Дневники матери. Часть I. Последние люди на Земле (Сью Клиболд, 2016)

Илл. Вместе с Диланом в его пятый день рождения. Фотография предоставлена семьей Клиболд.

Глава 1. «В школе Колумбайн Хай была стрельба»

20 апреля 1999 года, 12:05

Я находилась в своем офисе в центре Денвера и уже готовилась отправиться на встречу по поводу стипендий на обучение в колледже для студентов с ограниченными возможностями, когда заметила, что на стоящем на столе телефоне мигает красная лампочка.

Я проверила сообщение на случай, если моя встреча отменяется, но его оставил мой муж Том, его голос был напряженным, резким, взволнованным:

– Сьюзен, чрезвычайная ситуация! Немедленно мне перезвони!

Он не сказал больше ничего. Ему и не нужно было ничего говорить: по тону его голоса я поняла, что что-то случилось с одним из наших мальчиков.

Мне показалось, что потребовалось несколько часов, чтобы дрожащими пальцами набрать наш домашний номер телефона. Паника захлестнула меня, как волна; стук сердца раздавался в ушах. Наш младший сын Дилан был в школе, его старший брат Байрон – на работе. Произошел какой-то несчастный случай?

Том схватил трубку и сразу же закричал:

– Включи телевизор!

Но я не могла понять ни слова. Я была в ужасе от того, что происшедшее было таким значительным, что о нем говорили на телевидении. Мой страх, который охватил меня несколько секунд назад при мысли об автомобильной аварии, неожиданно показался незначительным. Не началась ли война? Не напали ли на нашу страну?

– Что происходит?! – завопила я в трубку.

На другом конце было слышно только треск помех и неразборчивый шум телевизора. Наконец, Том вернулся к телефону, но мой обычно непоколебимый муж вел себя как сумасшедший. Неразборчивые слова вылетали из его рта как отрывистые пулеметные очереди, не имеющие никакого смысла:

– Человек с оружием… стрелок… школа…

Я пыталась понять, что Том говорит мне: Нат, лучший друг Дилана, несколько минут назад позвонил в домашний офис Тома и спросил, дома ли Дилан. Такой звонок в середине школьного дня сам по себе был поводом для беспокойства, но причина, по которой звонил Нат, была кошмаром для каждого родителя – вооруженные люди стреляли в школе Колумбайн Хай, где Дилан учился в выпускном классе.

Более того: Нат сказал, что стреляющие были одеты в черные тренчкоты[5], такие же, как тот, что мы недавно купили Дилану.

– Не хочу вас беспокоить, – сказал он Тому, – но я знаю всех ребят, которые носят черные плащи, и единственные, кого я не могу найти, – это Эрик и Дилан. А еще их сегодня утром не было в боулинге.

Голос Тома был хриплым от страха, когда он говорил мне, что, повесив трубку после разговора с Натом, перерыл весь дом в поисках тренчкота Дилана, иррациональным образом решив, что, если найдет плащ, то с Диланом все будет в порядке. Но плаща не было, и Том потерял рассудок.

– Я еду домой, – сказала я.

От страха у меня немело сердце. Мы повесили трубки не попрощавшись.

Безуспешно пытаясь успокоиться, я попросила коллегу отменить мою встречу. Выйдя из офиса, я обнаружила, что мои руки так трясутся, что мне пришлось удерживать правую руку левой, чтобы нажать кнопку нужного этажа в лифте. Другие пассажиры в кабине весело болтали друг с другом, направляясь на ланч. Я объяснила свое странное поведение, сказав:

– В школе Колумбайн Хай стреляли. Мне нужно поехать домой и убедиться, что с моим сыном все в порядке.

Коллега предложил подвезти меня до дома. Поскольку я была не в состоянии говорить, я только покачала головой.

Сев в машину, я поняла, что мысли путаются в голове. Я не сообразила включить радио, и просто старалась безопасно вести машину по дороге. Пока я преодолевала двадцать шесть миль до нашего дома, в голове постоянно стучала только одна мысль: «Дилан в опасности».

Пароксизмы страха сжимали мне грудь, когда я снова и снова прокручивала в голове отрывочные фрагменты информации. Я говорила себе, что плащ может быть где угодно, в шкафу у Дилана или в его машине. Разумеется, отсутствие плаща, принадлежащего подростку, ничего не значило. Тем не менее, мой крепкий, надежный муж говорил так, как будто был близок к истерике, – я никогда не слышала у него такого голоса.

Поездка, казалось, заняла целую вечность, как будто я ползла по дороге в замедленном темпе, зато мои мысли неслись со скоростью света, а сердце бухало в ушах. Я все пыталась сложить вместе куски головоломки так, чтобы они подошли друг к другу, но в тех жалких фактах, которые были мне известны, едва ли можно было найти успокоение. И я знала, что никогда не оправлюсь, если с Диланом что-нибудь случилось.

Ведя машину, я громко разговаривала сама с собой и время от времени разражалась неконтролируемыми всхлипами. Имея от природы аналитический склад ума, я пыталась уговорить сама себя, что у меня пока недостаточно информации. Школа Колумбайн Хай огромна, в ней более двух тысяч учащихся. То, что Нат не смог найти Дилана в этом хаосе, необязательно означает, что наш сын ранен или убит. Я не должна позволить, чтобы паника Тома охватила меня. Несмотря на то, что ужас продолжал накатывать волнами, я говорила себе, что мы, возможно, напрасно сходим с ума, как это было бы с любым родителем пропавшего в такой ситуации ребенка. Может быть, никто не пострадал. Я собиралась зайти на кухню и обнаружить там Дилана, изучающего содержимое холодильника и готового пилить меня за слишком острую реакцию.

Тем не менее, я не могла заставить мой мозг перестать перескакивать от одного ужасного сценария развития событий к другому. Том сказал, что в школе были вооруженные люди. Вцепившись вспотевшими ладонями в руль, я затрясла головой, как будто Том мог меня видеть. Люди с оружием! Возможно, никто не знал, где Дилан, потому что его застрелили. Может быть, он лежит где-нибудь в школьном здании раненый или убитый, попавший в ловушку, и не может даже послать нам весточку. Быть может, его взяли в заложники. Эта мысль была так ужасна, что я едва могла дышать.

К тому же в животе у меня неприятно тянуло. Я застыла от страха, когда услышала, что Том упомянул Эрика Харриса. Единственный раз, когда Дилан попал в серьезную неприятность, он был с Эриком. Я снова покачала головой. Дилан всегда был живым, любящим ребенком, и он вырос в здравомыслящего взрослого, которого нелегко вывести из себя. Он запомнил тот урок, уверяла себя я. Он не позволит втянуть себя в какую-нибудь глупость еще раз.

Наряду с дюжиной других страшных сценариев, прокручивающихся в моем воспаленном мозге, я задавалась вопросом, может ли ужас, охвативший школу, быть не невинной проказой старшеклассников, которая ужасным образом вышла из под контроля.

В одном я была уверена: у Дилана не могло быть оружия. Мы с Томом были настолько решительными противниками оружия, что даже думали уехать из Колорадо, потому что законы штата менялись и теперь проще было приобретать краденые винтовки. Чей бы это ни был чудовищный замысел, Дилан никоим образом никогда не мог быть вовлечен в историю с оружием, даже в виде шутки.

Так оно и продолжалось двадцать шесть долгих миль. В одно мгновение меня захлестывали кадры, где Дилан страдает от боли, ранен, плачет и зовет на помощь, а затем их сменяли более счастливые картины: Дилан, еще мальчик, задувает свечи на торте в День рождения, вопит от счастья, съезжая вместе с братом с пластиковой горки в бассейне на заднем дворе. Говорят, вся жизнь пролетает перед тобой, когда ты умираешь, но пока я ехала домой, вся жизнь моего сына пронеслась передо мной, как видеоролик. Каждый драгоценный кадр одновременно разбивал мне сердце и наполнял меня отчаянной надеждой.

Этот адский путь до дому был первым шагом на пути, который занял всю оставшуюся жизнь, на пути смирения с невозможным.

Когда я приехала домой, мой страх достиг еще более высокого уровня. Том рассказал мне то, что выяснил из обрывочных сведений: в школе стрельба, Дилана и Эрика все еще не нашли. Что бы ни случилось, это было серьезно. Том позвонил нашему старшему сыну Байрону, который сказал, что уйдет с работы и немедленно приедет к нам.

Мы с Томом метались по дому, как свихнувшиеся заводные игрушки. В крови бурлил адреналин, мы не могли остановиться или закончить какое-то дело. Наши перепуганные питомцы с расширенными от страха глазами попрятались по углам.

У Тома единственной мыслью был отсутствующий плащ, но меня сбивали с толку слова Ната о том, что Дилана не было на боулинге. Этим утром сын ушел из дома с большим запасом времени, чтобы успеть на игру, он попрощался, когда уходил. Думая об этом, я ловила себя на том, что меня пугает мысль о том, что это прощание было необычным.

Тем утром, двадцатого апреля, мой будильник прозвенел, когда еще не рассвело. Одевшись на работу, я посмотрела на часы. Зная, как Дилан ненавидит вставать по утрам, мы с Томом уговаривали его отказаться от тренировок по боулингу в 6.15 утра. Но Дилан настоял на своем. Он говорил, что это будет весело: он обожает боулинг, и некоторые из его друзей посещают эти тренировки. За время последнего семестра он проделал большую работу, заставляя себя выходить на дорожку вовремя – не идеально, но близко к этому. Тем не менее, мне нужно было приглядывать за временем. Не важно, насколько добросовестно Дилан заводил свой будильник, в те дни, когда был боулинг, мне нужно было позвать его с нижней площадки лестницы, чтобы поднять с постели.

Но утром двадцатого апреля я еще одевалась, когда услышала тяжелые шаги Дилана по лестнице и мимо закрытой двери нашей спальни на первом этаже. Меня удивило, что он встал и оделся так рано без напоминания. Дилан двигался быстро и, казалось, торопился уйти, хотя у него было достаточно времени, чтобы поспать еще немного.

Мы всегда согласовывали наши планы на день, поэтому я открыла дверь спальни и выглянула из нее.

– Дил? – окликнула я.

В доме было слишком темно, чтобы что-нибудь увидеть, но я услышала, как открылась передняя дверь. Из темноты я услышала, как мой сын крикнул: «Пока!», и его голос был резким и решительным. Он ушел до того, как я успела включить свет в прихожей.

Выбитая из колеи таким нарушением распорядка, я вернулась в спальню и разбудила Тома. В голосе Дилана, в его единственном слове была нота, которой я никогда раньше не слышала – насмешка, почти такая, как будто его застали в разгар драки с кем-то.

На той неделе это был не первый признак, показывающий, что Дилан нервничает по какому-то поводу. Два дня назад, в воскресенье, Том спросил меня:

– Ты заметила, какой у Дилана голос в последнее время? Он говорит более сдавленно и тонко, чем обычно, – Том прочертил в воздухе линии большим и средним пальцем руки. – Его голос повышается вот так, когда он напрягается. Я думаю, что его может что-то беспокоить.

По поводу мальчиков интуиция Тома всегда срабатывала великолепно, и мы договорились сесть и поговорить с сыном, чтобы узнать, что у него на уме. Конечно, было вполне логично, что Дилан чувствует некоторую озабоченность, заканчивая выпускной класс. Три недели назад мы ездили в наиболее предпочтительный для него колледж – университет штата Аризона. Хотя Дилан был очень независимым, отъезд из своего штата потребовал бы значительной адаптации для мальчика, который никогда не жил вне своего дома.

Но я была в замешательстве от резкого тона, который услышала в голосе Дилана, когда он попрощался, и меня тревожило, что он не задержался, чтобы рассказать о своих планах на день. У нас так и не получилось сесть и поговорить с сыном, так как Дилан почти весь уикэнд провел с разными друзьями.

– Думаю, в воскресенье ты был прав, – сказала я сонному мужу. – Что-то беспокоит Дилана.

– Я поговорю с ним, как только он вернется домой, – заверил меня Том из постели.

Так как Том работал дома, они с Диланом обычно смотрели спортивные новости и перекусывали вместе, когда сын приходил из школы. Я расслабилась и продолжала, как обычно, собираться на работу, чувствуя облегчение от того, что к тому времени, когда я вернусь домой, Том будет знать, беспокоит ли что-нибудь Дилана.

После звонка Ната, стоя посреди нашей кухни и пытаясь сложить фрагменты информации, которая у нас была, в одно целое, я холодела, вспоминая ужасную, тяжелую решительность в голосе Дилана, когда он попрощался утром. Пугал меня и тот факт, что он ушел рано, но не пришел на тренировку. Я решила, что он с кем-то встречался утром, чтобы выпить кофе и, может быть, поговорить о том, что его беспокоит. Но если он не пришел на боулинг, то где вообще мог находиться?

Но окончательно почва ушла у меня из-под ног, когда раздался телефонный звонок, и Том бросился через всю кухню, чтобы ответить на него. Это звонил адвокат. До этого момента среди моих страхов самым главным было то, что Дилан в опасности, то есть, он мог пострадать физически или сделать какую-нибудь глупость, что-то, из-за чего попадет в беду. Теперь я поняла, что среди страхов Тома было нечто, из-за чего Дилану мог понадобиться адвокат.

В прошлом году Дилан уже попал в беду вместе с Эриком. Этот эпизод стал для нас самым сильным ударом в жизни: наш обладающий хорошими манерами, организованный ребенок, из-за которого мы никогда не беспокоились, вломился в припаркованный фургон и украл какое-то электронное оборудование. В результате Дилан получил условный срок. Сын прошел программу реабилитации, что позволило ему избежать уголовных обвинений. На самом деле он закончил курс раньше срока – необычный случай, как нам сказали, – и получив горячие похвалы от куратора.

Все вокруг убеждали нас не придавать этому инциденту большого значения: Дилан был хорошим мальчиком, но известно, что в подростковом возрасте даже самые лучшие мальчики совершают очень глупые ошибки. Но также нас предупредили, что даже малейший неправильный шаг, даже крем для бритья, размазанный на перилах лестницы, приведет к обвинению в тяжком преступлении и тюремному сроку. И поэтому при первых признаках того, что Дилан может оказаться в беде, Том связался с имеющим хорошие рекомендации адвокатом. В то время как часть меня не могла поверить: Том действительно представляет себе, что Дилан может быть вовлечен в то, что происходило в школе, другая часть была ему благодарна. Несмотря на свое волнение, Том был достаточно предусмотрителен, чтобы принимать меры заранее.

Я еще была далека от мыслей о том, что люди в самом деле могут пострадать или что они могут пострадать от руки моего сына. Я просто волновалась, что Дилан ради какой-то глупой шутки может поставить под удар свое будущее, беспечно наплевав на второй шанс, который получил, успешно пройдя программу реабилитации.

Звонок адвоката, конечно, принес куда более плохие новости. Гари Лозов, которого нанял Том, дозвонился до конторы шерифа. Он перезвонил, чтобы сообщить, что немыслимое подтвердилось. Хотя репортеры выдавали противоречивую информацию, не было никаких сомнений, что в школе Колумбайн Хай происходило что-то ужасное, связанное с вооруженными людьми. В офисе окружного прокурора подтвердили, что они подозревают, что Дилан был одним из этих людей. Полиция была уже на пути к нашему дому.

Когда Том повесил трубку телефона, мы уставились друг на друга, в наших глазах застыли ужас и неверие. То, что я услышала, не могло быть правдой. Тем не менее, оно ею являлось. И при этом так не могло быть. Даже самые кошмарные сценарии, которые прокручивались у меня в голове на пути домой, бледнели по сравнению с этой реальностью. Я боялась, что Дилан в опасности или сделал какую-нибудь детскую глупость, из-за которой мог попасть в беду, а теперь оказалось, что люди пострадали из-за того, что он делал. Это было реальностью, это происходило. Но я все еще не могла заставить мой мозг принять то, что услышала.

Потом Том сказал мне, что собирается попытаться проникнуть в школу.

– Нет! – завопила я. – Ты сошел с ума! Ты можешь погибнуть!

Он пристально посмотрел на меня и сказал:

– И что?

Вся шумная неразбериха вокруг нас вдруг резко остановилась, когда мы посмотрели друг на друга. Через секунду я прикусила язык и отошла в сторону. Том был прав. Даже если он умрет, по крайней мере, мы будем знать, что он сделал все, что мог, чтобы остановить то, что там происходило.

Вскоре после часа дня я позвонила сестре, мои пальцы дрожали, когда я набирала номер. Мои родители умерли, но моя старшая сестра и младший брат жили неподалеку друг от друга в соседнем штате. Всю жизнь сестра была человеком, к которому я обращалась и когда все было хорошо, и когда все шло не так. Она всегда обо мне заботилась.

В тот миг, когда я услышала ее голос, то спокойствие, которое я каким-то образом сохраняла, исчезло, и я расплакалась.

– Что-то ужасное происходит в школе. Я не знаю, то ли Дилан стреляет в людей, то ли сам пострадал. Они сказали, что он в этом замешан.

Диана ничего не могла сказать, чтобы успокоить мои слезы, но она пообещала позвонить брату и остальным родным.

– Мы все здесь за тебя, – с напором сказала она, когда мы клали трубки, чтобы наш домашний телефон не был занят. Я и не предполагала, как она мне будет нужна в следующие несколько лет.

К тому времени, как приехал наш старший сын Байрон, мои лихорадочные попытки что-то – что угодно – сделать прекратились, и я сидела за кухонной стойкой, рыдая в посудное полотенце. Как только Байрон обнял меня, последние капли сил покинули меня и я обмякла на стуле, так что он больше поддерживал меня, чем обнимал.

– Как он мог это сделать? Как он мог это сделать? – все спрашивала я.

Я и не предполагала, что скрывается за «этим». Байрон качал головой в немом неверии, все еще обвивая меня руками. Сказать было нечего. Часть меня думала: «Я его мать. Я должна собраться, быть образцом, быть сильной для Байрона». Но было невозможно сделать что-либо еще, кроме как бессильно всхлипывать, тряпичной куклой обмякнув в руках сына.

Начали приезжать полицейские, и они выпроводили нас из дома – ждать на подъездной аллее. Это был прекрасный день, солнечный и теплый, из тех дней, которые заставляют тебя чувствовать, что весна наконец пришла, чтобы остаться здесь. При других обстоятельствах я бы порадовалась, что мы пережили еще одну длинную зиму в Колорадо. Вместо этого красота природы ощущалась как пощечина.

– Что они там ищут? Чего они хотят? – все повторяла я. – Можем мы помочь?

Наконец, офицер сказал нам, что они обыскивают дом и квартиру нашего арендатора в поисках взрывчатки.

Мы в первый раз услышали о взрывчатке. Больше ничего мы узнать не смогли. Нам не разрешили войти в дом без сопровождения полиции. Тому не позволили пойти ни в школу, ни куда-либо еще. Позже мы узнали, что в школу никого не пускали. Службы оперативного реагирования вошли в здание только после того, как Эрик и Дилан были мертвы и лежали в окружении тел своих жертв.

Пока мы стояли в ожидании на солнечной подъездной аллее, я заметила, что несколько офицеров одеты в униформу SWAT[6] и то, что оказалось пуленепробиваемыми жилетами. Их вид скорее озадачивал, чем тревожил. Почему они здесь, в нашем доме, а не в школе? Они, пригибаясь, вошли в дом через переднюю дверь, с оружием наизготовку в вытянутых руках, как это обычно показывают в фильмах. Они думали, что мы укрываем Дилана? Или что Том или я могут представлять для них какую-то опасность?

Это было совершенно невероятно, и я очень четко подумала: «Мы последние люди на Земле, которых кто-нибудь ожидал увидеть в такой ситуации».

Мы провели несколько часов, меряя подъездную дорожку шагами, как перепуганные звери. Байрон тогда еще курил, и я смотрела, как он прикуривает одну сигарету от другой, но была слишком потрясена, чтобы протестовать. Полиция не общалась с нами, хотя мы молили хоть о капле информации. Что произошло? Почему они решили, что Дилан в этом замешан? Сколько там было стрелков? Где Дилан? Все ли с ним в порядке? Никто нам так ничего и не сказал.

Время растянулось, как это бывает во время аварии. Вокруг с шумом начали кружить вертолеты с полицейскими и журналистами. Наша квартирантка Элисон, снимавшая у нас студию, принесла бутылки с водой и батончики мюсли, которые мы не могли есть. Если нам нужно было воспользоваться туалетом, мы делали это в сопровождении двух вооруженных полицейских, которые ждали по ту сторону двери. Я не могла понять, защищают они нас или мы находимся под подозрением. Оба варианта меня ужасали: я в жизни никогда не делала ничего противозаконного и мне никогда не приходилось бояться своего сына.

Наступил полдень, а мы все продолжали слоняться по подъездной дорожке. Диалог был невозможен. Предгорья Скалистых гор, окружающие наш дом, всегда успокаивали меня, мы с Томом даже говорили, что нам не нужно никуда ездить, потому что мы уже живем в самом красивом месте на Земле. Но в тот полдень высокие каменные утесы казались холодными и угрожающими, словно тюремные стены вокруг дома.

Я оглянулась и увидела фигуру человека, идущего по подъездной аллее. Это была Джуди Браун, мать одного из друзей детства Дилана, Брукса. Встревоженная расползающимися по Литтлтону слухами о том, что Дилан замешан в том, что происходило в школе, она приехала в наш дом.

Я испугалась, увидев ее. В первом и втором классе наши мальчики дружили, а затем снова встретились в старшей школе, но уже не были близки, и со времен начальной школы я видела Джуди всего несколько раз. Мы тепло поболтали несколько недель назад на школьном мероприятии, но никогда не проводили время вместе за исключением тех случаев, когда это было связано с нашими сыновьями, и я не была уверена, что могу выдержать какие-либо светские условности. Я была настолько сбита с толку вопросом, зачем она здесь, но с ее стороны было очень странно появиться во время этого самого личного из всех времен. Они с Элисон сели с другой стороны от меня на кирпичную дорожку и уговаривали меня попить воды, которую принесли. Том и Байрон мерили шагами пространство перед передней дверью. Лица их были угрюмы, каждый из нас боролся со своими собственными беспорядочными мыслями.

Мои мысли были в хаосе. Не было никакого способа соединить ту информацию, которая у нас была, с тем, что я знала о своей жизни и о своем сыне. Они не могли говорить о Дилане, о нашем «солнечном мальчике», таком хорошем ребенке, благодаря которому я всегда чувствовала себя хорошей матерью. Если то, что Дилан намеренно наносил людям вред, – правда, то откуда это пошло?

В конце концов, старший детектив сказал, что хочет опросить каждого из нас по отдельности. Мы с Томом были готовы сотрудничать, особенно если было что-то, что мы могли сделать, чтобы пролить свет на происходящее.

Мы разговаривали с детективом на переднем сидении его машины. Сейчас это кажется немыслимым, но во время того разговора я действительно верила, что смогу справиться со всей путаницей, если просто смогу объяснить, почему все, что они думают о Дилане, неверно. Я не понимала, что начался новый этап моей жизни. Я все еще думала, что тот мир, который я знала, можно восстановить.

Я сжала мои трясущиеся руки вместе, чтобы прекратить их дрожь. Мрачный и пугающий детектив сразу перешел к сути дела: держали ли мы оружие в доме? Интересовался ли Дилан оружием или взрывчаткой? По этому поводу я едва ли могла сообщить что-то полезное. У нас с Томом никогда не было никакого оружия. Там, где мы жили, у мальчишек всегда были пневматические ружья, но мы старались оттянуть их приобретение как можно дольше, а потом заставили детей подписать написанные вручную договоры перед тем, как у них появились духовые винтовки. Мальчики некоторое время тренировались с ними в стрельбе по мишеням, но к тому моменту, когда Дилан стал подростком, пневматические винтовки отправились на полку в гараже вместе с моделями самолетов, солдатиками и другими позабытыми реликвиями мальчишеского детства.

Я вспоминала вслух, что год назад Дилан спросил, не против ли я купить ему оружие к Рождеству. Просьба была высказана мимоходом и стала полной неожиданностью. Удивленная, я спросила, зачем ему оружие, и он сказал, что было бы здорово иногда ходить в тир и практиковаться в стрельбе по мишеням. Дилан знал, насколько сильно я настроена против оружия, поэтому его просьба ошеломила меня, несмотря на то, что мы переехали в сельскую местность, где охота и посещение тира были популярным времяпровождением. Настолько чуждое для меня, насколько это может быть, оружие было повсеместно принятой частью культуры там, где мы жили, и многие наши соседи и друзья в Колорадо обожали пострелять в качестве отдыха. Поэтому, хотя я никогда не позволила бы держать оружие под своей крышей, просьба Дилана не прозвучала для меня тревожным звоночком.

Вместо этого я предложила поискать его старое духовое ружье. Дилан округлил глаза, скептическая улыбка появилась на его лице: «Мамочки!»

– Это не то же самое, – сказал он.

Я решительно покачала головой:

– Я не могу представить, зачем тебе может понадобиться оружие, и ты знаешь, как мы с папой относимся к нему. Тебе скоро будет восемнадцать и если тебе в самом деле оно нужно, ты сможешь его получить. Но ты знаешь, что я никогда, ни при каких обстоятельствах не куплю тебе ружье.

Дилан спокойно кивнул и улыбнулся:

– Ага, я так и знал, что ты это скажешь! Я просто подумал, дай, спрошу.

Он не настаивал на своей просьбе и не выказал никакой враждебности, когда я ее отклонила. Он никогда больше не упоминал при мне оружия, и я внесла его в ту же категорию, что и остальные нелепые рождественские пожелания, которые появлялись у Дилана в разные годы. Он никогда серьезно не думал, что мы купим ему масл-кар[7] или оплатим полет на планере.

Детектив задал и другой вопрос – интересовался ли Дилан взрывчаткой? Я думала, он спрашивал о фейерверках, и ответила честно: Дилан их не любил. Он получал их в качестве заработной платы, когда работал на демонстрационном стенде магазина фейерверков, – это была одна из его первых летних работ. (В Колорадо фейерверки продаются вполне легально.) Поэтому у него их было много, и он надежно хранил их в большом резиновом (?) контейнере в гараже. Дилан запускал фейерверки Четвертого июля и наслаждался ими. Все остальное время они лежали забытые в контейнере в гараже. Дилан собирал множество разных вещей. В тот момент я еще ничего не слышала о баллонах с пропаном или бомбах из отрезка трубы, поэтому я и понятия не имела, о чем детектив меня спрашивал на самом деле.

Сидя на переднем сидении машины детектива, я чувствовала себя маленькой и испуганной, но старалась отвечать на его вопросы полно и откровенно. Когда он спросил, видела ли я когда-либо какие-нибудь каталоги оружия или журналы в доме, его вопрос пробудил кое-что, потерянное в глубинах моей памяти. Несколько каталогов с оружием были среди ненужной почты, которая приходила каждый день. Я обратила на них не больше внимания, чем на каталоги, рекламирующие одежду с монограммами для младенцев или ортопедические приспособления для пожилых людей, и просто выбросила, даже не взглянув на них. Дилан вытащил один из этих каталогов из мусора. Он искал тяжелые ботинки, которые подошли бы на его большие ноги, и нашел пару, которая ему понравилась, в этом каталоге. Когда мы узнали, что его размера нет, я выбросила каталог еще раз. В конце концов он нашел ботинки в магазине излишков военного имущества.

Я чувствовала, что детектив смотрит на меня понимающими глазами: «Вот я тебя и подловил!» Неожиданно почувствовав неловкость и необходимость защищаться, я услышала, как начала мямлить, пытаясь объяснить офицеру полиции, как много каталогов приходит каждый день и почему я не проверяла адреса. Я думала, что он поймет, только если я смогу его заставить услышать меня. Я всегда полагалась на свой особый талант рассматривать проблемы с точки зрения логики и на способность к эффективному общению. Я еще не понимала в тот момент, – и не буду понимать еще какое-то время – что моя версия реальности стала несовместима с происшедшими событиями.

Детектив спросил меня о том, что произошло в последние дни, и я рассказала ему все, что смогла вспомнить. Несколько недель назад мы ездили в университет Аризоны. Дилана приняли туда, и мы хотели, чтобы он мог взглянуть на колледж, который сам выбрал, и убедиться, что он ему подходит. Всего три дня назад Дилан, прекрасно выглядевший в смокинге, вышагивал с девушкой, которая должна была быть его парой на выпускном вечере, неловко улыбаясь, пока мы делали фотографии. Как этот мальчик мог быть тем, кого они обвиняют в таком преступлении?

Но мне не дали никакого ответа и никакой надежды. Разговор был окончен. Выбираясь из машины детектива, я чувствовала себя так, как будто меня разорвало на тысячу кусочков, которые разлетелись до самой стратосферы.

Нам все еще не разрешали зайти в дом. Том и Байрон все бродили по подъездной аллее. Офицер полиции сказал нам, что следователи ждут группу саперов, – обрывок информации, который поверг нас в ужас и замешательство. Они ищут бомбу? Был ли наш дом заминирован кем-то из знакомых Дилана? Но никто не мог ответить ни на один из наших вопросов, и мы не могли сказать, в чем причина их молчания: в том, что они еще точно не знали, что произошло, или в том, что мы были под подозрением?

Поскольку мы столько времени провели на нашей подъездной аллее, отрезанные от любых средств массовой информации и выпусков новостей, мы, возможно, знали о происходящем меньше, чем любой другой житель Литтлтона – или, если уж на то пошло, всего остального мира. Сотовые телефоны еще не были так распространены, как сейчас, хотя у Тома и был мобильник для работы, сигнал блокировался из-за глыб песчаника вокруг нашего дома. Полиция конфисковала наш домашний телефон. Испуганные и сбитые с толку, мы могли только молиться за нашего сына.

Мы ждали снаружи на солнце, присаживаясь на бетонные ступеньки или прислоняясь к припаркованным машинам. Джуди подошла ко мне. Доверительно понизив голос, она рассказала о веб-сайте с угрозами, который сделал Эрик. Поскольку я все еще была не в себе от беспокойства за Дилана, я не понимала, почему она мне об этом говорит, пока до меня не дошло: она знала, что Эрик был психически неуравновешен и опасен в течение уже долгого времени.

– Но почему ты об этом мне не сказала? – спросила я, по-настоящему сбитая с толку.

Она сказала, что сообщала об этом в полицию.

Домашний телефон постоянно звонил. Детектив позвал меня к нему, чтобы я поговорила со своей пожилой тетей. Она услышала о стрельбе в Литтлтоне (имя Дилана на тот момент еще не упоминалось). У тети было хрупкое здоровье, и я боялась сказать ей правду, но понимала, что вскоре защитить ее будет невозможно.

Я сказала так мягко, как могла:

– Пожалуйста, приготовься к худшему. Здесь полиция. Они считают, что Дилан замешан в этой стрельбе.

Когда она начала возражать, я повторила то, что уже сказала. Все эти невообразимые часы начали превращаться в новую ужасную реальность. Совсем как смутные формы становятся буквами и цифрами с каждым следующим щелчком машины во врачебном кабинете, так нарастал и ужас, который для меня оказался в центре внимания. Все еще было непонятно, но я уже знала, что так не останется надолго, и замешательство становилось правдой, которую, как мне казалось, я не могу принять.

Я пообещала тете, что буду держать ее в курсе дела, и повесила трубку, чтобы линия была свободна для связи со школой.

Когда тени удлинились, время потекло еще медленнее. Мы с Томом приглушенным шепотом продирались сквозь наши сомнения. У нас не было никакого выбора, кроме как принять, что Дилан замешан в этом преступлении, но ни один из нас не мог поверить, что он принимал участие в стрельбе по своей собственной воле. Его каким-то образом впутал преступник или группа преступников, которые заставили его. Мы даже предполагали, что кто-то угрожал нам, и ему пришлось подчиниться, чтобы защитить нас. Может быть, он шел в школу, думая о безобидной шутке, о чем-то вроде театрального представления, а в последнюю минуту узнал, что использует настоящее оружие?

Я просто никак не могла поверить, что Дилан добровольно принимал участие в убийстве людей. Если он это делал, то нашего доброго, хорошего, веселого мальчика, которого мы так любили, кто-то обманул, угрожал ему, принуждал его, или ему даже могли подмешать наркотики.

Позже мы узнали, что друзья Дилана придумывали похожие объяснения для событий, развернувшихся вокруг них. Никто из них не мог предположить, что он участвовал во всем добровольно. Никто из нас не знал, насколько он был вовлечен в эти события на самом деле – всю глубину его ярости, отчуждения и отчаяния. Это стало известно только много месяцев спустя. И даже тогда многие из нас старались совместить человека, которого мы знали и любили, с тем, что он сделал в тот день.

Мы стояли там, на подъездной аллее, в подвешенном состоянии. Прошедшие часы были отмечены только нашим беспомощным замешательством, когда мы колебались от надежды к отчаянию. Телефон звонил снова, снова и снова. Затем стеклянная наружная дверь нашего дома еще раз отворилась, и на этот раз я услышала звук телевизора, который Том оставил включенным в нашей спальне, эхом отражающийся от стен пустой комнаты. Журналист из местной телекомпании новостей вел репортаж с площадки около школы Колумбайн Хай. Я услышала, как он говорит, что по последним сообщениям число погибших достигло двадцати пяти человек.

Как и все матери в Литтлтоне, я молилась за спасение своего сына. Но когда я услышала, что репортер говорит о двадцати пяти погибших, моя молитва стала другой. Если Дилан вовлечен в убийство людей, он должен остановиться. Для меня как для матери это была самая трудная молитва, которую я когда-либо произносила в тишине своих мыслей, но в то мгновение я осознала, что величайшая милость, о которой я могу молить, это не спасение моего сына, а его смерть.

Глава 2. Осколки стекла

Пока полдень превращался в сумерки, а сумерки – в темноту, я постепенно рассталась с моей последней надеждой на то, что Дилан вдруг появится на подъездной аллее в своем побитом старом черном BMW, который он починил вместе с отцом, будет смеяться и спрашивать, что у нас сегодня на ужин.

Позже в этот же день я зажала в углу одного спецназовца из команды SWAT и напрямую спросила его:

– Мой сын мертв?

– Да, – ответил он.

Как только он это произнес, я поняла то, что уже знала: это действительно так.

– Как он умер? – задала я вопрос. Мне казалось важным узнать это.

Убил ли Дилана полицейский или один из стрелков? Покончил ли он с собой? Я надеялась на это. По крайней мере, если бы Дилан совершил самоубийство, я бы знала, что он хотел умереть. Позже мне придется пожалеть об этом желании так горько, как я никогда ни о чем не жалела.

Спецназовец из SWAT покачал головой.

– Я не знаю, – сказал он, а потом ушел, оставив меня одну.

Может показаться странным, что все мои мысли и чувства были так однозначно сосредоточены на Дилане – на его безопасности, а позже – на факте его смерти. Но моя обязанность – говорить правду до той степени, какую позволит моя память, даже если правда плохо отразится на мне. А правда в том, что все мои мысли были с моим сыном.

В середине дне я начала понимать, что Дилана подозревают в том, что он стрелял в людей, но вначале я просто автоматически отметила этот факт. Я была убеждена, что Дилан не может отнять ничью жизнь. Я начинала принимать, что физически он присутствовал во время стрельбы, но Дилан за всю свою жизнь никогда не причинил боль ни одному живому существу, и в своем сердце я знала, что он не может никого убить. Конечно, я была не права и по поводу этого, и по поводу многих других вещей. Но в то время я была в этом уверена.

Итак, в первые часы и даже дни после трагедии я не думала о ее жертвах или о страдании их любимых и друзей. Так же, как наши тела испытывают шок, когда мы получаем серьезную физическую травму – мы все слышали истории о солдатах на поле боя, которые бежали многие мили, не подозревая о страшных ранах, – то же явление происходит и при тяжелых психологических травмах. Механизм, защищающий наш здравый рассудок и душевное равновесие, отсекает все и оставляет только то, что мы можем принять, понемногу за один раз. Это защитный механизм, поразительный по своей силе, направленной как на то, чтобы укрывать факты, так и на то, чтобы их искажать.

Какое милосердие скрыто в том, чтобы не знать о краткости жизни! Мне мучительно думать о жизнях, которые были отняты или разрушены рукой моего сына, и о боли и страдании, которые испытали семьи и друзья жертв, и эта мука каждый день со мной. Она никогда не уйдет, она будет жить, пока я жива. Я никогда не буду смотреть на мать, сидящую в церкви со своей дочерью, не думая о том, сможет ли этот красивый ребенок стать взрослым. Я никогда не посмотрю на группу подростков, смеющихся и поддевающих друг друга в «Старбаксе», не задавая себе вопрос, не лишится ли один из них жизни до того, как получит шанс прожить ее на всю катушку. Я никогда не буду смотреть на семью, наслаждающуюся пикником, бейсбольным матчем или идущую в церковь, не вспоминая родных тех, кого убил мой сын.

В этой книге я надеюсь почтить память тех, кого он убил. Лучший способ сделать это – быть правдивой настолько, насколько это в моих силах. И поэтому вот чистая правда: мои слезы по жертвам, в конце концов, пришли, и я до сих пор их оплакиваю. Но это случилось не в тот день.

Мы все еще стояли на подъездной аллее, когда прибыла команда саперов. Вскоре после этого начал моросить дождь, и нам с Томом, Байроном, нашей квартиранткой Элисон и Джуди Браун пришлось укрыться под крыльцом. Мы тесно прижались друг к другу под узким карнизом над нашей передней дверью. Неожиданно стало темно и холодно, и это изменение погоды обострило наше ощущение уязвимости и наш страх того, что должно было произойти.

Машинально я подумала о молитве, и тогда – первый раз в жизни – я не позволила себе этого успокоения.

В то время как родители моей матери были христианами, мой отец был воспитан в еврейских традициях, поэтому мы с сестрой и братом испытали влияние обоих вероисповеданий. Между этими двумя религиями есть значительные отличия, но обе разделяют концепцию Бога как любящего и понимающего Отца. С детства я находила успокоение в этом понимании Господа. Тем не менее, не было никакого утешения для меня в тот ранний вечер 20 апреля 1999 года. Вместо этого я испытала настоящий страх. Я боялась взглянуть в глаза Бога.

Каждый вечер после рождения детей я просила Господа защитить и направить их. Я действительно верила, что эти молитвы защищают моих детей. Когда мальчики подросли, я добавила к своей вечерней молитве просьбу о том, чтобы Бог хранил и других. Когда Байрон достиг подросткового возраста, я услышала в выпуске новостей ужасную историю: подросток украл с перекрестка знак остановки, что привело к несчастному случаю со смертельным исходом. Мысль о том, что один из моих сыновей непреднамеренно причинит кому-то вред, стала худшим моим ночным кошмаром. Я никогда не беспокоилась о том, что они намеренно повредят кому-то, у меня никогда не было причины переживать об этом. Но как я вцеплялась в приборную доску автомобиля, когда они в первый раз пытались преодолеть узкие, извилистые горные дороги, ведущие от нашего дома до города! Я особенно надеялась, что никакое проявление их подростковой глупости или беззаботности не кончится травмой для кого-то еще. Теперь эти молитвы превратились в такую чудовищную реальность, что мне не хватало моральных сил полностью принять ее.

Я не потеряла свою веру. Я боялась привлекать к себе внимание Бога, чтобы не навлечь еще больший Его гнев.

Я всегда представляла себе, что планы Господа по поводу меня согласуются с моими собственными планами. Я всем сердцем верила, что если буду заботливым, любящим и щедрым человеком, если буду добросовестно работать и отдавать на благотворительность столько, сколько смогу, если приложу все усилия к тому, чтобы быть хорошей дочерью, подругой, женой и матерью, то наградой за это мне будет хорошая жизнь. Изгнанная на крыльцо своего дома, наблюдая, как свет из холла отбрасывает неприятные тени на наши лица, я вдруг почувствовала стыд, как будто то понимание Бога, которое было у меня всю мою жизнь, неожиданно превратилось в наивную фантазию, в сказку, которую рассказывают перед сном, в жалкую иллюзию. Я чувствовала себя одинокой, как никогда в жизни.

Вскоре не осталось времени думать или чувствовать. Полиция не позволила нам вернуться в дом, нам нужно было найти другое место для ночлега. Мне, Тому и Элисон было позволено войти внутрь на пять минут, чтобы собрать свои вещи. Мы должны были заходить по одному и под присмотром двух охранников.

До того, как начался этот всплеск деятельности, у меня было короткое, но яркое видение, как будто я стою в окружении множества душ, каждая из которых страдает. Они были разных возрастов, размеров и рас; я не могла сказать, кто из них мужчина, а кто – женщина. Их головы были склонены и накрыты истрепанными белыми покрывалами. Моя прежняя жизнь подошла к концу, и теперь начиналась новая – жизнь, в которой радость, когда-то такая обычная, будет только воспоминанием. С болезненной ясностью я осознала, что скорбь будет теперь со мной до конца моих дней. Видение исчезло, когда иглы дождя стали колоть мое лицо, как осколки стекла.

Два офицера полиции проводили меня в дом и оставались со мной, как баскетбольные защитники. Они внимательно смотрели на мои руки и держали свои руки рядом с моими, когда я упаковывала вещи. Это сбило меня с толку и напугало. Я чувствовала себя смущенной, когда рылась в ящиках с бельем и предметами гигиены. Спустя годы я говорила с одним из этих офицеров. Когда я рассказала, как нервничала, он объяснил, что такое пристальное наблюдение было нужно, чтобы защитить меня: они следили за мной, чтобы я не попыталась покончить с собой. Странным образом позднее я была тронута этим.

Я проговаривала все свои действия, собирая вещи, беззвучный монолог, чтобы сосредоточить свое рассеянное внимание. Необходимость действовать планомерно и организованно вернула меня к действительности: «Что-то, в чем можно спать. Ночную сорочку. Погода, кажется, меняется. Теплое пальто. Тебе понадобятся ботинки, если пойдет снег». Наш кот Рокки болел, и я вертела в руках его лекарства, осознавая, каким нелепым это кажется по сравнению с разыгравшейся трагедией. Беспокоясь, что два наших длиннохвостых попугая не переживут холодной ночи в машине, я сгребла самые толстые пляжные полотенца, чтобы завернуть клетку.

Я перерыла кладовку под лестницей в поисках старых нейлоновых спортивных сумок, которые мы использовали для упаковки багажа, но не смогла найти две из них. Месяцы спустя я узнала, что в них Дилан принес в школьную столовую взрывчатку.

Вместе с двумя офицерами, повсюду следующими за мной, я остановилась у двери своего гардероба. Понимание того, что мне придется выбрать одежду для похорон Дилана, ударило меня, как пинок по почкам. Я все еще надеялась, будто что-то спасет меня от правды. Сделав несколько глубоких вдохов, я повесила на одни «плечики» коричневую твидовую юбку, белую блузку и темный шерстяной блейзер.

Мы с Томом в исступлении нагружали машину.

Мы должны были уехать, но куда? Как мы могли принести все это в чей-то еще дом? Дорога вокруг нашего дома была забита фургонами, в которых сидели журналисты, а поклонники «туризма катастроф» пялились на нас из своих машин. Как только мы проедем через полицейский кордон за нашими воротами, мы будем в их власти. К кому мы можем привести толпу репортеров и любопытствующих, что в лучшем случае станет неудобным вторжением в личную жизнь, а в худшем – прямой угрозой? Мы должны уехать, не зная, куда направляемся, да еще с целой кучей больных и встревоженных животных вдобавок. Нам нужна была помощь, но кто ее мог оказать?

Джуди предложила нам остановиться в ее доме. Радуясь, что у нас появился вариант, мы согласились, и она уехала, чтобы подготовиться к нашему прибытию.

Байрон захотел взять смену одежды в своей собственной квартире, но эта мысль привела меня в ужас. Мог ли он достаточно ясно мыслить, чтобы безопасно вести машину? Репортеры и фотографы окружили наш дом, их камеры и звукозаписывающее оборудование целилось на него с каждой подходящей точки. Будет ли такой же прием ждать Байрона в его квартире? По правде говоря, я просто не хотела выпускать его из вида. Я сдалась только после того, как Байрон напомнил мне, что в договоре об аренде жилья фигурирует только фамилия его соседа, и ему, скорее всего, удастся прихватить немного вещей, не привлекая ничьего внимания. Он заверил меня, что встретится с нами позже.

После того, как мы загрузили машину, появились наши соседи, которые несли завернутый в полотенце ростбиф – дар от еще одной соседки, возможно, ужин ее собственной семьи. Я плакала весь день, но эта неожиданная щедрость вызвала новый поток слез. Всего за несколько часов мы потеряли наше самоощущение как полноправных членов определенного сообщества и стали родителями преступника, человека, из-за которого разрушилось это сообщество. Когда я сжимала в руках теплую стеклянную миску, мне казалось особенно значительным, что люди все еще добры к нам.

Настало время ехать. Несколько соседей помогали нашему бегству: один открыл ворота в начале подъездной аллеи, а другой вывел свою машину в конец аллеи и проскользнул в середину дороги, закрывая путь любому, кто мог последовать за нами. Мы поехали за ним на трех машинах: в одной был Байрон, в другой – Элисон, а в последней – мы с Томом. Когда мы на полной скорости выехали из ворот и полетели во тьму по извилистой дороге, я дрожала от страха. Я боялась несчастного случая, взрыва, того, что последует дальше.

Когда мы с Томом наконец сбросили скорость, то обнаружили, что впервые с полудня остались наедине, бесцельно петляя по пригородам, что нам предстояло делать до половины девятого, когда была назначена встреча с нашим адвокатом. Я не знала, как и когда Том сумел связаться с ним в этом хаосе, но они назначили свидание на парковке круглосуточного магазина неподалеку от нашего дома. Этот план настолько напоминал шпионские фильмы, что при других обстоятельствах я бы рассмеялась, услышав о нем. Я снова подумала: «Мы последние люди во всем этом мире». Но в нашем прежнем понимании себя невозможно было найти никакого успокоения. Что бы ни происходило, оно происходило именно с нами, и происходило потому, что Дилан сделал то, что сделал.

У нас все еще было мало фактической информации о том, что произошло в школе. Точно мы знали только то, что Дилана видели внутри здания вместе с Эриком во время стрельбы, в результате которой было много жертв, убитых и раненых, а также то, что следовали считали его причастным к преступлению. Я знала, что в этот день мой сын умер, но я не знала точно, что он сделал.

Медленно наматывая круги по темному пригороду, мы с Томом обнаружили, что оба передумали по поводу наших планов на сегодняшнюю ночь. Мы волновались, что тесная связь Джуди с жителями нашей округи будет означать, что мы слишком уж выставляем себя напоказ, остановившись у нее. Также я боялась, что из-за нас будет рисковать ее семья. Нам нужно было место, чтобы укрыться там и предаться горю. Более того, нам нужно было безопасное место, место, чтобы спрятаться.

Будучи родителями, партнерами по бизнесу и супругами, мы с Томом хорошо умели решать сложные организационные задачи, и мы положились на эти умения, пытаясь понять, как справиться с тем, что принесут следующие несколько часов, не говоря уж о следующих нескольких днях. Мы еще не были эмоционально вовлечены в оплакивание Дилана и не пытались понять, что привело его к такому ужасному преступлению, мы еще не вступили на тропу, которую нам не удастся пройти вместе так гладко.

В ту ночь все наше внимание было сосредоточено на самой основной из человеческих потребностей – потребности в убежище. Отели и мотели полностью отпадали, поскольку репортеры толпами съезжались в Денвер. Мы не могли назвать наши запомнившиеся фамилии на стойке регистрации и не могли воспользоваться кредитными картами. Мы не могли покинуть город. Даже если полиция позволила бы нам сделать это, что произошло бы с Диланом?

Вдруг мне в голову пришла мысль. Слишком погрузившись в свою собственную беду, мы едва ли думали о том, через что должны были пройти наши друзья и родные, которые видели, как развивалась вся трагедия, но сводная сестра Тома Рут и ее муж Дон жили в тихом пригороде примерно в двадцати пяти минутах езды от эпицентра трагедии, и они не носили нашей фамилии. Если они согласятся принять нас, то в их доме нам будет хорошо.

Мы не часто виделись с Рут и Доном, хотя они всегда были открыты для нас. Когда мы только переехали в район Денвера, их помощь была просто бесценной. После рождения Дилана Рут единственная навещала меня в больнице, поскольку я едва ли знала в городе кого-то еще.

Рут и Дон были хорошими людьми. Когда дети были маленькими, мы прошли через длинный период болезней, в том числе ветрянку и тяжелый грипп, поражающий одного за другим в течение нескольких недель. В свой день рождения я была так больна, что не могла даже отозваться на звонок в дверь. Я стащила свое тело вниз по лестнице как раз вовремя, чтобы увидеть, как машина Рут въезжает на подъездную аллею. Она привезла целый ужин, приготовленный дома, и даже домашний шоколадный пирог со свечами.

Я была поражена, что мы не подумали о Доне и Рут раньше, и могла объяснить это только моей ослабленной способностью мыслить. Я набрала их номер на сотовом телефоне Тома, когда мы кружили по тихой улице. Дом, мимо которого мы проезжали, выглядел таким гостеприимным и уютным с освещенными окнами, и я могла представить себе детей, которые просят родителей помочь с домашним заданием после того, как суповые миски убраны со стола, и всю эту обычную повседневную суету внутри. Но я знала, что в этот вечер каждая семья в округе смотрит экстренные выпуски новостей о трагедии в школе Колумбайн Хай. В некоторых из этих домов, как и в нашем собственном, уже никогда ничего не будет обычным.

Когда Рут взяла трубку, я с облегчением услышала доброжелательность в ее голосе, и почти разрыдалась от благодарности, когда она сказала, что мы можем остановиться у них. Я позвонила Джуди, чтобы поблагодарить ее за приглашение, а Том позвонил в квартиру Байрона, чтобы дать ему знать об изменениях в наших планах. Годы спустя Байрон рассказал мне, что он ошибся, приняв голос отца за голос брата. На один радостный миг он подумал, что Дилан звонит ему, чтобы сказать, что он в порядке, а весь этот день был громадным недоразумением. Это был не первый и не последний раз, когда кто-то из нас поверил, что какая-то магия позволит нам стереть события того дня с листа реальности.

Но прежде чем мы могли укрыться у Дона и Рут, мы должны были встретиться с нашим адвокатом. В половине девятого вечера мы въехали на парковку круглосуточного магазина и буквально через секунду на соседнее место въехала машина. Гари Лозов обернулся через плечо, чтобы убедиться, что никто не подглядывает, потом вышел из своей машины и подошел к нашей со стороны водительского сидения. Я перегнулась через Тома и протянула руку в окно, чтобы поприветствовать Гари, сжав его влажную руку в своей.

Мы открыли заднюю дверь машины, чтобы Гари мог укрыться от дождя. Он осторожно втиснулся на свободное место на заднем сидении, поставив ноги между кошачьим лотком и переноской. Одет Гари был в бежевое пальто, при этом одно его плечо упиралось в запотевшее окно машины, а другое – в закутанную полотенцами птичью клетку. Он попросил нас поехать куда-нибудь неподалеку, чтобы мы могли поговорить. Немного отъехав от магазина, Том припарковал машину, выключил зажигание, и мы оба повернулись на своих местах так, чтобы видеть лицо человека, который поможет нам пройти через трудные времена.

Поведение Гари мне понравилось. У него был не только огромный профессиональный опыт. В том, как он говорил с нами, было скрытое сочувствие. Он принес нам свои соболезнования как семье погибшего и обратил внимание на то, что нам нужно справиться с сокрушительной потерей. Затем он задал ряд наводящих вопросов о Дилане, нашей семье и нашей родительской роли. Как и ранее в этот день при разговорах с детективом, мы рассказали ему о нашем сыне все, что считали правдой.

Гари попытался выяснить, знали ли мы о планах Дилана. Выслушав наши ответы, он заявил, что «ни на йоту не сомневается», что мы ничего не знали. Я почувствовала огромное облегчение. Хотя для всего мира это не имело никакой разницы, я отчаянно хотела знать, что кто-то верит нам. Земля могла трястись и уходить у меня из-под ног, но тот факт, что мы не имели ни малейшего подозрения по поводу того, что собирался сделать Дилан, был единственной правдой, в которой я все еще была уверена.

Но лицо нашего адвоката было серьезно, когда он говорил:

– Ваш сын ответственен за то, что произошло, но он мертв. Вы самые близкие ему люди, которых окружающие могут захотеть призвать к ответу вместо Дилана, поэтому они будут преследовать вас. После похорон последней жертвы разразится взрыв ненависти, направленный против вашей семьи. Это будет очень трудное время. Вас будут обвинять, и вам придется отвечать, и в течение следующих недель вы должны серьезно задуматься о своей безопасности.

Взрыв ненависти. В течение прошедших лет у меня были причины много раз вспоминать это выражение: оно оказалось чудовищно прозорливым, идеально описывающим то, что последовало далее.

Гари предложил нам шаги, которые следовало предпринять, чтобы обеспечить нашу защиту и неприкосновенность частной жизни, и сказал, что свяжется с властями по поводу получения тела Дилана. Я оценила, как четко он определил свои дальнейшие действия и что он точно сказал, когда снова будет говорить с нами. Потом мы отвезли его на стоянку к его машине. Остаток поездки мы молчали. Мы с Томом пытались осознать то, что говорил Гари.

Дон и Рут ждали нас. Они открыли дверь гаража, когда мы подъезжали, так что нашу машину нельзя было заметить с улицы. Я никогда не забуду этот луч света, медленно превращающийся в сияющий прямоугольник во тьме, и то, что наша парковка в гараже ощущалась как сюрреалистическое или фантастическое кино, как будто мы пристыковываемся к космическому кораблю. Я была не права: это не было фантастикой или сюрреализмом, это было нашей новой реальностью.

Том выключил зажигание, и какую-то секунду мы вдвоем сидели в тишине. Перед тем, как открыть дверцу машины, я сделала глубокий вдох. Меня огорчало, что мы причиняем такие неудобства семье Тома, и я боялась, что из-за нас у них могут быть проблемы, но главным моим чувством был стыд. Мне было трудно вылезти из машины.

Том остался сиротой, когда ему было двенадцать. Его вырастил сводный брат, а Рут была старше и к тому времени уже покинула дом. (Мы с Томом по возрасту были, скорее, ближе к детям Дона и Рут, чем к ним самим.) Хотя между нами была большая привязанность – я воспринимала их как тетю и дядю, – я чувствовала себя с ними немного скованно и всегда старалась показать себя с лучшей стороны.

Дон был сыном фермера, широкой натурой, из породы трудолюбивых парней со Среднего Запада, на которых держится Земля. Вы всегда надеетесь, что такой окажется среди ваших соседей. Рут славилась своей отзывчивостью. Оба они были мягкие, добрые, говорили тихо. У них было четверо прекрасных дочерей, каждая из которых по-своему добилась успеха. И вот я, тайком прокравшаяся в их дом под покровом темноты, мать преступника.

Дон и Рут тепло, но сдержанно поприветствовали нас и помогли нам разгрузить машину. Я была очень рада, когда через несколько минут после нас приехал Байрон. Мы разбили наш лагерь в подвальном помещении. Размотав полотенца на клетке, я с облегчением увидела ярко-оранжевые перья и встревоженные глаза, разглядывающие новое окружение. Из-за аллергии Рут нам пришлось поместить наших кошек Рокки и Люси в прачечной, и они забились за сушилку, испугавшись незнакомого пространства. Я бы очень хотела сделать то же самое.

Когда мы поднялись к Дону и Рут наверх, я обнаружила, что пребывание внутри обычного дома напоминает ночной кошмар еще больше, чем отчаянное ожидание у наших собственных дверей. В те долгие часы на подъездной аллее мы были в подвешенном состоянии, мы были отрезаны от каких-либо новостей. Но Дон и Рут, как и все остальные люди в нашей стране (и, как мы обнаружили позднее, во всем мире) постоянно смотрели телевизионные репортажи о стрельбе.

Мы разом перешли от полного отсутствия информации к слишком большому ее количеству. С хаосом в моих мыслях и так трудно было справиться, но неожиданный поток информации и измышлений телеведущих был бесконечно хуже. Мы могли видеть ужасные последствия того, что натворил наш сын, видеть, как неуместно возник центр оказания помощи раненым на лужайке перед домом в пригороде. Мы могли слышать шок и ужас в голосах детей, выбегавших из школы, видеть зловещие выражения на лицах тех, кто первым вошел в здание школы. От ненормальности всего этого просто некуда было бежать.

Описания происшедшего очевидцами внушали такой ужас, что я, казалось, чувствовала, как они пульсируют у меня прямо в мозгу. Должно быть, именно тогда я в первый раз услышала рассказы жертв трагедии, хотя этого я совершенно не помню. Позже я узнала, что люди, переживающие очень сильное горе, обыкновенно поначалу демонстрируют такие реакции избегания. За прошедшие годы я говорила со многими, кто был озадачен и смущен этим, как и я, но, видимо, мозг воспринимает только то, с чем может справиться.

Стоя около нашего дома, отрезанные от новостей, мы еще могли держать трагедию как бы на расстоянии вытянутой руки. Внезапно она оказалась удушливо близко. Это словно разница между тем человеком, который видит огонь где-то вдалеке, и тем, который стоит по колено в тлеющих углях и которого обвивает огненный вихрь. Когда я начала стонать: «Господи, Господи, это не может быть правдой! Я не могу этого видеть!», Рут быстро сказала Дону выключить телевизор. Тишина была лучше, хотя отголоски тех ужасов, которые мы видели и слышали, все еще отскакивали от стен вокруг нас.

Около полуночи стало ясно, что нашим хозяевам пора ложиться спать. Весь день я хотела остаться наедине со своим горем, в тишине, чтобы сосредоточиться на непостижимой ситуации и потере сына. Но в тот момент я почувствовала ужас от того, что останусь одна с правдой, которую невозможно вымолвить.

Рут застелила свежие простыни на гостевые постели в подвале и оставила нас. Байрону пришлось спать на раскладной кровати в комнате нижнего этажа, расположенной прямо около свободной комнаты, где ночевали мы с Томом. Всю ночь я держала дверь открытой, чтобы видеть ногу Байрона под одеялом. Для меня жизненно важно было знать, что он там. Я проверяла эту ногу раз сто.

Когда дом погрузился в темноту, мы с Томом лежали рядом без сна, касаясь руками и плечами друг друга, чтобы хоть немного успокоиться. Мы потеряли нашего сына: Дилан был мертв. Мы не знали, где находится его тело и в каком оно состоянии. Мы не знали, покончил ли он с собой, или его убил полицейский, или же его собственный друг. Несмотря на ужасные вещи, которые мы слышали в новостях, мы все еще точно не знали, что же он сделал.

В ту первую ночь я была совершенно не способна принять мысль о том, что мой сын был вовлечен в чудовищное преступление, и я отказалась от нее. Вместо этого я придумала миллион альтернативных объяснений. Я не могла понять, как Дилан сумел заполучить оружие или зачем оно вообще ему понадобилось. Вместо этого меня мучили миллион других возможных вопросов. Был ли он обманом вовлечен в события, считая, что все снаряжение ненастоящее? Был ли это глупый розыгрыш, который плохо закончился? Может быть, его заставили участвовать под каким-либо давлением? Я говорила себе, что даже если мой сын и был частью того, что произошло, он необязательно застрелил кого-то. Мы с Томом всем сердцем верили, что Дилан не мог никого убить, и мы цеплялись за эту веру не просто часы или дни, а многие месяцы.

В долгие часы той ночи и в последующие дни мой разум только от случая к случаю посещала мысль о том, что были люди, пострадавшие от руки Дилана, но эта нестерпимая мысль ускользала так же быстро, как появлялась. Мне даже сейчас стыдно признаваться в этом. В то время я просто чувствовала себя как сумасшедшая. По многим признакам я ею и была.

После того, как Том заснул беспокойным сном, я укрыла голову подушкой, чтобы заглушить свои рыдания. В первый раз я полностью осознала, как появилось выражение «разбитое сердце» для описания страшного, громадного горя. Боль была настоящей, физической, как будто мое сердце действительно разбилось на неровные осколки у меня в груди. «Разбитое сердце» не было больше метафорой, а стало просто описанием.

Я не спала, и, пока я лежала, мои хаотичные мысли двигались по кругу, как это было весь день. Я сказала детективу, что в прошлые выходные Дилан с большой компанией своих друзей был на выпускном балу, и я все время возвращалась к воспоминаниям о той ночи и следующем дне. Я встала с постели, чтобы проверить сына, когда он рано утром вернулся домой после выпускного. Он великолепно провел время и поблагодарил меня за то, что я купила ему билет. Он танцевал! Не первый раз в жизни, что навело меня на размышления о том, что наш младший сын, казалось, всегда все делал правильно. «Я хорошо поработала с этим ребенком», – думала я про себя, возвращаясь в свою спальню той ночью. А каких-то семьдесят два часа спустя я, вся застыв, лежала в чужой кровати, и это чувство теплого удовлетворения сменилось смятением, нарастающим ужасом и скорбью. Совместить две эти реальности было невозможно.

За день до выпускного бала Дилан, сидя плечом к плечу с отцом, разглядывал поэтажные планы различных комнат в общежитии, сравнивая площади для разных вариантов. Имея рост шесть футов и четыре дюйма (и как человек, который никогда ни с кем не делил спальню), Дилан хотел удостовериться, что ему достанется такое большое помещение, какое только возможно. Тогда я смеялась, глядя на этих двоих, записывающих получившиеся суммы на оберточной бумаге. Это был количественный анализ, и это было так в духе Дилана – выбирать комнату в общежитии в колледже, используя математику.

Эти воспоминания были такими свежими, что все еще оставались живыми, и возвращение к ним привело меня в еще большее замешательство. Было ли это поведением человека, который готовится убить других и себя?

Это начало иметь смысл только тогда, когда я стала больше узнавать о людях, планирующих покончить с собой. Они часто строят вполне конкретные планы на будущее. Пережившие такой опыт члены семьи часто указывают на недавно купленные машины или заказанные круизы. Беседы с людьми, которые сами пережили попытку суицида, помогли ученым пролить свет на эту тайну. В некоторых случаях эти планы на будущее – это способ отвлечь озабоченных членов семьи и друзей от признаков суицидального поведения. Если вы волнуетесь о том, что близкий вам человек намеревается нанести себе вред, не ослабнут ли ваши подозрения, если он закажет круиз?

В других случаях такие планы являются просто знаком или симптомом по-настоящему изломанной логики, царящей в сознании самоубийцы. Они могут сигнализировать о двойственности, которую ощущает человек: желание жить в нем временами столь же сильно, как желание умереть. Человек, который намеревается нанести себе вред, может верить одновременно в обе реальности: и что отправится в отпуск на Карибские острова, и что покончит с собой до того, как ему предоставится шанс сделать это.

Тогда я ничего об этом не знала, и поэтому мысль о том, что Дилан горячо строил планы своей будущей жизни в колледже, одновременно планируя беспорядки с применением оружия, закончившиеся его собственной смертью, казалась абсурдной. И, таким образом, становилось еще более очевидно, что он не собирался принимать в этих событиях участия.

В последующие месяцы и годы мне много раз приходилось сталкиваться с тем, чего я не знала о своем сыне. Этот ящик Пандоры никогда не опустеет; я проведу остаток жизни, сопоставляя ребенка, которого я знала, с тем, что он сделал. Та ночь была последней, когда я могла удержать Дилана в своем сознании таким, каким я видела его при жизни: любящим сыном, братом и другом.

Так и прошла ночь. Когда серо-голубой рассвет, в конце концов, заглянул в подвальные окна, я все еще задавала – вначале Дилану, а потом и Богу – вопрос, который будет мучить и ошеломлять меня, который будет со мной до конца моей жизни: «Как ты мог? Как ты мог это сделать?»

Глава 3. Чья-то еще жизнь

На следующее утро у меня было ощущение, что меня без предупреждения перебросили в чью-то еще жизнь.

Всего месяц назад в наш город приехала моя старая подруга. Во время совместного обеда я сказала ей, что никогда не была более довольна жизнью, чем сейчас. Мне недавно минуло пятьдесят. У меня был любящий муж и брак, который выдержал двадцать восемь лет взлетов и падений. Байрон полностью содержал себя и снимал квартиру на двоих с другом. Все проблемы Дилана из-за эпизода, произошедшего в прошлом году, остались в прошлом, он проделал большую работу, чтобы вернуться на правильный путь. Сын уже вышел на финишную прямую перед окончанием школы и проводил время, встречаясь с друзьями и строя планы по поводу колледжа. У меня даже было немного свободного времени для рисования. Я сказала подруге, что самой большой заботой в моей жизни было ухудшающееся здоровье нашего пожилого кота Рокки.

20 апреля 1999 года я проснулась обыкновенной женой и матерью, счастливо ведущей свое семейство через повседневные заботы: работу, школу и домашние дела. Пролетело каких-то двадцать четыре часа, и я стала матерью всеми ненавидимого сумасшедшего стрелка, ответственного за самую страшную стрельбу в школе в истории. А Дилан, мой золотой мальчик, не только умер, но и стал массовым убийцей.

Этот разрыв был так огромен, что я никак не могла вместить его в голову. На протяжении той первой ночи в подвальной гостевой комнате дома Дона и Рут я смогла принять то, что Дилан умер, но мы с Томом все еще полностью отрицали, что он мог убивать других людей.

Больше всего из этих первых дней после Колумбайн вспоминается то, как мы могли такими странными и глупыми способами держаться за нереальность, укрывающую нас от правды, которую мы не могли принять. Но эти искажения не могли нас долго защищать от гнева окружающих или от становящейся все более явной правды о нашем сыне.

Дон и Рут были очень добры и щедры к нам, но они, как и абсолютно любой человек на их месте, оказались абсолютно беспомощны перед лицом нашего замешательства и горя.

Я едва могла говорить. Когда я открывала рот, чтобы что-нибудь сказать, чаще всего я сбивалась на половине мысли. Сама идея что-либо съесть была немыслимой: вилка в моей руке выглядела как некий чужеродный инструмент, а один только запах вкуснейшей стряпни Рут заставлял желудок переворачиваться.

Я была обессилена как никогда в жизни, с трудом продираясь сквозь часы, как сквозь жидкий цемент. Я смутно помню, как обеспокоенная Рут укрывает меня, без движения лежащую на ее кушетке, пледом. Сон давал только временное облегчение: в ту секунду, когда я просыпалась, меня снова сокрушала ненормальность того, что сделал Дилан, и бесчеловечность его поступка. Можно сказать, что в то время я вела себя как зомби. Это избитое выражение, но оно наиболее близко описывает то, как я ощущала себя в эти первые дни.

При нормальных обстоятельствах – если обстоятельства, связанные со смертью ребенка вообще можно назвать нормальными – мы бы позвонили родным и друзьям, чтобы сообщить эту ужасную новость. Они бы собрались, чтобы скорбеть вместе с нами и чтобы поддержать нас. Мы были бы заняты подготовкой дома для посетителей, а друзья приходили бы, принося рассказы, стихотворения и фотографии в память о Дилане. Эти механизмы приспособления перед лицом горя прошли проверку временем и являются общими для многих культур, потому что они эффективны. Они дают семьям успокоение в то время, когда очень немногое может его дать. Для нас в дни после смерти Дилана в жизни не было даже тени нормального.

Почти все, кто знал нас, узнал и о причастности нашего сына к трагедии в Колумбайн не позднее, чем через несколько часов после того, как она произошла, но никто не мог связаться с нами, потому что нам пришлось скрываться, чтобы защищать свои жизни. Перепуганные родственники и друзья, которые звонили нам домой, не получали никакого ответа или обнаруживали, что разговаривают с сотрудниками правоохранительных органов, все еще обыскивавших наш дом.

Разумеется, никто из наших родных или близких друзей, живущих в других штатах, не мог приехать в Литтлтон, чтобы быть с нами. Даже если бы нам было где их принять, мы не могли обеспечить их безопасность. Прячась в доме Дона и Рут, мы были обособлены от пугающей ситуации, сложившейся вокруг нас. Мы по-настоящему не знали, какой опасности подвергаемся, пока я не прочитала об одном из давно забытых кузенов Тома в газете: ему пришлось публично заявить, что он никогда не встречался с Диланом, и умолять людей прекратить присылать ему письма с угрозами. За первые сорок восемь часов после стрельбы наши родные получили более двух тысяч телефонных звонков от журналистов и простых граждан. Конечно, не все они были угрожающими – даже сразу после трагедии люди пытались оказать поддержку, – но такое их количество было невыносимым. Один местный репортер попытался подобраться к моей восьмидесятипятилетней тете в Огайо. (Она гордилась, что устояла перед ним, попросив его уйти, хотя и снабдила на дорожку свежеиспеченным домашним печеньем.)

Я не могла без всякого зазрения совести приглашать людей, которых люблю, в место, где горе жителей нашего города соединялось с яростью, направленной против нашей семьи. Выбрав изоляцию, мы выбрали безопасность. Нам пришлось отрезать себя от тепла других людей, которые тоже любили Дилана.

Согласно отчетам полиции, которые были опубликованы много месяцев спустя, нас официально уведомили о смерти Дилана на следующий день после бойни. Я этого не помню. Не помнит и Том. Я помню, как узнала, что тело нашего сына было перевезено в морг для вскрытия. Эта новость дала такое прочное, весомое подтверждение факту смерти Дилана, какого до нее мы не имели. Мысль о том, что он лежит там совсем один, на жестком холодном столе, была непереносима. Я была с ним во время всех походов к педиатру, держала его за руку на каждой прививке, я никогда не оставляла его во время приемов у стоматолога. Я жаждала пойти в морг и быть с ним, просто чтобы он не оставался один.

В то же время мы с Томом возлагали на вскрытие надежду, молясь, чтобы пробы вернулись с положительным результатом на наркотики. По крайней мере, наркотическая зависимость могла дать нам возможность объяснить, почему Дилан был вовлечен в эти ужасные события.

Казалось, будто смерть окружает нас и угрожает со всех сторон. Том начал говорить, что не представляет, как сможет жить без Дилана, без своего малыша. Это мрачное заявление было одной из немногих вещей, которые могли вывести меня из моего почти кататонического состояния: как я переживу, если Том тоже покончит с собой? После того, что случилось с Диланом, я не могла больше верить, что понимаю эмоциональное состояние членов нашей семьи. Насколько я знала, Том и Байрон активно планировали свою смерть. Эта мысль приводила меня в отчаяние.

Также нормальным для меня было до крайности беспокоиться о Байроне, даже если он был слегка нездоров. Как только он исчезал из поля моего зрения, я чувствовала патологический страх и опустошенность. Я никак не могла перестать бояться, что с ним случится что-нибудь страшное или что, не выдержав гнета отчаяния от того, что сделал Дилан, он задумает сделать что-нибудь ужасное с собой. Эта связь между нами только усиливалась в течение нескольких месяцев, чтобы потом исчезнуть.

В жизни Байрона практически не было потерь. Только один раз ему пришлось присутствовать на похоронах тренера Малой бейсбольной лиги, который неожиданно скончался от инфаркта. Мы с Томом оба похоронили родителей и других родственников и знали, что Байрон совершенно не готов к тому, что принесут с собой следующие несколько дней. С другой стороны, как мы могли его к этому подготовить? Первый настоящий опыт потери для Байрона был такой огромной и непостижимой катастрофой, что всем нам пришлось провести остаток своих жизней в попытках понять ее.

В доме Дона и Рут я не могла смотреть телевизор или читать газеты, но временами я натыкалась на осколки информации, как будто человек, выбирающийся из бомбоубежища, чтобы увидеть ужасные разрушения снаружи. Я не могла полностью избежать того, о чем кричал каждый заголовок на первых страницах всех газет в мире: «УЖАС В ЛИТТЛТОНЕ. Два мальчика, которых считают стрелками, Эрик Харрис и Дилан Клиболд, были учениками школы Колумбайн Хай…»

Я стала зацикливаться на фотографии, которая появлялась снова и снова. Это была самая ужасная из школьных фотографий Дилана, такая неприятная, что когда он принес ее домой, я срочно отправила его фотографироваться снова. На ней он выглядел как мальчик, которого и учителя, и ученики постоянно стараются подколоть, – такой тип, от которого вы подальше отодвигаете свой поднос в столовой. Он вовсе не походил на него. Даже в своем полубезумном состоянии в первые дни после трагедии я осознавала, насколько глупо огорчаться из-за того, что средства массовой информации используют неподходящую фотографию Дилана, а не показывают его симпатичным молодым человеком, каким он был на самом деле. Мой сын считался убийцей, а я сидела и возмущалась из-за плохой фотографии. Это показательный пример того, какие трюки использует мозг, когда мы пытаемся справиться с нестерпимыми для нас эмоциями. Как бы абсурдно это ни было, я хотела, чтобы Дилана показывали таким, каким я его помнила.

На каждом канале давали яркие описания кровавой бойни и ужасных вещей, которые Эрик и Дилан говорили и делали. Были подробные описания оружия, которое было у мальчиков, и одежды, в которую они были одеты. Приводили схемы их движения по школе. При отсутствии точной информации шли бесконечные рассуждения о мотивах их действий.

Теории имелись в большом количестве, некоторые противоречили друг другу, и каждая озадачивала еще сильнее, чем предыдущая. В газетах писали, что Дилан и Эрик были готами. Они были приверженцами культа смерти. Они были членами школьной антиобщественной группировки, которая называлась «Тренчкот мафия». Они были испорченными, чрезмерно увлекающимися паршивцами, которые никогда не понимали разницы между плохим и хорошим. Они были геями. Над ними издевались в школе. Они сами над всеми издевались. Нападение хладнокровно планировалось в течение долгого времени. Напротив, оно не было подготовлено: парни приняли неожиданное решение.

За прошедшие годы очень много было написано по поводу освещения бойни в Колумбайн в средствах массовой информации – в частности, о том, как быстро ошибочная информация о мальчиках превратилась в общепризнанную истину.

Мне весь этот поток измышлений напоминал калейдоскоп. Я жаждала пролить свет на случившееся как никто другой; у меня больше не было идеи, в которую я могла бы верить. Как только новый фрагмент информации падал на свое место – причем каждый из них был еще отвратительнее, чем предыдущий, – в фокусе возникал новый портрет моего сына. Неизбежно это был портрет человека, которого я не узнавала. Когда один из кусочков этого портрета исчезал или оказывался ложью, вся конструкция снова менялась, и вместе с ней у меня земля уходила из-под ног. Для всего остального мира эти мелькания калейдоскопа, возможно, выглядели так, как буд-то следователи и пресса все ближе и ближе к правдоподобному объяснению того, почему и как произошла трагедия. Но каждое из этих объяснений все дальше и дальше отодвигало меня от того мальчика, которого я знала.

Вначале меня коробило от освещения событий в Колумбайн в средствах массовой информации, потому что оно было очень неточным или сообщало о моем сыне такие вещи, которые я не могла принять. Теперь меня коробит от него, поскольку как деятель движения против жестокости и консультант в области психического здоровья я понимаю, как чудовищно безответственны были большинство из репортеров. Сейчас мы знаем, что освещение трагедии в средствах массовой информации с обилием излишних деталей – например, с превращением в фетиш одежды убийц или предоставлением подробных схем того, как они двигались во время совершения преступления, – вдохновляет на подражания и дает будущим правонарушителям наметки для разработки своих собственных планов.

Тем не менее, в то время противоречивые сообщения и неточности поддерживали огонь моей отчаянной надежды на то, что все это было ужасным недоразумением. Если тот или иной факт оказались ложными, тогда, возможно, это все – ложь. Как я очень хорошо поняла в последующие недели, месяцы и годы, разум использует такие трюки, чтобы выдержать при сильном напряжении. Обычно крайне разумная, я проводила те первые дни, цепляясь за любую ниточку надежды, которую я могла подобрать или создать, и не важно, какой нерациональной или надуманной она была.

Первой и наиболее распространенной ошибкой была характеристика мальчиков как «изгоев». Это сильно удивило меня, хотя и не должно было: как мне пришлось узнать позднее, это наиболее распространенное (и даже наиболее часто описываемое) ошибочное представление о массовых убийцах.

Дилан действительно всегда был сдержанным и застенчивым, он никогда не любил быть в центре внимания или каким-либо образом выделяться из толпы. Он на самом деле стал более замкнутым, вступив в пору юности, хотя никогда не был затравленным, антисоциальным типом, у которого не было друзей, как его представляли в средствах массовой информации. Всю свою жизнь Дилан умел быстро приобретать хороших, близких друзей, как девочек, так и мальчиков, и поддерживать с ними отношения. За годы его учебы в старшей школе наш телефон разрывался от предложений пойти в боулинг, в кино или сыграть в «воображаемый бейсбол»[8]. Тут же мой мозг начинал приводить аргументы: если средства массовой информации могут ошибаться по поводу социального статуса Дилана, то есть возможность, что и все остальное неправда. То есть репортеры и полиция все перепутали, и Дилан был жертвой, а не преступником.

Также сообщали, что Эрик был единственным другом Дилана, что было не совсем правдой. Мы откровенно не поощряли отношения между ними с тех пор, как мальчики вместе попали в неприятности. Мы с Томом были рады, когда заметили, что Дилан держится от Эрика на расстоянии. Ко времени их смерти я бы определенно назвала лучшим другом Дилана Ната.

Подобным образом средства массовой информации характеризовали Дилана и Эрика как человеконенавистников, носящих свастику. Это странным образом подняло мой дух: не было просто никакого шанса, чтобы эта часть сообщений была правдой. Я выросла в семье евреев, и наша собственная семья только две недели назад отмечала праздник Песах. Как самый младший Дилан читал на празднике Четыре Фразы. Я работала учителем и адвокатом для людей с ограниченными возможностями, и мы с Томом всю жизнь были сторонниками толерантности и сотрудничества. Никто из нас никогда бы не потерпел никаких человеконенавистнических высказываний или антисемитских образов у нас в доме или на одежде Дилана.

И я снова, схожим образом, навязчиво сосредотачивалась на противоречиях и меняющихся цифрах – сколько раненых, сколько убитых. Если власти до сих пор не уверены в количестве жертв, что еще может быть неверно? Я была настолько скована этими деталями, что еще не перевела – я просто не могла – эти цифры в то, что они значили на самом деле: дети и учитель, которые были жестоко убиты и навсегда отняты у своих семей, навсегда лишены будущего. Я хотела, чтобы число погибших и раненых было меньше, как будто благодаря этому действия Дилана были менее ужасными. Я надеюсь, что не оскорблю память тех, кто погиб, или тех, кто остался в живых, но был ранен или получил травмы в тот день, или их семьи, сказав об этом правдиво. Должны были пройти еще многие недели до того момента, когда пелена спала, и я начала оплакивать жертв Дилана. Мы все в первую очередь скорбим о тех, кого мы любим, а Дилан был моим сыном. И я все еще не верила, что он на самом деле мог кого-то убить.

Возможно, я и стремилась избежать полной правды о том, насколько Дилан был вовлечен в трагические события, но полное отрицание, охватившее меня в эти первые дни, не было продолжительным. Величина и жестокость трагедии обрушивались на меня с каждым заголовком в газетах и с каждым звонком нашего адвоката, и снова и снова потрясали меня. Вдобавок к пятнадцати погибшим двадцать четыре пострадавших находились в местных больницах. Сведения о состоянии тяжело раненых детей постоянно обновлялись. Если они выживут, то из-за нанесенных увечий, скорее всего, навсегда останутся инвалидами. Я провела большую часть жизни, работая со студентами с ограниченными возможностями, поэтому очень хорошо понимала, что это означает.

Мой разум пошатнулся. Как это могло быть, что нет никакого способа нажать кнопку перезагрузки, прожить последние недели жизни Дилана снова и изменить конец его жизни, сделать так, чтобы ничего не произошло? Мне до слез было жаль других родителей, оплакивающих своих детей и молящихся около больничных кроватей, и приходилось постоянно напоминать себе, что нет никакого магического заклинания, которое могло бы повернуть время вспять. Я не только не могла ничего сделать, чтобы остановить это, но и теперь, когда все уже произошло, не было абсолютно ничего, что бы я могла сделать, чтобы исправить ситуацию.

Все, чего я хотела, – это вернуть своего сына и получить хотя бы еще один шанс остановить его, пока он не совершит свое ужасное последнее деяние. Мои мысли все время бежали по кругу, всегда начинаясь и заканчиваясь в одном и том же месте: «Как он мог это сделать? Как он мог это сделать?» Мы оказались лицом к лицу с катастрофой, в которой был виновен Дилан, и не было ни одного человека, который мог бы пролить свет ни на то, что произошло, ни на причины произошедшего.

Хотя на свете и нет более гостеприимных людей, чем Дон и Рут, они постепенно стали выглядеть такими же утомленными, как Том, Байрон и я. Желание передохну́ть от гостей вполне естественно, даже если они очаровательные и приятные, а мы едва ли были такими, хотя изо всех сил и старались не мешаться и свести к минимуму тяжесть нашего замешательства и горя. Я знала, что Дону хотелось посмотреть выпуски новостей, посвященные трагедии, также я знала, что не смогу этого слышать, поэтому я все больше и больше времени проводила в подвале. Годы спустя Байрон признался, что прятался за кустарником около дома, чтобы поплакать в одиночестве.

Прошлым вечером, во время встречи с нашим новым поверенным на парковке круглосуточного магазина, мы назначили встречу на следующий день: он хотел, чтобы мы приехали в его офис и познакомились с сотрудниками. Наши соседи и близкие друзья Пегги и Джордж просили нас приехать к ним после встречи с адвокатом. Я сказала, что мы приедем, после того, как я постригу волосы.

Предоставленная сама себе, я носила мужскую фланелевую рубашку и джинсы и могла по пальцам одной руки пересчитать свои посещения маникюрного салона. Тем не менее, ранее в повседневной жизни на работе я поняла, что, если у меня хорошая стрижка, которую я регулярно поправляю в парикмахерской, то я выгляжу аккуратно и профессионально без всяких укладок – на самом деле, очень часто даже не прикоснувшись к расческе по утрам. Поэтому каждый месяц я планировала стрижку и окраску волос. Я воспринимала это как необходимую гигиеническую процедуру, как душ или чистку зубов. В том месяце посещение парикмахерской выпало на день после Колумбайн.

Я решила поехать туда. Я не думала, как это будет выглядеть для всех окружающих, я вообще ни о чем не думала. Стрижка – это было последнее, чего мне хотелось в этом мире, но в тот момент чашка хлопьев, которую Рут заставила меня съесть, прямо-таки застряла у меня в горле. Я решила, что если поеду в парикмахерскую, то на некоторое время выберусь из дома Дона и Рут, дав им чуточку побыть вдвоем и отдохнуть от нас. К тому же от меня ничего не требовалось, кроме как сидеть в кресле. Я не на многое была способна, но думала, что уж с этим-то справлюсь.

Куда важнее было то, что после стрижки я буду выглядеть достойно. Я выросла с мыслью о том, что приличный вид – это способ выказать уважение. Возможно, мне было бы удобнее в джинсах и старой футболке, но в театр я наряжаюсь в знак уважения к актерам. Я и не думала о том, чтобы надеть спортивные брюки в церковь. В ближайшие дни должны были состояться похороны Дилана, а я не хотела выглядеть как огородное пугало, когда буду прощаться со своим сыном.

Том отвез нас в контору Гари Лозова, где мы встретились с его командой. Так вышло, что мы оказались за столом, заполненном юристами, даже раньше, чем сделали приготовления к похоронам своего сына. Вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что мы могли отказаться обсуждать правовые вопросы до похорон, но мы были оглушены своей беспомощностью. Это сближение юридических и личных дел станет образом нашей жизни после Колумбайн, и мы будем с кем-то о чем-то договариваться многие годы. Необходимость заниматься юридическими вопросами тенью легла на наше горе – навсегда. К счастью, мы нашли этичного и сочувствующего нам адвоката, который принял наши интересы близко к сердцу.

Во время встречи Гари кратко изложил правовые аспекты нашей ситуации: судебных исков пока подано не было, но они были неминуемы. Я сидела, оцепенев, пока юристы разговаривали через мою голову. Все еще в шоке, я едва могла понимать, о чем говорится, и просто не могла заставить себя о чем-то беспокоиться. Они вели себя так, как будто на кону стояло мое будущее, но, с моей точки зрения, у меня не было будущего. Моя жизнь закончилась.

Покидая встречу, я спросила Гари о моей записи в парикмахерскую. Подсознательно я уже начала просить его об участии в самых незначительных решениях, осознавая, что я и понятия не имею, как следует себя вести и как поступать. Я все еще была в состоянии зомби. Он мягко сказал мне:

– Я думаю, вы должны делать то, что обычно делаете. Это должно помочь.

Поэтому я позвонила своему парикмахеру и попросила перенести мое время на вечер, чтобы я могла прийти, когда уйдут все остальные клиенты. Она согласилась.

Поздно вечером Том отвез меня в салон и отправился к нашим друзьям, чтобы подождать меня. Парикмахер была очень радушна, но явно чувствовала себя неуютно. Мы не очень хорошо знали друг друга. Это была моя первая попытка выглядеть и вести себя обычно с кем-то, кроме близких родственников и друзей, и я тут же поняла, что она безнадежно провалилась. Я думала, что стрижка волос потребует от меня совсем немногого, но даже эта простейшая социальная активность была сверх того, что я могла вынести. Мне хотелось, чтобы бедная женщина чувствовала себя непринужденно, но я понимала, что она больше никогда не сможет смотреть на меня как на обычное человеческое существо после того, что сделал Дилан.

Темнота за большими витринными окнами первого этажа заставляла чувствовать себя так, как будто меня выставили напоказ. Я с трудом смогла заставить себя посмотреть в глаза тому потрепанному, затравленному существу, которое я видела в зеркале. Парикмахер нервно болтала, а я пялилась на освещенные флуоресцентными лампами витрины магазинов. В разговоре она упомянула, что мать одной из жертв приходила в салон сегодня днем.

Это повергло меня в ступор. Возможно, я сижу в том же кресле, где сидела та, другая мать, а возможно – и под тем же самым пластиковым колпаком. Мысль о том, что мы обе пришли на эту дежурную стрижку, чтобы подготовиться к похоронам наших детей, тронула и ужаснула меня одновременно. На долю секунды я почувствовала, что мы вместе, что я принадлежу к тем людям, которые скорбят.

Но затем горе, которое мой собственный сын причинил этой, другой, матери, стало невыносимым. Я хотела почувствовать себя ближе к ней, и я почувствовала, но я была последним человеком на Земле, которому она позволила бы сказать ей слова соболезнования, и одиночество, скорбь и вина очень быстро пришли на смену этому ощущению единения, и я почувствовала себя опустошенной.

Я почти расплакалась от признательности, когда появились моя подруга Пегги и ее дочка Дженни – вот сюрприз! Они оставили Тома с мужем Пегги Джорджем, чтобы мужчины могли поговорить. Было унизительно, что меня видят в таком жалком положении, с мокрыми волосами, прилипшими к лицу, осевшую в кресле, слишком слабую, чтобы усидеть ровно. Мои друзья могли понять, как тяжело мне приходится трудиться, чтобы держаться и не раскисать. И они обе протянули мне руки и подхватили с моей стороны разговор с парикмахером, пока я не слишком успешно боролась с подступающими слезами.

В конце концов я выбралась из кресла с немного влажными волосами, как всегда делала. Когда я пошла расплачиваться, вспомнила, что мой запас наличных ограничен: Брауны одолжили нам немного денег, чтобы мы могли прогуляться по магазинам и не выдавать свою личность, используя чеки или кредитные карты, но мне не хотелось их тратить, пока не узнаю, когда мы сможем попасть в банк. Поэтому я спросила парикмахера, не позволит ли она мне прислать чек по почте вместо того, чтобы расплатиться наличными, как я делала всегда.

Последовавшая в ответ тишина испугала меня. Я почувствовала недоверие в ее колебаниях. Затем она собрала всю свою смелость и объяснила, что политика салона требует оплаты сразу после обслуживания. Стыд сжал мое горло, когда я, путаясь в банкнотах, расплатилась с ней. Я больше не была тем человеком, которого она знала до трагедии, я теперь была матерью преступника. То, что сделал Дилан, изменило меня как в глазах других людей, так и в моих собственных.

Все еще озабоченная уменьшением моих денежных запасов, я была застигнута врасплох парикмахером, которая спросила, можно ли говорить людям, что она меня видела. Я снова вспомнила ту, другую мать, сидящую в кресле салона, и быстро ускользнувший момент единения с ней, которое я почувствовала через ритуал дежурной стрижки, которую сделали мы обе. Сглупив, я сказала парикмахеру, что о моем визите в салон можно говорить. Возможно, она сможет создать связь между мной и обществом, разорванным на части поступком моего сына.

Это были только первые дни, и до меня просто не дошло, что она будет говорить с прессой. Тем же вечером она дала интервью. Это был великодушный поступок, попытка помочь нам: она описала мой ужас и горе, то, как я настаивала на том, что мы ничего не знали о планах нашего сына. Но вся история приобрела популярность, и я вдруг стала Марией-Антуанеттой, застигнутой за потаканием своим желаниям в то время, как родители оплакивают детей, погибших в школе. Этот рассказ привлек внимание всей страны, и я получала полные ненависти письма даже из Техаса.

Средства массовой информации по-прежнему поддерживают версию о том, что Дилан был эгоистичным ребенком, воспитанным нерадивыми, занимающимися только собой родителями. Выпуски новостей многократно повторяли, что Дилан ездил на БМВ, ни разу не упомянув, что Том купил этот автомобиль за четыре сотни долларов, разбитый и практически непригодный для езды, и что они с Диланом чинили его вместе. Снимки нашего дома, сделанные с воздуха, показывали наше жилище как огромное личное имение, но никто не упоминал, что дом был построен неким мастером на все руки, в нем были мыши, и мы купили его за бесценок из-за запущенного состояния.

Эти и другие ложные представления беспокоили меня. Том был сильнее поглощен своей скорбью о Дилане, своем любимом сыне и близком товарище. Они проводили вместе многие часы, споря о бейсбольном счете, ремонтируя машины, сооружая динамики и играя в шахматы. Сердце Тома было разбито тем, что Дилан даже не попрощался. Одно дело, что наш сын совершил свое ужасающее преступление, а другое – то, что он сделал это без каких-либо объяснений. Разница, незначительная сама по себе, стала чем-то значимым.

Я сама сосредоточилась на реакции общественности вокруг нас. Как и многие женщины, я была с детства приучена думать прежде всего о других и заботиться о том, чтобы обо мне все хорошо отзывались. Я испытывала удовлетворение и гордость от того, что была активным и уважаемым членом общества, от того, что меня считали хорошей матерью. Нахлынувшее осуждение было мучительным.

В средствах массовой информации самый мягкий портрет нас как родителей изображал людей, не имеющих связи со своим сыном, бесполезных, неумелых и слепо не замечающих ничего вокруг. Согласно другим источникам мы сознательно покрывали оголтелого расиста и закрывали глаза на арсенал, который он хранил под нашей крышей, таким образом, подвергая всех окружающих опасности.

Я прекрасно понимала, почему люди обвиняли нас. Я бы, конечно, была зла без всякой меры на родителей такого ребенка, если бы все пошло по-другому. Я бы ненавидела их. Конечно, я бы обвиняла их. Но я также знала, что ни одна из этих карикатур на нас не была истиной, и что истина гораздо более неприятна.

Двадцать второго апреля, через два дня после стрельбы, мы узнали от нашего адвоката, что смерть Дилана была классифицирована как самоубийство. Коронер был готов выдать нам тело.

После этого объявления нам на головы свалилась новая ужасающая проблема: что мы будем делать с телом? Мы рассудили, что нас моментально выставят из любого похоронного зала в Литтлтоне. Даже если они нам не откажут, просто тошнотворно было представлять, что мы можем усугубить горе семей жертв или вмешаться в их церемонии. Я понятия не имела, что делать.

Много лет назад я работала в комитете, наблюдающем за научной разработкой, связанной с похоронами, которая проходила в местном колледже и давала возможность привлечения студентов с ограниченными возможностями. Я тесно сотрудничала с главой этой программы. Хотя мы долгие годы не общались, но, отчаявшись и не зная куда еще обратиться, я решилась попросить ее о помощи.

Когда я позвонила по телефону, голос Марты был теплым и полным заботы. Она сказала, что как раз думала обо мне и волновалась, не может ли она мне как-то помочь, но не знала, как со мной связаться. Как только мы повесили трубки, она немедленно заключила для нас договор с директором самого респектабельного похоронного зала в Денвере. В течение нескольких последующих дней Марта и Джон были необычайно великодушны и сострадательны по отношению к нам.

Вначале мы с Томом не хотели устраивать какой-либо погребальной церемонии для Дилана. Это казалось просто неуважением по отношению к его жертвам. Тем не менее, я до конца дней своих буду благодарна Марте и Джону за то, что они убедили нас изменить свое решение. Они пообещали, что это будет частная церемония, закрытая и от средств массовой информации, и от наших разъяренных сограждан. Вместе мы распланировали простую службу, на которую были приглашены только несколько друзей и родственников. Конечно, там были Байрон, Рут и Дон, а также родители двух лучших друзей Дилана, Ната и Зака. Священник из церкви, которую мы посещали, когда Дилан и Байрон были маленькими, согласился провести для нас эту церемонию.

Мы с Томом понимали, что для нас единственным вариантом была кремация. Вероятность того, что над могилой надругаются, была слишком велика, и, возможно, мы не сможем оставаться в этом районе страны. Если мы похороним тело Дилана, а затем переедем, то будем вынуждены покинуть его могилу. Я объяснила, что мне нужно в последний раз посмотреть на сына, и Марта и Джон сказали, что гримеры сделают все возможное, чтобы прикрыть пулевые отверстия в его голове, чтобы мы могли увидеть Дилана таким, каким его знали.

Я с трудом могу вспомнить, как делались все эти приготовления. Я помню, что удивлялась, слыша, как спокойно говорю о практических вещах в то время, как единственным звуком в моей голове был бесконечный вопль агонии и неверия. Это был мой сын, которого я вынашивала, защищала и любила всем своим сердцем. Мысль о том, что я никогда не услышу его голос и не прикоснусь к его лицу, прерывала мое дыхание. Мне потребовалась каждая унция силы, которую я смогла собрать, чтобы подготовиться к церемонии, которая навсегда разделит нас. Мое материнство с Диланом было закончено. Любви и труду, которые были вложены в создание этого человеческого существа, пришел конец. Самый ужасающий, какой только мог быть, конец.

Посреди кошмара приготовлений к похоронам Дилана стало ясно, что здоровье нашего старого кота Рокки быстро ухудшается, и моим умом завладела мысль об оказании ему медицинской помощи.

Позже Рут созналась, что моя истерия насчет пожилого кота стала для нее признаком того, что я полностью сломалась под нечеловеческим давлением. Мы пробыли в их доме три дня, и я была так слаба, что за столом мне приходилось подпирать голову рукой, чтобы не упасть под грузом своего изнеможения и горя. Я едва могла сама принять душ или поесть, не говоря уж о том, чтобы заботиться о своей семье, но я не прекращала беспокоиться о Рокки.

О том, что я сама поеду к ветеринару не было и речи: я сознавала, что нахожусь не в том состоянии, чтобы сесть за руль машины. Просто потому, что они не знали, что еще делать, Рут и Дон безропотно посадили Рокки в свою машину и повезли нас в ветеринарную клинику неподалеку от нашего дома.

Я беззастенчиво чувствительна, когда дело касается домашних животных, но сейчас понимаю, что поездка с Рокки в тот день была не просто поведением ответственного хозяина. В Литтлтоне было так много страдания, за которое я чувствовала свою ответственность, и я ничего не могла с этим поделать. Но я могла позаботиться об этом страдающем животном, и эту ситуацию еще можно было исправить.

Боясь, что меня могут узнать, я вошла в клинику через боковую дверь. Когда пришло время передать Рокки в руки ветеринара, я поняла, что не могу этого сделать. Рокки был котом Дилана. Сын сам выбрал его из выводка соседских котят, когда учился в третьем классе. Большой белый кот был с нами во время всех семейных вечеров на диване, когда мы вместе смотрели мультфильмы о Розовой пантере. Дать уйти Рокки было так же, как дать уйти Дилану. Я пыталась говорить с врачами, не всхлипывая, и попросила их сделать для кота все, что они смогут, и не дать ему умереть, пока я не смогу вернуться. Наконец, я позволила ветеринару забрать испуганного кота из моих рук.

Пересекая парковку в направлении моего безопасного убежища – машины Дона и Рут, я услышала, что за мной кто-то бежит, окликая меня по имени. Я обернулась и увидела женщину из персонала клиники, спешащую за мной. В какой-то момент я не знала, идти ли мне к ней или бежать от нее. Гари постоянно повторял нам, что мы должны заботиться о своей безопасности: в Колорадо и во всем мире множество людей считают нас ответственными за стрельбу, и будут счастливы увидеть нас мертвыми. За день до этого в его офис прислали большую коробку горячей еды – знак сочувствия и сострадания от какого-то незнакомца, как и ящики писем, которые мы начали получать. Гари не позволил нам съесть ни кусочка этой пищи, опасаясь, что она отравлена. Даже спустя годы я ощущаю тревогу, когда мне приходится указывать свое полное имя в бланке доставки или называть его служащему банка. Но тот момент на парковке ветеринарной клиники был первым случаем, когда я замерла от страха, ожидая каких-то действий от человека в месте, где мы жили.

Оказалось, что я напрасно волновалась. Маленькая женщина обвила меня руками. Она сказала, что сама вырастила мальчишек и знает, какими непроходимо глупыми они могут быть. Это было чувство, которым очень многие матери делились со мной на протяжении долгих лет. Хотя я была выше ее, я позволила ей поддерживать себя, пока я рыдала, заливая нас обеих своими слезами. Позже я поняла, что даже не спросила ее имени.

Эта женщина была не единственным человеком, показавшим нам свое великодушие. Еще до того, как мы уехали от Дона и Рут, наши давние друзья и соседи сплотились вокруг нас. В одной газете напечатали фотографию наших друзей, вешающих плакат в воротах нашей подъездной аллеи:

Сью и Том!

Мы вас любим!

Мы с вами!

ПОЗВОНИТЕ НАМ!

Вид этих знакомых дорогих лиц был как сигнал радио «Свобода», прорвавшийся сквозь заслоны врагов. Память о том, что в мире так много доброты, большой и маленькой, примирила меня с этим днем. Тем не менее, несмотря на то, что наши друзья и семья показывали свою любовь и сочувствие к нам, я была уверена, что они тоже задаются вопросом: «Что все-таки вы такое сотворили, чтобы вызвать такую злость в ребенке? Как вы могли не видеть, что происходит?»

Я и сама задавалась этими вопросами.

Глава 4. Место упокоения

В субботу, двадцать четвертого апреля, мы кремировали тело нашего сына.

Марта предложила заехать за нами и отвезти нас в похоронный зал. Ее опыт общения с людьми, потерявшими родственников, был очень кстати, и она легко болтала с нами, одновременно управляя автомобилем, но парализующий ужас, который я чувствовала, нарастал с каждой милей. Тем не менее, мое хорошее воспитание одерживало победу, и я пыталась со своей стороны поддержать разговор, хотя ужасно дрожала и безуспешно пыталась сдержать подступающие слезы.

Марта и Джон были искренне озабочены нашей безопасностью и сохранением тайны. Они уверили нас, что рядом с комнатой, где положат Дилана, не будет никаких объявлений или книги для записей. В самой комнате был только один вход и никаких окон. Но несмотря на все эти предосторожности, один из представителей прессы позвонил в похоронный зал за несколько минут до нашего приезда, поэтому мы входили в комнату крадучись, оглядываясь через плечо, как испуганные жертвы хищного зверя.

Не найдется никаких слов, чтобы описать боль, которую я почувствовала, увидев тело Дилана, лежащее в гробу. Выражение лица у него было незнакомое, позже Байрон признался, что благодаря этому ему было легче. Это незнакомое выражение, возможно, было единственной вещью, которая позволила нам перенести этот первый, ужасающий, нереальный миг. Я пригладила волосы Дилана и поцеловала его в лоб, вглядываясь в лицо, надеясь увидеть в нем ответы и не находя ни одного. Мы с Томом принесли несколько плюшевых зверей, которых Дилан любил в детстве, и положили их в гроб так, чтобы они оказались у его щек и шеи. Байрон, Том и я взяли друг друга за руки и вместе коснулись рук Дилана. В конце концов, мы снова были вместе, снова были семьей.

Был холодный весенний день, и меня вдруг переполнило навязчивое, почти биологическое желание согреть Дилана. Я никак не могла перестать растирать его холодные как лед руки, выглядывающие из-под больничной сорочки с короткими рукавами, в которую он был одет. Мне пришлось удерживать себя от того, чтобы забраться в гроб, чтобы закрыть его тело теплом своего.

Марта советовала, чтобы каждый из нас провел какое-то время наедине с Диланом. Байрон был первым. Пока я ждала в главной гостиной похоронного зала, я пыталась подготовить себя к тому, что в последний раз окажусь наедине с останками моего сына, и начала паниковать. На меня накатила волна почти животного инстинкта защиты своего потомства. Как я смогу позволить уничтожить Дилана, сжечь его в огне? Я вскочила со стула и начала шагать по комнате, мои мысли бежали с огромной скоростью. Другой вариант – погребение под землей или на земле – не принес мне успокоения. Я попыталась представить, как мы могли бы украсть тело из морга и ускользнуть с ним в безопасное место. «Я не могу этого сделать», – снова и снова думала я. В гостиной похоронного зала был камин. В холодный снежный день он выглядел очень привлекательно и жизнерадостно, и я подошла к нему. В конце концов, я немного успокоилась, глядя на игру языков пламени. Большая часть моей паники превратилась в смирение, а затем горе вернулось с новой силой. «Как грустно, – думала я, глядя в огонь, – что таким способом я должна согревать своего сына».

С того дня я видела множество повторяющихся снов о Дилане: снов, в которых у меня был второй шанс спасти его, и я его упускала; снов, где, я поднимаю его рубашку, чтобы обнажить скрытые под ней раны; снов, где я одновременно спасаю его и спасаю других людей от него. Но этот сон я видела только один раз.

В нем я видела окровавленные кости Дилана, разбросанные по лесной почве. Я собираю их одну за другой, держу в руках, боясь положить, потому что они могут быть украдены или потеряны. Безопасного места для них нет, и я остаюсь бессильно стоять, прижимая к груди липкие, сочащиеся кровью кости.

Есть известная буддистская притча о женщине, которую звали Киса Готами. Рассказ начинается с того, что ее ребенок умирает. Неспособная принять его уход, женщина требует лекарство от врача, который прекрасно знает, что ребенку ничего не поможет. Он отправляет ее к Будде, который говорит женщине пойти и собрать горстку зерен горчицы из дома, где никто никогда не страдал, теряя близких. Киса Готами ходит от двери к двери и говорит, что ей нужно лекарство для ее ребенка. Многие люди предлагают ей зерна горчицы, но каждый раз, когда она спрашивает хозяина дома, теряли ли они близких, ей всегда отвечают: «Да!» Наконец, она возвращается к Будде.

– Принесла ли ты зерна горчицы? – спрашивает он.

– Нет, – отвечает она. – Но теперь я понимаю, что нет человека, который никогда не терял тех, кого любит, и я должна оставить моего ребенка в покое.

Мне потребовались годы, чтобы найти место упокоения для Дилана в своем сознании, и еще больше времени, чтобы обнаружить некоторые ответы, которые позволили мне найти покой для себя.

Глава 5. Дурное предчувствие

В субботу вечером, после похорон Дилана, мы сняли белье с постелей, собрали домашних животных и покинули подвал дома Дона и Рут, чтобы вернуться домой. Байрон ехал за нами на своей машине.

Мы с тревогой приблизились к нашему дому. Толпа журналистов вовсе не уменьшилась. Они окружали дома наших друзей, забрасывая их визитными карточками и сообщениями. Один из них перегородил подъездную аллею нашей подруги, когда она отказалась разговаривать с ним, а потом преследовал ее, когда она выезжала по делам, пока она не пригрозила позвонить в полицию. Не раз друзья шепотом говорили нам, что известный репортер сидит прямо здесь, в их доме.

Я понимала, что всех их занимает один вопрос – почему произошла стрельба. Я понимала, они ждут, что мы сможем дать им объяснения, хотя нам нечего было сказать. Все, чего мы хотели, – остаться в одиночестве, чтобы оплакать смерть нашего сына и тех, кого он убил и ранил. К счастью, когда мы подъехали к дому в тот вечер, на нашей подъездной аллее никого не было. После четырехдневного бесплодного ожидания журналисты сдались и уехали.

Наше возвращение домой не принесло никакого облегчения. Я ждала, что мы почувствуем себя лучше, просто снова оказавшись дома, ближе к вещам Дилана. Вместо этого, как только передняя дверь закрылась за нами, я почувствовала себя еще более уязвимой, чем в доме Дона и Рут. В больших панорамных окнах был виден живописный пейзаж Колорадо. Мы никогда их не занавешивали; уединенность была не в чести там, где мы жили, к тому же мы не хотели загораживать вид. Теперь я могла думать только о том, какой незащищенной заставляют меня чувствовать эти окна. Поскольку в доме горел свет, любой мог увидеть, что у нас происходит.

Лампа, которую Том, уезжая, оставил гореть в переднем окне, была нашим единственным источником света, когда мы шли через опустошенный дом. Том нашел ручной фонарик, но по непонятной причине весь наш запас батареек исчез из кухонного ящика, поэтому мы отыскали наполовину сгоревшие столовые свечи, которые я хранила на случай отключения электричества. По привычке я все еще хранила спички на верхней полке, подальше от маленьких детей, которые переросли меня несколько лет назад, но спички, как и батарейки, исчезли. Полиция конфисковала все, что могло послужить для изготовления бомб.

Шаря в темноте, я нашла комплект старых простыней, несколько фланелевых одеял и газеты, которые должны были отправиться на переработку. Я пошарила по ящикам, чтобы найти кнопки и липкую ленту. Вначале мы занавесили кухню, встав на стулья при свете из открытого холодильника, прикрепили сделанные из простыней занавески. Со свечами, зажженными от газовой плиты, мы втроем переходили из комнаты в комнату, используя любые занавеси, которые только смогли найти, чтобы не допустить любопытные взгляды в наш дом. Только когда мы были завернуты в этот пестрый кокон, мы, наконец, включили нормальный свет в задней части дома.

После того как Байрон помог нам разместиться, он вернулся в свою квартиру. Было очень трудно отпустить его. Я была уверена, что его внешнее сходство с Диланом и наша примечательная общая фамилия никогда не дадут ему снова вернуться к нормальной жизни, а его горе и замешательство пугали меня куда сильнее, чем мои собственные. Я потеряла одного сына и была в ужасе от того, что могу потерять второго.

Возможно, я была так зациклена на Байроне, потому что сам факт его присутствия возвращал меня к жизни. Несмотря на все, когда я была с Байроном, я все еще была чьей-то матерью.

Оставшись одни, мы с Томом бродили по темным комнатам. По пути домой я представляла себе, что я спрячусь в свою нору, как загнанный зверь, но сейчас чувствовала себя как животное, раненное так тяжело, что ему остается только заползти в какую-нибудь дыру, чтобы умереть в одиночестве. Наше жилище больше не воспринималось как дом. Занавешенные окна изменили акустику в комнатах, а отсутствие звуков в нашем неожиданно ставшем бездетным доме душило, как отсутствие кислорода. Мне все казалось, что я слышу, как открывается дверь холодильника – одна из многих фантазий о том, что Дилан все еще с нами, телом и душой. Эти фантазии посещали меня в течение многих лет.

С первого этажа нам было видно, что наверху, в мезонине навалены мебель, книги и бумаги, выброшенные из комнаты Дилана в коридор. Его матрас без простыней свисал с перил лестницы на второй этаж. Сама кровать, разобранная на части, лежала рядом. Хотя мы так хотели быть рядом с его вещами, когда жили у Дона и Рут, ни у кого из нас не хватило сил подойти к его комнате той ночью.

Оставаться в сознании было слишком больно, поэтому мы с Томом отправились в постель. Мы оставили свет включенным, потому что окна нашей комнаты выходили на дорогу, и мы боялись, что пресса или злоумышленники заметят, что мы погасили свет. Когда выяснилось, что из-за слепящего света мы не можем уснуть, мы наконец согласились, что сделали глупость.

Трудно себе представить, что мы вообще могли спать в ту первую ночь дома, но мозг наконец проявил милосердие и отключился. Как это будет повторяться многие годы, пробуждение оказалось самым ужасным моментом всего дня – короткое мгновение, когда еще можно поверить, что все это было ночным кошмаром, самым худшим сном, который может присниться человеку.

В то первое утро в своей постели рука Тома добралась до моей, и мы вместе лежали в тишине, глядя в потолок и держа друг друга за руки. Наконец, один из нас опустил ноги на пол, и мы вместе вышли из спальни. Я вздрагивала, проходя по дому при дневном свете и постоянно натыкаясь на фотографии мальчиков, играющих в прятки и рыбачащих со своим отцом, в бейсбольной форме, сплавляющихся на плоту вместе с другой семьей, стоящих на камнях неподалеку от нашего дома. Озорное, радостное лицо Дилана смотрело на меня со столов и книжных полок.

Главную комнату нашего любимого дома, места, где мы прожили больше десяти лет, где мы смотрели бесчисленные классические фильмы, где делались домашние работы, где проходили семейные обеды, было не узнать. Мы не могли выжить без уединенности, но занавешенные окна делали большое пространство темным и зловещим. Чистый солнечный свет, который всегда наполнял наш дом, отражался от газет, а воздух, казалось, пах мокрой псиной. Я слышала щебетанье прилетевших к кормушке птиц, но не могла их видеть.

Короткое путешествие из спальни в кухню утомило меня, и я оперлась о стойку, чтобы не упасть. Стоя здесь, я вдруг подумала о неприятном моменте, который был у меня много лет назад в больнице, сразу после рождения Дилана.

Он родился ранним утром одиннадцатого сентября 1981 года. Как и старшего сына, мы с Томом назвали его в честь валлийского поэта Дилана Томаса. Простыни в больнице были в желтый цветочек, а рождение Дилана было таким тихим и обычным, что, пока я трудилась, могла слышать шепот медсестер в коридоре. Он закричал еще до того, как его подали в мои нетерпеливые руки, и он лежал, жмурясь от света.

Как и любая только что родившая мать, я была в восторге от встречи с этим новым существом, с которым у меня уже были такие близкие отношения. На следующее утро мы наконец остались одни, и я со страстью целовала его гладкие щечки и восхищалась его крохотными, совершенными пальчиками и ноготками. Но когда я держала его, я почувствовала острое и тревожное предчувствие, такое сильное, что я вся задрожала. Это было так, будто большая хищная птица пролетела над нашими головами, накрыв нас своей тенью. Глядя на совершенное создание в моих руках, я была охвачена сильным предвидением: этот ребенок принесет мне большое горе.

Я не суеверна от природы, и это было чувство, которое я никогда – ни в прошлом, ни в будущем – не испытывала. Я была так испугана им, что с трудом смогла пошевелиться. Была ли это материнская интуиция? Не был ли мой казавшийся здоровым ребенок болен? Но все анализы и обследования были в порядке, и меня с моим маленьким мальчиком отправили домой.

Две недели спустя Дилана вырвало фонтаном после кормления, а затем – и после следующего. Сильно испугавшись, я отвезла его в отделение скорой помощи. Доктора оставили Дилана в больнице на двое суток для наблюдения, но ничего не нашли. Во время следующего нашего визита позже на той же неделе, на котором я настояла, трехнедельный Дилан был бледен, обезвожен и весил меньше, чем при рождении. Тогда ситуация уже была достаточно плоха, чтобы сделать рентген, и у моего сына обнаружили стеноз привратника желудка, сужение между желудком и кишечником. Нас отправили обратно в больницу. Положение было очень серьезным, Дилан мог умереть без экстренной операции.

После того, как он прошел через это суровое испытание, и снова стал милым, пухлым, розовощеким малышом, я почувствовала облегчение и решила, что эта серьезная болезнь – несчастье, которое предотвратили, – и есть та беда, которую предсказывало мое предчувствие в больнице.

Эта детская болезнь была последним разом, когда мне приходилось беспокоиться о Дилане, по крайней мере, до происшествия в старшей школе.

Илл.: вместе с начинающим ходить Диланом играем в снегу. Фотография из архива семьи Клиболд.

Глава 6. Детство

Я вела дневники большую часть своей жизни. Когда я заканчивала начальную школу и перешла в среднюю, я поверяла свои надежды и мечты страницам маленьких записных книжек, которые тщательно запирала и прятала, чтобы никто на свете не узнал, какую блузку я надевала и куда ходила со своей собакой на прогулку. Каждый день я исписывала целую страницу. Если моя сестра теряла терпение и выключала свет в спальне, я заканчивала писать в темноте.

В старшей школе и колледже я больше сосредоточилась на письмах моей сестре, матери, бабушкам и дедушкам, а также находила время для написания (плохих) стихов. После того, как я вышла замуж и родила детей, я делала записи каждый раз, когда хотела отметить значительные события или справиться с неприятными эмоциями. Я получала удовольствие, записывая достижения в развитии моих детей и фиксируя даты, когда они впервые заметили свои собственные ручки, перевернулись или сделали первые шаги. Когда мальчики подросли и забота об их полной занятиями жизни стала требовать больше времени, записи стали более короткими и обыденными: «Отвести Байрона к стоматологу, нужно чистить зубы нитью. Команда Дилана победила: 6:3!»

В первые дни после Колумбайн я снова вернулась к ведению дневника. Я делала записи в книге, которую Дилан подарил мне на Рождество. Мы с Томом всегда говорили мальчикам, чтобы они не покупали дорогие подарки, и поэтому я была тронута, когда в 1997 году нашла книгу для записей в кожаной обложке среди своих подарков. Я так явно выражала свою радость по поводу того, какой это великолепный подарок, что Дилан подарил мне еще один дневник на Рождество в 1998 году. У этого дневника на обложке была репродукция картины Эдварда Мунка «Крик». Конечно, позже это изображение стало зловеще символичным, но в то время я была просто тронута таким внимательно выбранным подарком, который затрагивал и ведение дневника, и искусство, и, таким образом, идеально подходил для меня.

После Колумбайн облегчение, приходившее ко мне, когда я делала записи, ощущалось почти физически, хотя и было временным. Мои дневники стали для меня местом, где можно собрать мириады порой противоречивых чувств, связанных с моим сыном и тем, что он сделал. В первые дни ведение записей позволяло мне излить свою огромную скорбь из-за горя и страданий, которые причинил Дилан. До того, как я смогла лично связаться с семьями жертв, дневники стали для меня местом, где можно было попросить у них прощения и тайно погоревать о потерях, которые они пережили.

Дневники также были для меня местом, где можно было расставить все на свои места. В первое время после трагедии мы оплакивали не только Дилана, но и саму его личность – и наше самосознание. Было невозможно исправить поток ложных сведений в средствах массовой информации, но я хотела рассказать нашу часть всей истории, пусть даже только себе. Страницы моих записных книжек стали местом, где можно было тихо ответить людям, которые называли нас зверями и чудовищами, исправить неправильные представления о моем сыне и нашей семье. Некоторые из этих страниц отражают мою самозащиту и даже злость против тех, кто судил, ничего не зная о нас. Я не гордилась этими чувствами и была рада хранить их в секрете, но в то время они были мне необходимы, и я вижу детали, которые мучили меня, как невольные доказательства потрясения и горя, которые я ощущала.

Ведение дневника также давало мне возможность отразить мою собственную потерю, когда я не чувствовала себя в безопасности, чтобы говорить о ней открыто. Наш адвокат говорил мне, что я не могу посещать группу поддержки для потерявших близких родственников, не рискуя подвергнуть неприятностям ее других членов, но мне нужно было безопасное место, чтобы вспоминать и оплакивать своего сына. Для всего остального мира Дилан был чудовищем, но я потеряла своего ребенка.

И поэтому, особенно в те первые дни, больше всего в моих дневниках появлялось воспоминаний. Позже я буду возвращаться к ним в попытках увидеть, где же все пошло так ужасно неправильно. Когда горюешь о потере близкого человека, стараешься запечатлеть его в памяти, и многие годы мое горе было связано с вопросом, что же было у Дилана в голове в конце его жизни. Попытки понять эту тайну придут позже. В те первые дни я писала просто потому, что любила.

Я записывала все, что только могла вспомнить о Дилане, – о ребенке, о мальчишке, о подростке. Я восстанавливала его победы и разочарования, а также целый ряд маленьких, совершенно обычных моментов нашей совместной жизни. Боясь, что все забуду, я записывала избитые семейные истории и шутки, которыми мы наслаждались вместе, словечки и фразочки, которые заставляли каждого из нас четверых разражаться смехом и оставались непонятными для любого человека со стороны. Ведение записей делало меня ближе к Дилану.

Я знаю: то, что я пишу об этом здесь, приведет к тому, что меня снова будут осуждать. Эта мысль наполняет меня страхом, хотя не было таких критических высказываний по поводу моей роли как родителя, которые я не слышала бы за последние шестнадцать лет. Я слышала, что мы с Томом были слишком снисходительны к Дилану и что мы были слишком строги. Мне говорили, что позиция нашей семьи по отношению к оружию стала причиной трагедии в Колумбайн: возможно, если бы Дилан привык к оружию, оно не имело бы такой мистической власти над ним. Люди спрашивали меня, не обращались ли мы с Диланом жестоко, не позволяли ли другим обращаться с ним жестоко, обнимали ли его когда-нибудь, говорили ли, что его любим.

Конечно, оглядываясь назад, я скептически оцениваю принятые нами решения. Конечно, мне есть, о чем жалеть, особенно это касается тех звоночков, которые я пропустила и которые указывали, что Дилан был в опасности, что мог повредить себе и другим. Именно потому, что я их пропустила, я хочу рассказать эту историю, поскольку какие бы родительские решения ни принимали мы с Томом, мы делали это, хорошо подумав, в полном сознании и в полную меру своих способностей. Я рассказываю эту историю не для того, чтобы спасти репутацию своего сына или нашу репутацию как его родителей. Но я думаю, что важно, – особенно, для учителей и родителей, – понимать, каким был Дилан.

За пятнадцать лет, которые я проработала в сфере профилактики самоубийств и жестокости, я слышала множество историй о жизнях, которые оборвались трагически. Иногда родители говорили мне, что знали: их ребенок в беде. Они описывали ребенка, которого не могли выносить, демонстрирующего антисоциальное поведение в начальной школе; злого, жестокого подростка, которого они сами боялись. Во многих случаях такие родители пытались неоднократно (и часто безуспешно) помочь своему ребенку. Подробнее я расскажу о таких случаях далее. Мы должны сделать так, чтобы родителям и другим заинтересованным лицам было легче прийти на помощь ребенку, у которого явные трудности, до того, как этот ребенок станет опасным для себя и других. Но здесь я упомянула эти борющиеся с трудностями семьи, потому что хочу отметить важное различие. Ребенок, чьи проблемы лежат на поверхности и разрушают жизнь его или ее семьи многие годы? Это был не мой сын.

Были признаки того, что у Дилана проблемы, и я несу ответственность за то, что пропустила их, но не было никаких пронзительных сигналов сирен, никаких неоновых вывесок с надписью «Опасность!» Вы бы не стали нервно отдергивать своего ребенка от Дилана, если бы увидели его сидящим на скамейке в парке. На самом деле, поболтав с ним несколько минут, вы бы спокойно пригласили его на воскресный обед. Насколько я понимаю, это именно та правда, которая делает нас такими уязвимыми.

После Колумбайн мнение окружающих о моем сыне сложилось – что вполне понятно – молниеносно: Дилан был чудовищем. Но это заключение было обманчивым, потому что оно тесно связано с куда сильнее обескураживающей реальностью. Как и вся мифология, вера в то, что Дилан был чудовищем, служила более глубокой цели: людям нужно верить, что они смогут распознать злодеев среди себе подобных. С чудовищами нельзя ошибиться, вы всегда узнаете чудовище, если видели хотя бы одно из них, не так ли? Если Дилан был монстром, чьи беспечные родители позволили своему психически неуравновешенному, разъяренному ребенку хранить целый арсенал оружия у себя под носом, тогда трагедия – эта ужасная трагедия – не имеет никакого отношения к обычным мамам и папам, сидящим в своих гостиных, когда их дети мирно сопят носами в мягких постелях наверху. Случилось нечто душераздирающее, но оно случилось где-то далеко. Если Дилан был чудовищем, тогда события в Колумбайн, хотя и трагичные, но являются аномальными, чем-то вроде удара молнии в ясный, солнечный день.

Есть проблема? Да, в том, что все это неправда. Так же чудовищна, как то, что сделал Дилан, правда о нем: она такова, что ее куда труднее принять. Он не был красноглазым дьяволом, какого мы привыкли видеть в мультфильмах. Тревожная реальность состоит в том, что эта невероятная жестокость крылась в добродушном, стеснительном, приятном молодом человеке из «хорошего дома». Мы с Томом были ответственными родителями, которые ограничивали просмотр телевизора и поедание сладостей. Мы следили, какие фильмы смотрят наши мальчики, и укладывали их спать со сказками, молитвами и объятиями. За исключением тревожащего поведения за год до трагедии (которое едва ли было из ряда вон выходящим для подростка, как нам сказали) Дилан был классическим хорошим мальчиком. Его было легко растить, с ним приятно было быть, это был ребенок, который всегда заставлял нас чувствовать гордость.

Если изображение Дилана как чудовища оставляет впечатление, что трагедия в Колумбайн не имеет никакого отношения к обычным людям и их семьям, тогда любое успокоение, которое оно дает, фальшиво. Я надеюсь, что правда откроет людям глаза и заставит их чувствовать уязвимость, которой не так-то просто найти границу. Пусть им придется бояться сильнее, но в данном случае это крайне важно.

Я хотела стать матерью, когда еще сама была ребенком. Том потерял родителей в детстве и, несмотря на нежную заботу своих родственников, которые его вырастили, он остро чувствовал потерю отца и матери. Это усиливало его собственное стремление быть активным и вовлеченным в жизнь детей родителем. Мое собственное детство в пятидесятых прошло в рамках традиционной послевоенной жизни, которую часто показывали в телесериалах тех дней. Хотя мир значительно изменился (и я работала четыре дня в неделю, вместо того, чтобы, как моя мама, сидеть дома с тремя детьми) мы с Томом, воспитывая наших детей, следовали этому образцу крепкой семьи, живущей в пригороде.

Мы были уверенными в себе родителями, особенно к тому времени, когда у нас появился второй ребенок. Тревожная от природы, я никогда не переставала чрезмерно заботиться обо всем: от опасности подавиться мелким предметом до хороших манер. С детства я подрабатывала няней и большую часть своей жизни проработала, обучая и детей, и взрослых. Для того, чтобы получить диплом, мне потребовалось пройти курсы по развитию детей и психологии. Я наивно полагала, что сочетания знаний и интуиции, доведенного до совершенства опытом, будет достаточно для того, чтобы вырастить моих собственных детей полезными кому-либо. В самом крайнем случае, считала я, мы хотя бы знаем, куда обратиться, если столкнемся с проблемами.

Наша родительская уверенность поддерживалась тем, что мы видели в наших детях. Маленьким ребенком Байрон, наш первенец, был радостным, никогда не сидящим на месте живчиком. Он напоминал мне персонаж Люсиль Бол из сериала «Я люблю Люси», вечно попадающую в какие-то истории. Байрон был ребенком, который, выскакивая из туалета в ресторане, врезается прямо в официантку, несущую нагруженный поднос. Он был ребенком, который опрокидывает тарелку картофельного салата так, что он размазывается по его собственному лицу в стиле картофельного поединка, одновременно изображая пуканье с помощью своей подмышки, а затем проделывает это снова с миской овсяной каши на следующее утро во время завтрака. Это было чисто мальчишеское дурачество, без капли злости. Даже Том всегда смеялся до упаду над кривляньями Байрона вместо того, чтобы злиться.

После энергичности Байрона готовность Дилана сидеть на полу и тихо играть была настоящим облегчением. Оба мальчика были активными и веселыми, но Дилан любил задания, требующие усидчивости, терпения и логики и после того, как перерос период подражания брату, часто сидел, прижимаясь ко мне, за книгой или паззлом. Наш младший сын был наблюдательным, любопытным и вдумчивым, с кротким нравом. С любопытством изучающий то, что происходит вокруг него, терпеливый, уравновешенный и легко начинающий смеяться Дилан мог сделать самую рутинную работу веселой. Он был готов на все – общительный, благожелательный ребенок, который любил делать разные вещи.

И он был умным. Одаренность Дилана проявилась довольно рано. Вскоре после того, как он младенцем научился сам брать разные вещи, нам пришлось пройти через период плача по ночам. Мы перепробовали все, что только смогли придумать, чтобы успокоить сына, а потом обратились к педиатру, чтобы убедиться, нет ли проблемы со здоровьем. Доктор внимательно осмотрел мальчика, а потом посоветовал нам класть в кроватку Дилана мягкие игрушки и книжки, чтобы он мог развлечь себя, если проснется. В ту ночь мы услышали, что Дилан проснулся и издавал тихие звуки, играя с игрушками и разглядывая книги. Закончив, он лег спать. Ему просто было скучно.

Как учитель я восхищалась его развитостью. Может быть, это и не было связано со мной, но он учился так быстро! В третьем классе Дилан увлекся оригами, и этот интерес сохранялся до подросткового возраста. (Вскоре после того, как он сделал своего первого журавлика, в нашем доме побывали две японские школьницы, приехавшие по обмену. Дилан был очень разочарован, обнаружив, что девочки знают про складывание из бумаги не больше, чем я.) В течение многих лет мы собирали книги по оригами, и Дилан собирал самые сложные фигурки, для которых бумагу требовалось сгибать семьдесят или восемьдесят раз. Он работал быстро, и его пухлые пальчики не всегда могли сделать острые как бритва складки, но все равно каждая поделка была маленьким произведением искусства. Я до сих пор вижу их в домах наших друзей, и когда учительница, которая была у Дилана в пятом классе, пришла выразить нам свои соболезнования после трагедии, она принесла показать нам одно из своих самых дорогих сокровищ: бумажное дерево, украшенное крошечными игрушками-оригами – рождественский подарок, на изготовление которого Дилану потребовалось много часов.

Малышом Дилан был зачарован игрушками-конструкторами, став старше, он провел бесчисленные часы, играя в лего. Аккуратный и методичный, он любил точно следовать напечатанной инструкции, тщательно сооружая корабли, замки и космические станции только для того, чтобы разрушить их и собрать снова. У Дилана в спальне была двухъярусная кровать, и Том положил большой лист фанеры на нижний ярус, так что у Дилана было находящееся в стороне место для того, чтобы работать с большими и более сложными конструкциями в течение нескольких дней. Байрон предпочитал импровизацию, и его воображение стало источником для нескольких очень своеобразных проектов. Дилан был его противоположностью. Однажды, озаботившись тем, что он слишком сосредоточивается на совершенстве, мы с Томом поговорили с сыном о том, что вполне допустимо заменить один элемент другим, если он никак не может найти тот самый кирпичик.

Подобным образом мы видели, как проявляется его конкурентный характер, когда вчетвером играли в настольные игры, такие как «Монополия» или «Рискуй!» Поражение было унизительным для Дилана, и его унижение порой переходило в злость. Конечно, важно уметь не только побеждать, но и проигрывать, поэтому мы продолжали играть в игры всей семьей, пока Дилан не научился контролировать свой нрав. Также он играл в Малой бейсбольной лиге, где научился важности товарищеской поддержки в спорте. Тем не менее, оглядываясь назад, я задаюсь вопросом, не заставляли ли мы непреднамеренно Дилана подавлять свои чувства под предлогом обучения приемлемому поведению.

Поскольку в детстве я была настоящей трусишкой, меня всегда впечатляло, насколько Дилан свободен от обычных детских страхов. Он не боялся ходить к доктору или к стоматологу, как я в его годы. Когда его в первый раз стригли, он улыбался во весь рот. Он не боялся воды, темноты, грома и молнии. Позже, когда мы начали ходить в парки развлечений, Дилан мог забраться на самые страшные аттракционы. Иногда он катался на них один, а мы все стояли внизу и махали ему руками, потому что больше ни у кого не хватало духу присоединиться к нему.

Мы с Томом называли Дилана «наш маленький солдатик» из-за его способности справляться со стрессом. Он никогда не сдавался, пока не решал проблему, и редко отвергал какую-либо идею, не обдумав ее. Он не любил просить о помощи. Но он редко в ней нуждался. Поскольку он был высоким и одаренным ребенком, Дилан пошел в школу на год раньше. Почти все время он был самым младшим ребенком в классе по возрасту и самым высоким по росту.

Он не очень любил делиться своими игрушками, доходило даже до того, что прятал свои любимые, когда надвигался приход гостей. Малышом уставший Дилан иногда падал на пол около кассы, когда мой поход за продуктами слишком затягивался. То, как он хвастался тем, что знает таблицу умножения куда лучше старшего брата, тоже было не самой приятной вещью на свете. Но это было очень незначительным отклонением от нормы (если вообще было отклонением), и мы любили его. Мы с Томом верили, что он совершит что-то великое.

За прошедшие годы я много думала о потребности Дилана убедить себя и других в том, что он полностью все контролирует. Эта черта появилась у него еще в раннем детстве. Когда он был маленьким, мы гордились этой особенностью, а сейчас я задаюсь вопросом, не была ли эта гордость напрасной. Потому что, когда Дилану под конец жизни по-настоящему понадобилась помощь, он не знал, как ее попросить.

Конец ознакомительного фрагмента.