, не суждено было более встретиться.
Мы выступили в 9 часов утра, а в Соялинцзы были в половине двенадцатого. Все войска, расположенные на полуэтапе, были в сборе и ожидали приезда командующего. Наконец появились гонцы, дозоры, взвод казаков и за ними командующий в коляске, довольно медленно подвигавшейся по испорченной последними дождями дороге.
Мы хотели обедать, но ресторатор просил нас обождать отъезда командующего, которому он подавал завтрак в отдельной фанзе. Командующий завтракал недолго, и когда он уехал, генерал барон Икскюль пригласил нас перейти обедать в эту фанзу и угостил нас превосходным рейнвейном, найденным у местного маркитанта; таким вином не побрезговали бы самые взыскательные знатоки.
От Соялинцзы дорога шла по долине Танхэ («хэ» по-китайски – река), горы здесь невысокие. Довольно часто встречались деревни, обсаженные плакучими ивами и раскидистыми акациевидными деревьями.
Под тенью мощно разросшихся деревьев у живописных крепостных ворот Аньпиня стояла пестрая толпа китайцев. Этапный комендант отвел нам квартиру у богатого купца Тифунтая. Тифунтай в Маньчжурии знаменитость – он нажил большое состояние во время Китайской кампании 1900 года поставками разного рода довольствия нашим войскам, исполняя вполне добросовестно принятые на себя обязательства. Нам не пришлось тогда терпеть тех злоупотреблений, которыми отличалась пресловутая компания Коган, Грегер и Горвиц во время Турецкой войны. Говорили, что генерал Куропаткин оказывал Тифунтаю особый почет, принимал во всякое время и вполне ему доверял. Тифунтай тоже не оставался в долгу и не раз оказывал ценные услуги войскам. Он имел склады товаров и магазины во всех городах и крупных торговых центрах Маньчжурии. Его фанзы и лавки в Аньпине окружены высокой каменной стеной с бойницами, как настоящая импань[33]. Внутри двора, устланного каменными плитами, стояли рядами цветы в кадках и горшках; оконные рамы во всю стену сделаны из тонкого деревянного переплета разных рисунков и оклеены бумагой, вместо стекол.
Пепино ознакомился в первый раз с устройством китайских кухонь; очаги он находил удобными, но относился с большим презрением к тому, что в них готовили китайцы.
Ночью я был разбужен дракой стада свиней под моим окном: топтанье, хрюканье, визг продолжались до рассвета. Все дело в привычке. Уличный шум Парижа ночью, где движение почти беспрерывное, меня нисколько не беспокоил, а лай собак, крик петухов, мычание, ржание, блеяние разных домашних животных не давали мне спать.
9 мая. Вещи Эдлунда и мои были переложены с казенных двуколок на китайскую арбу, запряженную четырьмя мулами, нанятую до Фанзяпуцзы; далее китайцы везти не соглашались, что было крайне неудобно, так как, говорят, там трудно достать перевозочные средства, и придется, может быть, оставить вещи до оказии, т. е. до прохождения какого-нибудь транспорта.
Мы выступили в пять часов утра, а к полудню подошли к деревне Гуцзяцзы. Настало время заморить червячка; я свернул в ворота с красными подвесами, вывесками постоялого двора, но один китаец мне загородил дорогу и не пускал во двор, где стояли у коновязи около десятка богато оседланных лошадей. Меня пустили только когда подъехали Эдлунд и вестовые. Что это могло означать: в просторной фанзе за длинным столом нарядно одетые китайцы пили чай, они поспешно встали, вышли во двор, сели на коней и уехали – не были ли это хунхузы? Как бы не встретили они нас на Юшулинском перевале, где не раз были нападения на проезжающих без конвоя. Не далее как вчера хунхузы зарезали трех казаков, заночевавших в одинокой фанзе неподалеку отсюда.
Закусивши, мы отправились дальше. На дороге встретили солдат, несших на носилках раненого; мы подумали, что это была новая жертва хунхузов, но сопровождавший раненого фельдшер сказал нам, что он сам перерезал себе горло, потому что потерял винтовку и думал, что за это его отдадут под суд. Я имел случай убедиться впоследствии, что у забайкальцев этого чувства ответственности за утрату казенного оружия почти что не существовало: очень часто на месте ночлега были забыты одна или две винтовки, и за это виновные не подвергались строгому наказанию, а исчезнувшую винтовку показывали потерянною в бою, во время переправы или нечаянно сгоревшею. Почти каждый раз, что мы выступали из деревни, где была ночевка, я останавливал казаков, возвращавшихся назад, и спрашивал, куда они едут, – по большей части, они отвечали, что забыли в фанзе винтовку.
На второй этап у деревни Лягаулин мы пришли довольно рано, без приключений на Юшулинском перевале.
Имелась только одна фанза, коменданта этапа, в которой помещалась уже большая компания; пришлось немного потесниться, чтобы дать нам место для ночлега. Все набросились на прибывшего маркитанта и разобрали, что особенно ценилось в Маньчжурии: чай, сахар, коньяк и вино; водка была редкостью, за бутылку Поповки или Смирнова платили пять и шесть рублей.
Сегодня праздновал свои именины командир батареи, стоявшей впереди на позиции. Целый день офицеры закусывали и пили водку. Один из них хорошо играл на гитаре, начальник транспорта пел прекрасным грудным голосом, несмотря на то что он пропустил изрядное количество водки. Вечером стал играть оркестр 23-го полка. Я лег спать, а Эдлунд, обладавший удивительным аппетитом, не ложился, пока было на столе что поесть или выпить.
Сквозь сон я слышал, что принялись играть в карты, метали банк, голоса делались все более и более хриплыми, то и дело выкликивали заспанных денщиков, чтобы принести еще водки или вина. Кутеж, попойка и карточная игра длились всю ночь, а музыка не умолкала. Под утро только стали укладываться спать. Мой сосед ругал и бил своего денщика за то, что постель была разложена не по вкусу, многих рвало. Я был рад, что светало, и поспешил встать и уйти подальше от этого безобразия.
Эдлунд присутствовал при всем, что происходило; он рассказывал мне, что один офицер запустил в другого стаканом, что молодой подпоручик проиграл 700 рублей и, конечно, не мог выплатить эти деньги из жалованья. Мне было невыразимо стыдно, что иностранец был свидетелем недостойного поведения наших офицеров. Еще печальнее то, что такие примеры начальствующих действуют развращающим образом на нижних чинов. Неуважение человеческого достоинства есть первый признак некультурности. Пьянство, сквернословие, мордобитие были в армии не единичным явлением, к сожалению, оно встречалось во многих частях.
10 мая. По дороге мы осматривали позицию батареи у Ляндегоу. Она была замаскирована в лесу за гребнем высокого хребта, выдвинувшегося поперек долины, и обстреливала все подступы к дороге на Ляоян.
Крутой спуск вел нас к реке, затем мы шли по долине между горами, поросшими лесами и цветущими кустарниками. В одном месте скалы были похожи на зубчатые стены феодальных крепостей, над ними поднимались правильной формы утесы, как башни рыцарских бургов[34] в прирейнской провинции. На вершинах соснового леса сотни аистов свили себе гнезда; они выделялись белыми пятнами на темно-зеленом покрове леса. По берегу реки мерно шагали журавли и обыкновенные цапли, были также и белые цапли, каких я не видал в Европе. Они подпускали нас на близкий ружейный выстрел и слетали, тяжело взмахивая крыльями, чтобы сесть снова немного далее; здесь, видно, никто их не тревожил; у нас это очень чуткая птица, и подойти к ней на выстрел в открытом месте невозможно.
В два часа мы подошли к третьему этапу у деревни Фанзяпуцзы. Здесь горная речка делала крутой изгиб вокруг скалистого утеса, обросшего вьющимися растениями и цветущими кустарниками, между которыми свешивались густые кисти лиловой и белой сирени и далеко несся запах садового жасмина. Это было очаровательное местечко, и мы с наслаждением провели день в обществе любезного коменданта поручика Маевского, скромного и деловитого. Он нам уступил, по требованию, фураж, мясо, кур и хлеба.
Нам сказали в Аньпине, что, хотя китайцы не берутся везти клади далее Фанзяпуцзы, но их можно было заставить идти куда угодно, лишь бы платить в день по пяти рублей. Я предлагал десять рублей, но они и на эту плату не соглашались. На наше счастье, отсюда шел в Саймацзы наполовину порожний транспорт, и начальник его любезно предложил взять наши вещи на свободные двуколки.
11 мая. Мы встали рано, отдохнувши отлично после двух недоспанных ночей. Было сыро, начинал накрапывать дождь, но потом прояснело. Мы выступили одновременно с транспортом, чтобы не подвергаться выстрелам хунхузов, которых здесь много; они нападали преимущественно на одиночных солдат и казаков, но не щадили также и своих, отнимая у них последние пожитки; доставалось же в особенности богатым поселянам и купцам.
Долина суживалась, поднимаясь к верховьям реки, заваленной крупными камнями, течение делалось все быстрее и образовало местами водопады. Деревни и отдельные фанзы были пусты, жители ушли в горы, унося свои запасы и угоняя скот. Проходящие войска были вынуждены посылать фуражиров на поиски за продовольствием и фуражом, причем было велено за все расплачиваться по соглашению, что, однако, редко исполнялось. Во избежание злоупотреблений было приказано посылать фуражиров всегда при офицерах, но это иногда было трудно исполнить за недостатком офицеров. Было бы желательным убедить жителей возвратиться в свои деревни, но фуражировки их озлобляли против нас, потому что они сопровождались насилием, неизбежным при розыске попрятанных жителями продуктов, кроме того, расчеты с ними даже офицерами делались произвольно, часто ниже стоимости взятого, а между тем справочные цены были так высоки, что было возможно удовлетворить самых алчных хозяев продавцов и оставалась бы большая экономия в частях.
В одиннадцать часов утра мы подошли к четвертому этапу у подножия Фыншуйлина; здесь предполагалось остановиться на продолжительный привал, чтобы выкормить лошадей транспорта перед трудным подъемом на перевал.
Успели уже закусить и отдохнуть, был третий час, пора бы идти вперед, но начальник транспорта тянул водку рюмку за рюмкой и не двигался с места. В это время подъехал к этапу казак и доложил, что с той стороны перевала поднималась батарея. Начальник транспорта хотел обождать здесь, пока батарея не перевалит через гору, я на это не согласился и потребовал, чтобы транспорт выступил немедленно, а сам проехал рысью навстречу батарее для выбора места, где мы могли бы разойтись с нею. Когда я въехал на вершину перевала, первое орудие уже было там.
На разложенных бурках лежали и сидели командир и офицеры 4-й Забайкальской казачьей батареи и несколько офицеров 23-го стрелкового полка, батальон которого занимал позицию на перевале. Я просил командира батареи не спускать орудий, пока не поднимется транспорт до вершины, где было достаточно места, чтобы свободно разойтись.
Останавливаясь у каждого поворота вьющейся крутой дороги, наш обоз двигался очень медленно; хотя лошади были крепкие и сытые, они едва вытягивали полу-порожние двуколки; можно себе представить, какого труда стоило поднимать орудия по восточному склону, еще более крутому и где дорога не была вполне разработана.
Батарея начала подниматься в одиннадцать часов утра. Шесть орудий, один запасный лафет и порожние зарядные ящики добрались до перевала только к шести часам пополудни, а снаряды, вынутые из зарядных ящиков, несли на лотках три роты стрелкового полка.
Артиллеристы нам рассказывали, что, будучи в отряде полковника Волкова, им было предложено подполковником Генерального штаба П…м зарыть свои орудия, чтобы они не достались неприятелю. Не видя японцев и не имея подтверждения, что они близко, командир батареи воздержался от исполнения этого приказания. На другой день выяснилось, что опасность миновала: присутствие неприятеля нигде не было обнаружено.
Перевал Фыншуйлин на 820 метров выше уровня моря, растительность имела альпийский характер: цвели крупные, розовые рододендроны с темно-бурыми крапинками и белые гелеборы. Перед вечером вершину окутало облако, было сыро – и сразу все скрылось от глаз. Не дожидаясь транспорта и наших лошадей, задержанных батареей, я спустился к фанзе у восточного подножия Фыншуйлина, где была расположена охотничья команда[35] 23-го полка. Начальник команды, гостеприимный, как все русские офицеры, предложил нам ночевать у себя, накормил нас и лошадей.
12 мая. Вчера был похоронен здесь казак, убитый хунхузами на Палилинском перевале, в пяти верстах от Фыншуйлина и в одной версте от казачьей заставы. Это произошло третьего дня: два казака летучей почты подъезжали к перевалу, когда из кустов на близком расстоянии они были встречены залпом; один из них вместе с лошадью свалился, другой ускакал назад. Когда он вернулся с разъездом от заставы, первый казак был найден мертвым, у него была одна пулевая рана в груди, глубокий порез на шее и отрублено ухо.
Поручик Л., начальник транспорта, объявил нам, что он не может доставить наши вещи до Саймацзы, так как ему было предписано сдать транспорт в неизвестной ему деревне по дороге из Гоньгауцзы в Сяосырь. Это было для нас неприятным сюрпризом. Гоньгауцзы нам были по пути, в двадцати пяти или тридцати верстах от Саймацзы, но дорога к Сяосырю сворачивала в сторону, и приходилось оставить свои вещи в Гоньгауцзах до оказии.
Из этого затруднительного положения нас выручило незнакомство поручика Л. с картою: вместо того, чтобы идти на север, к Палилинскому перевалу, он направил транспорт на юг, по долине Цаохэ. Я заметил ему, что мы шли не туда, но он был твердо уверен, что не ошибался. Этим путем мы могли попасть в Гоньгауцзы не иначе как через Саймацзы, сделав лишних тридцать или более верст.
Нас, однако, это не пугало: мы были обеспечены, что наши вещи будут доставлены прямо на место, а я не испытывал упреков совести, что не вывел его из заблуждения: трудно было допустить, чтобы транспорт требовалось сдать в деревне, где не имелось войск, а не в расположение отряда; очевидно, здесь было какое-то недоразумение.
Долина Цаохэ замечательно красива, здесь растительность еще богаче, чем на западном склоне Фыншуйлина; горы, покрытые лесом, чередовались со скалами. В реку впадали ручьи из падей, уходящих неизвестно куда, куда-то вглубь.
На карте они не существовали, но японцы умели ими пользоваться и по ним обходили незаметно наши фланги, тогда как мы не обращали никакого внимания на знакомство с местностью даже тогда, когда на это имели достаточно времени. Эта долина и вообще вся нагорная Маньчжурия напоминала мне швейцарский Оберланд, на который не насмотрятся туристы. Как весело идти походом по таким красивым местам, очарованные глаза все ищут новых впечатлений, и усталости не замечаешь. Даже бой при такой обстановке кажется менее жестоким. Напротив же, как скоро тяготишься движением по скучной, непривлекательной дороге.
Поля были везде обработаны; в одном только месте мы видели незапаханный навоз, а работников не видать нигде, деревни все пусты, вся жизнь как будто здесь замерла. На одном повороте реки, где ущелье суживалось, мы увидели за кустами ползущих китайцев; были ли это мирные жители, скрывавшиеся от нас, или хунхузы, выслеживающие врага, Бог их ведал; нас, однако, они не трогали.
В два часа мы стали на привал у реки под тенью больших ив, зажжен был костер, и Пепино приготовил нам обед. Когда лошади были выкормлены, мы двинулись дальше. Около одной деревни мы заметили необычайное оживление: на полях работали китайцы, на арбах подвозили мешки с зерном и мукою, у околицы стояли казаки среди манз, женщин и детей. Давно мы не видали такого оживленного и мирного уголка и такого приятельского отношения между русскими и китайцами. Я спросил у казаков, какого они полка, мне ответили – 2-го Нерчинского. Меня крайне обрадовало, что я наконец добрался до своих. Пока я разговаривал с казаками, к нам подъехал верхом командир 6-й сотни есаул князь Джандиери, узнавший о моем прибытии, и отрапортовал о состоянии сотни. От него мы узнали, что до Саймацзы еще далеко, он предложил нам переночевать у себя на заставе в деревне Сунцзяфа, на что мы согласились с удовольствием, так как было уже поздно и до Саймацзы мы не могли дойти ранее двух-трех часов ночи. До заставы было верст пять, на всем пути встречались китайцы, занятые полевыми работами. Князь Джандиери объяснил нам, что этого спокойствия в районе своего расположения он достиг тем, что расплачивался с китайцами по условленной цене, наблюдал, чтобы казаки их не обижали, и охранял жителей от нападений хунхузов; ни одного казака он не посылал на фуражировку: все, что требовалось, было ему доставлено на место китайцами. Мне было приятно, что такое умиротворение было достигнуто офицером нашего полка. Это доказывало, что край не пострадал бы от варварского опустошения, а войска наши не нуждались бы ни в чем, если бы исполнялось в точности то, что настойчиво требовалось приказами по армии, что подтверждалось постоянно начальниками отрядов и что все добросовестные ближайшие начальники находили необходимым. С тех пор, как мы выехали из Ляояна, нам в первый раз привелось видеть вполне нормальную жизнь местного населения, которое было достигнуто только добросовестностью начальника расквартированной части.
В деревне, где стояла застава, фанзы казаков были содержаны в чистоте и порядке, вид у казаков был бодрый, больных не было, лошади были в хорошем теле, но у многих были сбиты спины; это происходило отчасти от того, что забайкальцы невнимательны к лошадям: седлали и вьючили небрежно, а придя на место, они спешили заваривать чай, не заботясь о лошади. Сотенные командиры и вахмистра должны были сами следить, чтобы вьюки были сняты без промедления, чтобы лошади были расседланы и спины растерты соломою, гаоляном или сухой травой.
Джандиери представил мне офицера своей сотни хорунжего Иванова, бывшего оренбургского казака.
13 мая. Шел мелкий дождь. Князь Джандиери дал нам конвой из шести казаков и сам провожал нас до перекрестка, откуда шла прямая дорога на Саймацзы. Иванов поехал с нами, имея дело в штабе дивизии. Несмотря на утверждение урядника-проводника, хорошо знакомого с местностью, что мы шли правильно, Иванов находил, что мы сбились с пути; наконец, в одном месте он сказал: «Я здесь ни одной приметы не узнаю, мы не той дорогою идем, обождите немного, я погляжу с сопки». Он выехал на гору и оттуда послал казака к транспорту с приказанием вернуть его обратно до перекрестка и вывести на верную дорогу, а нам предложил подняться по едва намеченной тропинке к перевалу и спуститься на дорогу, где «приметы» были Иванову хорошо знакомы. Сразу было видно, что Иванов умел прекрасно ориентироваться; такие офицеры, если они притом решительны и храбры, неоценимые разведчики. Мне казалось, что Иванов совмещал все эти качества, и впоследствии я не раз имел случай убедиться, что я не ошибался.
Не стесняемые транспортом, мы шли широким шагом и в половине второго пришли в Саймацзы, где узнали, что генерал Ренненкампф ушел с отрядом в экспедицию несколько дней тому назад и вернется завтра.
По случаю ухода отряда штаб дивизии и остававшиеся в Саймацзах части перешли в предместье города, по ту сторону реки, где небольшому отряду было легче защищаться при внезапном нападении. Мы отправились в штаб дивизии, чтобы представиться старшему начальнику, командиру 1-го Аргунского полка полковнику Трухину[36], которого застали за обедом вместе с офицерами штаба; он любезно предложил нам сесть за стол. Полковник Трухин – двоюродный брат командующего нашим полком войскового старшины Евграфа Ивановича Трухина.
Наш транспорт должен был действительно прибыть в Саймацзы, и его ждали с нетерпением.
Эдлунд остался при штабе, а я разыскал штаб 2-го Нерчинского полка и поставил свою палатку в саду позади фанзы, где помещались наши офицеры: казначей хорунжий Мотыгин, заведывающий летучей почтой хорунжий Шейферт, передавший мне первую корреспонденцию, полученную с отъезда из России, хорунжие Мерчанский и Иванов, прибывший с нами, и сотник Бобровский, бывший офицер Хоперского казачьего полка Кубанского войска, в котором я служил до выхода в отставку.
Перед вечером были принесены в Красный Крест раненые из отряда генерала Ренненкампфа: сотник Улагай[37], только что прибывший в действующую армию также из Хоперского полка, и несколько казаков. Улагай был ранен навылет в левое легкое; врачи считали его рану опасною, но надеялись на благополучный исход, если не будет осложнений; один из раненых казаков умер дорогою.
14 мая. Утром хоронили умершего от ран казака 1-го Аргунского полка, церковного обряда не было, потому что не было в дивизии священника: говорили, что назначенный священник доехал уже до Фыншуйлина, но во время подъема на перевал повозка с церковною утварью опрокинулась, а сопровождающий батюшку офицер-магометанин не только не оказал ему содействия, но стал глумиться над ним. Батюшка, вероятно, подумал, что все офицеры отряда такие же басурмане и не будут относиться с должным уважением к его сану, поэтому он вернулся обратно.
Провожали покойника сотни 1-го Аргунского полка с хором музыкантов, все оставшиеся в Саймацзах офицеры и казаки, свободные от наряда. Китайский раскрашенный деревянный гроб с останками казака был опущен в могилу, офицеры бросили в нее по горсти земли, и она была засыпана. После некоторого раздумья крест был водружен в голове могилы, хотя многие утверждали, что он должен быть поставлен в ногах. Полковник Трухин, обращаясь к казакам, сказал краткое слово, которое закончил так: «Покойный в бою защищал своих товарищей, помолимся же мы за него». Мы вернулись домой под звуки веселого вальса.
Полковник Трухин предложил мне столоваться при штабе, но я благодарил его и отказался, так как Пепино уже готовил обед, на который я пригласил офицеров нашего полка.
От генерала Ренненкампфа получено сообщение, что он останется с отрядом в Айямыне еще два или три дня и просил прислать чаю, сахару и коньяку, если ожидавшийся транспорт прибыл. Сотник Бобровский выступал завтра утром с затребованными генералом продуктами, и я решил ехать с ним вместе, чтобы представиться начальству.
Я только что затушил электрическую лампу и собирался заснуть, когда услышал незнакомый голос у моей палатки: «Полковник, могу я к вам зайти, я Заботкин». – Войсковой старшина Заботкин был заведующим хозяйством нашего полка и только что вернулся из командировки. Я извинился, что не мог его принять: ночь была холодная, и не хотелось вылезать из теплого постельного мешка, чтобы расшнуровать вход в палатку; Заботкин сказал, что он едет с нами в отряд завтра.
15 мая. Я встал в четыре часа утра, Заботкин и Бобровский еще спали, они собрались в путь только к девяти часам. Мы шли переменными аллюрами, и вьюки, не поспевавшие за нами, остались далеко сзади. Был пройден перевал, и оставалось не более восьми верст до Айямыня, когда послышались впереди частые ружейные выстрелы, и вскоре показалась идущая нам навстречу казачья лава[38].
Вестовой Заботкина крикнул: «Ваше Всбродие, наши отступают в кальер». «Что испугался г…», – прикрикнул на него Заботкин. Бобровский приказать одному из наших казаков скакать назад и вернуть вьюки в Саймацзы. Я нашел странным, что офицер позволял себе отдавать приказания в присутствии старших, кроме того, я не понимал, почему надо отправлять обратно провизию, в которой могли бы нуждаться в отряде, поэтому приказание это я отменил.
Когда мы поравнялись с лавою, казаки сказали, что на рассвете японцы неожиданно напали на наш бивак, и пришлось отступить перед превосходными силами.
Вот показался отряд, впереди и по бокам шли дозоры, развевались значки начальников. В арьергарде перестрелка еще продолжалась.
Заботкин, приложивши руку к козырьку, подъехал к одному всаднику в черной, довольно потертой шведской куртке, с расстегнутым воротом рубашки; на нем не было ни погон, ни орденов. Полное лицо с голубыми глазами немного навыкате, с русыми, молодецки закрученными усами, дышало бесстрашием и железной волей. Вся его фигура напоминала мне викингов на фресках германского посольского дворца, палаццо Карафелли в Риме. Я догадался, что это был генерал Ренненкампф, хотя я не нашел сходства с популярными его портретами и прекрасным наброском Кравченки[39]. Он протянул мне руку:
«Вы, вероятно, войсковой старшина Квитка», – сказал он со своей обычной манерой говорить сжато, прямо к делу и не допуская лишних слов.
Наш полк шел позади Аргунского, я представился командующему полком войсковому старшине Трухину. Он природный забайкалец с типичными признаками бурятской крови в морщинистом плоском лице; щетинистые усы и брови придают ему, на первый взгляд, суровое выражение, в обращении он прост, любезен и казался добрым; я был уверен, что мы будем с ним ладить. Познакомился с офицерами полка и с командовавшим 2-м Аргунским полком войсковым старшиной Кобылкиным, отрешенным сегодня утром от командования генералом Ренненкампфом за то, что он отступил с главными силами без приказания. Кобылкин не скрывал, что он выслужился из писарей, и рассказывал много любопытного из своего прошлого. В отряде я встретил старого приятеля, полковника Карцева, командовавшего казачьей бригадой на Ялу. Все, что было на нем, носило следы продолжительного похода, – он потерял вьюки со всеми вещами и более двух недель не мог переодеться. Впрочем, щегольство в Маньчжурской армии можно было видеть только в Главной квартире, большинство строевых офицеров было одето в холодную пору в шведские куртки (называемые в армии теплушками), а летом – в блузы разного цвета и образца без погон. Разнообразие, или скорее отсутствие форменной одежды происходило отчасти от того, что не считалось возможным требовать соблюдения формы вследствие затруднительности доставки в действующую армию предметов обмундирования. С прибытием на театр военных действий экономических обществ в этом не встречалось более затруднений, но у нас почему-то принято считать, что щегольство недостойно серьезного человека, это признак легкомыслия и неспособности к дельной, плодотворной работе. Я помню, как в молодости меня глубоко презирали охотники, товарищи, одетые в какое-то тряпье, за то только, что у меня был нарядный и удобный охотничий костюм, несмотря на то, что на мое ружье доставалось не менее дичи, чем на их самопалы. Была и другая причина, отчего начальство не только не преследовало, но даже одобряло ношение неформенных одеяний: это была большая убыль в офицерском составе от того, что японцы следили за появлением начальников и направляли в них не только ружейный, но даже орудийный огонь.
Было, конечно, необходимо уменьшить потери между офицерами, в которых начинал чувствоваться недостаток, но разрешение одеваться как попало, было как бы поощрением неряшества, а это в военной среде не должно быть допустимо. Японцы дрались не хуже нас, но мы их редко видели, и еще реже удавалось нашим отборным стрелкам взять японского офицера на прицел, потому что они умели применяться к местности, а между тем все они, и нижние чины, и офицеры, были всегда одеты по форме, и даже с особою щеголеватостью.
Впереди отряда казаки несли на носилках раненых сегодня в бою, одного офицера-артиллериста, военного корреспондента Толузакова[40] и нескольких казаков. Из соседней деревни прибыли им на смену китайцы, нанятые ординарцем генерала. Китайцы шли немного быстрее казаков, но галдели во все горло, точно хотели перекричать друг друга, что раздражало раненых.
Отряд вернулся в Саймацзы в сумерки. В нашем дворе уже разместились офицеры 2-го Аргунского полка. Пепино и назначенные мне от третьей сотни вестовые укладывали вещи, не знали они только, что делать с обедом, заготовленным на несколько человек. Нужно нам было перебраться в город на прежние квартиры. Я поехал вперед, чтобы выбрать помещение; пришлось удовлетвориться довольно грязной фанзой, – лучшие были уже заняты. Пока казаки и китайцы прибирали и чистили ее, я отправился к командующему полком и просил его разрешения сдать в полковой вьючный обоз часть моих вещей до приобретения второго мула. Трухин ответил, что он ничем не может мне помочь, потому что нет колесного обоза, а вьюки все заняты. Меня поразила какая-то беспомощность в штабе полка: они голодали целый день, и, кроме чаю, ничего у них не имелось поесть, лошади должны были тоже довольствоваться одним гаоляном. Я поделился своим обедом с командующим полком и его штабом. Казначей Мотыгин нашел возможным взять в полковой обоз мои два мешка с консервами, когда я предложил за эту услугу дать половину консервов штабу.
Штабные лошади не расседлывались, потому что ночью ожидалось нападение неприятеля. Чтобы заседлать, не торопясь, требовалось от пяти до восьми минут, имея же, впереди сторожевое охранение, даже при внезапном нападении, часть располагала бы достаточным временем для седловки, навьючивания и выступления к сборному месту. Чем же оправдывалось приказание не расседлывать, т. е. не давать необходимого отдыха лошадям и содействовать сбитню спин?
Объявлено приказанием по отряду, что все части должны собираться у северо-западной околицы города, если будет зажжен сигнальный костер.
Мое положение было довольно затруднительное; я не имел возможности собственными средствами забрать все свои вещи, полк отказался прийти мне на помощь и я не мог доверить вещи кому-нибудь из жителей
Саймацзы, потому что они относились враждебно к казакам за разные притеснения и потравы полей и огородов. Этот жгучий вопрос я решил обсудить завтра, а теперь было поздно, и нужно было отдохнуть на случай, если бы японцы потревожили нас ночью.
16 мая. Вестовые узнали, что китайские арбы, доставившие продукты для штаба дивизии, возвращались сегодня в Ляоян. Без переводчика было трудно объясняться с китайцами, однако моим казакам удалось сговориться с одним из них, и он за двадцать пять рублей взялся доставить мои вещи в Ляоян. Опять пришлось делать перекладку и отложить в сторону все то, что не было необходимо сейчас; сюда я причислил пару вьючных чемоданов с мундирами и орденами, которых в отряде не носили. Сложил я эти вещи на арбу и, заплатив вперед за доставку, вручил китайцу записку князю Урусову, адъютанту генерала Куропаткина, в которой просил его оставить вещи у себя на время. Владелец арбы не опасался хунхузов, он боялся только, что наши солдаты могут отнять у него поклажу вместе с арбой и мулами. Я ему выдал пропуск, который он показывал на этапах, что дало мне возможность проследить, что вещи были действительно доставлены им в Ляоян, но тут след был затерян. Потом я опять напал на след: в одном из складов общины в Харбине смотритель припомнил, что между вещами частных лиц была золотая казачья шашка в сером замшевом чехле, по его описанию, совершенно схожая с моею, но она и, вероятно, вместе с нею и другие мои вещи кем-то были взяты и на этот раз бесследно исчезли.
Получено было приказание собраться на сборном месте и выступить в десять часов утра. День был теплый, перепадал мелкий дождь. Мы шли не спеша, часто останавливались, неприятель нас, очевидно, не теснил.
У нас «генерал» означало генерала Ренненкампфа; в дивизии было еще два генерала: командиры бригад уралец генерал-майор Любавин[41] и донец генерал-майор Греков Митрофан[42], оба отличившиеся в Турецкую кампанию. В нашем отряде была только бригада Любавина: 2-й Аргунский и 2-й Нерчинский полки и входившие временно в его состав: 1-й Аргунский полк, 4-я Забайкальская казачья батарея и 23-й [Восточно-Сибирский] стрелковый полк. 2-й Верхнеудинский [полк] входил в состав Восточного отряда, а 2-й Читинский находился при полевом штабе. Генерал Греков командовал отдельным отрядом, подчинявшимся генералу Ренненкампфу.
Мы подошли к Фыншуйлинскому перевалу, третьему по названию на двадцативерстной карте; некоторые названия деревень тоже повторяются.
Все слезли и повели лошадей в поводу; я предпочел бы остаться верхом, потому что с непривычки личные сапоги мне казались очень тяжелыми, но генерал смотрел зорко, и несдобровать тому, будь он простой казак, офицер или генерал, кто остался бы на лошади, когда весь отряд спешен.
Вершину перевала составляла плоская, довольно обширная седловина гор. С краю, среди зелени, красовалась большая кумирня с живущими рядом в фанзах монахами-бонзами. В кумирне хранились деревянные, ярко раскрашенные статуи богов со своими атрибутами. В середине сидел главный бог, его правая рука лежала на коленях, а пальцы приподнятой левой руки были сложены, как принято у христиан для знака благословения. С правой стороны сидел бог войны Лияо, с черным свирепым лицом и вооруженный с ног до головы. По левую – был бог кроткий с белым, женоподобным лицом и скромно сложенными руками.
Все это было грубой работы, но среди расписных стен с рисунками и пестрыми иероглифами оно не было лишено художественности.
Расположение этой кумирни было замечательно удачно выбрано: в обе стороны удалялись перспективы живописных долин, а над нею возвышались сопки, покрытые густым лесом и кустарниками.
Никто не подозревал тогда, что не далее как через два дня с вершины этих сопок посыплется град пуль на доверчиво расположившийся за биваком отряд, что эта мирная и живописная площадка обагрится кровью, и там, где теперь начальство закусывало и пило чай, будут корчиться тела в предсмертных судорогах.
Спуск с перевала был короче подъема, долина расширялась, как будто было больше воздуха с тех пор, как мы выбрались из теснины. Это впечатление происходило, вероятно, от того, что нас, родившихся на равнине, угнетали давящие громады гор. Лошади тоже шли заметно веселее.
К семи часам вечера мы подошли к деревне Нангушан, где была назначена ночевка. Сотни стали на биваке в поле за дорогою. Казаки разбежались по деревне и потащили к биваку зерно, кур, хворост для костров. Все офицеры уже разместились по фанзам; только Трухин и его штаб-адъютант Анисимов, казначей Мотыгин и врачи Архангельский и Терешкович не имели еще пристанища, стояли посреди улицы, смотрели безучастно на разгром деревни и, казалось, не заботились ни о пище, ни о ночлеге. В Главном управлении казачьих войск мне сказали, что я был зачислен помощником командира полка по строевой части, и я думал, что это налагало на меня обязанность быть постоянно с ним в общении для приведения в исполнение всех распоряжений, касающихся внутреннего порядка полка и строя, поэтому я оставался при штабе и готов был содействовать общему благоустройству. Я приказал Пепино и своим вестовым разыскать фанзу, добыть провизии и фуража и приготовить ужин. Фанза была найдена, но сотни успели раньше выбрать из нее все, что могло пригодиться. Только благодаря предусмотрительности Пепино, купившего несколько кур по дороге, можно было приготовить ужин для всей нашей компании.
Мы не успели еще устроиться, как явился штаб-трубач с заявлением, что у лошадей не было корма и им самим нечего было есть; вслед за ним то же самое доложил старший писарь, потом настала очередь фельдшеров. Тогда как у всех казаков в сотнях варился суп и чай в котелках, штабные должны были голодать за отсутствием распорядительности, а их кони стояли с понурыми головами и обгрызали плетни, к которым были привязаны.
Я решил, что так продолжать нельзя: в штабе уже свыклись с голодовкой, и это считалось даже каким-то молодечеством. Трухин говорил: «Я не нуждаюсь ни в чем и живу по-солдатски…» С этим я не мог согласиться: во-первых, солдат не должен голодать никогда, и начальство, допускающее это, поступало бы преступно, а во-вторых, старание устроиться возможно лучше и содержать себя и свое помещение в чистоте и порядке не может вредить службе, напротив, оно дает здоровье и нравственное удовлетворение, которое следовало бы поддерживать в войсках, а не заглушать.
17 мая. Сотне 2-го Аргунского полка графа Комаровского было приказано занять Фыншуйлинский перевал, который мы прошли вчера, другая сотня оставлена в деревне Нангушане. Мы выступили в половине восьмого утра. По долине расстилался густой туман, но он скоро рассеялся, и настал чудный ясный день.
В полдень пришли в Цзянчан. Это городок на берегу Тайцзыхэ, среди широкой долины. Начальник дивизии и штаб поместились внутри большой импани. Места много, наши три казачьи полка разместились просторно в городке и по соседним деревням. Я выбрал себе чистую фанзу у богатых купцов и первым делом принял горячую ванну. Несмотря на угрызения совести, я покинул многострадальный штаб полка и, по совету Заботкина, зачислил себя и своих вестовых на довольствие во вторую сотню, которая, благодаря заботливости сотенного командира есаула князя Меликова, никогда не нуждалась ни в чем.
Заботкин занял место в одной фанзе со мною, мы прекрасно поужинали и легли спать, приказав вестовым нас не будить, потому что генерал сказал, что мы будем здесь отдыхать два или три дня. Это было необходимо, чтобы дать оправиться людям и лошадям, пробывшим немало времени на пище святого Антония[43] в Саймацзах; здесь же было изобилие всего, оно казалось нам чуть ли не раем земным.
18 мая. Человек предполагает, но начальник отряда располагает: нас разбудили в четыре часа утра и передали приказание явиться в штаб дивизии в шесть часов.
Там было нам объявлено, что решено общее наступление на Саймацзы, в котором должны были принять участие: с юго-запада – части Восточного отряда под начальством графа Келлера, с запада, т. е. по большой этапной дороге из Ляояна, – полторы дивизии пехоты с артиллерией и 3-я и 6-я сотни нашего полка под начальством генерала Ренненкампфа, и с севера, по пройденному нами третьего дня пути, – бригада генерала Любавина.
Так как Саймацзы уже был занят японцами, то генералу приходилось проехать через Сяосырь на Гоньгауцзы, чтобы принять начальство над отрядом, атакующим Саймацзы завтра. Предстояло проехать девяносто с лишком верст, на это требовалось иметь заводных лошадей. Генерал назначил меня сопровождать его и вступить в командование наших двух сотен, находившихся в отряде полковника Карцева у Сынгоулинского перевала.
Я был в восторге: после интересного кавалерийского рейда, мы вступим в бой, которым, вероятно, не ограничимся, а, разбив противника, пойдем дальше на Фынхуанчен. Меня также радовало, что я увижусь с Келлером, и я был уверен, что с ним мы будем иметь успех.
Я брал с собою легкий струковский вьюк[44] на заводной лошади; остальные вьюки должны были идти с Пепино в отряде генерала Любавина. Мы предполагали, что у него дела не будет, потому что ему было приказано атаковать только тогда, когда он услышит наши орудийные выстрелы.
Мы выступили в четверть десятого. День был ясный, очень весело было идти переменными аллюрами, но это продолжалось недолго: вьючный обоз отстал, и пришлось остановиться, чтобы его обождать, а потом мерить свой шаг с вьюками, хотя и облегченными, но все же задерживающими движение колонны. Шли мы следующим порядком: впереди шесть казаков дозорных и с ними ротмистр Дроздовский, шагах в ста позади – генерал с заведывающим его хозяйством, отставным подъесаулом Терского казачьего войска Николаевым и адъютантами хорунжими Гейзелер и Козловским, за ними несколько лиц из штаба дивизии, потом конвойные с вьюками и заводными лошадьми и между ними человек двенадцать казаков, составлявших вместе с дозорами, наше прикрытие.
На летучем посту l-ro Аргунского полка, верстах в восьми от Цзянчана, встретился нам сотник 2-го Аргунского полка князь Леван Магалов; он доложил генералу, что выехал рано утром из Цзянчана с донесением к полковнику Карцеву в Гоньгауцзы и хотел пробраться по компасу прямо через сопки, но был остановлен в одном ущелье хунхузами, засевшими над дорогою, среди скал, и открывшими по нем огонь; имея с собою только шесть казаков, он не счел возможным продолжать движение в этом направлении и вернулся на большую дорогу.
Подъехал ко мне конвойный осетин генерала Шахтиев и спросил, не женат ли я на родственнице В. П. Шереметьева, он долго служил у него, знал всю семью и слыхал обо мне. У нас был еще один общий знакомый Кайтов, мой бывший нукер[45], с которым он служил в Турецкую кампанию. Теперь мы были кунаки, и он не терял случая оказать мне какую-нибудь услугу, справлял плеть, чинил оборвавшийся ремешок, а на стоянке угостил шашлыком из старой, жесткой, как камень, неощипанной курицы.
От половины третьего до половины пятого был первый привал. Я попробовал поспать после чаю и тщетных усилий отгрызть кусок курицы, зажаренной Шахтиевым. Было очень жарко, и мухи изводили ужасно. Мы входили теперь в район действий хунхузов; они здесь часто нападали на казаков летучей почты, преимущественно в тех местах, где долина суживалась; удивительно, что у нас сравнительно так мало потерь: хунхузы, засевшие на неприступных утесах, могли бы расстреливать на выбор проезжающих по дороге совершенно безопасно для себя.
Разливы Тайцзыхэ покрыли всю долину галькой, накаливающейся на солнце чуть не добела; лошадям было очень тяжело ступать по ней, и они шли, точно ощупью.
Мы пришли в Сяосырь в 8 часов вечера и остановились все вместе в просторной фанзе богатого купца. Как у всех торговцев, жилые фанзы находились в глубине двора, а лавки выходили на улицу. Двор был окружен высокой каменной стеной, крыльцо обложено плитами и огорожено каменной решеткой со столбами, на которых скалили зубы изображения чудовищ, не то львов, не то собак. У входа росли два кипариса, а вокруг террасы цвели розы.
Нам было подано по кружке чаю с кусочком сахару вприкуску. Сахар составлял такую редкость в отряде, что генерал привык совсем без него обходиться.
Выступление назначено в двенадцать часов ночи; мы легли спать в девять, а в одиннадцать нас разбудили к ужину; горячий суп отогнал сон и подкрепил нас.
Перед выступлением проводник, договорившийся указать нам дорогу, исчез. Генерал крикнул на хозяина нашей фанзы, что он даст ему сто плетей, если не будет сейчас же другой. Через пять минут проводник нашелся, но у него не было лошади. Новые угрозы злополучному хозяину получить сто, двести, триста плетей воздействовали, и лошадь тоже была добыта. Мы тронулись в путь.
Небо заволокло кругом тучами, перепадал мелкий дождь, а иногда и довольно крупный. Луна изредка проглядывала из-за туч, но весьма слабо освещала наш путь. Мы шли сперва довольно ровной дорогой; прошли через деревню по улице, напоминавшей матушку-Москву с ее необтесанными булыжниками вместо мостовой. В версте далее пришлось слезть и вести лошадей на поводу по скользким плитам, местами залитым рекою. Может быть, днем здесь не так скверно, как казалось, ночью же это было довольно неприятно. Мы переправлялись несчетное количество раз через бурную речку, опасаясь принять холодную ванну; лошади скользили и спотыкались, ступая на круглые слизистые глыбы, которыми было усеяно дно реки, вода подходила им по брюхо. Чувствовалось облегчение, когда выбрались на другой берег, но ненадолго – саженей сто или двести далее мы подверглись тем же испытаниям.
Генерал сказал мне, что, по показаниям местных жителей, в этом ущелье орудуют около ста пятидесяти хунхузов; ежеминутно можно было ожидать залпа, что задержало бы наше движение вперед. Я думал, что в случае нападения, нам следовало возможно скорее проскочить вперед, не отвечая на выстрелы. Мы ожидали серьезного боя с неприятелем, и была бы какою-то злою насмешкою задержка в пути хунхузами.
Зажигались со всех сторон светляки, а я слышал, что кто-то из офицеров утверждал, что это была сигнализация электрическими лампочками японских разъездов.
Встреченные китайцы говорили, что японцы заняли Сынгаулинский перевал и выслали патрули вперед и в стороны; в таком случае дорога на Саймацзы нам была отрезана, но это генерала нисколько не смущало.
Наша маленькая колонна шла узкою тропою, справа по одному, и растянулась на большое расстояние; вьюки и заводные лошади отстали далеко. Авангард шел кучкой, имея между двумя казаками привязанного проводника, ни одного дозора не высылалось ни вперед, ни в сторону. Это стремление казаков скучиваться в ожидании встречи с неприятелем было неразумным стадным инстинктом стать под защиту товарища.
Показания китайцев о близости японцев подтверждались всеми встречными. Делалось тревожно, казаки начали беспокоиться, и колонна сразу подтянулась.
Дождь усилился, дорога длилась без конца. Меня так клонило ко сну, что я позабыл о японцах и хунхузах и, казалось, отдал бы полжизни, чтобы склонить голову и уснуть хотя бы на полчаса. Я дремал и едва держался в седле; меня поддерживал немного коньяк, который я пил по капле от времени до времени. Уже давно рассвело, теперь все-таки легче, потому что видишь, куда ступать, и на дороге через лес не хлещут ветки по лицу. Всему настает конец, настал конец и нашему странствованию… К десяти часам утра мы пришли в Гоньгауцзы, разоренное село с несколькими оставшимися жителями. Николаев распоряжался обыском фанз, но, несмотря на крики, брань и угрозы, не нашлось ничего.
Генерал стрелял из маузеровского револьвера[46] по чушкам (так казаки называли свиней); вероятно, он попадал в цель, так как стрелял превосходно и не раз упражнялся успешно по японцам, но свиньи убегали умирать подальше от казачьих котлов.
Старший адъютант дивизии, капитан Генерального штаба Шнабель писал полковнику Карцеву под диктовку генерала: «Удивляюсь, почему вы отступаете, когда приказано наоборот».
Я расположился отдельно от штаба, вместе с Шнабелем и Эдлундом, которые были приглашены обедать у генерала. Казак вестовой мне зажарил шашлык из поросенка; Эдлунд, пообедавши у генерала, основательно принялся за поросенка, точно он ничего не ел с утра.
Явился Карцев и доложил, что он не только не отступал, но занял своим отрядом позицию впереди Сыгоулина.
Сотни нашего полка, которыми я должен был командовать, были отосланы Карцевым в Цзянчан с транспортом кружным путем – Фанцзяпуцзы – Сяосырь – Цзянчан. Эту колонну повел есаул князь Арсений Карагеоргиевич, вернувшийся из отдаленной разведки в тылу у неприятеля.
Нас очень огорчило полученное сейчас донесение о неожиданном нападении японцев на отряд генерала
Любавина на малом Фыншуйлинском перевале. Подробности дела следующие: генерал Любавин прибыл со своим отрядом на вершину перевала вчера в два часа дня и расположился там биваком, спросив предварительно у графа Комаровского, стоявшего там с сотней на аванпостах, близок ли неприятель; на это Комаровский ответил, что неприятеля вблизи нет, и что он ручается за безопасность отряда. Были разбиты коновязи, вьюки сняты, казаки стали варить у костров, а офицеры принялись за чай; они сидели у кумирни с кружками в руках, как вдруг раздались с высоты сопок залпы и затем пальба пачками[47]. Сейчас же были ранены подполковник Бабочкин в руку легко, доктор Архангельский сквозной раной в ногу, убито шесть казаков, ранено двадцать три, более тридцати лошадей было убито и пристрелено. Пальба продолжалась около получаса с трех мест на сопках. Паника была всеобщая. Казаки вскакивали на неоседланных лошадей и бросались наутек вниз под гору. Один генерал Любавин сел на коня совершенно спокойно и старался ввести какой-нибудь порядок. Доктор Архангельский, перевязав себе рану, принялся за перевязку других. Есаул Шульженко с саперной командой бросился вверх на сопку на ура, но когда они добрались до вершины, никого там не оказалось: неприятель успел скрыться.
1-я и 2-я сотни Нерчинского полка, подходившие к отряду во время этого нападения, продвинулись вперед, через перевал, но неприятеля тоже не видели. Весь отряд отошел назад, побросав много вьюков и офицерских вещей. Вернувшиеся саперы сказали, что по гребню сопок были проложены тропы, срублены сучья и устроены перила; видно, что засада была подготовлена заблаговременно; предполагали, что нападение было произведено небольшим разведочным отрядом, который имел в виду только нашу передовую сотню, прибытие же на бивак в это место целого отряда было неожиданно для японцев и послужило более внушительному погрому, после которого японцы по незнакомым нам горным тропам исчезли бесследно.
Когда казаки успокоились и убедились, что неприятель удалился, отряд вернулся на перевал. Брошенных там вещей не было найдено; предполагалось, что китайцы растаскали все и унесли в горы, но было подозрение, что казаки тоже немало подобрали из приглядевшихся им офицерских вещей. Из двух мешков с консервами, сданных мною в полковой обоз, один пропал; все же, что было на руках у Пепино, в целости. Он подобрал все, что было снято с вьюков, навьючил опять и вместе с оставшимся при вещах вестовым пустился в обратный путь, преследуемый пулями. Он говорил потом, что ему было очень страшно и он торопился уйти возможно скорее из-под выстрелов, но что китайцы испугались больше его, бежали без оглядки и визжали, как будто их резали. Любопытно, что когда я договаривал его ехать на войну, он опасался, как бы японцы не подстрелили его или не взяли в плен; на это я возразил, что, кроме кухонного огня, он другого не увидит; оказалось же, что он был в настоящем огне раньше меня и держал себя лучше многих военных денщиков и вестовых, побросавших вещи своих господ.
20 мая. Наступление началось в 4 часа утра. На Сыгоулинском перевале мы обогнали 23-й полк и семь горных орудий. Торопили войска, спешили сами, и что же – все оказалось напрасным: получено донесение, что Саймацзы оставлено японцами и было занято шестью батальонами при шестнадцати орудиях отряда графа Келлера. Мы двинулись вперед переменными аллюрами и прибыли в Саймацзы в половине девятого. Келлера уже там не было, он спешил назад в Ляншангуан по приказанию командующего армией. Я не знал, что генерал Ренненкампф поехал за Келлером и нагнал его; я бы непременно отпросился ехать тоже, очень жалел, что мы были так близко один от другого, и не удалось повидаться. Я узнал стороною, что Келлер просил генерала Ренненкампфа передать мне привет, но генерал не сказал мне ни слова.
Дождь, довольно сильный с утра, стал слабеть. Я занял прежнюю фанзу, хотя она была неприглядна, зато я в ней был один.
Я хотел купить казачье седло, полагая, что седла убитых казаков, как и все их имущество, будет продаваться с аукциона, как мы то практиковали в донских полках во время турецкой войны, но все седла с убитых лошадей были в Нерчинском полку сожжены.
На полугоре среди густого леса возвышалась большая кумирня с жильем для бонз. Туда по очереди посылались на пастьбу лошади сотен, так как корма не было нигде. И мы, и японцы окончательно опустошили Саймацзы и его окрестности. Несмотря на живописное расположение, на богатые фанзы в городке, на присутствие важного китайского чиновника и его вооруженной охраны, в Саймацзы можно умереть с голода, как в сыпучих песках Сахары.
Получил письмо из Петербурга от 24 апреля.
21 мая. Генерал Ренненкампф с двумя сотнями Аргунского полка, сотней 2-го Верхнеудинского полка есаула Арсеньева и охотничьей команды 23-го стрелкового полка отправился утром на рекогносцировку перевала к Айянямыню. Мне очень хотелось просить генерала, чтобы он взял меня с собой, но я воздержался, памятуя, что «от службы не надо отказываться и на службу не напрашиваться».
Я рисовал у кумирни и глядел на чудный вид, открывавшийся оттуда на долину Бадаохэ, на амфитеатр лесистых гор, окружающих ее, на живописно разбросанную по обоим берегам реки деревню Саймацзы. Невольно обратил я внимание на высокую крутую сопку, под которой ютился городок. Если бы на вершину этой сопки взобрался небольшой неприятельский отряд, то ему можно было бы оттуда перестрелять много народу и лошадей, расположенных по дворам города, прежде чем удалось бы нам их оттуда вытеснить, потому что забайкальцы лазить по сопкам не горазды. Такое же удобное место для засады имелось позади кумирни, но ни тут, ни там у нас не было наблюдательных или сторожевых постов, а четыре дня спустя я видел на этих сопках японских всадников со значками в руках.
В 2 часа 25 минут я получил от генерала Любавина письменное приказание идти немедленно усиленными аллюрами на подкрепление генерала Ренненкампфа с одной сотней Нерчинского и с одной Аргунского полков. Через десять минут я выехал, приказав командиру первой нашей сотни, есаулу Энгельгардту, догонять меня крупной рысью. Аргунцы, получившие приказание прямо от генерала Любавина, уже выступили под командой подъесаула Шунгеева, раненого в ногу под Айянямынем, но оставшегося в строю. Мы уже перебрались через малый перевал недалеко от Саймацзы, когда прискакал казак со словесным приказанием генерала остановиться. Через несколько минут из отряда подъехал военный корреспондент, штабс-ротмистр Краснов[48] и передал приказание скорее идти вперед выручать отряд генерала Ренненкампфа, попавшего в засаду.
Уже слышны выстрелы. Идем крупною рысью и наметом. Встретилась нам отступающая полусотня аргунцев, я спросил на ходу: «Что случилось?», ответили: «Расстреляли патроны, и генерал отослал нас домой». Немного далее отступали остальные части отряда с генералом впереди. Я поскакал карьером к генералу и доложил о прибытии с сотнями, но было уже поздно, нас пощелкали, и мы уходили, не сладко похлебавши; удивительно только, что генерал и его свита вернулись целыми и невредимыми. Рекогносцировочный отряд подошел к Айянямынскому перевалу, все слезли с коней, и, по своему обыкновению, генерал полез на гору в пятидесяти шагах позади дозорных, в сопровождении австрийского военного агента, графа Шептицкого и чинов штаба. Так они дошли благополучно до вершины перевала. На их счастье, японцев в эту минуту там не было, но найдены следы их недавнего пребывания в этом месте, 12 или 15 человек. Цель рекогносцировки была выполнена: выяснено было, что перевал был свободен, и отряд стал отходить назад, не заметив, что штабс-ротмистр Цедерберг с двумя казаками отделился в сторону и к отряду не вернулся.
На перевале оставлен был пост, а позади его в долине расположилась застава. Когда главные силы подходили к малому перевалу и оставалось до Саймацзы версты две, послышались сзади выстрелы, и прискакавший казак донес, что с сопок японцы открыли огонь по оставшимся посту и заставе, что Цедерберг был окружен и взят в плен. Генерал Ренненкампф вернулся на рысях и вступил в бой. Казаки были спешены, открылась перестрелка, но выбить неприятеля с позиций не оказалось возможным, и наши отступили, не выручив Цедерберга. Наши потери: один охотник и один казак убиты, один стрелок-охотник и шесть казаков ранены.
Начальник охотничьей команды говорил, что царил полный беспорядок, казаки, введенные в заблуждение отзвуком в горах, атаковали одну сопку, где японцев не было. Выпущено было громадное число патронов попусту.
Граф Шептицкий говорил мне, что было очень жутко идти с генералом на перевал пешком, не зная, занят ли он неприятелем или нет. Он находил, что генерал напрасно держался все время в цепи, упражняясь стрельбою из маузеровского штуцера-револьвера, что это мешало ему видеть, что происходило сзади, и руководить боем. Про генерала говорили, что он в бою ведет себя, как отчаянный корнет, а вовсе не как генерал.
Раненых несли казаки на носилках, составленных из палаток, с пропущенными по бокам сквозь рубцы палками. Казаков сменили китайцы.
Не доходя до города, мы узнали, что Цедербергу удалось спастись: он взобрался на вершину сопки и оттуда рассматривал расположение японцев в тылу перевала, как вдруг стали в него стрелять человек шесть хунхузов. Отстреливаясь, он бежал с двумя казаками по тропе вдоль гребня сопки и благополучно достиг до Саймацзы. Отлегло тяжелое чувство, что товарищ был покинут, все радовались видеть его живым и здоровым.
Вечером сотенные командиры были вызваны в штаб дивизии для составления списков, представленных к награждению Знаками отличия Военного ордена[49].
Все голодали; у меня, кроме консервов, был рис, мука для печения лепешек, заменяющих хлеб, и немного сахару. Я по очереди приглашал товарищей к себе обедать, но спиртных напитков не было ни у меня, ни у кого в отряде. Иногда с транспортом получался коньяк, но его хватало не более, как на одни сутки. Хранил я, как зеницу ока, маленькую фляжку коньяку 1810 г. и склянку с каким-то укрепляющим средством чудотворного действия. К сожалению, я не помню, ни кто его мне дал, ни как оно называлось, так как не было этикета. Фуражиры объехали верст тридцать кругом и нашли только кукурузу, не хватавшую на половину всех лошадей.
22 мая. Парад по случаю раздачи нижним чинам Знаков отличия Военного ордена. Был чудный солнечный день – редкое явление в это время года. После короткой, но дельной речи генерал прочел перед собравшимися впереди удостоенными наград кавалерами поименной список и лично прикалывал каждому крест на груди. На правом фланге стоял мой кунак Шахтиев. Когда окончилась раздача крестов, отряд взял «на караул» и вслед за генералом прокричал «ура» государю, государыням, генералу Куропаткину и новым георгиевским кавалерам.
После церемониального марша похоронили убитого вчера бурята рядом с могилами других убитых казаков.
Австрийский агент уехал; он торопился убраться из отряда, начальник которого водил его слишком часто под выстрелы.
Израсходовав все свои деньги, я просил командующего полком выдать мне следуемое жалованье. Он сказал, что жалованье он выдать не может, потому что полк был все время в походе, канцелярия с делопроизводителем и всеми делами была в обозе в Фанзяпуцзах, что ни офицерам, ни нижним чинам жалованье не уплачивалось за три месяца, и что в Китайскую кампанию жалованье не выдавалось за еще более продолжительное время. На это я ответил, что турки вовсе не уплачивают жалованье, предоставляя войскам добывать средства по своему усмотрению, но из этого не следует, чтобы мы с них брали пример. Выручил меня заведующий хозяйством Заботкин и приказал казначею мне выдать все, что следовало по расчету.
Заботкин и подъесаул Филиппов уехали в Ляоян за транспортом; первый, кроме того, хотел залечить рану, полученную 18 мая у Малого Фыншуйлина.
Познакомился с есаулом Аргунского казачьего полка князем Карагеоргиевичем; он маленький, коренастый, живой, бегло говорит по-русски, с легким экзотическим акцентом. Он рассказывал красно и забавно про свои похождения во время разведки. У него проницательный ум и та смелость, которою обладали кондотьеры бесконечных войн XVII и XVIII столетий – смелость и отвага наемных авантюристов, а не та, что мы видим у наших офицеров и солдат, идущих на смерть, может быть, неохотно, но с какою-то покорностью судьбе; те же умирать не хотели, напротив, они хотели жить и жить вовсю, а готовы были рискнуть ценою жизни только за славу и богатую добычу.
Получено известие о смерти бывшего конногвардейца хорунжего Зиновьева, загадочно убитого во время рекогносцировки. Это третий офицер конной гвардии, выбывший из строя: первый был Соловьев, умерший сумасшедшим, второй – фон Валь, раненый и взятый в плен.
23 мая. Узнав, что мы останемся в Саймацзы еще два или три дня, я просил генерала отпустить меня в Ляншангуан, чтобы получить две лошади, прибывшие из России вместе с лошадьми Келлера. Генерал согласился и сказал, что он поручает мне осветить местность между Саймацзы и Ляншангуаном.
С разъездом из пяти казаков 6-й сотни и моим вестовым Иваном Макаровым я выступил в 9 часов утра. Около 5 верст мы спускались на юг по долине Бадаохэ, затем свернули на запад и шли по сопкам по довольно сносной дороге, где сохранились еще следы прохода артиллерии отряда графа Келлера во время движения на Саймацзы 18 мая. Вблизи одной китайской деревни паслась в поле белая лошадь, казаки издали признали ее за казачью, и, с моего разрешения, один из дозорных поехал осмотреть ее. Оказалось, действительно, строевая лошадь, но более для службы не годная. Она была совсем без ног. Легко раненных после боя или выбившихся из сил на походе лошадей иногда бросали, и они доставались китайцам. В одном месте на горах паслось 9 коров, в деревнях кричали куры, через дорогу перебегали гуси, а на воде плавали утки. Это зрелище было так удивительно, так редко, что мы глядели на него с любопытством и вожделением. Теперь нам некогда было заниматься фуражировкой, но, вернувшись в Саймацзы, будем знать, куда ехать за продовольствием. Мои казаки говорили, что когда они стояли здесь по соседству, не видно было нигде ни птицы, ни скота. Очевидно, местность далеко кругом освободилась от русских, но нет ли поблизости японцев или хунхузов? «Ипэн мэю», – отвечали жители на наши вопросы – «японцев нет». Правда ли это?
У деревни Сунцзяфа, где мы гостили не так давно у командира 6-й сотни князя Джандиери, встретился нам разъезд конных охотников 11-го стрелкового полка. Я предупредил казаков, что если хунхузы открыли бы по нас огонь, мы отвечать не будем, а прибавим только ходу, чтобы проскочить вперед, не теряя времени. В половине третьего остановились на привал у деревни Айцзяпуцзя. На требование фуража получили ответ «мэю», пришлось разыскивать самим. Когда нашелся гаолян и чумиза, я заплатил хозяину запрошенные им два рубля трехрублевой бумажкой и получил сдачи русскую рублевую кредитку. Напившись чаю и закусивши, через час отправились дальше к перевалу Фыншуйлину, это самый южный, третий Фыншуйлин. Издали мы видели на вершине перевала трех человек, – наши ли это или хунхузы, мы могли узнать, только подойдя ближе. Думается, однако, что наши: хунхузы, вероятно, не стояли бы на виду. В половине пятого выбрались на перевал. Там был пост из трех стрелков 11-го полка, они составляли всю охрану этого прохода. К шести часам мы поднялись на вторую вершину того же Фыншуйлина, где совсем не было сторожевых постов. Мы спустились по хорошей и пологой дороге в узкую долину, в конце которой, верстах в пяти от перевала, был расположен биваком большой передовой отряд, батальонов пять или шесть с артиллерией. Отсюда долина сворачивала вправо. Нам передали солдаты, что до Ляншангуана, где расположены штаб Восточного отряда и главные силы, не более шести верст. На биваке царило большое оживление, у маркитанта толпились солдаты, около офицерских палаток играла музыка, песенники пели в разных местах. Везде был порядок: дороги разделаны прекрасно, со сточными канавами по бокам; устроены прочные мосты с перилами, вероятно, работы саперов; часовые и дневальные перекликались на линии.
Казаки сказали мне: «Как здесь весело», – и действительно было весело, не то что у нас в неприветливых фанзах, провонявших от скученного во дворах навоза, невылазной грязи улиц, никогда не просыхавших; не раз приходилось кавалеристам позавидовать чистоте бивачного расположения пехоты. Уже стемнело, мы проходили мимо других биваков, горели костры, везде были слышны песни. Вдруг послышался топот лошадей, и мимо нас проехала коляска, запряженная парою рослых лошадей; в ней сидели два артиллерийских офицера. Давно я ничего подобного не видал, мы как будто попали на другую планету, более культурную и счастливую. Но чему я более всего позавидовал, это было существование телеграфа, посредством которого можно было беспрепятственно переговариваться с внешним миром. Без четверти девять мы пришли в Ляншангуан, издали еще мы видели многочисленные огни большего расположения войск.
Внутри обширного двора за длинными столами, освещенными садовыми фонарями, сидели за ужином граф Келлер и человек двадцать его штаба, уполномоченных Красного Креста и гостей, прибывших с донесениями офицеров. Милый хозяин и все ужинавшие меня приняли радушно; я обошел стол кругом, пожимая всем руки, и уселся между Келлером и его симпатичным начальником штаба, полковником Орановским. Пока комендант отряда граф Комаровский меня кормил, а Келлер подливал вина, на меня сыпались вопросы о нашем житье-бытье, о действиях нашего отряда. Я отвечал сдержанно, не входя в подробности, и передавал о делах так, как они были сообщены официально в донесениях командующему армией. Меня подняли на смех; оказалось, что было известно до мельчайших подробностей все, что у нас происходило, но никто не настаивал, поняв, что я об этом говорить не желал. Проболтали мы очень весело и разошлись довольно рано, так как завтра в 7 часов утра Келлер уехал осматривать передовую позицию. Федор приготовил мне постель-мешок в палатке Келлера, он до сих пор не исправился: постель была так разложена, что в нее нельзя было влезть. У нас с Келлером была задушевная беседа. Не знал я тогда, что мы больше не увидимся; мы легли спать, но долго еще разговаривали; казалось, что никогда не хватит времени высказать все, что у нас было на душе.
24 мая. Келлер разбудил меня своим милым веселым смехом. По-прежнему пили вместе какао и ели яйца всмятку. Приведенные из России лошади мне очень понравились, в особенности кабардинец, купленный в конвое у подъесаула Федюшкина; недурен также Карабах, уступленный мне бароном Ф. Мейендорфом, но он немного тяжел, и у него был малый шаг, что очень утомительно в походе с казаками, идущими широким шагом верст по 6–7 в час. Когда я покупал этих лошадей, одну в Петербурге, другую в Москве, они мне показались чуть ли не росту пони в сравнении с моими гунтерами, на которых я охотился на лисиц в окрестностях
Рима, а здесь, привыкши уже к забайкальским и монгольским маштачкам, они казались рослыми. В память кабардинца, славно прослужившего мне в Турецкую кампанию, я назвал его Джигитом, а Карабаха назвал Али в честь моего парадера[50] в Конной гвардии.
Когда Келлер и я прощались в этот раз, мы были еще более взволнованы, чем при прощании в Ляндансяне; было ли это предчувствие, что мы на этом свете более не увидимся?
Келлер уехал, а я пошел в лавку купить запасы провизии, которые у меня истощились: сахару, рису, консервированного масла, коньяку и карамели. Не я один, почти все офицеры ощущали потребность сладкого: при появлении маркитанта у него в первый же день скупались конфеты, карамели и леденцы, вероятно, это было требованием организма.
Комендант отряда рассказал мне о похождениях отставного сотника Кубанского казачьего войска Дмитренко, приговоренного к смертной казни через повешение за ограбление мирных жителей и убийство двух китайцев, защищавших свое добро. Он был предан суду по настоянию графа Келлера, вызвавшего для расследования военного следователя.
Смертный приговор, однако, впоследствии был заменен ему 20-летней каторгой.
Я назначил выступление в 11 часов, но мои казаки все копались и никак не могли собраться. Вчера и сегодня их самих и лошадей накормили на славу, и им так здесь понравилось, что они уже обращались ко мне с просьбой продневать, будто это было крайне необходимо лошадям. Мне самому уходить не хотелось, но я не поддавался соблазну. Меня поддерживало сознание, что достаточно было бы одного моего слова, чтобы Келлер испросил у командующего армией моего перевода в Восточный отряд.
Но слова этого я не хотел сказать: я считал малодушием уходить из назначенного мне места служения только потому, что мне было бы приятнее быть под начальством дорогого товарища. Я решил воспользоваться дружеским предложением Келлера только в крайнем случае.
В Ляншангуане имелись интендантские склады; были заготовлены большие запасы муки, крупы, овса, сена, всего того, чего не имелось у нас ни в Саймацзах ни в других местах, нами посещаемых. Мы выступили в половине двенадцатого. По совету моего урядника, бывшего в этих краях, мы поднялись на другой перевал южнее того, через который мы проходили вчера; второго подъема здесь не было, но путь был кружнее. Мы пришли в Сунцзяфа, корда уже темнело, полил сильный дождь, и я решил здесь переночевать.
Генерал Ренненкампф предупредил меня, когда я выезжал из Саймацзы, что японцы, может быть, перейдут в наступление, когда узнают, что большая часть угрожавшего им отряда отошла назад. В таком случае Забайкальская дивизия отступит по направлению к Цзянчану, преграждавшему путь наступления на Мукден. Там имелось продовольствие и фураж, чего не было вовсе в Саймацзах.
Если бы ожидание генерала сбылось, и Саймацзы было бы теперь занято японцами, то путь на Цзянчан был бы мне прегражден; я об этом думал раньше: из Ляншангуана я мог бы пройти в Цзянчан другой дорогой, по Цаохэ, через большой (средний) Фыншуйлин, Гоньгауцзы и Сяосырь, но это был бы большой круг, и я решил попытаться пройти напрямик, а если путь был бы отрезан, то я надеялся найти где-нибудь обход и миновать встречу с японцами, которая была бы теперь очень нежелательна, так как я вел с собою ценных лошадей и потерять их ни за что не хотел бы.
По сведениям, полученным в Восточном отряде, небольшие разъезды японцев и хунхузы могли бы быть мною встречены на этой дороге; поэтому, заночевав в Сунцзяфа, я принял предосторожности против нечаянного нападения; едва ли только они оказались бы действительными, если бы неприятель попытался бы нас атаковать: поставленные мною у запертых ворот дневальные спали преспокойно всю ночь, и пришлось дневалить мне самому, пока я тоже не уснул.
25 мая. В 3 часа утра я разбудил казаков. Потягиваясь да позевывая, они стали выводить лошадей на водопой, потом подвесили торбы с зерном, и началось продолжительное чаевание, точно совершалось какое-то священнодействие. Я понукал, торопил казаков, ругался; ничто не помогало – они копались бесконечно с седловкой и навьючиванием, и мы выступили только в четверть шестого, т. е. через два с четвертью часа после того, что я разбудил свою команду. Я сел в первый раз на Джигита, у него был шаг верст по семь и даже больше в час; было очень весело идти таким аллюром с небольшим разъездом на добрых конях. В большом отряде такой аллюр был бы слишком утомительным для лошадей с малым шагом, вынужденных все время рысить. Там, где вчера мы видели 9 голов скота, теперь их паслось 20. Как было бы хорошо загнать их в полк; это было бы возможно только, если бы мы знали наверно, что отряд в Саймацзах; если же там были японцы, то пришлось бы бросить скотину, так как по сопкам и кружным путем вести ее было бы немыслимо.
По направлению к Саймацзам послышались выстрелы. Казаки говорили: «Ваше высокородие, там залпуют». Если там стреляли, значит, наши не ушли. Оставалось еще часа два ходу.
Когда мы выехали в долину Бадаохэ, по ту сторону реки показались девять пеших солдат, идущих врассыпную вверх по течению, в одном направлении с нами. Казаки сжались в кучу; «Японцы», – услышал я шепот урядника. Хотя они были не далее 400 шагов от нас, но я простым глазом не мог разобрать, действительно ли то были японцы или наши; попробовал разглядеть в бинокль, но это на ходу оказалось невозможным, потому что мой бинокль Цейсса, увеличивавший в 12 раз, имел малое поле зрения, и навести его можно было, только стоя неподвижно, останавливаться же я не хотел, чтобы не обращать на себя внимания соседей, пока не выяснилось, кто они такие. Они в нас не стреляли, значит, нам не о чем было беспокоиться; я приказал только увеличить шаг и выдвинуть дальше вперед дозоры. Мы шли так почти рядом версты две, но вот впереди нас показалась цепь, шедшая к нам навстречу; дозорные остановились, я подъехал к ним и слез с лошади, чтобы рассмотреть в бинокль, что это за люди; в это время из кустов вышли наши солдаты и замахали шапками. Это был пост от 23-го полка; они сказали, что цепь наступала от их полка против японцев, с которыми была уже перестрелка около 7 часов утра, тогда именно, когда мы слышали выстрелы. Вдруг наши спутники с противоположной стороны реки открыли огонь по цепи, и та им стала отвечать. Тут уже не было более сомнения: мы шли рядом с японцами, а они, вероятно, принимали нас за свой конный разъезд, имевший, как и мы, желтые околыши на фуражках. Мы попали в самую перепалку, нельзя было останавливаться, я только свернул влево, чтобы пройти сзади цепи и не быть между двух огней. Японцы только теперь догадались, что мы противники, и стали в нас стрелять; но мы уже отошли от них шагов на восемьсот, и попасть в нас было теперь не так легко, как прежде.
Во время переправы через рукав Бадаохэ мой Джигит сорвал об камень подкову с частью копыта и сразу захромал; я пересел на Карабаха, но и в поводу нельзя было вести бедное животное, не подковавши его. Ни у одного из казаков не оказалось запасной подковы. Я подъехал к начальнику цепи, чтобы узнать, здесь ли еще наш отряд; оказалось, что он ушел два дня тому назад в Цзянчан, а цепи были выдвинуты от 23-го полка и атаковали передовые части японцев, занявших кряж по ту сторону реки. Полк стоял в долине по дороге в Ляоян. Я решил ехать туда, чтобы подковать лошадь в обозной кузнице. Пули стали жестоко нас преследовать: вероятно, японцы приняли нас за группу начальства; не слышно было жужжания пуль, с которым свыкся слух в турецкой войне. Пули впивались в землю с коротким звуком «дзык», поднимая пыль кругом нас; я бы охотно увеличил шаг, глупо было бы быть убитым или раненым, не принимая никакого участия в деле, но нас задерживал бедный Джигит, отчаянно хромавший; наконец, мы добрались до стены предместья Саймацзы и скоро вошли в ущелье, где было совсем спокойно.
Я думал, что шла перестрелка между передовыми постами нашими и неприятельскими и что двинутые в атаку наши цепи отбросят японцев к Айянямыню, очистив дорогу на Цзянчан, куда я намеревался отправиться, как только подкую лошадь, но скоро пришлось убедиться, что эта перестрелка была началом серьезного боя. По дороге перегнал нас скачущий в карьер стрелок. «Что такое?», – спросил я, он ответил на ходу: «Требуют подкреплений».
Подошли мы к небольшому леску, где был расположен бивак отряда генерала Грекова. Там было большое оживление: пехота становилась в ружье, горная батарея в семь орудий брала в передки. Офицеры допивали остатки чая, предложили и мне, сахару и хлеба уже не было, они были съедены или уложены. Пока казаки разыскивали кузнеца, которому я приказал щедро заплатить, я переседлал и пересел на чалого, так как мне захотелось посмотреть на бой, и было бы жаль подвергать выстрелам незаменимых лошадей, приведенных издалека.
Стрелковые офицеры рассказали мне, что в 7 часов утра один из сторожевых постов на дороге в Цзянчан был обстрелян неприятелем, который был выбит охотничьей командой, и отступил по направлению к Айянямыню; тогда одна рота стрелков перешла в наступление и нанесла порядочный урон противнику, захватив десять винтовок. Я сам был свидетелем дальнейших действий наших передовых частей; очевидно, неприятель получил подкрепление, и мы шли поддерживать своих.
На носилках лежали здесь два солдата, замученных сегодня ночью китайцами у Саймацзы; предполагали, что они подбирались к китайским женщинам или производили какое-нибудь насилие, а может быть, они пострадали за грехи других, и китайцы отомстили им за поругания и насилия, наносимые некоторыми грабителями, которые попадаются во многих частях, но довольно редко – между казаками.
Две роты были отправлены вперед на подкрепление, остальные части с батареей направились к боевой позиции на гребне невысокого отрога, прикрывавшего вход в долину. Два орудия были подняты на гору, остальные установлены внизу, на нашем левом фланге против Саймацзы. Я поднялся на позицию, слез с лошади и привязал ее к дереву около запасного лафета и зарядных ящиков, в укрытом месте, куда неприятельские снаряды не должны были попадать. Я подошел к цепи, залегшей за кустами на самом гребне горы. Передо мною открывалась такая картина: внизу на песчаной низине с порослями ивняка двигались одна за другой уступами цепи стрелков; они переправлялись вброд через Бадаохэ, поднимались по пологому склону распаханной желтоватой котловины, отвечая редкими, одиночными выстрелами на учащенный огонь противника. При бездымном порохе ничто не выдавало присутствия неприятеля; он, должно быть, стрелял с опушки леса, покрывающего вершины невысоких гор верстах в двух от нашей позиции. Эта цепь гор смыкалась против нашего левого фланга высокой остроконечной сопкой над Саймацзами; это была та самая сопка, на которой не считалось нужным ставить сторожевого поста, когда мы там располагались, хотя опыт показал, что с незанятой сопки могут неожиданно раздаться неприятельские залпы. Теперь с вершины ее стреляли в нас японцы и взбирался на нее всадник с большим белым значком. В его складках красный круг представлялся в виде креста; этим объясняется, может быть, слух о выбрасывании флага красного креста японцами для того, чтобы ввести нас в заблуждение и заставить прекратить огонь. Вспомнилось мне теперь при виде въезжающего всадника мнение одного из наших сотенных командиров, что нельзя было выставлять сторожевого поста на этой сопке, потому что туда трудно забраться. Против нашего правого фланга, у самого берега Бадаохэ, выступала другая сопка с отвесной скалистой стороной к реке. По этой скале, как кошки, взбирались стрелки охотничьей команды.
Линия огня неприятеля имела более версты протяжения. Когда наши роты показались на пашне, отважно наступая против невидимого неприятеля, началась стрельба залпами вперемежку с пачками. Было безумно продолжать открытую атаку против очевидно превосходных сил, и наши цепи стали спокойно отходить назад, залегая, отстреливаясь и делая короткие перебежки. В это время нам было видно, как густая неприятельская колонна, не менее четырех рот, двинулась по лощине и через лес навстречу нашим охотникам, задумавшим охватить левый фланг противника. Так как скала, по которой лезли охотники, не была видна японцам, то надо полагать, что они были предупреждены об этом движении китайцами, стоявшими на вершине сопки позади нас и делавшими какие-то знаки руками, вероятно, условные сигналы. Было жутко ожидание встречи наших смельчаков с неприятелем, в 5–6 раз его превосходящим. Наконец раздалась в лесу ружейная трескотня, она продолжалась минуть десять, охотники появились опять на опушке леса и стали скатываться вниз со скалы, преследуемые выстрелами сверху.
Я стоял в цепи и разглядывал в бинокль разыгрывающиеся фазы боя; трудно было уследить одновременно за всем, что происходило на большом протяжении, солдаты обращали мое внимание то на ту, то на другую точку, я наводил туда бинокль и знакомил моих случайных товарищей с подробностями, незаметными простым глазом. Этот обмен замечаний и впечатлений сблизил меня с этой простой, но симпатичной средой; я, видно, им тоже понравился, мы весело болтали и шутили, пока не началась работа и для нас. Особый интерес проявился, когда японцы вышли из своих укрытий и стали сами перебегать по той поляне, по которой недавно наступали наши, молодцы-стрелки. Японцы перебегали поодиночке к заранее намеченной складке местности, и когда набиралась туда целая часть, совершенно укрытая от взоров, она открывала огонь залпами по команде своих начальников, которые одни только стояли, и когда цепи подверглись сильному обстрелу, то офицеров вовсе не было видно. Одновременно с наступлением цепей, вышедших из опушки леса, две колонны, силою около двух батальонов, стали спускаться из-за леса в глубокую лощину, по которой шла дорога на Саймацзы. Наша батарея открыла огонь по этим колоннам и по наступающим цепям. Обрадовались солдаты: «Ишь, ловко хватило их», – говорили они.
Действительно, стройное движение неприятеля приостановилось, стих тоже огонь с сопок, которым они нас обсыпали во время перебежек цепей по чистому месту. Но вот что-то прошипело над нашими головами, и далеко сзади лопнула граната. «Как обидно», – подумал я про себя, – «они стреляют бездымным порохом и их батарей не видно, а наши горнушки пускают к небу красивые белые кольца, как делают курильщики». Я поделился своими мыслями с солдатами, а они ответили:
«Никак нет, ваше высокоблагородие, они тоже черным порохом стреляют». «Да где же их батареи», спросил я. «А вон там, за сопкой, что синеет». И действительно, верстах в четырех от нас, позади и сбоку неприятельской позиции, показался дымок, другой, третий, четвертый, пятый, шестой, и пошли лопаться снаряды между нами и над батареей, что была внизу. Наша батарея попробовала отвечать, но ее снаряды не долетали на целую версту; она предпочла убраться совсем и более не появлялась, а могла бы она еще нанести порядочный урон неприятельской пехоте и, быть может, остановить ее наступление; нужно было только менять позиции и становиться за природным укрытием, а не стоять на виду, как это было с начала боя.
Только что спустили с нашей горы орудия и зарядные ящики, как шесть гранат разорвались одновременно над тем местом, где она стояла, и взбуравили всю землю вокруг. Вспомнил я о своем коне и обрадовался, что не выехал на одном из приведенных из России. Если бы моего коня не увели артиллеристы, то от него осталось бы, вероятно, не много.
Неприятельские цепи подошли к реке и стали переправляться; тогда рядом со мною раздалась команда и пошла пальба по всей линии. Я жалел, что крупный дождь, ливший все время боя, помешал мне снять фотографию солдат, лежавших в цепи возле меня. На их лицах можно было проследить все, что они чувствовали, что их беспокоило и волновало: вначале любопытство брало верх над тревожным состоянием, но по мере того, как неприятель приближался, смех и шутки прекратились, одни были сосредоточены, другие, видимо мучились ожиданием чего-то неведомого, страшного, наносящего смерть и увечья, совершенно беззаботных или кажущихся таковыми было немного; я опять взглянул на них, когда на наш огонь стали отвечать японцы, и пули целым роем пролетали около них, бороздя землю, срезая ветви кустарников и жалобно завывая при рикошете: совершенно изменилось выражение лиц, они жадно впивались глазами в наступающего противника и выпускали пулю за пулей с тем ожесточением, с каким бьют в драке кулаком. Беспокойства о том, что ожидало их, более не заметно, все работали дружно, забыв о личности. Один офицер, который перед боем говорил своей цепи: «Разомкнись больше, чего вылезаете из кустов, держи голову ниже», – мне казалось, немного нервничал; может быть, это было предчувствием, что этот день для него даром не пройдет; через час его пронесли на носилках, и я слышал потом, что его рана была опасная.
Я заметил, что японцы выслали на наши фланги обходящие части, около роты каждая, и передал об этом офицеру, командовавшему в цепи, посоветовав ему занять седловину сопки вправо и позади нас, так как, вероятно, там был перевал и туда будет направлен обход японцев. Рота, обходившая наш левый фланг, была встречена огнем стрелков, залегших внизу против входа в ущелье.
Получено приказание отступать, и я поспешил убраться. Простился я с ротою, при которой находился во время боя, так как она была оставлена на позиции для прикрытия отступавших. Солдаты смеялись, когда я им сказал, что сам перехожу в отступление. Пошел я искать лошадь. Седловина, где стояли наши пушки, была изрыта снарядами; мне казалось, что я признал куст, к которому привязал лошадь, но ее не было видно нигде; вероятно, артиллеристы увели ее при отвозе зарядных ящиков. Спустился я в лощину и спросил у одного солдата, не видал ли он чалой лошади на горе, где стояла батарея. «А вот она», – сказал он; я оглянулся и увидел лошадь светлой масти, похожую на мою, в том же месте, откуда я только что пришел. Опять пришлось лезть на гору, где бедный «голубок», как его прозвали мои вестовые, так запутался в кустах, что я с большим трудом его высвободил. Он был в мыле и дрожал всем телом; удивительно, что уздечка не оборвалась. Кусты кругом были срезаны снарядами, как подкошенные, а на чалом не было видно ни одной царапины. На гребне горы наша цепь стреляла теперь пачками; вероятно, неприятель уже лез на нее, и долго держаться там было невозможно. Я продолжал «отступление», внизу в долине последним оставался подполковник Толстой. Он нес неразорвавшуюся японскую шрапнель; немного далее медленно отходил начальник отряда генерал Греков и ротмистр Сафонов[51], художник и корреспондент. Генерал Греков сказал мне: «Вы видели, сколько их, по меньшей мере, бригада с двенадцатью орудиями, разве мог я удержать их с одним полком и горной батареей, которая не могла состязаться с неприятельской». Судя по протяжению линии огня, по силе цепей и части виденных резервов, должно было быть не менее 6 или 8 батальонов, а так как стреляло две батареи с разных позиций и давали залпы по шести гранат сразу, то можно было утверждать, что у японцев было не менее двенадцати орудий.
Подошли мы к прежнему биваку. Все торопились уходить, два батальона уже вытянулись по ущелью, обоз ушел раньше. Неизвестно, почему были оставлены в куче свернутые в трубку и перевязанные ремнем шинели для надевания через плечо; вероятно, это были шинели тех, которые дрались впереди, но отчего их не захватил обоз? Как это никто не догадался, что трудно будет людям, утомленным боем, навьючить на себя и потащить эту тяжелую ношу в знойный день?
Усердно работал Красный Крест: перевязано было много раненых и ожидалось немало с передовой линии. Не хватало носилок, было предложено снять с носилок и похоронить здесь же изувеченных в Саймацзах двух солдат. Копать могилу не было времени, их просто обложили камнями, утешая себя тем, что мы скоро вернемся назад и тогда их похороним, как следует. Солдаты спешили уйти, офицеров не было, врачей никто не слушал, и некому было нести перевязанных раненых. Толстой ругался, хватал солдат и чуть не силою заставлял их остановиться и взяться за носилки. Сколько раз приходилось видеть эту картину: наши солдаты дрались иногда превосходно, но когда начинали отступать, то им удержу не было, все торопились уйти поскорей и подальше. Это заметил также один корпусный командир не только по отношению солдат, но даже и начальников.
Перестрелка, остановившаяся на короткое время, вдруг опять возобновилась с большею силою, и выстрелы раздавались звучнее, пули стали долетать до нас; это уже стреляли японцы, выбившие арьергард с боевой позиции.
Все встрепенулось; еще поспешнее стали собирать свой скарб и уходить прибывавшие спереди солдаты. Казаки-аргунцы вскочили на лошадей и поскакали назад. Толстой крикнул на них: «Стой, что это за безобразие!» Кто не успел удрать, должен был придержать коня, скрепя сердце.
Подошли последние люди отступавшего арьергарда, и с ними отошли врачи и санитары Красного Креста, самоотверженно работавшие, невзирая на опасность.
По инициативе одного из ротных командиров арьергарда, для прикрытия отступления отряда две роты залегли в сухом русле речки, образовавшем естественный окоп.
Начальник охотничьей команды просил Толстого занять выдающийся в долину мысок, представляющий выгодную позицию для обороны, чтобы прикрыть отступление двух рот, оставшихся впереди; обращались все к нему, хотя он не был начальником арьергарда, потому что других штаб-офицеров отряда здесь не было.
Японцы преследовали нас довольно упорно до четырех часов пополудни.
У подножия Сыгоулина был сделан привал, чтобы пропустить обоз и двуколки с ранеными. Дорога была убийственная; у кого ноги были целы, те вылезали из двуколок и тащились, упираясь на срубленные сучья. Солдат, раненный в грудь и подбородок, издавал какой-то хриплый звук; стон, а изредка жалобный крик вырывался при сильном толчке о камни, усеявшие поток, протекавший посреди дороги.
После раненых переправился через Сыгоулин генерал Греков и остановился внизу около фанзы, пропуская мимо себя все части и благодаря за службу. В этом месте дорога раздваивалась: налево шла дорога на Фыншуйлин и Ляоян, направо – на Сяосырь и Цзянчан. Я просил разрешения генерала Грекова отправиться к месту своего служения; он мне поручил передать словесно генералу Ренненкампфу о ходе боя, так как я был очевидцем всего происходившего.
Отряд отступал на Фыншуйлинский перевал и снимал все посты летучей почты. Ввиду ожидавшегося наступления японцев сегодня ночью или завтра с утра, а также усилившейся деятельности хунхузов, генерал приказал мне снять посты летучей почты до Сяосыря, а командир аргунской сотни, содержавшей посты, уходя к Фыншуйлину, просил меня не останавливаться на ночлег, а идти прямо на Сяосырь, так как, по его сведениям, большая партия хунхузов собиралась напасть на слабые посты, разбросанные на расстоянии двенадцати-пятнадцати верст друг от друга, в глухих местах, окруженных лесистыми горами, где преимущество было бы на стороне хунхузов.
С поста у Манзяпуцзы к нам присоединилось девять казаков-аргунцев, и мы тронулись в путь в половине девятого.
Сразу так потемнело, что я не различал белой лошади казака, шедшего впереди меня в нескольких шагах. В темную ночь я себя чувствовал совершенно беспомощным и не мог понять, как другие могли видеть и двигаться свободно среди мрака. Я приказал вестовому взять мою лошадь за повод недоуздка и вести меня, как слепого. До второго поста мы переправлялись через бурливую речку 22 раза, опасаясь постоянно, что лошади поломают себе ноги, скользя и проваливаясь в промежутках между крупными камнями, закругленными течением воды, по которым приходилось ступать, с трудом удерживая равновесие. Между двумя переправами мы поднимались по узким и крутым тропинкам и потом спускались в бездну, где шумела река и мерцали звезды в быстро движущейся воде. Ветки хлестали по лицу и сбивали фуражку. Мы были в пути три часа и пришли на пост в 11 Vi часов вечера.
В грязной фанзе горела лучина, на кане валялся разный хлам. Хотя болезненно хотелось спать, все тело до того измаялось, что, казалось, потребуется несколько дней покоя, чтобы восстановить силы, все же чай был еще более желанным. Я выпил две кружки кипящего чая, не имея терпения ждать его охлаждения.
26 мая. В 3 часа утра я проснулся и разбудил казаков; опять они копались и чаевали бесконечно. Только в половине шестого удалось нам выбраться. Против этой неповоротливости и неспособности забайкальцев к расторопной работе ничего не поделаешь; их чаевание, когда время дорого, может извести самого хладнокровного человека. Забайкальские казаки, застигнутые врасплох неприятелем, должны все побросать, если бы желали убраться своевременно; так и было каждый раз, когда нападение оказывалось неожиданным. Я слыхал, что казаки первой очереди расторопнее и в храбрости не уступят никому.
Дорога от второго поста до Сяосыря гораздо лучше, чем та, по которой мы шли ночью, кроме одного места, где приходилось пробираться по узкому карнизу из каменных плит, заливаемых рекою при половодье. Не так давно я проезжал здесь во время нашего рейда с генералом Ренненкампфом, но тогда мы ехали в обратном направлении, по хорошей дороге ночью, а по дурной – днем. В Сяосырь мы пришли в 10 часов утра. Я предложил командиру 6-й сотни Аргунского полка, содержавшего летучую почту, взамен снятых постов между Сыгоулином и Сяосырем установить посты к Фанзяпуцзы для соединения с этапной линией Фыншуйлин – Ляоян. Дорога на Фанзяпуцзы не была известна командиру сотни, я сам о ней узнал только случайно от моего урядника, сопровождавшего транспорт. Любезный хозяин угостил меня чашкой кофе. Вчерашней усталости не осталось следа, но страшно хотелось поспать часок-другой; вспомнил я поговорку одного приятеля – «в гробу наспишься». Не скажу, что эта поговорка была бы утешительною, но надо было покориться необходимости, и мы двинулись далее к Цзянчану. Пройдя около 15 верст, я приказал уряднику выехать вперед к дозорным и выбрать место для привала, где окажется фураж. Прошли одну деревню, другую, везде жители говорили, что у них ничего нет; наконец, мы остановились в деревне, где нашлось немного гаоляну, но и тот был подгнившим. Я объявил казакам, что я им даю только один час привала; это показалось им так мало, что они не захотели заваривать чай. Мой вестовой принес мне кипятку только за пять минут до выступления; он сказал, что не мог вскипятить воды раньше, потому что ходил искать корм для лошадей, потом водил их поить. Так как не было времени, то я от чаю отказался. Сердитый, голодный, усталый, отправился я в путь. Вьюки и заводные лошади задерживали движение; я вызвал казака, у которого лошадь шла проездом до 9 верст в час и, сдав остальную команду и моих лошадей уряднику, отправился сам-друг переменными аллюрами вперед, чтобы поспеть непременно в Цзянчан довольно рано и доложить генералу о бое вчерашнего числа. Мы должны были проезжать по долине, где преимущественно нападали хунхузы на летучую почту; но я надеялся проскочить благополучно. За деревней Суйдун, где Тайцзыхэ, вдоль которой шла дорога, делала крутой поворот, я захотел скоротать путь, перевалив через невысокую сопку, поросшую густым лесом; меня манила туда тропинка, поднимавшаяся на гору, которая, вероятно, имела назначением сократить тяжелую дорогу по щебню реки. Мой спутник отстал, и я полез на гору один, спешившись, так как было довольно круто. Когда я выбрался на перевал и проходил лесом на другую сторону горы, я вдруг наткнулся на манза, поспешно скрывавшего что-то в кустах. Мне пришло в голову, что это был хунхуз и что он прятал свое оружие, думая, что нас много. Чтобы не оставлять его сзади себя, я ему передал повод лошади и приказал знаками и несколькими заученными китайскими словами идти вперед и указать мне спуск горы, так как тропинка поднималась выше, и я не знал, как мне спуститься с почти отвесной скалы. Манза говорил, что «тау-мэю», т. е. не было дороги, но я пригрозил ему револьвером, и он стал пробираться через кусты по едва заметной тропе, круто вьющейся в расщелинах скалы. Один я никогда не нашел бы ее, и пришлось бы вернуться назад. Когда мы благополучно спустились до низу, я дал китайцу немного денег, и мы расстались друзьями. Я ничего не выиграл, перебравшись через сопку, потому что должен был идти тихо; казак, сделавший по дороге большой круг, поспел одновременно со мною. В 8 часов вечера мы прибыли в Цзянчан, и я прямо направился к генералу. Он вышел на крыльцо, посадил меня рядом с собою на скамейке и внимательно слушал мой доклад. Он был недоволен тем, что я снял посты между Сыгоулином и Сяосырем, полагая, что они давали бы сведения о движении неприятеля. Я ответил, что поступил так по приказанию генерала Грекова, но я, со своей стороны, считал это необходимым и снял бы посты, даже если бы приказания не было, потому что рассчитывать на исполнение такого рода службы слабыми постами казаков, напуганных постоянными нападениями хунхузов, сделавшихся смелее при приближении японцев, было невозможно. Генерал приказал выслать на следующий день сильный офицерский разъезд[52] к Сыгоулину.
Я разыскал Пепино, занявшего ту фанзу, в которой мы останавливались в последний раз; он так обрадовался моему возвращению, что меня растрогал. Хозяева фанзы со всеми слугами устроили мне радушный прием: «шибко знакомый ходя»[53]. Я с жадностью накинулся на вкусно приготовленный ужин, завалился на кану и заснул как убитый.
27 мая. Горячая ванна и чистое белье после похода – это такое наслаждение, с которым, кажется, ничто не может быть сравнимо. С непривычки спина и мышцы еще побаливали; но это скоро пройдет, нужно только втянуться, о чем позаботится генерал Ренненкампф.
Чтобы ближе познакомиться с офицерами отряда, я завел завтраки и ужины, когда бывали дневки, и приглашал 3–4 офицеров по количеству имевшихся приборов и тарелок. Сегодня я пригласил к завтраку командира второй сотни, есаула князя Меликова и офицеров сотни – Бобровского и прапорщика запаса барона Корфа. Князь Меликов забавно и талантливо рассказывал о грузинских и армянских военачальниках Кавказа, цитируя речи, приказы и патриотические обращения к войскам и местным жителям.
С Бобровским я познакомился раньше. Понравился мне очень барон Корф, скромный, молчаливый, немного застенчивый, он, наверно, был исполнительный и храбрый.
Ужинали у меня бывший лейб-драгун полковник барон Деллингсгаузен и бывший кавалергард есаул Бодиско. Пепино в восторге, что имелась разнообразная свежая провизия, даже небольшая форель, которую по его настоянию китайцы наловили наметом в Тайцзыхэ. Он готовил очень вкусно, но жаловался, что в китайской печи не мог печь слоеного теста и приготовлять разные изящные блюда своего репертуара.
28 мая. Завтракают войсковой старшина Трухин, младший полковой врач Терешкович, еврей, акушер и специалист по женским болезням; таких специалистов в армии было много. Он аккуратно вел свой дневник, записывая все названия пройденных деревень, цифровые данные и статистические сведения; он был добрый малый и в дружбе со всеми в полку. Пригласил я тоже хорунжего Мерчанского, сына полковника, командовавшего полком в первом корпусе.
В 4 часа все собрались в штаб дивизии, где нам передали, что завтра мы пойдем через Синхайлинский перевал на Малюпау, а оттуда сделаем набег на Сипингай, где, по словам войскового старшины Аргунского полка Хрулева, стоял японский отряд в составе одной роты пехоты и двух эскадронов кавалерии.
Я рассказал собравшимся офицерам в присутствии Николаева о действиях Дмитренки и о том, что его ожидала виселица. При первой части моего рассказа Николаев вставил, что Дмитренко его кунак и что он лихой малый. Когда же я дошел до его предания суду и ожидавшей его участи, то он весь позеленел, зная за собою те же грехи, за которые должен был поплатиться Дмитренко.
29 мая. Погода солнечная, жарко. Мы выступили в 7 часов утра и втянулись в красивое ущелье с богатою растительностью. Около полудня начали подниматься на длинный и крутой перевал Сынкоулин, сперва по колесной дороге, потом по каменистому руслу горного потока с обломками скал, заграждавшими путь, и через которые лошади перебирались с трудом. Безоблачное небо вдруг покрылось тучами, и разразилась над нами гроза с проливным дождем и градом. Сначала это было приятно: намокшее платье освежило нас, но понемногу холодный ветер пронизывал насквозь, и зуб на зуб не попадал. Лошади скользили по камням, оступались постоянно и падали. Я шел или, скорее, карабкался, пешком, но скоро мои непромокаемые сапоги настолько наполнились водою, что я не был в состоянии лезть в них на гору; я сел на Карабаха, который привычной ногой пробирался между скал. Поднимались мы часа три по отчаянной тропе, где, казалось бы, невозможно пройти; спуск оказался еще труднее.
В полотняной блузе было очень холодно, и как обидно было зябнуть, когда у меня было в тороках непромокаемое парусинное пальто, которое я поленился надеть своевременно, думая, что гроза продлится недолго и опять настанет прежняя жара; теперь же надевать пальто поверх мокрого платья было бы еще хуже. Дождь стих, мы начали просыхать, как полил он опять сильнее прежнего. Ночевка в деревне Мялюпау была в грязных фанзах без оконных рам; офицеры и казаки согревались и сушились перед китайскими большими жаровнями с зажженными углями, служившими грелками зимой. Командир полка и я остановились у благодетеля Меликова, накормившего нас супом.
30 мая. Дождя не было. Мы выступили в 7 часов утра и сразу углубились в лесную дорогу. Масса душистых роскошных цветов: здесь были лилии красные и желтые, синие ирисы, земляные орхидеи, венерины башмачки, садовый жасмин. В одном месте по обеим сторонам дороги благоухали большие кусты сирени, покрытые снизу доверху лиловыми и белыми цветами. Несмотря на то что с минуты на минуту мы могли встретиться с неприятелем, казаки нарвали длинные ветки сирени и попривязывали к седлам.
Впереди остановились. Кто-то крикнул оттуда: «Назад!». Этот оклик повторился несколько раз, сотни повернулись, бросились в беспорядке назад и сомкнулись в узком проходе со второй сотней, не расслышавшей приказания. Князь Меликов остановил эту ораву в ожидании подтверждения приказания. Если бы место позволяло разойтись свободно, то не так было бы легко остановить охваченных вдруг паникой казаков.
Мне кажется, что необходимо в мирное время на ученьях и на маневрах приучать людей не только к отступлению шагом, но и бегом, а в кавалерии – иногда в карьер. Только тогда отступление будет производиться в бою с полным спокойствием, когда это войдет в уставный прием. Громкие фразы о том, что отступления не будет, никогда никого не останавливали, если не хватало духу идти вперед или удержаться на позиции. Не лучше ли предусматривать возможность поспешного движения назад, например при сильном обстреле противником занятого расположения или пути отступления? Остановить окажется возможным бегущих, когда они будут приучены собираться или останавливаться по приказанию. Точно так же обход неприятеля только тогда будет встречен спокойно и приняты совершенно хладнокровно против него меры, когда он войдет в устав и его постоянно будут применять на практике, а настоящая война доказала, какое это имело решающее значение во время боя. Теперь же многие генералы из лучших и храбрейших приходят в исступление, когда осмелится кто-нибудь передать, что неприятель нас обходит. Обход страшен только тогда, когда о нем не знаешь, потому что может оказаться, что уже поздно, чтобы принять против него меры. Лучше всего говорить правду и не бояться правды. К сожалению, это мнение мало разделяется в России. Ребенок чуть ли не с пеленок приучается лгать своей нянькой, прислугой, а иногда и родителями. В школе тоже без лжи не обойдешься. Лгать приходится в светской жизни и на службе, и это находят так естественным, что никого не удивляет и не встречает нигде противодействия.
Полковник Российский[54], начальник штаба дивизии, подъехал к нам и передал приказание отходить назад, потому что мы заблудились и пошли не той дорогой.
Отошли мы обратно около 8 верст, свернули влево, по указанию Хрулева, но скоро остановились. Подъехал к нам генерал и сказал, что мы возвращаемся обратно в Цзянчан, потому что обстоятельства изменились: японцы, узнав о нашем приближении, отступили. Слух разнесся по отряду, что не японцы отступили, а мы, не находя себя довольно сильными атаковать неприятеля, получившего в подкрепление две подошедшие роты.
Предполагая, что проводник-китаец злонамеренно повел нас вчера не на тот перевал, куда следовало, ему было всыпано сто ударов плетей. Этими экзекуциями заведовал Николаев, любивший похвастаться своими расправами. Он сам рассказывал, что распорядился отсечь головы четырем китайцам, виновникам засады 18 мая на Малом Фыншуйлине, которые дали знать японцам о расположении нашей передовой сотни, чтобы отомстить за похищение ценного божка из кумирни на перевале. Может быть, этого и не было, а он только хвастался.
Сегодня мы шли более кружным, но зато лучшим путем по гористой местности, где то и дело приходилось подниматься и спускаться; взбирались иногда на значительные высоты. Шли целый день и остановились под вечер в бедной разоренной деревне Сандау – фанза, где не нашли корма ни себе, ни лошадям. Пришлось пользоваться консервами для людей и ветвями ивняка и бурьяном для лошадей.
31 мая. Приказано было выступать в 5 часов. Генерал прибыл на сборное место без четверти 5 и разнес начальников отдельных частей за то, что не все еще были в сборе. Стоял густой туман, скрывавший все вокруг. Около 7 часов утра над облаком спустившегося тумана вдруг появились очертания вершин гор, отливавшихся золотом на лазури неба, и, постепенно расширяясь, открывали сочную зелень лесов и фиолетовые тени глубоких падей. Наконец туман стаял на солнце, и предстала пред нами великолепная картина горного ландшафта: мы шли вдоль весело журчавшего ручья по долине, нетронутой плугом, где полевые цветы пестрели в траве, сверкающей росой, как драгоценные камни. По обеим сторонам над лесом поднимались громады гор, то покрытые свежею растительностью, то обнаженные и также расцвеченные разными красками под лучами небесного волшебника-солнца.
Конец ознакомительного фрагмента.