Вы здесь

Дневник: Воспоминания о кампании 1914–1915 годов. Дневник. Воспоминания о кампании 1914–1915 годов (А. Н. Розеншильд фон Паулин, 1915)

Дневник. Воспоминания о кампании 1914–1915 годов

Вместо предисловия[1]

Дневник и записки генерал-лейтенанта Анатолия Николаевича Розеншильд-Паулина писались в Германии в 1915–1916 гг. и представляют из себя сырой, необработанный материал.

В одном из писем, приведенном здесь в выдержках, Анатолий Николаевич упоминает об обстановке нервной и мало подходящей для усидчивой работы.

Действительно, каждую минуту можно было ожидать обыска, и поэтому дневник велся урывками, причем неизбежны были повторения и недочеты, особенно стилистического характера.

Все упоминаемые в этом труде даты [даны] по старому стилю.

Часть I

Служба в 29-й пехотной дивизии

25 ноября 1915 года

Торгау на Эльбе

В течение всей кампании я не только не писал дневника, но и не делал никаких заметок. Причин тому несколько. Но главная в том, что мне не только приходилось командовать дивизией, но и беспрерывно исполнять многие обязанности начальника штаба, так как служба Генерального штаба была в руках неопытного и не полевого офицера полковника Ефимова. Поэтому мне приходилось непрерывно думать не только о крупном, но и о разных мелочах, выполнять работу не только идейную, но и чисто ремесленную.

Если случалось мне что-нибудь забыть, то это почти, наверное, пропадало бесследно, а упущения на войне иногда очень жестоко наказываются. При сложности работы я крайне утомлялся, а отдыха почти не имел, тем более что и ночью меня часто будили.

Затем, опыт показывает, что писать дневники на войне довольно опасно, так как иногда даже неведомыми путями они попадают в руки противника. Каюсь, конечно, что не делал никаких заметок, так как по ним легко было бы все восстановить. Но поздно теперь об этом горевать, и я попробую записать по порядку все, что осталось в памяти, причем чисел и большинства фамилий, очевидно, не помню, так как недавно попал в Виленский округ и почти никого не знал.

Получение дивизии и прибытие в Виленский округ

Начну с того, что весною 1914 г. ко мне подошла очередь получать дивизию, и по возбужденному ходатайству 14 мая я был назначен начальником 29-й пехотной дивизии[2]. Эту дивизию и ее стоянку в Риге я знал уже из своей предыдущей службы и поэтому был очень рад ее получить. Я торопился выехать, чтобы застать лагерный сбор в начале, но получил предписание только 29 мая и поэтому не ранее 30 мая мог прибыть в Вильну, где мне необходимо было явиться тогдашнему командующему войсками генерал-адъютанту Ренненкампфу. Последний был, как всегда, в отлучке, объезжал войска, и я воспользовался временем, чтоб явиться и сделать визиты прочим начальствующим лицам и знакомым. Между прочим, был у Епанчина (командира 3-го армейского корпуса[3], моего бывшего начальника 42-й пехотной дивизии[4]), который пригласил меня и устроил хороший обед. Ко мне он относился по-прежнему отлично. Затем посетил своих старых знакомых Чагиных и с ними провел вечер. На следующий день узнал, что в 6 часов вечера приезжает Ренненкампф и что его можно видеть, только перехватив при выходе из вагона, так как в тот же вечер он опять куда-то уезжает. Вследствие этого я представился ему на платформе. Впечатление он произвел бодрое, веселое, чисто строевое. Мне понравился.

Весь разговор продолжался на ходу 3 минуты. Он просил ехать скорее и подтянуть дивизию, так как она находилась до этого в несоответственных руках. Тут же на вокзале заведующий передвижением обещал мне купе, и я на следующий день, 1 июня вечером, выехал в Ригу. Про Ренненкампфа много слышал от Чагина, на двоюродной сестре которого был женат Ренненкампф. Он, в общем, хвалил его и говорил, что он отлично знает военное дело и требует только сущность решительных действий. Другие говорили, что Ренненкампф очень пристрастный человек и особенно, что он любит всякие подарки, угощения и вообще взятки чем бы то ни было, причем не отгоняется ничем. Это навело меня на тяжелые размышления, так как я такими делами не занимаюсь. Все это, к сожалению, оказалось правдой. Тут же узнал, что отношения между Ренненкампфом и начальником штаба округа Милеантом очень натянутые и что дело от этого сильно страдает.

Прибытие в Ригу и прием дивизии

2 июня утром я приехал в Ригу. По дороге обдумал все и составил программу, чтобы все произвело наилучшее впечатление. Я ехал с восторгом, так как давно мечтал командовать дивизией. Все меня интересовало, по каждому вопросу у меня была намечена идейная цель. За отсутствием свободных комнат я остановился не в «Римской гостинице», а в «Империале», на площади у собора[5]. По дороге восхищался красивыми бульварами, и мне вспоминалась прежняя моя жизнь в Риге в 1889–1892 гг., когда я служил здесь в штабе корпуса. В гостиницу тотчас прибыл за отсутствием начальника штаба дивизии Генерального штаба капитан[6]Бучинский, от которого я узнал некоторые сведения и передал ему приказания по поводу моего прибытия в лагерь на следующий день утром для приема дивизии. Командир корпуса генерал Смирнов находился в отпуске, а за него временно командовал корпусом бывший начальник 29-й пехотной дивизии генерал в отставке Архипов, который продолжал жить в доме начальника дивизии в лагере и занимал весь его нижний этаж. По прибытии в лагерь явился ему, причем он встретил меня недружелюбно и произвел крайне плохое впечатление. Тут же сказал, что вследствие вывиха ноги останется еще несколько дней в этом помещении, так как пользуется советами одного из полковых врачей. После этого мне представились в штаб дивизии все начальствующие лица дивизии, а после завтрака, организованного тут же, мною произведен парадный объезд лагеря, который закончился молебном в лагерной церкви и представлением всех офицеров. Не могу не упомянуть здесь, какой несчастной приметой ознаменовалось мое прибытие в лагерь, о чем я узнал только здесь, в Торгау.

Когда генерал Орел ехал встречать меня на вокзал в лагерь в лучшем из полковых экипажей и подъезжал уже к платформе, внезапно сломалось колесо, и когда начали его тут же чинить на скорую руку и затем попробовали ехать дальше, то сломалось и второе колесо. Между тем до поезда оставалось только несколько минут, и генералу Орлу с трудом удалось вытребовать с небольшим запозданием другой экипаж.

Впечатление о чинах штаба, командирах бригад и полков

Начальником штаба дивизии был полковник Николай Павлович Ефимов – это тип малоспособного, измельчавшего на штабной работе офицера Генерального штаба, к тому же совершенно не полевого, с привычкой много спать и чрезмерно есть. Полевую службу Генштаба знал плохо, неохотно отрывался от канцелярии, был человек нерешительный и с развитым духом противоречия. К тому же, как оказалось в походе, стоило мне или кому другому лишь принять какое-нибудь решение, чтобы он тотчас не начал перечислять тысячи страхов, вследствие которых будто бы ничего не выйдет или все рухнет, но на замену со своей стороны ничего не предлагал. Бывало, в самую критическую минуту, когда требуется полное спокойствие, он начинал волновать неуместными опасениями и волнение это передавал чинам штаба, меня же заставлял делать большое усилие, чтобы сохранять беспристрастное отношение к делу.

Говорил скоро, невнятным языком, что усугубляло плохое впечатление. Ни в каком деле он не разбирался авторитетно и обстоятельно и только неизменно очень удачно избирал места для тыловых учреждений дивизии. Организаторские способности были настолько слабы, что даже не всегда можно было понадеяться на его распоряжения по размещении штаба дивизии. Во всем надо было вечно самому отдавать приказания, применять понукания, проверять и проч.

Старший адъютант штаба дивизии Генерального штаба капитан Борис Иванович Бучинский – крайне ограниченный и изнеженный человек, к тому же большой сибарит. Медлителен во всем, крайне не энергичен и осторожен, а на поле сражения трус. Не только не мог подать какого-нибудь совета, но не в состоянии был толково передать приказания. По телефону говорил взволнованным, запуганным голосом. В бою терял сознание после первой разорвавшейся вблизи шрапнели. Вообще пользы от него было мало.

Старший адъютант штаба дивизии по инспекторской и хозяйственной части капитан П. П. Корчагин – крайне честный и добросовестный человек, но глупый и невероятно медлительный.

Дивизионный интендант подполковник Каменский – крайне хитрый человек, не пользовавшийся любовью в дивизии, вел дела, по-видимому, осторожно и недурно, но не мог доложить кратко самого простого вопроса. С ним пришлось мало иметь дела, так как он в поход не пошел.

Дивизионный врач Покровский ничего не понимал и ничего не делал. В походе думал только о том, как бы пристроиться к лучшей квартире. Когда приносили раненых, то он никакого участия не принимал и не только, каналья, сам ничего не делал, но допускал до того же безобразия и старшего врача дивизионного перевязочного пункта.

Командир 2-й бригады генерал-майор Алексей Андреевич Орел – насколько я мог убедиться за время краткой совместной службы— был человек крайне добросовестный, старательный и с любовью относящийся к делу, к тому же не упускающий случая поучиться и ознакомиться с каким-нибудь отделом обучения, ему мало знакомым. Всякое поручение он исполнял охотно и не нуждался в проверке. Был сдержан, воспитан и дисциплинирован. С командирами полков был в отличных отношениях и следил за обучением в своей бригаде. Но обладал слишком мягким характером и недостаточной настойчивостью и строгостью, вследствие чего его требования не всегда выполнялись. Во время первого наступления в Восточную Пруссию он безотлучно был при своей бригаде, причем проявил большую выносливость и отличные полевые достоинства. В боях был лично храбр, хладнокровен и распорядителен, но не всегда достаточно настойчив. Во время первого отступления из Восточной Пруссии 21 августа 1914 г. генерал Орел отбился от Вяземского полка, при котором находился, и был взят в плен вблизи Волковышек.

Командир 1-й бригады генерал-майор Гандурин – георгиевский кавалер, окончивший Академию Генштаба[7] по 2-му разряду, имевший форму одного из Восточно-Сибирских стрелковых полков[8]. Обладал громадной энергией и решительностью, был опытен, самостоятелен и, в общем, понимал достаточно военное дело. Но был несколько бестолков и иногда точно растерян, а в бою плохо понимал обстановку. Он участвовал с дивизией только в первых двух боях, до 8 августа 1914 г., после чего был переведен на должность командира бригады в 80-ю или 81-ю пехотную дивизию, которой командовал на Галицийском фронте С. Д. Чистяков.

Командир 29-й артиллерийской бригады[9] генерал-майор Савич. Как говорится, «был конь, да изъездился». У него был порок сердца, и вследствие этого он потерял подвижность и контроль над своими нервами, боялся и дрожал, когда выстрелы были слышны даже издали. Как работник в канцелярии был очень добросовестен. В течение всего похода только и занимался канцелярией.

Командир 113-го пехотного Старорусского полка[10] полковник Калишевский – тип воинского начальника. Ничего в строевом и полевом деле не понимал, занимался только хозяйством. Командир бригады генерал Гандурин доложил мне перед выступлением в поход, что с таким командиром полк в большой опасности. Убедившись отчасти в этом, я настоял на его отчислении от полка и на назначении на его место полковника Ольдерогге – старшего штаб-офицера полка.

Командир 114-го пехотного Новоторжского полка[11] полковник Иванов. По вступление моем в командование дивизией в этом полку происходила смена командиров. Бывший командир полковник Пукалов получил другой полк, так как положение его в 114-м пехотном полку было совершенно подорвано благодаря его вечному пьянству и неприличным поступкам. Полком он командовал несколько лет и совершенно развратил офицеров благодаря созданным им партиям и крайне плохому примеру, который подавал лично. Словом, новый командир полка жаловался, что офицеры ему не повиновались, а штаб-офицеры возбуждали против него офицеров. Сам полковник Иванов был назначен из заведующих хозяйством и в строевом и полевом деле не имел авторитета, опытности и знаний, но был человек добросовестный.

Командир 115-го пехотного Вяземского полка полковник Сергей Иванович Войцеховский – человек тихого, мягкого характера – прямо сказать, мямля. Энергии и настойчивости нет. Все делает вяло и медлительно, но, по-видимому, службу понимает и к ней относится добросовестно. Человек отличный, пользуется уважением. В походе все время был при полку и, по свидетельству генерала Орла, в боях держался хладнокровно и безбоязненно. Страдал почками. В последние месяцы до пленения, видимо, мало ходил и сильно ожирел. Приказания старался исполнять добросовестно, но не был способен понудить полк или части его на какое-либо мало-мальски решительное и отважное дело.

Командир 116-го пехотного Малоярославского полка полковник Вицнуда. Несколько лет перед командованием полком был начальником штаба 29-й пехотной дивизии при безвольном, ничего не понимавшем и ни во что не вмешивавшемся начальнике дивизии генерале Архипове. Вследствие этого привык в дивизии всем распоряжаться и к тому, что все слушались его. Господствующая черта характера – непомерная обидчивость, прямо болезненная, благодаря чему у него были вечные неприятности. Все было для него обидно. При этом был непомерно нервен, даже в мирное время, несдержан и бестактен. Полк же держал в строгости и порядке (впрочем, не на войне) и старался ввести все новейшие данные и требования по обучению. Это был тип человека, с которым служить невозможно – вечно находишься точно на пороховой бочке в ожидании неприятностей. На войне оказался страшным трусом, держался непомерно далеко от боевой части и вообще в это время не был близок к полку. Говорят, у него было предчувствие смерти, и это на него сильно влияло. Он был смертельно ранен в бою 6 февраля 1915 г. у реки Волкуш, находясь в резерве, обошедшей ему в тыл небольшой частью противника. Но странно, что на этот бой он как бы сам напросился. Накануне еще он находился в распоряжении начальника 27-й пехотной дивизии[12] и, присоединившись к полкам 1-й бригады 29-й (своей) дивизии, просил, чтобы его оставили при ней, что и было разрешено.

Полки дивизии

Со дня приема дивизии до начала войны я имел возможность только один месяц видеть полки дивизии, и так как в это время шел период ротных учений, то я не хотел мешать, предполагая постепенно провести правильные требования обучения и не запугивать сразу, так как по всему видел, что полки обучены плохо, кое-как, без системы, и что масса как офицеров, так и нижних чинов совсем ничего не знают. На показной стрельбе убедился, что эта важная отрасль совсем запущена и о боевой стрельбе понятия не имеют. За что ни возьмись, в строевом и тактическом отношениях приходилось удивляться, чем это занимались до сих пор. Впрочем, как и всегда, ларчик открывался весьма просто. До меня дивизией 5 лет командовал генерал Архипов, совершенно несведущий, канцелярский человек, к тому же безвольный и непомерный эгоист. Вот он-то систематически, при благосклонном участии прочего начальства и распустил дивизию во всех отношениях. Несмотря на присутствие некоторых хороших, дельных офицеров, огромное большинство их в полках было неудовлетворительно, и это невзирая на отличные стоянки, куда можно было привлечь цвет военных училищ. Огромный процент офицеров составляли малообразованные и невоспитанные латыши самого простого происхождения. Порядочных штаб-офицеров в дивизии было наперечет – человек 4–5, остальных же прямо совестно было назвать штаб-офицерами. Все это пристроилось и жило в тишине до поры до времени благодаря отсутствию спроса и страшной запущенности офицерского вопроса в дивизии. Что касается хозяйственной части, то, по-видимому, полки дивизии были обставлены хорошо. Видно, что уже издревле все понемногу заводилось и поддерживалось в приличном виде.

29-я артиллерийская бригада

До войны бригада стояла в лагере под Двинском. Там я два раза видел ее на стрельбе, причем батареи произвели очень хорошее впечатление: самой стрельбой, управлением огня, составом офицеров, видом людей и лошадей и проч. Одним словом, бригада, бывшая и в Маньчжурской кампании[13], представлялась вполне надежной воинской частью, причем и дисциплина, видимо, была хорошая. Действительно, и в боях бригада оправдала мои ожидания.

Впечатление о командире корпуса и чинах корпусного штаба

20-м армейским корпусом уже несколько лет командовал Генерального штаба генерал Владимир Васильевич Смирнов. Это был старый, добрый эгоист, которому оставался один год до ценза, то есть ему было 66 лет. В Риге он обжился со своей дочерью и проводил приятно время среди угождений окружавших и нескончаемого винта, который составлял главную суть его жизни. Войсками он интересовался мало как потому, что очень немного понимал в современных требованиях, так и чтобы не беспокоить себя напрасно разъездами, ибо старик был крайне ленив, малоподвижен и не всегда здоров. При мне он в лагерь приезжал только один раз, и отсутствие у него интереса ко всему меня просто поразило. Оказалось, по-видимому, что он и в лагерь-то приехал больше для того, чтобы повидать двух знакомых, нежели посетить полки. Не понимаю, например, для чего он приказал автомобилю ехать на стрельбище. По приезде он вылез, постоял, с людьми не поздоровался, и когда я хотел показать ему предпринятые работы, то отклонил этот разговор и уехал. Как мне говорили, он был человек крайне самолюбивый и обидчивый и всегда почему-то подозревал, что ему не оказывают достаточного почтения или обходят. Поэтому, кто хотел жить мирно, должен был ухаживать за ним и угождать, а служба тут была ни при чем. Очевидно, при таких условиях мне было бы не особенно хорошо, так как я провожу в жизнь обратные принципы и кланяться не люблю, особенно перед начальством. Итак, командуя несколько лет корпусом, генерал Смирнов допустил на своих глазах, что этот корпус был совершенно не подготовлен (28-я дивизия[14] была еще хуже 29-й), и, главное, он сам этого совершенно и не сознавал. Удивительно, как у нас это можно, и часто даже бывает, – быть начальником и приносить только один вред, живя исключительно для самого себя, извлекая все выгоды из своего положения.

Начальником штаба корпуса был генерал-майор Константин Яковлевич Шемякин, тоже чрезвычайно добрый и очень ленивый эгоист, такой же, как и Смирнов, но при этом был помешан на своей полноте. С целью похудеть он с раннего утра ездил верхом и ходил пешком по всему городу, мало обращая внимания на службу, которую совершенно не понимал. Крайне неприятно было видеть на высокой роли начальника штаба корпуса человека, который не имел понятия о службе Генерального штаба. К тому же был нерешительный и не авторитетный. Штабом всецело вертели другие. Как на одну из достопримечательностей Шемякина надо еще указать, что он придавал какое-то особенное значение тому, что на какой-то его троюродной сестре женат адмирал Григорович (морской министр).

Во время лагерного сбора Шемякин находился как раз в отпуске в то именно время, как штаб-офицер Генерального штаба при штабе корпуса полковник Михаэлис отбывал ценз при артиллерии. Всем штабом ведал зазнавшийся капитан Генерального штаба Бабкин, который, пользуясь тем, что Смирнов жил в Икскюле на казенной даче, тоже постоянно отсутствовал и довел дело до того, что даже экстренные бумаги докладывались Смирнову через несколько дней. Таким образом, он как-то раз жестоко подвел Смирнова, за что последний обиделся, считая, что его ни во что не ставят. Одним словом, штаб был ленивый, глупый и сумбурный. Всего не перескажешь.

Переход дивизии на зимние квартиры

12 июля на Двинском полигоне происходила боевая стрельба 2-го дивизиона 29-й артиллерийской бригады с полком пехоты. Я был назначен председателем комиссии, организовавшей эту стрельбу, и поэтому находился в Двинске с 10 июля. 13 июля в 6 часов утра я вернулся из Двинска в Куртенгофский лагерь[15], и при входе в квартиру мне передали телеграмму, полученную час тому назад, в которой командующий войсками приказывал немедленно перевести дивизию на зимние квартиры. Безотлагательно были собраны в штаб дивизии командиры частей, и полки еще до полудня, давши обед людям, выступили по домам, исключая Старорусского полка, которому для переезда в Либаву поезд был подан в 3 часа дня. Новоторжский полк в один переход дошел до Митавы. Командирам полков я приказал тотчас по прибытии хорошо ознакомить всех чинов с мобилизационным планом и подготовить все, что возможно для скорейшей мобилизации. Штаб дивизии также в тот же день перешел в Ригу, а я переехал на следующий день и остановился в меблированной комнате на углу Алекс[андровской] улицы против Окружного суда, но здесь пробыл только три дня, после чего переселился окончательно в штаб дивизии, где имелось достаточно помещения. Оставаться в это время на частной квартире в немецком доме было опасно, ввиду наличия разных секретных бумаг, докладов, телефонограмм и пр. Тем временем все пошло своим чередом и даже продолжались состязания на 2-й Всероссийской олимпиаде[16], где я был старшим судьей на состязаниях из ружей. Как раз во время голубиных садок[17] в Петровском лесу я получил уведомление, что меня приглашает командир корпуса. Явившись в штаб корпуса (кажется, 16 июля), я застал там, кроме генерала Смирнова и чинов штаба, еще командира Отдельной кавалерийской бригады Свиты Его Величества генерал-майора Орановского. Шли бестолковые разговоры, и меня никто не ориентировал ни в чем, но сейчас же стало понятно, что ожидается мобилизация и что нужно сделать для того предварительные распоряжения. Так как у меня таковые уже давно выполнялись, то я принял это к сведению. Из разговоров, во время которых присутствовал тут же лифляндский вице-губернатор князь Крапоткин, я видел, что никто не верит в войну. Мобилизация, думали, должна только попугать. Генерал Орановский, которому надлежало через несколько часов по объявлении мобилизации двинуться через Шавли[18] на Тауроген и произвести вдоль границы разведку широким фронтом, пренаивно спрашивал, нужно ли это выполнять, если будет объявлена мобилизация, и генерал Смирнов, будучи, вероятно, сам под каким-то гипнозом, ничего утвердительно ему на это не отвечал. Вследствие этого у меня невольно сорвалось восклицание, что шутки при мобилизации не допускаются. Из дальнейших происходивших тут споров, как в этот самый день, так и в последующие, когда приходилось заходить в штаб корпуса, я убедился, что здесь только одно лицо имеет значение и хлопочет, и суетится за всех и вся – это именно Генштаба полковник Михаэлис. Видимо, все нити и все распоряжения были в его руках, а генерал Шемякин был безучастен и совсем не ориентирован. Жалко, что полковник Михаэлис был суетлив и непоследователен, иначе было бы больше пользы.

Объявление мобилизации

Все были предупреждены об ожидавшейся мобилизации, и даже по секрету мне было сказано (кажется, 16-го), что таковую надо ожидать через сутки. Относительно войны ничего не было известно, даже не знали, кто кроме нас, примет участие. Около 7 часов вечера, кажется, 17 июля была получена телеграмма, что объявлена общая мобилизация и что война объявлена Австрии, первый день мобилизации 18 июля. Известие тотчас было сообщено командирам бригад и чинам штаба, которые все собрались в штаб дивизии, помещавшийся в это время в грязном одноэтажном доме на углу Школьной и Рыцарской улиц, где к тому же производился еще ремонт. По вскрытии красных пакетов выяснилось, что дивизия через 21 день должна была быть перевезена в Люблин на Австрийский фронт[19], а до тех пор, то есть до сформирования в районе Риги нового (кажется, 23-го) корпуса, должна была первой бригадой с дивизионом артиллерии расположиться в Шавлях под начальством генерал-майора Орла и при капитане Бучинском в качестве начальника штаба и укрепить здесь позицию; 2 батальона Малоярославского полка должны были стать гарнизоном в крепости Усть-Двинск; один батальон этого же полка оборонять побережье от Усть-Двинска до Туккума; две роты от него же в Виндаву[20]. От каждого полка по одной роте – для охраны железных дорог; один батальон Вяземского полка – для охраны побережья от устья реки Лифляндской Аа[21] до крепости Усть-Двинск, и остальные 3 батальона этого полка – в Риге, как единственный резерв всего Риго-Шавельского участка. Относительно командировки генерала Гандурина в Брест-Литовск[22] вопрос оказался невыясненным, и поэтому он просил отправить его в Шавли вместо генерала Орла, чтобы быть вместе со своей бригадой, что и было разрешено. Пока же он отправился в Либаву[23], чтобы быть на своем месте при мобилизации Старорусского полка. До глубокой ночи сидел я в кабинете начальника штаба дивизии и разбирался во всех этих сведениях. Весь следующий день посвятил изучению Шавельского района и Рижского побережья. В штабе дивизии работа кипела, и я имел возможность каждую минуту лично справляться, что делается, и разъяснять недоразумения.

Формирование полусотни конных разведчиков

Одною из первых моих забот было сформировать полусотню конных разведчиков наподобие того, как таковые были при некоторых Сибирских стрелковых полках во время Маньчжурской кампании и принесли, как известно, огромную пользу. Для этого были выбраны 70 лошадей верхового типа из числа поставленных по военно-конской повинности[24] – по 10 голов от полка и артиллерийской бригады и 20 от разных учреждений дивизии. Люди были поставлены от полков из числа бывших конных ординарцев, из пеших разведчиков, умеющих ездить верхом, из попавших кавалеристов и проч. Старых плохих седел из всей дивизии и артиллерийской бригады удалось собрать около 30, а 50 новых кавалерийских седел с полным прибором было выписано экстренно из Москвы и, к счастью, своевременно получены. Командиром полусотни был назначен поручик 115-го пехотного Вяземского полка Гартман, вернувшийся из Академии Генштаба по случаю объявления мобилизации, а помощником ему подпоручик Старорусского полка Каменков. Оба оказались хорошими офицерами, особенно последний, который и оставался почти до конца, тогда как поручик Гартман оказался недостаточно деятельным и был отчислен в свой полк после первого отступления из Восточной Пруссии. Сразу оказалось некоторое количество неподходящих и людей, и лошадей, и их пришлось заменить, а отчасти и совсем отчислить, и, в общем, в полусотне ко времени выступления в поход было налицо, кажется, 64 всадника. Из них многие ездили очень плохо и не знали ухода за лошадью и только постепенно обучились этому уже на походе, особенно после того, когда к дивизии прикомандировали два эскадрона павлоградских гусар[25]. Конные разведчики применялись почти исключительно для службы связи и в этом отношении принесли ничем незаменимую пользу. Работа их была отменна и без отказа днем и в глухую ночь, на крайне пересеченной местности и даже под огнем. Благодаря конным разведчикам можно было от полков не брать конных ординарцев, что для них было весьма важно. Затем можно было дать каждому бригадному командиру по 5–6 надежных человек и, наконец, дивизионной конницей пользоваться исключительно для разведки, благодаря чему и сия последняя была поставлена в благоприятные условия для работы. Конечно, у многих были поползновения пользоваться дивизионными конными разведчиками, и мне лично приходилось следить очень часто за их расходом. Ко времени пленения штаба дивизии их оставалось налицо, кажется, 44 человека. В это время ими командовал поручик 29-й артиллерийской бригады Бабин. На всех ночлегах конные разведчики располагались обязательно вместе со штабом дивизии и днем и ночью выставляли посты для охранения и наблюдения. Кроме того, всегда были наготове очередные всадники с поседланными лошадьми. Части дивизии освобождались от нарядов специального конвоя для охраны штаба дивизии.

Офицер для службы связи

Для ведения журнала военных действий я прикомандировал к штабу дивизии поручика Вяземского полка Лбова, окончившего два класса Военной академии. В его ведении находилась стратегическая двуколка со столом-планшетом, на котором наносилась обстановка. Все получаемые и отправляемые полевые записки и телефонограммы шли через него. В стратегической двуколке возился запас карт, полевых книжек, канцелярских принадлежностей, шапирограф, свечи и закуска для штаба дивизии. Двуколка эта ни при каких обстоятельствах не отставала от штаба дивизии и шла по дорогам и без дорог, обгоняла колонны войск и одновременно прибывала на привал и ночлег. При двуколке, кроме конюха, находился всегда расторопный писарь. Она сильно облегчала службу связи. Полевой журнал входящих и исходящих пакетов вел начальник команды конных разведчиков, отмечавший в нем время и имена всадников. Хотя в этот намеченный мною порядок мне и приходилось иногда вмешиваться и его контролировать, но, в общем, работа была очень добросовестная, и чины штаба не могли нахвалиться на эту организацию. Благодаря прикомандированию поручика Лбова удалось закончить все журналы военных действий своевременно и аккуратно подобрать все полевые записки.

Офицеры-ординарцы начальника дивизии

При мобилизации в мое распоряжение были назначены ординарцы – от Новоторжского полка подпоручик Дмитровский и от Малоярославского полка подпоручик Вишняков. Кроме того, я прикомандировал от 29-й артиллерийской бригады поручика Каменева, чтобы их было 3 человека (на 3 смены). На них было возложено дежурить по очереди днем и ночью при всяких обстоятельствах. Ночью дежурный распечатывал полевые пакеты и принимал телефонограммы. Если не было ничего спешного, то оставлял до утра; если же было спешно или требовалось разрешение или указание, а также в сомнительных случаях будил начальника штаба дивизии, который и решал, нужно ли разбудить меня. Утром при подъеме делал мне и начальнику штаба доклад за ночь. Один из офицеров-ординарцев на походе ехал всегда непосредственно за мною, и если я куда-нибудь отлучался в сторону или объезжал войска, то сопровождал, что бывало очень часто.

Автомобиль, мотоциклетки и самокаты[26]

Эти принадлежности для службы связи в современной войне составляют обязательную принадлежность каждого штаба. К сожалению, у нас штабу дивизии ничего не полагается. Четырех самокатчиков с самокатами я прикомандировал к штабу – по одному из полков. Что касается автомобиля и мотоциклеток, то они получились совершенно случайно. Кажется, на 3-й день мобилизации к Либаве подошла немецкая эскадра и открыла огонь по городу. Командир порта (не помню фамилии этого адмирала) до того испугался, что приказал жечь все портовое имущество и бросать его в воду. В том числе решено было бросить в воду портовый автомобиль и четыре мотоциклетки. Мобилизовавшийся в это время в Либаве Старорусский полк спас эти вещи и воспользовался ими, а я, в свою очередь, взял их для штаба дивизии. Автомобиль достался вместе с отличным шофером, и хотя он был устарелой системы и слабосильный, но он отслужил отлично до 30 августа 1914 г., когда попал в плен вместе с и. д. дивизионного интенданта капитаном Лахтуровым, который пользовался им для служебных поездок. На мотоциклетки нашлись ездоки из вольноопределяющихся, причем одну мотоциклетку испортили и бросили во время отступления 30 августа 1914 г., а другая прослужила до зимы, впрочем, уже без особой пользы, так как, кажется, слишком миндальничали с ее седоком. Во время стоянки дивизии на р. Дейм совершенно неожиданно (около 20 августа 1914 г.) из запасов армии прислали в мое распоряжение один плохой, слабосильный автомобиль, и кроме того, в имении одного немецкого графа был захвачен Вяземским полком очень красивый, легкий и быстрый автомобиль красного цвета, которым я и пользовался потом, предоставив остальные автомобили капитану Лахтурову, который за это доставал нам бензин в неограниченном количестве.

Этот красный автомобиль служил мне отлично с либавским шофером до начала второго отступления из Восточной Пруссии, когда вследствие невероятной распутицы застрял где-то близ Гольдапа и за невозможностью его вытащить и двигаться был, как я узнал потом, брошен шофером и, кажется, им испорчен. Помню, еще во время мобилизации в Риге получено было известие, что в Таурогенской таможне задержано несколько немецких автомобилей, и генерал Смирнов предложил мне еще тогда взять один из них с тем, чтобы по окончании войны заплатить небольшую сумму, около 1500 рублей, но ввиду такой неопределенности, я, к счастью, отказался. Во всяком случае, штаб дивизии, как видно, был мною вполне обеспечен средствами связи, каковых ни в одном штабе не было.

Осмотр охранных частей

В один из дней мобилизации я поехал на наряженном мне тогда еще от города автомобиле для осмотра батальона Вяземского полка, охранявшего побережье от устья р. Лифляндской Аа до крепости Усть-Двинск. Дорога шла сперва по шоссе, до перешейка между озерами Стинд и Иегель, а затем сворачивала лесами по очень живописной дороге. По пути я нагнал какую-то в полном беспорядке идущую часть Вяземского полка (человек 400). Никогда не видел еще такой безобразной картины. Вперемежку с солдатами шли бабы и дети. Бабы несли ружья, а дети – снаряжение своих мужей и отцов. Все это по дороге ело, курило, садилось где угодно и растянулось на огромном протяжении. Оказалось, что эта безобразная орава была укомплектование для 1-го батальона Вяземского полка, расположенного там, куда я ехал, и вел эту беспардонную команду полковник Эрасмус, который и сам впоследствии оказался точно таким же беспардонным, как и эти люди. Конечно, вся эта ватага мною была тотчас остановлена и приведена в христианскую веру, начиная с полковника Эрасмуса. По приезде в 1-й батальон я произвел там тревогу, объехал верхом всю позицию и проверил некоторые караулы и посты. Все оказалось в порядке, начиная с самого батальонного командира подполковника Медера, недавно прибывшего в полк и оказавшегося не только очень добросовестным, но и вполне доблестным офицером, убитым, к сожалению, в бою под Шершиненом 7 августа 1914 г. Другой раз я поехал для проверки расположения близ Шлока. Дорога шла сперва по шоссе, а потом лесом между оз. Вабит и р. Курляндской Аа[27]. Песок был глубокий, и автомобилю было трудно двигаться. В Шлоке на плавучем мосту меня встретил командир батальона Малоярославского полка подполковник Никольский (3-го батальона) и доложил об обстановке и, между прочим, сообщил, что ратники ополчения[28] окапывают позицию близ Шлока. Вот, значит, с каких пор там началась подготовка и действительно не пропала даром. А кто мог тогда думать, что немцы обложат Ригу. Значит, соображения мирного времени были правильны. Подполковник Никольский оказался очень хорошим и доблестным батальонным командиром. Он был убит во время боев конца сентября 1914 г. в Сувалкской губернии, недалеко от фольварка Ганча. Во время этих объездов по окрестностям Риги пришлось слышать разные небылицы, распространяемые среди народа. Так, утверждали, что умер император Франц-Иосиф и что это скрывают; что Ренненкампф передался на сторону немцев и бежал в Пруссию, где служил его брат; что немцы тайно собираются в разных местах и прокладывают по лесам дороги со стороны Рижского залива к Двинску и Якобштадту[29]. Последний слух возник, как оказалось, вследствие того, что в течение этого лета вдоль участка железной дороги Рига – Двинск и в разных других местах Лифляндии и Курляндии в конце июня и в начале июля шли беспрерывные и очень опасные лесные пожары, для тушения которых приходилось делать огромные наряды войск. Одно время от дивизии для этой надобности было в расходе 20 рот. Весьма вероятно, что пожары эти производились с целью волновать народ и отвлекать войска от занятий, подобно тому, как с тою же целью в это время происходили большие забастовки на разных фабриках.

Укомплектование дивизии

В период мобилизации мною осмотрено было укомплектование только в Вяземском полку и отчасти в артиллерии. В большей части это были местные латыши, и настроение их было хорошее, но наружный вид был очень плохой. Офицеры уверяли, что они будто рвутся в бой, так как ненавидят немцев. На деле это далеко не оправдалось. Казармы были окружены женщинами и детьми, и некоторых кормили в ротах. Я приказал назначить определенные часы свиданий. Посетив занятия некоторых рот, убедился в очень плохих познаниях в полевом деле и в крайней малоподвижности людей. Люди же, прибывшие в артиллерийскую бригаду, также из местных жителей, были настолько хороши, что, по заявлению некоторых батарейных командиров, уже с 3-го или 4-го дня они почти не отличались от старослужащих. Лошади, прибывшие по конской повинности, были очень посредственные. Попадались часто очень массивные лошади, а также городские упряжки, которые были или слабы, или с пороками. Верховых лошадей было очень мало. Видно было, что лучшие лошади укрываются, так как в таком богатом городе, как Рига, трудно было ожидать столько одров[30].

Поверка дивизионного обоза и военно-врачебных заведений

Прежде всего, я приказал всем военным врачам произвести их учреждениям походное движение в лагерь и обратно, имея всех чинов в строю и с полной укладкой. Для этого они должны были прибыть на одну из городских площадей, откуда и двинуться сообща. К назначенному часу явились не все, некоторые боялись сесть верхом и поэтому не привели лошадей, и, вообще, проявился полный беспорядок. Сделав соответствующие указания и распустив их, приказал на следующее утро собраться вновь. После этого они совершили указанное походное движение, которое принесло им большую практическую пользу. Через два дня после этого весь дивизионный обоз был собран на большом плацу по дороге в Петровский лес и там подробно мною осмотрен во всех отношениях. Во время этого смотра произошла возмутительная вещь. На этом же плацу, где я производил смотр, производила учение 2-я батарея 20-го мортирного дивизиона, прибывшая во время смотра и занявшая как раз то место, по которому должен был проходить весь обоз, повозка за повозкой, мимо меня для осмотра запряжек и укладки на походе. Как только двинулись повозки, им пришлось остановиться, так как батарея загораживала путь. Я послал офицера просить подполковника Долгова отойти в другое место. На это он ответил, что он здесь занимается и отойдет через 10 минут, когда окончит. Я послал вновь уже приказание немедленно увести батарею. Он сообщил, что ответ им уже дан. Тогда я вынужден был послать в третий раз самого начальника штаба дивизии с соответствующей угрозой и с приказанием явиться ко мне. Только после этого он отвел батарею, но не явился. Тогда я подал рапорт Смирнову, так как никогда еще не видел подобного нарушения дисциплины со стороны штаб-офицера. Смирнов решил предать его суду, если я не прощу. Долгов явился ко мне с повинной в то время, когда я обедал в ресторане. Зная, что он, за исключением своего всем, оказывается, известного нахальства, отличный батарейный командир и превосходно стреляет, сделал ему соответствующее внушение и ввиду войны простил. Действительно, он после этого случая стал шелковым. Неоднократно бывая под моим начальством во время войны, не забывался, и я жаловаться не мог, но от всех слышал, что батарея Долгова лучше всех стреляет и все были довольны, когда она находилась на боевом участке.

Отправка семьи и вещей в Петроград

Когда с переходом дивизии на зимние квартиры я переехал в Ригу, то семья моя до выяснения обстановки переехала из лагеря в Мариенгоф[31], где удалось найти с трудом плохие меблированные комнаты, до того все в это время было переполнено. Когда объявили мобилизацию, то семья моя переехала в Ригу в те меблированные комнаты, где я раньше останавливался. Причем это было не особенно легко, так как поезда брались штурмом ввиду опасения, что немецкий флот появится в Рижском заливе и начнет обстреливать побережье, а также вследствие объявления, что на побережье и обратно будет ходить лишь один поезд в сутки. Стремление уехать поскорее было столь велико, что многие шли пешком в Ригу, неся с собою, что могли захватить, – остальное бросали. Все, что только было приезжего, а также семейства многих служащих и почти всех военных стремились покинуть Ригу. Несметные толпы запружали вокзал и прилегающую местность. Вся платформа вначале была завалена багажом. Проникнуть в кассы было почти невозможно. Поезда брались приступом, и публика насаживалась в поезд во время его подачи от Александровских ворот. Поезда уходили набитые до отказу, включая все площадки и даже крыши вагонов. Никакие кондуктора и жандармы не могли ничего поделать. Благодаря любезности и содействию станционного коменданта мне на 24 июля было предоставлено купе 1-го класса. Дело заключалось теперь только в том, чтобы воспользоваться этим купе и не дать никому другому его захватить. Поезд должен был отойти в 10 часов утра, мы явились на вокзал за 2 часа. Я привел с вещами караул из денщика и трех расторопных писарей. При помощи их и непосредственного все время участия своего и коменданта удалось сдать багаж и наблюсти, чтобы его взяли в поезд. Затем ворваться в вагон, причем в наше купе уже забрались двое каких-то штатских, которых и пришлось выдворить. Только таким образом можно было моей семье уехать. Отправлявшаяся на следующий день жена капитана Бучинского не могла попасть в вагон через площадку, причем эту высокую и полную даму пришлось Бучинскому с денщиком поднять и втолкнуть в окно вагона, где ее приняли и втащили какие-то пассажиры.

Молебен по случаю мобилизации

В один из первых дней мобилизации было разослано объявление, что архиерей будет служить в соборе молебен о даровании победы. Назначен был час, кажется, 11 часов утра. Я прибыл вовремя и стал первый на ковер, приготовленный для начальствующих лиц. Частной публики пришло довольно много поглазеть на интересное зрелище, но военных было очень мало. Выждав «хороших» четверть часа, архиерей начал службу. Только тогда появился губернатор Звегинцев, а еще через 10 минут (вероятно, чтоб не быть раньше губернатора) прибыл сам Смирнов. В это время на ковре было уже много званых. Хотя я за недавним прибытием в Ригу еще не был знаком ни с кем из высших гражданских чинов, но меня поразило, что никто из них не почел своим долгом подойти ко мне и пожелать счастья на войне дивизии, которая несколько десятков лет квартирует в Риге. Как известно, у нас все глазели на губернатора, а о том, для чего собрались сюда, и не подумал никто. Кругом шел пустой разговор и бестолковая толчея. Сам архиерей, прочтя манифест об объявлении войны, не мог сказать нескольких соответствующих слов. Вообще такая торжественная минута не произвела никакого впечатления, точно собрались по самому обыкновенному случаю.

Мое походное снаряжение

Всю службу у меня было правило, что офицер в каждую данную минуту должен быть готов к походу. На этом основании я всегда все исподволь заводил, а что нужно – исправлял. Вследствие этого война меня не застала врасплох. Покупать ничего не пришлось. Вопрос только заключался в лошади. Месяц тому назад я купил у великой княгини Ольги Александровны чудного буланого мерина Соловья за 500 рублей. Ему минуло 5 лет, но он был недостаточно выезжен и не уравновешен для строя. Надо было искать другую лошадь. По конской повинности мне поставили очень приличную рыжую лошадь, но она совсем плохо ходила под верхом. Поэтому я отдал ее в артиллерийскую бригаду, откуда мне на временную замену поставили караковую крепкую кобылу, которая, впрочем, и прослужила мне все время вполне удовлетворительно. Единственное, что вышло очень плохо, это то, что мне пришлось взять в поход лишние вещи, которые все и пропали. Когда началась разборка и укладка вещей в лагере перед переездом, то неизвестно было еще, будет ли мобилизация. Между тем пребывание в таком городе, как Рига, мое служебное положение и к тому же еще обязательное посещение продолжавшейся еще Олимпиады – все это требовало наличия и хорошего платья и белья, разных мелочей, и даже орденов. Все это находилось при мне и среди мобилизационной работы и разных других дел так и осталось до последнего дня, и я вынужден был за неимением, где оставить, взять с собой все. Еще должен отметить одно обстоятельство. Моя казенная двуколка для вещей была переделана в стратегическую двуколку для штаба дивизии; на замену другой достать было невозможно. Пришлось покупать тележку, что с трудом и исполнил дивизионный интендант. Несмотря на его заверения, повозка оказалась слабая и при первом отступлении из Восточной Пруссии сломалась, а мои вещи, находившиеся в ней, пропали.

Организация дивизионной телефонной команды

Когда я прибыл в дивизию, то при штабе не было никаких средств связи, а так как предстояли большие маневры, то я немедленно озаботился приобретением телефонных принадлежностей на 5 станций с 18 верстами провода. Начальником дивизионной телефонной команды я назначил штабс-капитана Вяземского полка[32] Люляка, который отлично был знаком с телефонным делом и отличался добросовестностью и настойчивостью. От полков прикомандировали по 5 человек от каждого и 1 унтер-офицера, из коих половина уже была знакома с телефонным делом. Тотчас начались усиленные занятия, и к началу похода команда была превосходно подготовлена и снабжена всем необходимым. В течение войны она все время приносила огромную пользу, причем люди отличались неутомимостью, бесстрашием и большой добросовестностью. В декабре 1914 г. телефонное имущество [было] освежено почти полностью.

Офицерское собрание дивизионного штаба

Еще в лагерях, зная, что будут большие маневры, я спросил начальника штаба, имеются ли посуда и принадлежности для офицерского собрания штаба дивизии. Он ответил, что все есть. Когда началась мобилизация, я вновь задал этот вопрос и, порасспросив, узнал, что посуда имеется фаянсовая, а приспособлений для ее упаковки никаких нет. Затем нет ни кухни, ни самовара, ни ведер, ни белья. Одним словом, есть только посуда, совсем не для похода, укладываемая при помощи соломы и бумаг в колоссальный деревянный ящик, который ни на какую повозку не лезет и для подъема которого надо иметь 4 человека. Приказал немедленно купить эмалированную посуду и все, что нужно, а также офицерскую походную кухню. Затем приказал взять запас разных консервов и продуктов. Невзирая, однако, на мое личное вмешательство в это хозяйственное дело, в штабе дивизии привыкли к такой халатности, что из всех моих приказаний исполнили только покупку кухни. Даже о поваре не позаботились, и офицеру, моему ординарцу, назначенному заведовать собранием, ничего не передали и потом, пока не наладилось дело, на каждой станции бегали что-нибудь покупать: то сахар, то масло и т. д. По мере нашего движения вся посуда, конечно, перебилась, и ее заменяли в пути, захватывая разные предметы в помещичьих имениях, где мы останавливались. Образец того, как можно было понадеяться на распорядительность чинов штаба, пока они не были еще вышколены во время похода постоянными указаниями. Собрание дивизионного штаба впервые наладилось лучше, когда после первого отступления из Восточной Пруссии была расформирована 54-я дивизия[33] и начальник ее генерал-майор Чижов прибыл на укомплектование 29-й дивизии на место пропавшего в то время генерала Орла. Вместе с генералом Чижовым было переведено много людей, среди которых оказался хороший настоящий повар и приличный старик лакей Карп из Московского дворянского собрания. Они и были до конца.

Бомбардировка Либавы[34]

В Либаве мобилизовался Старорусский полк. Кажется, на 3-й день мобилизации, то есть 20 июля, утром в виду Либавы появилась германская эскадра около 12–15 вымпелов и открыла огонь по городу. Находившийся тут генерал-майор Гандурин приказал обозу и хозяйственным учреждениям полка отойти по направлению к городу Гробин за озера, а полку продолжать мобилизоваться в городе. Немцы выпустили несколько выстрелов, все больше недолеты и без всякого результата и вечером отошли. Тем не менее в порту произошла большая паника, о которой я уже упоминал, благодаря которой начали выбрасывать в море разные вещи (среди которых автомобиль и мотоциклетки были спасены и попали через Старорусский полк в штаб дивизии). Мобилизация полка закончилась благополучно, и полк своевременно прибыл в Шавли, впереди которого начал укреплять позицию.

Захват в Риге немецкого коммерческого парохода

В один из первых дней мобилизации вечером я получил приказание захватить большой немецкий пароход с товарами, находившийся в порту. Прибывший капитан порта сообщил, что на пароходе имеется команда в 15 человек, которая, по имеющимся сведениям, хорошо вооружена, а капитан парохода очень строгий человек. Поэтому предупреждал, что надо действовать осторожно. Я приказал назначить взвод под начальством хорошего офицера, говорящего по-немецки, и организовать наблюдение со стороны реки, чтобы команда не могла удрать. Взвод сопровождался таможенными и портовыми чиновниками. На рассвете взвод быстро взошел на палубу со стороны набережной и занял пароход. При этом капитан и все люди были арестованы, обезоружены и сданы таможенным надсмотрщикам, а пароход немедленно заняли портовые власти. Сопротивления не было.

Внезапный отъезд на прусскую границу

30 июля утром я поехал в Вяземский полк смотреть команду конных разведчиков. Задержался в полку по разным вопросам почти до 12 часов дня. Когда приехал в штаб дивизии, мне совершенно неожиданно передали приказание командира корпуса, согласно которому дивизия должна быть перевезена на прусскую границу, в местечко Пильвишки[35]. При этом эшелон штаба дивизии должен выехать из Риги в тот же день, в 8 часов вечера (не могли дать знать раньше). Из этого было очевидно, что весь план войны менялся. Наш корпус[36], долженствовавший следовать на 21-й день в Люблин на австрийский фронт, внезапно перевозился на 12-й день на прусский фронт[37]. В штабе немедленно поднялась страшная суета, так как такие копуны, как Ефимов и Корчагин, были, конечно, застигнуты совершенно врасплох, невзирая на постоянные понукания. Пошли укладка, переноска, упаковка, пробные запряжки, рассылка людей за покупками и прочая недопустимая в последние минуты суета. У меня все было готово, и только в моем присутствии уложили повозку. После этого я обедал, поспал, погулял и еще на товарный вокзал прибыл за 1–1½ часа до назначенного времени. Погрузка штаба дивизии в вагоны происходила в большом порядке. Каждый ведал своим делом, и суеты не было. Я лично все время наблюдал. На команду конных разведчиков по расписанию не было назначено вагонов, так как она – не штатная. Поэтому вышла задержка. Благодаря доброжелательности коменданта станции и всех служащих все устроилось к лучшему, и вагоны дали. В течение всей погрузки и пока поезд не тронулся, шел проливной дождь.

Провожать собралось довольно много простой публики, которая держала себя очень прилично, причем некоторые принесли солдатам на дорогу разные закуски. К моему глубокому удивлению и даже возмущению, никто из властей не только не прибыл лично пожелать счастья дивизии на вой не, единственной дивизии, стоящей много лет в Риге, но и не прислал даже напутственной телеграммы. Все эти губернаторы, архиереи, городские головы[38] и прочие, приглашаемые всегда полками на свои праздники и охраняемые ими во время беспорядков, не могли исполнить даже простого долга вежливости в такую торжественную минуту. Невольно я вспомнил несчастный сравнительно город Ченстохов[39], который в полном составе всего своего начальственного персонала торжественно и радушно провожал и благословлял полки, отправлявшиеся в 1904 г. в Маньчжурскую кампанию, которую я проделал в должности командира 7-го стрелкового полка[40]. Да, такое отношение города его крайне не рекомендует. Поезд отошел с опозданием и медленно двигался вдоль улиц Риги. Везде стояла огромная толпа и провожала криками и маханием шляп и платков. Для офицеров был отдельный вагон 2-го класса, в котором для меня было отведено купе. По дороге я сам подготовил себе экземпляр карт Восточной Пруссии. На рассвете поезд подошел к Шавлям. Все платформы были заставлены воинскими поездами. Грузился дивизион 29-й артиллерийской бригады, который я и обошел. Старорусский полк отбыл уже ночью, а Новоторжский полк собирался к вокзалу, так что я мог поздороваться с большинством из рот. Здесь же в конце длинной платформы, около сборного пункта находился уже высадившийся резервный полк[41], большинство людей которого были одеты в зимние мундиры разных гренадерских полков Московского округа[42]. Люди готовили себе чай в котелках и просто бродили вдоль полотна, держа себя крайне распущенно и не обращая никакого внимания на офицеров. Трудно ожидать чего-нибудь путного от такой оравы. Этот полк прибыл для смены бригады моей дивизии, и сдача уже произошла накануне вечером. На вокзале посадкой распоряжался чрезвычайно энергично, с нагайкой в руках генерал-майор Гандурин. В огромном зале 1-го класса собрались офицеры штаба дивизии пить кофе и завтракать, и много офицеров указанного резервного полка. Большинство из них были прапорщики и имели невоенный вид. Срочной же службы офицеры также не производили благоприятного впечатления, подходя под рубрику в аттестациях – «удовлетворительный», и то с большим снисхождением. Грустно было смотреть на подобный печальный личный состав чуть ли не накануне боя. А ведь все это известно было и в мирное время тому, кому знать это надлежало. Сколько раз мне самому в отчетах о пробных мобилизациях приходилось оттенять этот ужасный недостаток. В этот же день, когда смеркалось, наш поезд подошел к ст. Кошедары. На вокзале я увидел казаков 1-го Астраханского казачьего полка[43] и узнал, что здесь находится их командир граф Келлер, мой двоюродный брат. Встретив в буфете полкового адъютанта, я попросил его передать Артуру, остановившемуся где-то поблизости, что я нахожусь на вокзале и прошу его прийти. Он, как всегда, был в розовом и особенно хвастливом настроении и сообщил мне, что Ренненкампф непременно пожелал, чтобы его полк был с Виленской армией[44], и что поэтому будто он и прибыл сюда. Но здесь только что узнал, что его полк назначен в качестве дивизионной конницы при Гвардейском корпусе[45], и что поэтому он будет направлен в Люблин. Сообщил также, что наши обе гвардейские кавалерийские дивизии[46] уже находятся на прусской границе и что там же находится кавалерийский корпус из 2-й и 3-й[47]кавалерийских дивизий под начальством генерала Хана Нахичеванского[48]. Выпив чаю и приобретя на вокзале жареного цыпленка и пирожков, я ушел в свой вагон. По дороге ко мне подошел подпоручик, который заявил, что он из запаса назначен в какой-то резервный полк в Брест-Литовск, но что служил раньше в Новоторжском полку и что поэтому непременно хочет опять [в] этот полк. Его помнил начальник штаба и отозвался о нем хорошо. Вследствие этого я возбудил ходатайство, которое уважили, а офицер этот тут же на вокзале сел в поезд одного из эшелонов Новоторжского полка. Я всегда очень охотно отзываюсь на такие просьбы. Волонтер всегда лучше человека, назначенного против желания. В эту же ночь мы проехали через Ковно и перед рассветом 1 августа прибыли на конечную станцию Пильвишки.

Размещение у Пильвишек

Выгрузка поезда происходила еще в темноте. Порядка было не особенно много, так как не хватало сходней. Лошади страшно застоялись с непривычки в вагонах. Моего коня просто невозможно было держать. Его с трудом водили и гоняли на корде два конных ординарца. Когда рассвело, я тронулся в автомобиле с полковником Ефимовым в назначенную для штаба деревню. На вокзале оставили офицера с конными разведчиками для связи с прибывающими эшелонами. По дороге застали в одной деревне уже высадившийся Старорусский полк. Отведенная штабу деревня состояла из разбросанных довольно бедных дворов; изба, где стал штаб, была очень маленькая. С первого же шага я заметил крайнюю неопытность полковника Ефимова по части организации службы. У него ничего не было предусмотрено. Поэтому я приказал раз навсегда организовать нижеследующие дежурства:

• офицера-ординарца;

• самокатчика, с пребыванием на подъезде;

• очередного конного разведчика с поседланной лошадью (снаружи);

• двух разведчиков в пешем строю для охраны штаба дивизии;

• впредь до назначения особой дивизионной конницы – очередного разъезда из четырех конных разведчиков. Тотчас по высылке кого-нибудь из этих должностных его заменяла тотчас смена, принимавшая ту же готовность.

Так как до границы было близко, а в Вержболове шли бои[49], причем штаб находился перед фронтом дивизии, то для его непосредственной охраны я назначил одну роту, которая выслала сторожевое охранение. Стратегическую двуколку, при которой состоял писарь Рухлядев, приказал раз навсегда ставить у самого подъезда, а поручику Лбову иметь всегда прикнопленными к столику ее соответствующие листы карты с необходимыми на них отметками о расположении наших войск и противника. На все эти распорядки и на указания разных других мелочей и требований службы ушел почти весь день. В течение его, а также следующего 2 августа прибыли все части дивизии и стали по окрестным деревням к югу от полотна ж[елезной] д[ороги]. По мере расположения тотчас проводились телефоны. Штаб корпуса еще не прибывал, сведений о противнике не было никаких.

Поездка в Волковышки к генералу Епанчину

Мне доложили, что в Волковышках в казармах помещается штаб 3-го армейского корпуса, которым командовал генерал Николай Алексеевич Епанчин, а начальником штаба был Владимир Александрович Чагин. Надеясь получить от них какие-нибудь сведения об обстановке, я 2 августа поехал к ним. Епанчин встретил меня чрезвычайно радушно, но с напускной деловитостью. Штаб размещался в офицерском собрании, которое было больших размеров и, видимо, хорошо организовано. Епанчин изображал какую-то таинственность и ничего не говорил. Потом оказалось, что сам он ничего не знал. Довольно оригинально, находясь в 1–1,5 переходах от неприятеля, ничего не знать о нем и о предстоящих действиях. Чагин спал, и мне не удалось его видеть. Свидание это происходило около 4 часов дня. В это время штабу подали чай. Во всю длину залы был накрыт огромный стол, который почти сплошь обсели чины штаба, в том числе масса чиновников: казначейских, почтовых и прочих. Епанчин сел в конце стола, посадив меня рядом с собою, говорил без устали. Еще здесь до начала кампании он был чрезвычайно нервен и возбужден. А через несколько дней это состояние дошло до высокого напряжения, так что, по словам крайне сдержанного и хладнокровного Чагина, с ним было очень трудно иметь дело.

Переход дивизии в район к северо-западу от Волковышек

Было получено распоряжение, чтобы 3 августа утром дивизии перейти в район к северо-западу от Волковышек. Сведений о противнике и о соседних войсках никаких не было. По слухам знали, что между ст[анцией] Вержболово и м[естечком] Эйдкунен происходят бои Волжского полка[50]и нашей кавалерии с немцами, но больше ничего. Дивизия расположилась двумя группами: Северная, под начальством генерала Гандурина, в составе: 113-й полк и 1 батарея 29-й артиллерийской бригады, и Южная, генерала Орла, в составе: 114-й и 115-й полки и остальной артиллерии.

116-й пехотный Малоярославский полк[51] оставался в крепости Усть-Двинск[52], а равно по одной роте от каждого полка, а от 113-го полка две оставлены были в тылу для охраны ж[елезной] д[ороги] и, невзирая на все ходатайства, присоединились к своим полкам только в конце октября и в половине ноября, когда заканчивалось второе наступление в Восточной Пруссии. Оказалось, что прибывшим им на смену ратникам не доверяли, и поэтому роты дивизии задерживали всеми способами сколь возможно дольше. Погода 3 августа была превосходная, и я проехал в автомобиле по шоссе на Владиславов[53], с которого свернул в расположение 113-го полка, где повидал генерал-майора Гандурина и предупредил его, что он будет наступать отдельной колонной. На обратном пути бывший со мною Ефимов страшно боялся, чтобы нас не захватили немецкие разъезды. Но это не было суждено, и мы благополучно прибыли на ж[елезно]д[орожную] станцию Волковышки, куда в это время привезли из Вержболова раненых гвардейской кавалерии. Пришлось искать место для размещения штаба. Оказалось, что на перекрестке шоссе из Владиславова и жел. дорогой была фабрика, в лучшем доме которой был устроен лазарет и лежали раненые офицеры гвардейской кавалерии. Но верхний этаж одного служебного дома был свободен, и мы его заняли. Весь двор был завален какими-то железными предметами, и его пришлось расчистить. Занятое нами помещение представляло квартиру какого-то служащего, по происхождению немецкого подданного, который, говорят, за два дня до мобилизации незаметно исчез и бросил все свое имущество, в числе которого было много всякой одежды. В квартире, видно, хозяйничали, все было разбросано. Офицеры же штаба были в такой ярости, что это немецкое имущество начали все истреблять. Удивительный это у нас психоз, даже у людей интеллигентных, как только увидят что-нибудь, принадлежащее неприятелю, так тотчас надо истреблять. Ну, положим, здесь впервые увидели немецкие вещи и разгулялись. Так нет же, это продолжалось все время и постоянно надо было унимать. Здесь в окно видел десятка два лошадей кирасирской дивизии в ужасно истощенном виде.

Ночная поездка в Пильвишки

Под вечер стало известно, что вечером 3 августа штаб корпуса и генерал Смирнов прибывают в Пильвишки и остановятся в доме ксендза. Погода была ненадежная, наступала темная ночь, дорога была плоха, тем не менее я решил поехать повидать генерала Смирнова и наконец что-нибудь узнать. Взяв одного офицера-ординарца, двинулся. Уже при самом выезде из Волковышек чуть не застряли окончательно в огромной луже, но тут какие-то солдаты помогли. Проехав еще немного, встретили дивизионного мотоциклиста, который шел пешком и, выбившись из сил, в руках тащил машину. Рассказал, что дорога отвратительная. Действительно, мы намучились страшно. Тут и машина не брала, и колеса буксовали, и вода закипала, одним словом, бог знает, чего только не было; ломали кусты, разыскивали колья, чтобы подталкивать и подкладывать под колеса, и наконец все-таки добрались до цели. Оказалось, что штаб только что прибыл и сам почти ничего не знал. Известно было только, что на следующий день 4 августа надо было выступать рано, чтобы еще утром перейти границу. Правее нас должна была наступать через Владиславов 28-я дивизия, а левее, на Эйдкунен, вдоль шоссе – 25-я дивизия[54] 3-го армейского корпуса. По обыкновению, никто ничего не знал, кроме Михаэлиса, который уже раскладывал карты и организовывал связь. Сам Смирнов был страшно уставши и собирался спать. Овчинка не стоила выделки, надо было торопиться обратно. Я просил дать мне штабной, более сильный автомобиль, чтобы пустить мой автомобиль порожняком сзади, но они не давали, и я поспешил уехать. Впрочем, должен сказать, что Смирнов страшно обрадовался меня увидеть и воочию убедиться, что дивизия готова к выступлению. От Михаэлиса узнал, что 28-я дивизия (исключая 109-й полк), находившаяся все время почему-то в Ковно, шла теперь оттуда походным порядком усиленными переходами и, следовательно, сразу вступит в дело сильно утомленной. Обратная моя поездка была столь же неприятна, как и первая. Только благодаря тому, что шоффер[55] был отличный и очень деятельный, и изобретательный, мы все-таки доехали около 3 часов ночи домой, хотя и прошли в том числе довольно значительное пространство пешком. И то слава богу.

Подход к государственной границе

4 августа было приказано дивизии двигаться через гос[ударственную] границу, на линию Зодарген – Дегезен (кажется), находящуюся верстах в 10–12 за границей. В приграничном районе, по которому пришлось двигаться, по обыкновению, было бездорожье, а существующие дороги были так перепутаны, что выбрать более или менее прямой путь было невозможно, пришлось все время колесить. Дивизия наступала двумя колоннами:

Правая – генерала Гандурина, в составе: 113-й полк и 8 орудий, на Слибины – Зодарген.

Левая – генерала Орла, из 114-го и 115-го полков с 40 орудиями, на Радчен – Дегезен.

Я следовал при главных силах левой колонны. Выступление было назначено в 6 часов утра. При дивизии кавалерии не было, и сведений о противнике не было дано никаких, поэтому я обратил внимание начальников колонн на пешую разведку. День был солнечный, теплый, прекрасный. Едва добудившись Ефимова, я выехал с ним на автомобиле в 5 часов утра к колонне генерала Орла. Так как через протекавшую р. Шеймену севернее ж[елезной] д[ороги] переправ не было, то пришлось сперва свернуть на юг, а потом пробираться плохими полевыми дорогами, чины же штаба были направлены прямо через броды на р. Шеймен. Колонну застал еще не готовой, на дороге перепутались обозы и порядка их движения не знали. Наведя порядок, приказал двигаться, а сам решил проехать к колонне Гандурина, которая по конфигурации местности должна была первая переходить границу. С трудом разбираясь по путаным дорогам, я, однако, скоро разыскал Старорусский полк, который в это время стоял недалеко от границы в лесу. Выслушав доклад генерала Гандурина о распорядке движения и дав свои указания, я собрал полк в тесную колонну и стал посреди на телегу, чтобы всем было слышно, и подбодрил людей, поздравив с переходом границы. Помню, что генерал Гандурин здесь еще раз мне сказал, что он ни на одну минуту не может понадеяться на командира полка полковника Колишевича и что поэтому все время держит его под своим надзором. После этого я вернулся к колонне генерала Орла, причем по дороге Ефимов все время опасался, что мы попадем в руки какого-нибудь немецкого разъезда.

Бой под Бильдервейтченом

Того же дня 4 августа, около 11 часов утра, подходя к какому-то имению, услышали довольно сильный артиллерийский огонь в направлении с ю[го]-з[апада], причем казалось, что снаряды рвались совсем близко. Разведка в бинокль не дала указаний, где находится артиллерия противника и движение продолжалось. В это время авангард колонны, при которой ехал генерал Орел, передвигаясь по возвышенности, внезапно попал под несколько очередей хорошо пристрелянной артиллерии. По словам Орла, все, что здесь находилось, бросилось вправо вниз с горы и там перепуталось. В особенности в беспорядке понеслась бывшая в авангарде 6-я батарея подполковника Магена. Генерал Орел слез с лошади и отвел авангард назад, где дал ему разобраться. Об этом безобразии я узнал только в Торгау. В авангарде, кроме означенной батареи, находились 2 батальона 115-го полка. В это время я получил донесение от генерала Орла, что переправа на границе через р. Ширвинту[56] занята противником и что туда двинуты 2 роты головного отряда, чтобы очистить проход. Пешая разведка пока больше ничего не выяснила. Одновременно с этим я узнал от генерала Гандурина, что к нему прибыли 2 эскадрона Павлоградского гусарского полка в качестве дивизионной конницы. Я приказал один эскадрон тотчас же прислать ко мне, установив связь с соседями и выслать вперед разведку. Генералу Орлу я велел энергичнее теснить неприятеля и скорее захватывать мост. Вскоре я получил донесение, что противник отступил и мост свободен. Неприятельские небольшие части отходили с боем на запад к темной роще, находящейся на шоссе Зодарген – Дегезен и на ю[го]-з[апад], по направлению к деревне Бильдервейтчен. В каждое из этих направлений генерал-майор Орел направил по одному батальону, но когда они разошлись, то между ними не было никакой связи. Около 4 часов дня выяснилось, что противник у темной рощи открыл смертоносный ружейный и пулеметный огонь, нанося батальону 115-го полка огромные потери. Вследствие этого туда были двинуты 2 роты 114-го полка и батарея. Остальная часть 114-го полка оставалась в резерве дивизии. Около того же времени стало известно, что против генерала Гандурина очень слабые силы, без артиллерии, поэтому я приказал генералу Гандурину оставить против них 1 батальон и ½ батареи, с остальными же быстро идти во фланг и тыл темной рощи. Это приказание было повторено 3 раза, но генерал Гандурин его не исполнил, все время будучи в сомнении, что именно находится против него. Вследствие этого 2½ батальона 113-го полка вышли к темной роще около 12 часов ночи, когда противник уже отступил. Если бы он исполнил мое приказание своевременно, то неприятель был бы окружен. Тем временем генерал Орел с остальной частью 115-го полка и 16-ю орудиями двинулся влево на Бильдервейтчен и стал наступать очень быстро, причем батальоны шли в огромном порядке, как на ученьи, батарея же Богуславского выехала прямо в цепь и попала под пулеметный огонь немцев. В помощь генералу Орлу я послал капитана Бучинского, который отправился с большой неохотой. Штаб дивизии около 3 часов дня перешел через границу у Радчен и расположился близ переправы у разрушенного немецкого кордона, где лежали трупы двух женщин. Сюда прибыл лейб-эскадрон[57] Павлоградского полка под начальством ротмистра барона Дризена, брата покойного генерал-адъютанта барона Дризена. Я тотчас выслал вперед разъезды. Один из них около 6 час[ов] вечера донес, что батальон 115-го полка и роты 114-го полка против черной рощи изнемогают от потерь и еле держатся. Помню, что молодой корнет, который это докладывал, плакал при этом. Насколько помню, послал туда еще одну роту 114-го полка и приказал артиллерии не жалеть снарядов. От генерала Епанчина получил записку с восторженной благодарностью за содействие во фланг противнику. В это время 2½ батальона 115-го полка продолжали наступать на Бильдервейтчен, терпя довольно большие потери от огня. Начальник команды разведчиков, георгиевский кавалер, кажется, Петров, увлекся боем и вместо разведки наступал вместе с ротами. Уже под вечер, в темноте, когда 115-й полк переходил несколько раз в атаку, немцы выбросили из одного окопа белый флаг. Тогда Петров с разведчиками открыто пошел на них. С 50 шагов немцы открыли ружейный и пулеметный огонь и почти всех уложили, в том числе и лихого Петрова. Во время боя генерал Орел и, главное, Бучинский все время просили подкреплений и докладывали по телефону, что они несут огромные потери от артиллерийского огня. Я двинул в их распоряжение еще одну батарею и приказал генерал-майору Савичу отправиться на артиллерийскую позицию и сосредоточить огонь, чтобы обезвредить артиллерию противника. Отправился он очень неохотно и, видимо, никакой пользы не принес. Даже и не приблизился к артилл[ерийской] позиции, а оставался при генерале Орле. Как Савич, так и Бучинский всегда говорили по телефону запуганным, взволнованным голосом, так что чувствовалось, что от них только вред. Это и оправдалось. Когда уже темнело, я по просьбе генерала Орла направил к 115-му полку в помощь 2 роты 114-го полка. Помню, как эти роты прошли мимо меня разомкнутым строем и, быстро двигаясь, в большом порядке скоро скрылись во мгле сгущающихся сумерек. Они подошли к 115-му полку, и их почему-то прямо влили в цепи, перемешав с вяземцами, у которых тем временем в резерве оставалась одна рота. На мое приказание атаковать ночью генерал Орел доложил, что успеха не будет, так как все сильно измучены и, кроме того, в некоторых ротах нет офицеров. Оказалось, что в полку за этот бой выбыло убитыми и ранеными 17 офицеров. Так и заночевали в своих наскоро вырытых, плохеньких окопах; генерал же Орел расположился позади в разрушенной деревне. Телефон все время действовал превосходно. Я прождал на своем пункте до 11 часов вечера, все надеясь получить сведения от Гандурина или Калишевича, который двигался на Дегезен. Ничего не получая, решил расположиться на ночлег в отдельном дворе на правом берегу р. Ширвинты. Для прикрытия была притянута рота 114-го полка. Ночь была очень темная. Когда мы пришли во двор, то он был битком набит солдатами; оказывается, Ефимов не потрудился своевременно распорядиться. Ни чаю, ни свечей, ни наших вещей, ничего не было. Как только пришли, Ефимов первый разлегся, ни о чем не заботясь, и заснул. Я спал на деревянной кровати, на которую принесли немного соломы. Пришлось лично проверять дежурство, так как все уже располагались на полу спать, и отдавать необходимые приказания. Пока мы еще стояли у моста, мимо меня проносили и проводили раненых, причем ни стонов, ни жалоб не было. С некоторыми из раненых я разговаривал и убедился в их спокойствии. На следующий день я встал в 5 часов утра, когда еще все спали. Желая распорядиться отправкой разъездов, я не мог нигде найти прикомандированного к нам эскадрона гусар. Наконец, в 6 часов утра их нашли. Оказывается, они ночевали в 2 верстах от нас, оставив для связи двух гусар, но никто об этом не знал ничего. Рано утром получил донесение, что Бильдервейчен свободен; противник ушел и бросил 6 орудий, и в деревне его перевязочный пункт с массой раненых, а трупы на позиции им не убраны. Значит, отступил поспешно. Если бы Вяземский полк двинулся ночью, то успел бы погнать его и захватить орудия силой – честь была бы иная. Рано утром получил донесение, что Старорусский полк около 12 часов ночи подошел к Тартупенену и немцев в роще уже не нашел. Тогда же получил приказание двигаться сегодня на Дегезен и далее в направлении на Катенау.

Пожары у Дегезена и движение на Катенау 5 августа

Приказав дивизии сосредоточиться в Дегезене и выслать вперед разъезды, сам со штабом дивизии рысью двинулся туда же. Погода была отличная, ехали очень скоро; по пути в разных местах видели наших убитых и раненых и разные предметы амуниции. Дегезен – это богатое имение, расположенное у шоссе в г[ород] Сталупенен. Здесь, у перекрестка, находились сжатые поля, на которых хватило всем места. Я в дом не входил и остался на шоссе. Тотчас же выслал разъезды на Катенау и на Сталупенен, чтобы узнать, занят ли этот город 25-й дивизией, так как в отрицательном случае пришлось бы воздействовать на него с севера. Разъезд очень долго не возвращался, и пришлось ждать, кажется, до 2 часов дня. В это время приехал на автомобиле Смирнов со Шрейдером и Шемякиным. У них сведений о противнике не было, и о том, взят ли Сталупенен 25-й дивизией, тоже ничего не знали. Поговорив о незначащих вещах, они уехали. В это время внезапно загорелся один из сараев имения Дегезен, наполненный сеном и снопами. Тотчас были приняты меры, чтобы охранить другие постройки, и высланы дозоры, чтобы поймать поджигателей, а также объявлено, чтобы никто не смел ничего трогать и не бродил бы по имению. Столб дыма и огня поднялся необъятный, и все вблизи заносило пеплом. Многие говорили, что тут прячутся немцы и подожгли, чтобы указать наше местоположение. Искали всюду, но никого не удалось поймать. Не успел этот сарай догореть до половины, как вдруг вспыхнул другой сарай. Последний так близко от одной из батарей, что ее пришлось поспешно вывести. Все были до невероятия возмущены этим безобразием, но виновных так и не нашли. Тем временем было получено донесение, что Сталупенен занят 25-й дивизией и что она продолжает наступление далее на запад. Вследствие этого и моя дивизия тоже двинулась в направлении к Катенау. Задержки не было, так как авангард был своевременно выдвинут на должную дистанцию вперед. Сначала пришлось идти по плохой дороге и пересекать без моста топкую речку. Затем движение продолжалось по малой проселочной дороге. Я ехал в голове колонны главных сил. По пути следования все деревни были покинуты населением, но везде на свободе кругом было множество домашних животных и птиц. Некоторые телята, жеребята, поросята и проч. пристраивались даже к колонне. В одном месте в течение нескольких верст бежал даже рядом с дорогой молодой кот, а собаки шли по несколько вместе. Вообще оживление было большое. Во всех населенных пунктах, через которые мы проходили, была одна и та же картина: двери в домах открыты настежь и в комнатах все перерыто и разбросано. Так как мы шли в голове, то у нас было представление, что все это сделано было отступавшими немцами, но наши солдаты при первой же возможности сейчас же залезали в дома и принимались рыться. [Не]скольких из них пришлось даже лично выгонять. Ввиду этого было приказано принять строжайшие меры против мародерства. Около 5–6 час[ов] вечера, когда колонна была еще на походе, ввиду медленности движения авангарда штаб дивизии нагнал его хвост, и голова главных сил подходила тоже близко. В это время я услышал впереди себя несмолкаемые крики. Наконец, крик стал перекидываться назад в глубину, и я ясно различил, как десятки голосов кричали: «кавалерия слева, артиллерия карьером вперед» и т. д. Спрашиваю, кто приказал кричать, – никто не знает. Крик этот немедленно прекратил кругом себя, но он передался в главные силы, и, пока поскакали его прекращать, вдруг слышу, один за другим, несколько артиллерийских выстрелов и в том числе два разрыва вблизи штаба дивизии. Начинаем наблюдать во все стороны, для той же цели высланы были еще раньше дополнительные разъезды, но ничего не видно. Думаем, не аэроплан ли бросил бомбы и улетел. Однако небо ясное, и он не мог бы быть не замечен. Огонь прекратился, через некоторое время вернулись разъезды, но никого нигде не обнаружили. Только на ночлеге узнали, что артиллерийский огонь открыл из наших же главных сил ошалевший командир (кажется, 1-й) батареи только на основании вышеуказанных криков. Хорош, однако. На ночлег авангард стал в Катенау, а главные силы – в нескольких верстах не доходя Катенау.

Общее впечатление о бое под Бильдервейтченом

Несмотря на несомненную победу, при которой противник внезапно отступил, бросив 6 орудий, перевязочный пункт и неубранные трупы в окопах и в тылу за ними, бой под Бильдервейтченом произвел на меня неблагоприятное впечатление. Причиной тому, главным образом, неисполнительность генерала Гандурина, основанная на его крайне плохой ориентировке. В то время как он с целым полком и батареей боролся почти что против ветряных мельниц, он дал возможность противнику, как я полагаю, батальону с пулеметами, занимавшему темную рощу, упорно удерживаться до глубокой ночи, нанести нам большие потери и затем уйти незамеченным. Если бы части Старорусского полка появились в тылу рощи засветло, то батальон немцев был бы уничтожен, а части, занимавшие Бильдервейтчен, были бы в окружении и взяты в плен. Затем мне крайне не понравилось, что пешая разведка во время походного движения двигалась слишком близко к охраняющим частям и не предупредила о близости противника, [так] авангард внезапно попал под огонь, и это вызвало указанный в своем месте беспорядок. Затем боевой порядок генерала Орла разошелся на Бильдервейтчен и на темную рощу, разорвавшись и потеряв всякую связь, вследствие чего генерал Орел выпустил управление и вошел в роль начальника левого боевого участка. При этом на участке он израсходовал почти все резервы, даже присланные две роты 114-го полка, и у него всего-навсего осталась одна рота. Благодаря этому он не мог повести ночного наступления, и противник внезапно улизнул. По моим соображениям, у немцев на всем этом участке находились всего один полк (кажется, 41-й[58]) и 2 батареи. При таких условиях чувство неудовлетворенности вполне понятно и законно, несмотря даже на то, что Вяземский полк и роты Новоторжского полка наступали смело и самоотверженно вели бой, а генерал Орел тоже смело находился с полком, артиллерия же, особенно 4-я батарея, действовала лихо, смело и с большим успехом, приведя одну из батарей неприятеля к молчанию.

Бой под Шершинен-Ворупенен (к северо-востоку от Гумбинена[59])

6 августа приказано было наступать дальше. О противнике было сведение, что он отступает безостановочно. Утром 6 августа разъезд Павлоградского полка, шедший по пути наступления, донес, что обыскал все деревни и нашел только одну пику. Населения нигде не было. Везде в населенных пунктах следы быстрого ухода жителей. Все имущество было брошено и очень часто на столах находили остатки незаконченной трапезы, а кровати смятые, как бы от только что вставших людей. Во всем был замечен большой достаток населения: все постройки каменные, отдельные дворы – богато отстроенные, внутренняя обстановка домов городская, вполне комфортабельная; сараи и амбары полны сеном, овсом, ячменем, рожью и проч., везде огромное количество домашних животных и птицы; всюду брошенные экипажи, повозки и огромное количество с[ельско] х[озяйственных] орудий. Замечательно, что многие каменные сараи в отдельных дворах расположены были широкой стороной на восток и снабжены бойницами, а большинство населенных пунктов построены на высотах, представляющих стрелковые позиции с хорошим обстрелом. Затем везде на местности разбросаны приметные группы деревьев, отличные наблюдательные вышки, высокие флюгера, показывающие направление ветра и пр[очие] предметы, облегчающие наблюдение и пристрелку, а над лесами и рощами, в разных местах высились какие-то условные вехи и вышки. Все это для человека, особенно знакомого с местностью, сильно облегчало ориентировку и наблюдение. Телефонная сеть имелась почти между всеми населенными пунктами и очень часто по пути встречались почтовые ящики, прибитые к домам. Проволочные заборы сопровождали многие дороги и окружали поля и загоны скота. Местами этих проволочных заграждений было без конца. Каждый разъезд должен был иметь несколько ножниц для резания проволоки, иначе он рисковал запутаться в проволоке, а если под огнем противника, то и совсем погибнуть. Дороги находились в отличном состоянии, и сеть путей была обильно пополнена превосходно содержимыми шоссе, большинство из коих сопровождалось аллеями из хороших деревьев. Замечательно еще то, что нигде на ночлегах не беспокоили насекомые. Вообще благорастворение воздухов и обилие плодов земных было полное. При таких условиях дивизия двигалась далее на запад.

В авангарде наступал генерал Орел с Новоторжским полком и одним дивизионом артиллерии на Шершинелен, Шпринген и далее. В правом боковом отряде от Гр[осс] Катенау, на Бумбельн шел Ольдерогге с 1 батальоном Старорусского полка, 4 орудиями и 1 взводом павлоградцев. Я со штабом двигался во главе колонны главных сил через Альт Катенау. Когда мы подходили к этому пункту, то получилось донесение от генерала Орла, что головной отряд встретил противника. Полагая, что силы незначительны, я приказал гнать его скорее и очистить дорогу. Когда же мы подошли к кладбищу у Альт Будупенена, то услышали артилл[ерийские] выстрелы и вскоре получилось донесение генерала Орла, что он попал под огонь неприятельской батареи и разворачивает авангард. Деревня Шершинелен лежит на заметной возвышенности, далее между нею и деревней Шершинен находится пологая, широкая лощина, а за последней деревней идет всхолмленная местность с мелким рельефом. Когда головной отряд выходил из Шершинена, то он был встречен ружейным и пулеметным огнем и не продвигался, а авангард попал под обстрел легкой артиллерии в то время, когда он переваливал через высоты у Шершинелена. К счастью, однако, все разрывы были влево от дороги и колонна не пострадала. Спустившись в вышеуказанную лощину, генерал Орел начал разворачивать авангард, оставив предварительно один батальон в резерве. Вправо – Новоторжский полк вошел в близкое соприкосновение с батальоном староруссцев Ольдерогге, который наступал вдоль шоссе Катенау-Бумбельн и вошел в подчинение генерала Орла. 1-й дивизион артиллерийской бригады (29-й) под начальством полковника Насекина развернулся в лощине между Шершинелен и Шершиненом, причем противник вел по нем огонь тяжелой артиллерией, и хотя дивизион попал «в вилку», но поражений не было. Главные силы остановились на шоссе, вдоль которого густая аллея укрывала от взоров аэроплана. Я остановился тотчас, пройдя кладбище у Альт Будупенена. Здесь была открытая площадка с обзором до Шершинелена, а влево была видна впадина у Пабельна и большой лес, находящийся южнее точки стояния. Погода была солнечная, совсем летняя. Из стратегической двуколки тотчас вынули столик с картами и отметили флажками все расположение. Вправо и влево была выслана дополнительная разведка. Тем временем огонь в авангарде все время усиливался, и получено было донесение генерала Орла, что за Шершиненом дальше продвинуться невозможно, и что противник обстреливает слева, примерно со стороны Ворупенена, куда фронт недохватывает. В это же время получилось уведомление от начальника 25-й дивизии генерала Булгакова, что он встретился с сильным противником и просит содействия во фланг с севера. О силах противника никто не сообщал, но только всеми говорилось, что он оказывает упорное сопротивление и открыл сильный огонь, и все просили помощи. Только от 28-й дивизии, наступавшей правее, не было определенных известий. Так как обстановка не выяснилась, нельзя было бросать резерв дивизии, на который уже со всех сторон предъявлялись требования. В это время в мое распоряжение как раз прислали конную батарею. Я решил для поддержания генерала Орла слева и одновременно для связи с фронтом 25-й дивизии выдвинуть один батальон с конной батареей, которым укрыто пробраться к Пусперну и Пабельну, а оттуда быстро атаковать Ворупенен во фланг. Местность вполне способствовала такому незаметному передвижению. Не зная еще штаб-офицеров дивизии, я спросил командира Вяземского полка полковника Войцеховского, кто у него из батальонных командиров наиболее энергичен и способен решить самостоятельную задачу. На это он неуместно гордо ответил, что у него в полку все штаб-офицеры одинаково достойны и могут решить любую задачу. Я попросил его все-таки лично предназначить батальон. Тогда он выбрал батальон, которым командовал полковник Эрасмус, причем очень похвалил этого штаб-офицера. Вызвав его, я лично ориентировал его и дал нужные указания, а также снабдил его всадниками и самокатчиками для связи. Около 2 часов дня колонна Эрасмуса двинулась. Прошло более 2 часов времени, генерал Орел продолжал все жаловаться на действия противника со стороны Ворупенена, а донесений от Эрасмуса все не было. Тогда я приказал послать к нему с новым приказом энергичнее наступать на Пабельн— Ворупенен и с вопросом, что до сих пор им сделано и какие сведения о противнике. Никакого ответа получено не было. Тогда приказание было повторено, и, наконец, около 6 часов вечера, получилась краткая записка полковника Эрасмуса, что по его колонне из Ворупенена открыли огонь, и он наступать дальше не может. На посланное приказание пользоваться данной артиллерией и наступать ответа так и не получилось. Потом оказалось, что хваленый полковником Войцеховским Эрасмус, просидев в каком-то укрытии, артиллерийского огня не открыл, не сделал даже попытки атаковать неприятеля, отступил, когда стемнело, назад, причем и об этом даже не донес и затем, бросив конную батарею, самовольно пошел за своим Вяземским полком, который под вечер был двинут в распоряжение генерала Орла. На что можно рассчитывать с такими штаб-офицерами, как полковник Эрасмус, а лучших, как оказалось потом, во всей дивизии было человека 4. Образец, как у нас производят в мирное время в штаб-офицеры. Для чего все эти аттестации, аттестационные комиссии и прочее. Одно несомненно: пока будут такие начальники дивизии, каковым был Архипов, и такие ленивые командиры корпуса, как Смирнов, который целых 5 лет покрывал его, до тех пор мы не избавимся от типов, Эрасмусу подобных. Имя же им – легион.

Около 4 часов дня к месту расположения штаба дивизии прибыл на автомобиле генерал Смирнов с полковником Михаэлисом. Я ознакомил его с обстановкой и узнал от Михаэлиса, что 28-я дивизия правее меня продолжает с успехом свое движение, будучи задерживаема лишь небольшими частями неприятеля. Совокупность всех указанных данных привела меня под вечер к заключению, что противник слаб, и поэтому решил, усилив с вечера авангард Вяземским полком, 2-м дивизионом артиллерии и только что прибывшей в мое распоряжение мортирной батареей Долгова, дабы все они могли принять с вечера и за ночь выгодное исходное положение, и на следующий день после хорошей артиллерийской подготовки атаковать немцев. Распоряжения обо всем этом мною были сделаны около 6 часов вечера, причем батарея полевых мортир к этому времени уже занимала позицию вправо от дороги Шершинелен – Шершинен, но, вследствие страшной мешкотности в изготовке, огня еще не открыла. В начале 6 часа я переехал верхом со штабом дивизии на новый пункт между Шершинеленом и Шершиненом. Предварительно там была подготовлена телефонная станция. Помню, когда встали на этот пункт, заметил двух-трех нижних чинов артиллеристов, врознь удалявшихся в тыл и доложивших, что они для связи. Фамилии всех оказались жидовские; стеком погнал их обратно на позицию. Как только начало смеркаться, вяземцы широким фронтом цепями прошли вперед, а за ними оказался батальон пресловутого Эрасмуса. Разведчики 2-го дивизиона и его командиры еще засветло подготовили переход батарей, причем 2-й дивизион стал левее 1-го. Около 9 часов вечера стемнело, и бой совершенно затих. Свои предположения на следующий день я сообщил по телефону генералу Орлу. Последний собрал командиров полков и дивизионов, обсудил с ними обстановку, объехал часть фронта позиции и указал места, которые следует занять. В течение ночи пехота окопалась. Я со штабом дивизии расположился на ночь в одном из дворов небольшой деревушки Шершинелен, в самом крайнем дворе которой находился передовой перевязочный пункт одного из полков, причем перевязка производилась на дворе при свете факелов; кругом было много окровавленной ваты. Спать пришлось на деревянной кровати, на которой лежали ветки сушеного гороха. Первый расположился и уже храпел в соседней комнате Ефимов, а на полу этой комнаты и соседней, через сени, сплошь лежали и спали чины штаба дивизии.

Результаты боя 6 августа

Бой 6 августа продолжался примерно от 1 часа дня до 9 часов вечера. Были введены в дело: 3½ батальона 114-го полка, 24 полевых орудия 1-го дивизиона (и затем колонна полковника Эрасмуса – 1 батальон и 6 конных орудий, которая участия [в бою] не приняла). Мортирная батарея только начала пристрелку. Со стороны противника обнаружились примерно 1 пехотный полк, 1 легкая батарея и 1 тяжелая батарея. Потери наши были невелики, а артиллерия совсем не пострадала. При выходе из Шершинена пехота была встречена ружейным и пулеметным огнем, а со стороны Ворупенена косым огнем артиллерии и пехоты и вперед продвинулась не много, особенно когда начался огонь тяжелой артиллерии по тылу и по Шершинелену. Слева содействие 25-й дивизии не было оказано, а колонна полковника Эрасмуса, которая при другом начальнике могла бы иметь решительное и важное значение, только показалась на поле сражения и без выстрела ушла назад. Бой 6 августа был совсем нерешительный и показал мне то же самое, что и 4 августа, то есть неумение вести бой и отсутствие энергии у всех начальников. Сперва наступают, как на маневрах, но, как только попадают под огонь, так тотчас весь пыл остывает. Впервые в этом бою попали под обстрел тяжелой артиллерии, и, хотя поражений не было, но нравственное впечатление было положительно ужасающе. На будущее время надо было уж так и запомнить, что если по телефону передают, что попали под огонь тяжелой артиллерии, то ничего утешительного ожидать больше нельзя.

Бой у Гумбинена

Ночь прошла спокойно. По обыкновению, я встал в 5 часов утра, по обыкновению, же Ефимова с трудом добудились, так что, едва выехали в 6 часов утра. Наблюдательный пункт штаба дивизии я наметил на высотах к северу от деревни Шершинелен. Там местность была совсем открытая, за исключением двух хуторков. Сперва поехали верхом, а потом пошли пешком, чтобы не обнаруживать себя. Попадалось много проволочных заборов, так что приходилось постоянно уклоняться от направления. Наконец, столик был расставлен, телефоны проведены, все стали располагаться по местам, а именно: впереди на высоте – я с начальником штаба, с командиром артиллерийской бригады и с офицером для связи поручиком Лбовым, и тут же стратегический столик. Позади, на склоне, шагах в 50 – телефонная станция – шагах в 50 за ними, чтобы не мешали, чины штаба дивизии и при них самокатчики и мотоциклисты; несколько далее – в укрытии – офицерские верховые лошади и при них очередные конные разведчики и очередной разъезд; наконец, за ними, в отдельном дворе и позади него, остальные конные разведчики и эскадрон гусар. Когда таким образом располагались, я внезапно увидел две несоответствующие вещи: 1) впереди по высотам, совершенно открыто, как по время небрежно выполняемого маневра, разъезжает в колонне конная батарея и 2) к отдельному двору у штаба дивизии, вдруг тянется огромный обоз, двигаясь тоже открыто. Не успел я отдать необходимые распоряжения, как внезапно по наблюдательному пункту пошла пристрелка неприятельской легкой батареи с приближением. Направление было совершенно правильное, но пока были недолеты. Оказывается, пункт был выбран слишком открыто и подвергался опасности. Разрывы на средней высоте быстро приближались, надо было принимать предупредительные меры. Я приказал собрать обоз в отдельном дворе, где его временно и укрыть, а штаб дивизии перевести в другое место, к шоссе, обсаженному деревьями у д[еревни] Шершинелен. Отходить приказал разомкнутым строем. Из-за сердцебиения едва мог идти, а Ефимов притворился, что в него попала шрапнель. Тут же всех поразила испуганная фигура шофера, который, бросив автомобиль, крался, пригибаясь к земле, назад. В конце концов, все благополучно отошли, и наблюдательный пункт был устроен на новом месте. Тут вблизи находился в леске общий резерв дивизии, 2-го батальона 113-го полка, и к штабу присоединился генерал Гандурин. Шрапнельный огонь преследовал нас, пока мы не отошли в лощину, поросшую лесом. После этого огонь продолжался по месту, где мы стояли раньше.

Бой с 6 часов до 12 часов дня

С 6 часов утра немцы открыли сильный огонь тяжелой и легкой артиллерии, причем сразу стало заметно, что за ночь они усилились довольно значительно. Наша артиллерия тоже начала подготовку, но пехота вперед не продвигалась. Уже с 10 часов утра Ольдерогге и Войцеховский стали просить помощи; желая объединить управление огнем артиллерии, я отправил в Шершинен Савича, который поехал очень неохотно и не только не принес пользы, но, кажется, вместе с Бучинским только дурно влиял нравственно на окружающих. Вид его был запуганный и по телефону говорил дрожащим голосом. Просьбы Ольдерогге и Войцеховского становились все настойчивее, требовали подкреплений и говорили, что не могут больше держаться. Против Вяземского полка был открыт фланговый огонь артиллерии из Пабельна. Все время ожидали, что на этом направлении выдвинутся части 25-й дивизии, а вдруг оказался противник. Но, так как все эти вопли раздавались только вследствие огня немцев, а наступления с их стороны не было никакого, то я, уже приученный к невероятному преувеличению обстановки, приказывал держаться во что бы то ни стало, тем более что взвод гусар, наблюдавший за левым флангом, донес, что от 25-й дивизии на Пабельн наступают части одного из полков. Так как к полудню генерал Орел израсходовал свой резерв, то я к этому времени послал ему две роты 113-го полка и одну роту 115-го полка, освободив последнюю от какого-то наряда, в котором она находилась. По прибытии к нему этих частей, в начале 1-го часа дня, я приказал генералу Орлу всеми силами переходить в решительное наступление. Для подготовки к этому генералу Орлу дал час времени, и огонь по фронту был усилен. В это время немцы перенесли огонь своей тяжелой артиллерии на деревню Шершинен, в которой находился генерал Орел с состоявшими при нем лицами, и зажгли ее. Расположенный здесь обоз 1-го разряда 114-го полка поднял панику и бежал в тыл, отвратительно подействовав на бывший вблизи резерв. С этой минуты донесения об опасности, невозможности больше держаться и огромных потерях усилились настолько, что в начале 2-го часа, узнав, что части 25-й дивизии отошли и на Пабельн больше не двигаются, и имея в резерве всего 6–7 рот 113-го полка, расходовать которые я не счел возможным, я приказал отложить наступление, удерживаться твердо на месте и вести сосредоточенный комбинированный огонь артиллерии по фронту Ниебудчен – Ворупенен – Пабельн. Чтобы ободрить находившегося в крайнем сомнении генерала Орла и совершенно павшего духом Бучинского, я по телефону обещал им в случае успеха ходатайствовать о награждении их Георгиевским оружием[60]. Время тянулось без конца. Погода была солнечная, но дул сильный неприятный ветер. Ефимов все время бормотал что-то вроде того – посылают на верный убой и ничем не поддерживают. Из полков прислали погоны с убитых немцев, по которым было видно, что против нас три полка. Из корпусного штаба ни одного определенного указания не давали.

Наконец, в 3-м часу Бучинский дрожащим голосом передал по телефону, что Вяземский полк отступает, что больше держаться нельзя, что всякая связь по телефонам с полками прервалась и управлять невозможно, что убит командир 1-го батальона Вяземского полка подполковник Медер и многие офицеры, что в некоторых ротах нет ни одного офицера, что силы противника огромные, превосходные и что Ольдерогге обойден с правого фланга и будет скоро совершенно уничтожен. Наконец, что деревня Шершинен горит, находится под сильнейшим обстрелом тяжелой артиллерии и в ней дольше оставаться нельзя. Я приказал держаться и обещал подкреплений. Тотчас обратился по телефону в штаб корпуса. Долго нельзя были никого дозваться, но, наконец, подошел Михаэлис и сообщил, что немцы обрушились на 28-ю дивизию и потеснили ее. Я попросил дать более точные сведения. Тогда, удалив всех из телефонной комнаты, Михаэлис сказал: «28-я дивизия вместе со своей артиллерией бежала в полном беспорядке к Вержболову, ее, собственно, больше не существует, а кавалерия противника в тылу уничтожает обозы. О нашей кавалерийской бригаде Орановского никаких сведений нет. Ваш правый фланг совершенно обнажен и против него победоносные части неприятеля». Когда я его спросил, что командир корпуса приказывает мне делать, он ответил, что ничего. – Значит, оставаться на месте. – Да. – Положение незавидное. Тотчас в северном направлении мною было отправлено три хороших офицерских разъезда, которым я сам дал указания. Тем временем генерал Орел, получив известие, что 115-й полк отступает, и, не имея никакой связи с командиром полка, вызвал желающего поехать к полковнику Войцеховскому и передать ему приказание держаться и ожидать подкреплений. Вызвался адъютант 29-й артиллерийской бригады штабс-капитан Жеденов (у которого за Маньчжурскую кампанию был солдатский Георгий), и в сопровождении состоящего при нем берейтора (выезжал мою лошадь) поскакали напрямки под огнем. Через некоторое время он вернулся и доложил, что Вяземский полк в полном отступлении и что он по дороге остановил и задержал несколько рот (как выяснилось потом, по словам генерала Орла, 115-й полк в это время переходил с передовой позиции на тыловую). Так или иначе, Вяземский полк все-таки остановился, хотя Жеденев командира полка не видел и приказания генерала Орла ему не передал. После этого жалобы со всех сторон о невозможности держаться приняли острый характер. Ольдерогге прямо донес, что он отступает. Я приказал ему остановиться и выслал в помощь 4 пулемета под прикрытием ½ роты. Ввиду опасности, угрожавшей уже не только флангу боевого порядка, но и расположению штаба дивизии и тылу, я приказал двумя ротами 113-го полка с двумя пулеметами занять высоту севернее штаба дивизии. Вслед за этим узнал от разъезда, что Ольдерогге отходит, так как его теснят со всех сторон. Я опять обратился в корпусный штаб и получил ответ, что ни на какую поддержку рассчитывать не могу. Главная опасность угрожала со стороны правого фланга, откуда мог обрушиться на тыл отбросивший 28-ю дивизию противник. Опасность была огромная, и могли произойти самые печальные последствия. К тому же, как нарочно, на северном участке дивизии местность была низменная и неудобная для обороны, а в тылу к Катенау подходило отличное шоссе и тут были возвышенности с огромным командованием над впереди лежащей местностью.

Оценив все эти условия и не получая донесений от разъездов, а лишь беспрерывные жалобы, что держаться нельзя, что отступают, что потери огромные, я решил оттянуть части несколько назад и занять более устойчивое положение с обеспеченным правым флангом. С этой целью около 4 часов дня я приказал генералу Гандурину с 6 ротами общего резерва 113-го полка занять деревню Куммельн с прилегающими рощицами и окопаться. Правее был выслан полуэскадрон гусар и послано приказание отойти в этот район 1-му дивизиону 29-й артиллерийской бригады и мортирной батарее. Под прикрытием этой опоры и не ранее того, как позиция у Куммельна будет занята, генералу [Орлу] отходить первоначально на высоты у Шершинелена. По достижении этого рубежа предполагал перевести все на линию Катенау – Альт Будупенен, о чем также сделал предварительные распоряжения для подготовки тыла. После этого вместе с штабом дивизии поехал в Катенау, чтобы лично обо всем доложить генералу Смирнову. Последнего застал в здании театра. В театральной зале был расставлен стол, на котором валялись остатки от еды. Весь многочисленный штаб корпуса толкался тут по всему помещению. Шли громкие разговоры, хохот, сильный шум. Видно, что немного подвыпили. В то же самое время улицы Катенау были загромождены повозками и заставлены в беспорядке верховыми лошадьми, так что с трудом можно было пробраться. Что бы произошло, если среди этой каши упал снаряд? Никто в штабе ни о чем, очевидно, не думал. Генерал Смирнов был все же озабочен бегством 28-й дивизии. Когда я ему объяснял обстановку и отданные приказания, он и Шемякин стали умолять меня удержаться на месте, причем обещали сейчас же дать тяжелую батарею и 1 эскадрон гусар и затем для обеспечения тыла занять двумя батальонами 112-го Уральского полка[61] высоты у Катенау. Затем сказали, что получено известие, что 116-й Малоярославский полк подходит и, вероятно, завтра днем присоединится к дивизии. Ни о чем этом не могли мне раньше сказать по телефону; удивительный беспорядок. Ввиду этого я немедленно продиктовал приказы о том, чтобы укрепиться на позиции Куммельн – Шершинелен, а 114-му полку отойти в резерв к Микутелен. Приказ немедля разослал с офицерами-ординарцами во все части. Сам же со штабом дивизии отправился рысью в Куммельн, осмотрел позицию и приказал генералу Гандурину устроиться здесь наикрепчайше и соединить весь 113-й полк. Тут же увидел, что батареи уже успевшего подойти 1-го дивизиона и мортирная батарея стоят слишком кучно, пришлось развести. Отсюда поехал к Катенау и осмотрел высоты к северу от города, где в это время действительно окапывались роты Уральского полка и выставлялось сторожевое охранение. По пути в Катенау впервые увидел немецкий аэроплан, который медленно пролетал вдоль фронта нашей позиции у Куммельна. На ночь штаб дивизии стал в Альт Катенау, куда сейчас же со всех сторон были проведены телефоны; штабс-капитан Люляк работал отлично. Расположились в помещичьем доме роскошного имения, где были громадные сараи, конюшни, овины с большими запасами всякого зерна и фуража. Рядом находились обширные помещения и угодия образцовой с[ельско] х[озяйственной] школы. 114-й и 115-й полки стали отходить очень медленно, причем неприятель преследовал их только огнем тяжелой артиллерии. К сумеркам Вяземский полк был на высотах у Шершинелена, последним пришел, как докладывал генерал Орел, полковник Войцеховский со штабом полка. Тотчас приказали приступить к окапыванию. С высот был хороший обзор и обстрел. Когда подходили роты, то заметили, что некоторые из них в ничтожном количестве, человек 15–20. Сильно обеспокоились такой страшной убылью. Но к утру они уже опять пополнились до обычного состава. Оказалось, что все люди этого недочета самовольно ушли в течение боя в тыл, и никто их не удержал, а когда пронюхали, что роты в безопасности, опять к ним присоединились. Вот какая ужасная черта наших солдат обнаружилась во время боя и какое отсутствие надзора всех младших начальников, допускавших это безобразие. Эта страшная язва всей армии развивалась и росла все больше и больше и дошла до того, что некоторых частей не существовало вовсе: все люди разбрелись и большинство, конечно, в плену.

Я поместился в спальне вместе с Ефимовым, спали на громадной двуспальной кровати. Рядом была уборная с ванной. Последнюю тщательно вымыли и пробу купания произвел Ефимов. После этого Андрей (мой денщик) еще раз тщательно вымыл ванну, и тогда уж я как следует вымылся. Везде тут были набросаны целые горы великолепного белья и всякого платья, а также бесчисленное количество всяких книг и альбомов.

Ко времени моего приезда в Катенау получено было обстоятельное донесение от одного из разъездов Павлоградского гусарского полка, высланного в северозападном направлении. Начальник разъезда был штабс-ротмистр. Помню, что из этого донесения ясно было видно, что на порядочном фронте, верст на 10–12 севернее дивизии не было значительных сил противника, и только в 1–2 деревнях засели небольшие части. Донесение дало уверенность, что мы успеем приготовиться к встрече противника, если он перейдет потом в наступление. В эту критическую минуту сведение это было настолько важно, что начальник разъезда был представлен к Георгиевскому оружию и получил его. В течение ночи и следующего дня сведения были вполне успокоительные. Нам было приказано оставаться на месте, очевидно, пока не будет собрана 28-я дивизия и опять выдвинута на свое место.

Прибытие полковников Астафьева[62] и Ваулина

8-го августа днем к штабу дивизии подъехал экипаж, и мне доложили, что являются командиры 110-го Камского[63] полковник Астафьев и 112-го полка полковник Ваулин (оба – 28-й дивизии). Оказалось, что они после бегства 28-й дивизии, отчислены от командования полками и оба назначены в мое распоряжение. Явились крайне сконфуженными, со слезами на глазах и рассказывали о своей невиновности. Последняя очень условна. Насколько я запомнил, 28-я дивизия придерживалась буквально приказа двигаться на таком-то фронте – разбросалась по мелочам. Колонны были слабые, наступали без всякой связи и без разведки, с самым близким охранением. Противник обрушился на правую колонну, смял ее и отбросил. Продолжая наступать, он последовательно атаковывал остальные колонны и также отбрасывал их. Силы неприятеля были, по-видимому, даже не особенно велики. Но одновременно с его пехотой наступала в охват кавалерийская бригада (или полк) с конной батареей, которая бросилась на тылы и тут имела невероятный успех. Она разгоняла и рубила отступавших, захватывала зарядн[ые] ящики, парки и обозы, которые все в неописуемой панике и беспорядке неслись назад, не слушая никаких приказаний. В это время как раз к полю сражения подходила бригада генерала Орановского, и если бы Орановский был на высоте своего назначения, то он таким же образом, как и немцы, мог броситься в тыл охватывающих частей противника и обратить их успех в полную катастрофу. Но, к сожалению, по его колонне откуда-то открыли артиллерийский огонь, и он, ничего не предприняв, повернулся и увел бригаду с поля сражения. За это он был отчислен Ренненкампфом от командования и на его место назначили генерал-майор Леонтовича (тоже совершенно неспособный генерал, но, как бывший командир Ахтырского полка, протежируемый Ренненкампфом). По-видимому, вина Астафьева и Ваулина, этих скорее архиереев, чем командиров, состояла в том, что они преблагодушно ехали в своих колоннах, упустили всякое управление, не имели никакой связи и разведки, а когда немцы ударили их совершенно неожиданно, то растерялись, и, пока обдумывали, что делать, их полки поротно, вместе с артиллерией уже улепетывали, вместо того чтобы задерживать противника. Сами они в такую минуту не приняли никаких мер и только увеличивали беспорядок тем, что, захватив знамена, ускакали с ними в Вержболово. Там они, чувствуя себя героями, спасителями знамен, явились со знаменами в руках Ренненкампфу. Но тот уничтожил их грозным налетом и приказал скакать обратно навстречу своим полкам, собирать их и вести вперед на врага. Говорят, Лашкевич во время отступления дивизии, растерявши почти весь свой штаб, стоял на какой-то дороге и чуть ли не со слезами упрашивал всех возвращаться в бой. Будучи, конечно, главным виновником всей катастрофы, он тем не менее почему-то ушел от ярости Ренненкампфа. 28-я дивизия входила раньше в состав 3-го корпуса, которым командовал Ренненкампф, и ему из ложного самолюбия не хотелось признать, что часть, которая находилась под его начальством и которую он преувеличенно расхваливал, оказалась фактически совершенно неподготовленной. Пристрастие Ренненкампфа к войскам 3-го корпуса было видно и далее, в течение всего времени, пока он был командующим армией. Известно, что 3-й корпус получил гораздо больше наград, чем остальные.

Итак, Астафьев и Ваулин явились ко мне в такую печальную минуту своей жизни. Я, конечно, ободрил их, успокоил и назначил Астафьева в 113-й полк, а Ваулина в 115-й, приказав дать им в командование батальоны. Назначил их в эти полки, так как там были наиболее старые командиры. Астафьева во время 2-го наступления я перевел в 116-й полк. Оба они оставались в дивизии примерно до Рождества. Было произведено дознание, которое не нашло за ними особой вины, и затем, по моему ходатайству, их назначили в резерв чинов Двинского военного округа, причем Астафьев благодаря какому-то знакомству очень скоро после этого был назначен заведующим санитарной частью 10-й армии, про Ваулина – ничего не знаю.

9-го августа привели из разных мест человек 20–25 пленных нижних чинов и одного кавалерийского офицера. Последнего чины штаба дивизии пригласили к себе и накормили обедом. Нижних чинов всех по очереди опрашивали. Опрос производил поручик Лбов как отлично говорящий по-немецки и штабс-капитан Слагис (114-го полка), назначенный мною комендантом штаба дивизии[64] для наблюдения за порядком и для всех распоряжений по части военнопленных. Показания записывались и вместе с отобранными записными книжками и погонами представлялись в штаб корпуса.

Наши солдаты с громадным любопытством смотрели на в[оенно]пленных и относились к ним дружелюбно. Офицер и раненые были отправлены на подводе, остальные пешком в сопровождении конных гусар. 10 и 11 августа приводили также по несколько человек, и всех их отправляли таким же порядком. Обратили внимание, что все они были хорошо одеты.

Прибытие 116-го Малоярославского полка (кажется, 9 августа)

Получили телефонограмму из штаба корпуса с уведомлением, что пришел Малоярославский полк, причем спрашивали, куда его направить. Я указал Альт Катенау, так как здесь были огромные помещения с[ельско]х[озяйственной] школы. Около 2 часов дня поехал встречать полк в Катенау и приветствовал его с прибытием. Оказывается, в день бегства 28-й дивизии и кавалерийской бригады Орановского полк как раз подходил к Пилкаллену. Движение его было замечено с немецкого аэроплана, и, так как направление его было угрожающим для немцев, напавших на 28-ю дивизию, то они, сделавши свое дело, как оказалось потом, отступили, и этим 116-й полк оказал большую услугу дивизии. Кроме того, ему удалось прекратить панику в некоторых обозах 28-й дивизии и спасти часть их. Прибытие полка произвело на всех радостное впечатление. Теперь дивизия была почти в полном сборе. Не хватало по 2 роты в каждом полку, оставленных в тылу согласно мобилизационному расписанию для охраны ж[елезных] д[орог]. Невзирая на то что для этой цели уже прибыли ополченские части и что я настойчиво и беспрерывно просил об их возвращении, некоторые роты вернулись в свои полки лишь в ноябре 14-го.

Заключение о бое под Шершиненом

Человек должен быть откровенен, и я промолчать не могу о главной сути, сути, от которой зависел успех на войне. С такой подготовкой мирного времени, с такими малосведущими, нерешительными начальниками, с таким никуда не годным Генеральным штабом, с таким составом нижних чинов, удирающих в тыл при первой возможности и поддающихся панике от каждого снаряда, не только нельзя ни на что решаться, мало-мальски требующего разумного распорядка, знания, а тем более упорства и риска, но дай только бог сохранить с ними хоть лицо, то есть заставить их достигать простейшие цели и не давать им разлагаться. Это удалось мне с большим трудом. Но те части соседних дивизий, которые [я] наблюдал кругом себя, этого совершенно не достигали, и я увидел полную деморализацию и развал некоторых из них. Кто встряхнулся в Маньчжурскую войну, тот, если он не нагло самоуверен или не окончательно глуп, должен был почувствовать и увидеть, что, пока у нас все не перевоспитается, до тех пор мы ни на какую войну не способны. Вся военная система неправильна, вся подготовка народа ложна. Бахвальства всякого рода и ура-патриотизм без конца, а подкладки никакой.

Отъезд генерала Гандурина

Во время стоянки в Альт Катенау генерал Гандурин получил предписание немедленно отправиться в Брест-Литовск на должность командира бригады во вновь формируемую 80-ю пехотную дивизию, которой командовал генерал Чистяков. Ввиду этого, а также неспособности командира 113-го полка полковника Калишевского[65], который сам распоряжаться не мог, я возобновил ходатайство об его отчислении и приказал полковнику Ольдерогге, которого за бой у Шершинелена я представил к Георгиевскому оружию, находиться безотлучно при Калишевском, в качестве помощника, советчика и преемника.

Выступление из Альт Катенау

Кажется, 10 августа мы выступили из Альт Катенау. Утро было солнечное, хорошее. Вообще, погода благоприятствовала. Накануне вперед был выдвинут Малоярославский полк, и теперь он шел в авангарде. Под его прикрытием я обогнал все прочие части и рысью проехал в Ворупенен. Здесь были следы только что оконченного боя. Я осмотрел позицию немцев, причем обратил внимание на два обстоятельства: пехотные окопы были так применены к местности, что всюду давали косой, фланговый и даже перекрестный огонь, а артиллерия – легкая батарея – стояла в 100 шагах позади окопов, благодаря чему она могла действовать на огромное расстояние, тогда как наша артиллерия норовила стать подальше от пехоты, чуть не на пределе. Когда я потом постоянно указывал [на] этот пробел, то артиллеристы откровенно высказывали, что они становятся далеко, так как не доверяют пехоте. Вот печальное мнение, которому, однако, нельзя отказать в отсутствии оснований. Заметили еще, что окопы немцев были расположены не далее 200 шагов перед деревней, и поэтому поражение от нашей артиллерии, имеющей такой отличный ориентировочный пункт, как ряд домов, расположенных на горе, было огромное, о чем можно было судить по массе воронок, валяющимся стаканам и вдребезги разбитым постройкам, а также по следам крови повсюду.

Шли весь день без боев и ночевали в деревне Кл[яйн] Бершкурен (кажется), к северу от Гумбинена. Последний был оставлен противником и о присутствии его никаких сведений не имелось.

Движение к Инстербургу

На следующий день продолжали движение. По плохой дороге и бродам переправились через Писсу и вышли на шоссе, идущее из Инстербурга в Гумбинен, к югу от огромного Цулькинерского леса[66]. Здесь я остановился на маленьком хуторке близ шоссе и пропускал мимо себя части.

В авангарде шел Старорусский полк с саперной ротой. Вперед к Инстербургу и на переправу через р. Инстер были высланы разъезды, с последним поехал командир саперной роты, которому еще с вечера приказано было подтянуть мостовой парк. Погода стояла отличная, солнечная.

Прибытие генерала Малео[67]

В то время, когда я находился на хуторке и пропускал полки, мне явился командир 28-й артиллерийской бригады генерал-майор Малео и доложил, что за отступление 28-й дивизии он был отчислен от командования бригадой и командирован в мое распоряжение. Малео я совершенно не знал и поэтому просил Савича сказать мне откровенно, что это за человек и подготовлен ли он к управлению войсками, кроме артиллерии. Савич дал хороший отзыв и сказал, что он очень толковый. Ввиду этого, поговорив с ним, я назначил его временно командиром 1-й бригады вместо Гандурина. Но с первых же дней я убедился, что он не только не толковый, но просто ничего не понимает, и можно только удивляться, что такого генерала могли держать на службе. Впрочем, у нас такими хоть пруд пруди[68]. В очень скором времени я у него бригаду отнял, и он ездил за штабом дивизии, будучи ни при чем. Иногда я давал ему некоторые поручения, большей частью по поверке и инспектированию обозов и парков. Слава богу, что за это время не было боев, а то он мог бы наделать немало беды. При движении на Инстербург мы стали встречать беспрерывные обозы возвращающихся местных жителей-беженцев. Ехали большей частью старики, старухи и дети в огромнейших телегах, наполненных имуществом и с привязанным сзади скотом. Это было целое переселение народов; ехали они серьезные, не кланялись, большинство ужасные уроды, а старухи – форменные ведьмы. Подростков было очень мало. Впечатление очень грустное. С другой же стороны, было несомненно, что мы пропускаем себе в тыл массу шпионов, но распоряжений никаких не было, и они ехали беспрепятственно.

Прибытие в замок Георгиенбург

Около 4–5 часов дня (11 августа) мы проезжали мимо Инстербурга. Каменные мосты через Ангерапп и через Инстер были взорваны, но очень [не]искусно: быки были целы и только один из пролетов подорван так, что одним концом он оставался на месте, а другим упирался в дно реки. Исправление было не трудно. На окраине города у моста стояло много жителей, особенно женщин, со злобой смотревших на нас. Река Инстер оказалась ничтожной, с глубоким бродом у моста и более мелким, несколько выше. Саперы уже приступили к постройке моста на козлах, выше каменного, но мостовой парк их не пришел. Осмотрев участок реки, я переправился по глубокому броду и, поднявшись от реки, въехал в ворота роскошного замка Георгиенбург. Пока мы стояли еще у реки, подъехал один из разъездов из Инстербурга и доложил, что при проезде через город некоторых разъездов в них стреляли жители и что в других местах напаивают наших солдат. Вследствие этого, приняв меры, чтобы никто в город не проникал, т. к. таковой находился в районе 28-й дивизии, я обо всем донес Смирнову. Место для бивака главных сил было указано на левом берегу р. Инстера. Сам же замок оказался огромным и роскошным как по помещению, так и по обстановке. Говорили, что здесь постоянно останавливался Вильгельм.

Мы застали свежие следы только что бывшего пира. На накрытых столах в разных комнатах разбросана была посуда с остатками еды, главным образом, бесконечное количество бутылок всевозможных напитков и всюду масса бокалов. Из занятой мною комнаты был превосходный вид, и от окна спускалась отвесная скала в долину реки. Весь бивак был отлично виден. Вокруг огромного двора были поистине царские конюшни прекрасного конского завода. Лошадей вывели, но оставили несколько старых производителей. Один из них с невероятной яростью налетел на нашего толстого жеребца, запряженного в стратегическую двуколку, и изгрыз его, а в двуколке поломал оглобли. Насилу их розняли, причем негостеприимный хозяин сильно поплатился. Другого жеребца колоссального роста захватил один казак вместо своей лошади и тут же стал его выезжать. К замку с одной стороны примыкал великолепный, тенистый парк. Вообще все было солидно, красиво. Я указал огромную площадь под бивак (на левом берегу Инстера), но войска при подходе стали располагаться там вплотную, благодаря необдуманности начальника колонны главных сил (генерала Орла), как на маневрах. В случае воздушной разведки или появления цеппелина все было как на ладони. Поэтому вопреки всем правилам пришлось раздать войска на бивак.

Саперный мост и устройство импровизированной переправы

Уже с 4–5 часов саперы строили мост. Ширина Инстера в этом месте была шагов 15, берега твердые, крутые, удобные для устройства моста, дно также твердое, материал для козел и для настилки достали, и все-таки ничего не выходило. Уже темнело, а мост не был готов, мостовой парк тоже не подходил. Сразу выяснилась слабая подготовка саперной роты. Наконец, около 9 часов вечера начали переправлять на руках одно орудие. Но, как только его вкатили, мост пошатнулся – едва спасли орудие. Мне пришлось еще два раза лично ходить на постройку и всыпать приличную дозу перца, пока, наконец, в 2 часа ночи смогли начать переправу. Сразу заметивши, что саперы работают неумеючи, я еще в 6 часов вечера приказал 1-й роте 115-го полка (штабс-капитан Фалеев) улучшить брод ниже каменного моста при помощи черепиц с крыши тут же находившегося огромного здания. Работу эту организовали так хорошо, что уже вечером была готова отличная переправа в виде плотины поперек реки, которой и воспользовалась пехота и обозы.

Ночлег в Саалау

На другой день (кажется, 12 августа) рано утром мы двинулись дальше, и ночлег дивизии (штаба) был в Саалау (к северу от Норкитена). Пришли довольно рано, часа в 2 дня. Остановились в доме какой-то помещицы, которой не было. Дом был большой, но обстановка вполне мещанская. При доме большие сараи с фуражом; рядом прилегала деревня с каменными постройками. Пока прибыла кухня штаба дивизии, уже устроили целый завтрак, хотя на большом привале мы закусили довольно плотно и смело могли ждать до обеда. Но уже у нас так заведено – где могут что-нибудь раздобыть, сейчас же едят, эта беспорядочная еда у некоторых продолжается весь день. Лопает, пока все не съест, а потом сидит без ничего. Либо густо, либо пусто. К вечеру был устроен довольно порядочный обед. По окончании обеда привели лазутчика, который и был опрошен. Оказалось, что он русский, окончивший 4 класса гимназии, кажется, в Гродно. Находится в Германии с начала весны, в числе многих русских, на работах. Он уже знал начальников гвардейских кавалерийских дивизий Казнакова и Рауха, прошедших здесь раньше, говорил с ними. На предложение вернуться в Россию, пользуясь нашим прибытием, и уговорить остальных русских сделать то же, отказался под предлогом, будто у него контракт и деньги с хозяина не получены. В настоящее время все эти русские рабочие забраны немецкими властями для работ по укреплению крепости Кенигсберг[69] и передовой позиции на р. Дейме. В заключение он заявил, что слышал от немцев, что нас далеко больше не пустят, так как приготовились и грозились с нами расправиться. Этот человек мне показался очень подозрительным, и я приказал его под конвоем отправить в штаб корпуса, что и было тотчас исполнено. На другое утро мы уже собрались выступать, как я услышал громкие разговоры. Оказалось, что наша хозяйка требовала за взятый у нее за ночь фураж что-то более 300 рублей. Командиры эскадронов и сотни конных разведчиков доказывали ей, что это грабеж. Наконец, выведенные из терпения, заплатили по собственному расчету. Помню, что вместо 300 рублей она получила что-то вроде 32 рублей за все.

Последний переход к Дейме. Уничтожение винного погреба. Встреча с Раухом

Не помню, почему мы выступили позже обыкновенного; чего-то ждали долго, совсем одетые и готовые сесть на лошадей, которые тут же стояли оседланными. Сидели на подъезде, заросшем диким виноградом; погода была отличная. По пути следования в голове колонны главных сил мы стали на большой привал в роскошном замке (кажется, Топлакен). Обстановка многих комнат была из стильной мебели, а на стенах было много чудных картин в старинных рамах. Везде на этажерках, под зеркалами и на столах было много всяких статуэток и художественных безделушек. В столовой огромный стол был накрыт тонкой, совершенно чистой скатертью, а буфеты были полны хрусталем и очень красивыми фарфоровыми сервизами. В буфетной комнате нашли пожилого, почтенного лакея в хорошем сюртуке, которого хозяева оставили караулить дом. Из двуколки достали наш скромный, обыденный завтрак и подали его в столовую. Но тут же офицеры разыскали разные запасы и, главным образом, различные сорта варенья и огромный погреб вин. Главные любители, к моему удовольствию, оказались по части варенья, а вино даже самых лучших марок не имело большого успеха. В заключение я приказал, чтобы дивизионный комендант тотчас взял несколько конных разведчиков и уничтожил бы все бутылки в погребе. Сделано это было во избежание пьянства позади следующих войск и обозов. Взято только 6 бутылок красного вина для чая. Жалко, но что делать. Узнавший об этом Епанчин упрекал меня, почему я не пожертвовал погреб в Красный Крест. Хорошо говорить, а как доставить и вообще заниматься на войне такой ерундой. На ночлег мы стали в доме пастора в Вилькендорфе, а авангард продвинулся к р. Дейме. Здесь, во время обеда, совершенно неожиданно приехал Раух (начальник 2-й гвардейской кавалерийской дивизии) с начальником штаба генералом Богаевским, и мы их довольно прилично накормили. Они в этот день ничего еще не ели, а Раух к тому же сидел, как всегда, на диете и имел вид сильно похудевший. Рассказывал, что он с дивизией дошел до Деймы, но что линия реки сильно укреплена, занята и вооружена крепостной артиллерией, что он пробовал отогнать артиллерийским огнем пехоту немцев, находящихся в укреплениях на опушке рощи по сю сторону реки, но что по ним открыли такой сильный огонь с противоположного берега и с опушки, что он приказал своим отойти. Дать каких-либо указаний относительно подступов он не мог. Разъезжал он в автомобиле. Я был очень рад повидаться с Раухом, но нового ничего не узнал. С дивизией он в тот же день куда-то отошел назад на отдых.

Поверка обозов 1-го разряда[70]

С первого же дня марша, еще до перехода границы, я заметил, что на обоз никто не обращает внимания и что его не умеют водить. Поэтому я на него направил начальническое око и почти на каждом переходе приводил в «христианскую веру» какую-нибудь его часть. Прежде всего, при обозе, как уж это всегда у нас заведено, околачивалось много неположенных людей, попристроившихся здесь под разными предлогами поближе к кухням и подальше от огня. Все это было с места разметано по своим местам. В обозах 1-го разряда появились лишние повозки, и каждый самый последний чиновник завел себе ограбным порядком экипаж и лошадей из числа брошенных немцами. Этих господ пришлось высадить, экипажи уничтожить, лошадей разогнать, все лишнее имущество истребить. Борьба была трудная, так как за этих г[оспод] заступались сами командиры, не ведая бо, что творят, особенно Савич отстаивал своих. Затем обозы шли всегда в беспорядке, обозные спали или зевали на козлах, почему растягивали дистанции до невероятных размеров. На каждую повозку насаживалось много нижних чинов, не говоря уже о том, что всю свою амуницию и ружья они сваливали в полном беспорядке, так что ружья бились одно об другое, как поленья, остальные нижние чины шли не при своих повозках, а брели наподобие пилигримов, отправляющихся на богомолье, по сторонам дороги. Иногда же они самовольно усаживались группами по сторонам дороги, отставали, кипятили воду для чая и т. п. Одним словом, всю эту братию пришлось обкладывать очень часто мало изысканными выражениями, а иногда и просто брать в нагайки. И это помогало лучше всего. Мало-помалу порядок в обозах стал образцовый.

Положение на Дейме. Занятие полковых участков

Ко времени прибытия дивизии немцы занимали сильно укрепленную позицию в расстоянии от ½ до 1 версты от западного берега р. Дейма вдоль шоссе. Артиллерия была полевая и тяжелая, хорошо укрытая. Несколько орудий передвигались все время на автомобилях, меняя места. Вдоль всего фронта проходила близ шоссе ж[елезная] д[орога], поезда которой ходили постоянно, не стесняясь нашим огнем, несмотря на близкую дистанцию. Каменный ж[елезно] д[орожный] мост был взорван. Долина реки представляла всюду для пехоты луг шириной в версту. Его окаймляли низкие береговые высоты, причем на нашей стороне по высотам рос крупный строевой лес. Южная группа этого леса сопровождала шоссе на Тапиау. После него шла большая прогалина и низина, сквозь которую противник пронизывал наше расположение. В центре нашей позиции – отдельная группа леса, после чего, за небольшой прогалиной, шел уже большой сплошной лес. Фронт дивизии занимал от р. Прегаля на север, примерно до Букенфельда, около 15 верст. Растяжка была невероятная. Главные силы противника были сосредоточены примерно на фронте Тапиау – Мотерау. Но и тут они были невелики, но зорки и очень деятельны. Больше всего действовала на впечатление наших тяжелая артиллерия. О ее действиях сообщали небывалые вещи. Когда авангард дивизии в составе 115-го полка со 2-м дивизионом артиллерии под начальством генерала Орла подходил к Дейме, то восточная опушка леса, вдоль шоссе к Тапиау, была занята слабыми частями пехоты противника, с которыми вели перестрелку небольшие спешенные части 2-й гвардейской кавалерийской дивизии (лейб-гусары и батарея гвардейской конной артиллерии), которые при подходе вяземцев отошли. Сей последний без затруднений оттеснил немцев за р. Дейму и выставил вдоль западной опушки леса сторожевое охранение. Генерал Орел расположился в дорожной будке на перекрестке шоссе, севернее Оппена. Правее 115-го полка выдвинулся 113-й полк, имея сторожевое охранение тоже вдоль реки. Новоторжский полк был при штабе корпуса, а Малоярославский стал в резерве где-то к северо-западу от Поппендорфа (точно места не помню). Со стороны немцев в этот день (13 августа) все было спокойно. Но даже поверхностное ознакомление с позицией противника показывало, что в лоб без огромных потерь она не может быть взята, тем более что река была шириной около 150 шагов, а броды были обнаружены только потом.

В Поппендорфе

14-го августа рано утром я перешел со штабом дивизии в деревню Поппендорф, и здесь разместились в крестьянском деревянном доме, плохом и почти пустом. Так как стояла хорошая погода, то столовая была устроена рядом в саду, самым примитивным образом. Часть жителей деревни Поппендорф и окрестных деревень остались на местах и, как все говорили, занимались шпионажем, сигнализацией и вообще были очень подозрительны. В одной из деревень, близ самой позиции, поймали собаку, у которой под шерстью была намотана телефонная проволока. В ночь с 17 на 18 августа, когда немцы бомбардировали нашу позицию, за самым расположением штаба дивизии внезапно загорелся огромный стог сена, и в направлении к нему пошли усиленные разрывы тяжелых снарядов. Когда я въезжал в Поппендорф, то застал картину уничтожения винного склада. Не помню, кто-то распоряжался выкатывать на улицу бочки и тут же их разбивать и выливать спирт и водку. Бочек было довольно много. Запах спирта стоял сильнейший, и какая-то свинья лакала текущую по грязной улице влагу. В этот день генерал Орел перешел в д[еревню] Грюнхайм с видневшейся на высоте кирхой и ветряной мельницей. Место было плохое, так как противник был отлично пристрелян к этой деревне.

Предположение о дальнейшем наступлении

По прибытии на Дейму предполагалось форсировать реку и продолжать наступление 3-м корпусом вдоль южного берега Прегеля[71], на Кенигсберг, тесня слабые силы, бывшие перед ним и действуя во фланг и тыл частям, занимающим Дейму. Такое движение было тем более естественно, что наша гв[ардейская] кавалерия находилась в это время перед фронтом 3-го корпуса и высылала разъезды к Кенигсбергу. В крайности, если бы к движению всего 3-го корпуса встретились какие-нибудь затруднения, то ничего не было легче, как продвинуть уступом вперед, хоть 25-ю [дивизию], находившуюся западнее Велау, непосредственно вдоль южного берега Прегеля. Для этого ей надо было пройти каких-нибудь 6–8 верст и стать со всей артиллерией, в том числе и тяжелой, вдоль позиции немцев и в тыл ей. С докладом в этом роде я обращался к Смирнову, для чего два раза ездил в штаб корпуса в Дамерау и один раз к начальнику 25-й дивизии генералу Булгакову в лес к западу от Велау. На словах и тот и другой сочувствовали, но фактического содействия никакого не оказали. Что сделал Смирнов – не знаю. Булгаков же продвинул некоторые свои части в юго-восточном направлении от Тапиау. Здесь его встретили артиллерийским огнем со стороны Тапиау, и войска 25-й дивизии упорно не продвигались дальше, а артиллерия стояла, как это у нас любят, на пределе. Между тем в 25-й дивизии, кроме 48 полевых орудий, были 1 мортирная и 1 тяжелая батареи, и такие же силы были у меня, для перекрестного огня. Спрашивается, что бы осталось от немцев на позиции у Тапиау при дружном взаимодействии этой массы орудий.

Конечно, они бы не могли выдержать. Но никто не хотел помочь. У нас как-то думают, что победа сама собою дается. Со стороны немцев на фронте у Тапиау было приблизительно 3–4 тяжелых батареи и столько же легких. Но, действительно, снарядов они не жалели и были так хорошо пристреляны к местности, что удалось открыть расположение только одной батареи и под конец еще, кажется, другой (см. главу приложений – из полевой книжки начальника 29-й дивизии). С нашей стороны я выдвинул на линию еще Малоярославский полк (в ночь на 14 августа), расположив его севернее 113-го полка, и одновременно 1 дивизион артиллерии с мортирной батареей. Ему приказано было стать к северо-западу от Грюнхайма. Но, попав сразу под огонь пристрелянной артиллерии немцев, дивизион просил отойти назад, я же приказал ему продвинуться вперед, чтобы не быть на пределе, и для этого выбрать позицию в районе к югу от Рейпена (кажется), где он в конце концов и стал. Для выбора позиции я приказал отправиться лично генералу Савичу и командиру мортирного дивизиона. И все-таки позиция была плоха. По-видимому, артиллеристы позаботились больше о своей безопасности, нежели об удобствах стрельбы. Во время предыдущих боев в артиллерии не было передовых наблюдателей в пехотных цепях, и они могли корректировать стрельбу только по донесениям пехотных офицеров, через пеших людей и поэтому очень запаздывавших. Приказано было иметь всюду артиллерийских передовых наблюдателей на западной опушке леса, близ пехотных цепей. Затем приказано было пристреливаться, а пехоте – усиленно разведывать и подготовляться к наступлению. Везде, кроме телефонов, была передача по летучей почте на случай перерыва проводов. Я исходатайствовал у командира корпуса о возвращении Новоторжского полка, который поставил в резерв в районе Поппендорфа. Направо до Гертлаукена для связи со штабом 28-й дивизии была выставлена летучая почта Павлоградского гусарского полка. Я просил, чтобы выслали аэроплан для осмотра позиций немцев, но штабу корпуса удалось получить таковой лишь 16 августа, который тогда облетел обширный участок и сообщил, что движения войск из Кенигсберга нигде не видно и скопления сил тоже не обнаружил. Но ему не поверили. Было предвзятое убеждение, что неприятель скрывает большие силы за Дейме и в Кенигсберге и собирается нанести нам решительный удар. Это мнение только постепенно изменилось, но в самих частях оно оставалось до конца, и от Вяземского полка, и особенно от 28-й дивизии получались донесения о наступлении противника (целой бригады немцев), причем сообщения 28-й дивизии об этом были столь тревожны, что я двинул туда на рысях по кратчайшей дороге, сквозь лес, 1 батарею под прикрытием эскадрона гусар, а за ними ускоренным шагом имевшийся в резерве 1 батальон 116-го полка, от Никельсдорфа.

Разведка Бучинского

Невзирая на постоянные разведки от полков, я приказал Генерального штаба капитану Бучинскому произвести лично разведку фронта позиции противника и подступов к ней. Но оказалось, Бучинский, опасаясь огня неприятеля, который, однако, далеко не был постоянным, всю свою разведку произвел ночью, вернее всего, расспросным порядком; сведения, доставленные им, свидетельствовали о его полном невежестве. Размещение войск было проверено лично генералом Орлом и командирами полков. Окопы, однако, были выбраны неудачно, вблизи опушек и при малейшем шевелении обстреливались комбинированным огнем тяжелой и легкой артиллерии. Этот огонь был особенно силен на участке 115-го полка. Здесь в окопе был убит командир роты штабс-капитан Фалеев.

Поездки в штаб корпуса

Штаб корпуса помещался в деревне Дамерау, куда отлично было ехать на автомобиле, кругом по шоссе, через Таплакен. Деревня Дамерау – плохая, с деревянными постройками, и вообще в этой части Восточной Пруссии населенные пункты гораздо хуже, чем вблизи нашей границы. Разместился штаб корпуса неважно, но лучшего дома не было. Не доезжая до деревни, на открытом поле стоял обоз, какой-то транспорт и беспроволочный телеграф. Если бы пролетел немецкий аэроплан, то все бы увидел, а совсем близко был лесок. Настроение в штабе корпуса было, как всегда, беззаботное, необдуманно оптимистическое, сведений же о противнике не имелось никаких. Со стороны Шемякина – мелочные разговоры или передача сплетней, вроде того, что в Вильну прибыли 3 корпуса японцев нам на помощь. Передавали также о неудовольствии командира корпуса Лашкевичем, который не умеет распоряжаться, все преувеличивает, чем беспокоит штаб корпуса. В один из моих приездов (ездил, кажется, три раза) застал у Смирнова командира нового 26-го корпуса[72] (резервного) Гернгросса. Его корпус подходил с тыла и продвигался, кажется, правее 20-го корпуса. Другой раз застал у Смирнова военного инженера и артиллериста, присланных Ренненкампфом из Гродненской крепости[73] для ознакомления с обстановкой и подачей совета, как вести саперные работы и расположить артиллерию. Этой командировкой Смирнов считал себя крайне оскорбленным и был до невероятия сердит на Ренненкампфа. Вместо того чтобы посоветоваться с этими сведущими людьми, он наговорил им неприятностей и выпроводил вон. А между тем сам совершенно не знал, что ему делать. Старик обидчив до болезненности. В самом начале прибытия в Дамерау штаб корпуса сделал распоряжение, чтобы ежедневно к 12 часам ночи приезжал из штаба дивизии офицер-ординарец за приказаниями. Так как бензину было мало и достать его было очень трудно, то пришлось офицерам ездить верхом сквозь большой лес; это было целое путешествие. Между прочим, во время одной из своих поездок в штаб корпуса я прочел в газете, что Петербург переименован в Петроград – глупо, за два века уже все привыкли.

Бой с 17 на 18 августа

Еще, кажется, 16 августа было получено известие об уничтожении армии генерала Самсонова, но нам было сообщено, что 2-я армия[74] одержала огромную победу и взяла у немцев 72 орудия. Подобное сведение передал, конечно, Шемякин. Однако с этого дня было приказано готовиться не к наступлению, а к обороне; окапываться, устраивать заграждения и пр. Тем временем фронт нашей позиции на Дейме обстреливался ежедневно, и особенно сильно на участке 115-го полка; здесь на опушке леса ежедневно были убитые и раненые. Тоже сильно обстреливалась местность за лесом, где немцы искали нашу артиллерию, но так им пристреляться к ней и не удалось. Обыкновенно огонь противника начинался утром, затем был перерыв для обеда, и около 3 часов продолжался. 17 августа послеобеденный огонь производился с огромным напряжением и к вечеру не только не стих, но и усилился. Огонь был направлен вдоль всего фронта, по предполагаемым местам расположения нашей артиллерии, по д[еревне] Грюнхайм, и, наконец, по д[еревне] Поппендорф, где был штаб дивизии. Огонь вдоль фронта держал нашу пехоту на дне окопов и действовал на нее удручающе, так что было несколько донесений о переходе противника через р. Дейме, вследствие чего мною были двинуты из резерва 1-го или 2-го батальона 114-го полка, в промежуток между 115-м и 113-м полками. Но потом я узнал от генерала Орла, что это подкрепление залегло по лощинам вблизи Грюнхайма и вперед не пошло. Странно, что подобную вещь в критическую минуту скрыли. Артиллерию нашу немцы не нашли, по Поппендорфу были недолеты тяжелых снарядов; в это время как раз вспыхнул стог соломы и давал немцам направление. Грюнхайм обстреливался так сильно, что поминутно рвались провода, а генерал Орел со своим штабом должен был отойти назад, в отдельный двор, где и оставался до конца. Ночь была темная, но небосклон все время освещался разрывами. Пальба шла до глубокой ночи и продолжалась на следующее утро, но в наступление неприятель не переходил. Вернее всего, что он развил этот огонь, опасаясь нашего наступления, а между тем нам двигаться было воспрещено. Утром 18-го из штаба корпуса прислали тяжелую батарею, которую я поставил за правый фланг, в районе Грюнлинде. Но приказано было открывать огонь в крайнем случае, с моего разрешения, и считать каждый снаряд. Тем не менее потом оказалось, что полковник Вицнуда почел, что батарея находится на его участке, и без разрешения давал ей задачи, а командир батареи исполнял. Отсутствие дисциплины – это наша неизлечимая болезнь. Результата не было никакого.

Поездка к генералу Лашкевичу

В один из дней стояния на Дейме я получил уведомление из Вяземского полка, что в богатом имении, кажется Шаберау, недалеко от Тапиау, найден великолепный, совсем новый автомобиль. Бывший тут в это время и. д. дивизионного интенданта капитан Лахтуров предложил немедленно съездить за ним лично, так как он умеет управлять.

Имея в виду, что наш старый автомобиль был очень ненадежен, я решил взять немецкий для штаба дивизии. Автомобиль оказался действительно красивым и легким на ходу, но силы небольшой, годный для шоссе. В нем я как-то поехал к Лашкевичу в Гертлаукен, желая лично узнать обстановку и отобрать из 28-й дивизии полковника Ольдерогге, которого у меня забрали для командования Камским полком. Обстановка жизни штаба 28-й дивизии меня прямо поразила. Лашкевич жил так, что к нему вход прикрывался часовым внутри дома и никто не допускался, кроме начальника штаба, жившего в соседней комнате. Последний тоже изолировался от штаба, и все между собой были в натянутых отношениях, чуть ли не в ссоре. Ольдерогге удалось оттянуть, но об обстановке сами ничего не знали. Впечатление было тяжелое. На обратном пути велел сжечь находившуюся в лесу близ дороги вышку, которая поднималась над деревьями и могла служить отличным ориентировочным пунктом для неприятельской артиллерии.

Общее заключение о действиях на Дейме

Из всего виденного я пришел к заключению очень неутешительному. Прежде всего, все штабы, начиная от штаба армии и кончая штабом дивизии, были крайне пассивны, не знали своих обязанностей, давали ложную ориентировку и не имели все время никаких сведений о противнике. Все это особенно стало ясно на Дейме, так как, имея хоть одного ловкого шпиона, очень нетрудно было узнать, что находится в Кенигсберге. Затем высшее управление было из рук вон плохо. Не сумели распорядиться, чтобы целая армия прогнала ничтожные силы немцев из-за Деймы и форсировала бы эту речонку. Верили преувеличенным сведениям о каких-то невероятно сильных укреплениях и заграждениях и о нахождении в Кенигсберге громадных сил. И все это перед самым носом не могли проверить. Между тем лесистая местность способствовала совершенно скрытному подходу, введению противника в заблуждение и незаметному устройству переправ. Потом уже, конечно, выяснилось, что Кенигсберг был совершенно неподготовлен, обнажен от войск, и армия могла взять его с налета. Ничего этого не знали. Войсковые начальники и часть войск выказали очень дурную подготовку мирного времени. Было полное отсутствие инициативы, и проявлено совершенное невежество в военном деле, до того, что приходилось отдавать приказания относительно пешей разведки, связи с соседями, организации наблюдательных пунктов, правил ведения огня и прочее, и прочее. Вновь подтвердилось полное отсутствие стремления вперед, преувеличенный страх перед противником (особенно в 114-м и 115-м полках), благодаря чему несколько раз поступали ложные или преувеличенные донесения о наступлении неприятеля, артиллерийский огонь которого наводил ужас. Наша артиллерия всеми мерами стремилась стать подальше, чтобы не подвергаться обстрелу. Помню, как Савич всегда хотел доказать, что наша шрапнель может отлично бить на 5½ версты. Причем артиллерия не доверяла пехоте, опасаясь, что последняя ее бросит. Тут вновь подтвердилась повадка нижних чинов исчезать с поля сражения в тыл, прятаться и уползать, и неумение в ротах и полках организовывать за этим наблюдения и поверку. Уходила такая масса, что даже священник 114-го полка сказал проповедь, в которой прямо укорял солдат в неисполнении своего долга по присяге и в трусости. Спрашивается, большой ли толк от таких бойцов, которые не хотят сражаться и которых надо гнать в бой нагайками. Не лучше ли всех этих людей перед тем, чтобы назначать в строй, хорошенько обучить и воспитать. Да с таким составом возможны лишь случайные победы. К тому же большинство офицеров совершенно невежественны и вести бой не умеют. Далее избитого шаблона наступления на учебном плацу ничего не ожидайте. И еще 29-ю дивизию считали очень хорошей, чуть ли не лучшей в армии. Что же представляли из себя остальные, вроде 27-й и 28-й, которые с первых же боев знали только отступать в беспорядке, или резервные 54-я, 56-я[75] и т. д., убегавшие с поля сражения на 2 перехода назад после первого же выстрела неприятеля. Да, при всем этом овладевали печальные мысли и чувствовалось с самого начала, что с такими начальниками и штабами, с такими необученными войсками никакие существенные успехи невозможны.

Уход с Дейме

Из штаба корпуса получено было распоряжение, что дивизия будет сменена в ночь с 18 на 19 августа 56-й дивизией, а сама должна отойти на отдых в район Топлакена. Днем 18 августа в Поппендорф приехал начальник 56-й дивизии генерал-майор Болдырев (бывший офицер лейб-гвардии Финляндского полка) с командирами полков и артиллерийских дивизионов. Я их ознакомил с обстановкой, и они получили схемы расположения. При этом условлено было, что 56-я дивизия подойдет к сумеркам и тотчас приступит к смене. Командирам полков было приказано приготовиться и отдать распоряжение каждому командиру батальона и роты сдавать лично свой участок в полной подробности. В течение дня огонь противника утих и вечером не возобновлялся. С наступлением сумерек я со штабом дивизии и с гусарами перешел к перекрестку шоссе севернее Опена и здесь встретил голову колонны 56-й дивизии, с которой ехал генерал Болдырев. Все наши телефоны оставались на местах и были соединены со мною. Пропустив полк 56-й дивизии, мы отошли примерно на 1 версту на восток вдоль шоссе и расположились здесь у небольшой рощи в ожидании смены. Последняя происходила очень медленно, как вследствие темноты, так и потому, что участок трех полков должен был быть занят двумя полками. Сперва мы закусывали, затем гуляли по шоссе (ночь была холодная, но тихая), потом дремали в автомобиле; Ефимов, конечно, спал вовсю. Около 4 часов утра получилось уведомление, что смена закончена и полки отходят. Особенно долго нельзя было добиться сведений из Старорусского полка, куда пришлось отправить несколько вестовых. На рассвете прибыли в Топлакен и расположились в господском доме, очень богатом и отлично обставленном; я поместился в кабинете, где на стене висела громадная надпись о том, что не русские грабят помещения, а что ограблены самими немцами. Столовая рядом – полна посуды и белья, но зато уборная в ужасном виде. Около полудня получено было приказание всюду осмотреть оружие, обмундирование и организовать занятия.

Назначение Ольдерогге

20-го утром ко мне явился командир 113-го полка полковник Калишевич с объяснениями по поводу его предстоящего отчисления. Но я ни на какие мольбы не поддавался, так как польза службы требовала его удаления. Но я не думал, что его уволят в отставку, и ходатайствовал о предоставлении ему места в тылу. На следующий день приехал Ольдерогге, и я приказал ему немедленно принять 113-й полк, так что когда я делал объезд, то он уже мне представлял полк. Смена была своевременна, так как Калишевич ничего не понимал, а скоро наступал период трудных арьергардных боев.

Отправление Малоярославского полка

На 19 августа 116-й полк по приказу штаба корпуса был назначен дежурным, на случай вызова. В 12 часов ночи на 20-е было получено приказание немедленно двинуть полк в распоряжение начальника 28-й дивизии. Полк собрался очень быстро и тронулся по дороге на Гердлаукен, имея впереди разведчиков 2-го батальона со штабс-капитаном Мацкевичем. На рассвете полк подошел к Гердлаукену и получил приказ двигаться дальше на Кракау в распоряжение генерал-майора Леонтовича (командира 1-й кавалерийской отдельной бригады). По пути узнали, что немцы накануне перешли в наступление в районе Лабиау (очевидно, слабые силы), а бывший тут против них 216-й полк[76] (54-й дивизии генерал-майора Чижова), не оказав никакого сопротивления, моментально бежал в позади расположенные леса. Однако в это время успел подойти 224-й полк[77] (56-й дивизии генерал-майора Болдырева) и задержал неприятеля. После этого иркутские гусары[78] хлыстами выгнали 216-й полк из леса, и он утром занял позицию на фланге 224-го полка. Когда 116-й полк подошел еще ближе (от Гердлаукена с ним шла 1-я батарея 20-го мортирного дивизиона капитана Корчагина), то от генерал-майора Леонтовича узнали, что 224-й полк уже отогнал немцев за р. Дейме и что поэтому надобности в Малоярославском полку больше не имеется. По сношении со штабом корпуса ему было разрешено присоединиться к дивизии, и он двинулся через Кракау обратно. Но, когда хвост его проходил через Кракау, по деревне был открыт огонь тяжелой артиллерии немцев. Полк лег и применился к местности, к счастью, поражений не было. Вслед за этим инцидентом он двинулся дальше и около 2 часов ночи стал на ночлег, где простоял до утра (23 августа). Затем продолжал движение на Астравишкен, куда пришел в 5–6 часов вечера. Помню, что полк двигался в полном беспорядке и с большой растяжкой. Я стоял на шоссе с генералом Орлом и полковником Войцеховским и пропускал Малоярославский мимо себя. Это тянулось так долго, что нельзя было и в полную темноту дождаться конца. Полк был расквартирован в д[еревне] Кл[яйн] Потаурн, к которой от шоссе вела очень грязная дорога, а в самой деревне было еще грязнее. На следующий день утром я ездил в полк, где служили благодарственный молебен, а еще через день присутствовал на утренних тактических занятиях двух батальонов. Пробелов в обучении было, конечно, много.

Переход дивизии в Астравишкен

22 августа приказано было перейти в Астравишкен. Дивизия выступила после обеда, колонна главных сил шла под начальством генерала Орлова[79]. Во время обеда штаба дивизии в Топлакене получено было известие об откомандировании обоих эскадронов Павлоградского гусарского полка и об отправлении их в Ин[с]тербург к штабу армии. Жалко было расставаться с этими отличными эскадронами и в высшей степени добросовестными офицерами. Поехали дальше на трех автомобилях: в новом я с офицерами генерального штаба, в Либавском – Савич, и в присланном из штаба корпуса – Лахтуров (дивизионный интендант). Мост через Прегель тотчас за Топлакеном был построен нашими саперами, которые помещались здесь же, офицеры – в доме лесника. Мне доложили тут, что офицеры сильно пьянствуют, пришлось сделать замечание. Долина реки была мокроватая, и проезд с автомобилями довольно затруднителен. Дорога в Астравишском лесу также тяжелая. Из этого леса я выезжал, когда уже стемнело; близ д[еревни] Кл[яйн] Грюнтан бывшие уже здесь квартирьеры артиллерии приняли нас за немцев и чуть-чуть не открыли огня из револьверов. К счастью, я остановился, чтобы спросить, что за люди. Помещение для штаба дивизии было отведено в плохоньком хуторке на шоссе в Гр[осс] Астравишкен, но удалось все же разместиться. На следующий день явилась сотня 3-й очереди Донского войска, которой командовал старый есаул, и в строю был один офицер, только что произведенный из младшего класса. Казаки старые, угрюмые, лошади слабые и тоже старые. Однако на произведенном им учении со спешиванием показались удовлетворительно. Разместились на хуторе в двух верстах от штаба. 23 августа дивизионный интендант Лахтуров привез нам из Инстербурга первую почту с самого начала войны. Я получил несколько писем от жены. Такое запоздание с письмами произошло потому, что направление нас в Вост[очной] Пруссии держалось даже от почты в большом секрете. Получили также несколько газет, поражали хвастливые оповещения главнокомандующего и оптимистический тон статей.

Конец ознакомительного фрагмента.