3
– И вот та-ак, вот та-ак присучиваешь нитку, понял? – объяснял Савва, стараясь перекричать шум станков, и строго глядя на стоящего перед ним подростка.
Тот закивал, с нескрываемым интересом разглядывая хозяина.
– Савва Тимофеевич! Вот вы где! – к Морозову почти бегом приблизился невысокий мужчина с болезненным лицом.
– А, господин инженер! Рад приветствовать! – Савва направился к следующему станку. Инженер поспешил следом.
– Подожди-ка, милый, – прокричал Савва молодому рабочему и наклонился, что-то регулируя в механизме. – Так, теперь порядок.
– Савва Тимофеевич! Вы меня обижаете, честное слово, – наклонился к его уху инженер. – Бегаете с этажа на этаж, пряжу на прочность пробуете, подростков учите, станки настраиваете, виданное ли это дело? А мы – то на что?
– На то я и хозяин, чтобы во все вникать, каждый винтик знать и каждое движение рычагов! – Савва вынул из кармана часы. «Пора в театр. Не опоздать бы.»
Савва вошел в театр перед началом репетиции и, решив не беспокоить Станиславского с Немировичем, увлечённых беседой у сцены, опустился в кресло в последнем ряду, с наслаждением вдыхая воздух пустого зрительного зала, словно находящегося в предощущении праздника.
Театральные представления Савва любил с детства. Матушка часто возила их с братом Сергеем (4) в Императорские Большой и Малый театры, и, наверное, именно тогда театр стал частью его души. С годами детские ощущения, понятно, притупились, растворившись в ежедневном круговороте, в осознанной необходимости достойного продолжения ДЕЛА, унаследованного от деда и отца, но забыты не были. Строительство летнего театра в Орехово-Зуево, где находилась Никольская мануфактура – ядро богатства клана Морозовых, стало не только составной частью ДЕЛА – звеном в цепочке шагов по улучшению быта и просвещению рабочих и служащих, но и отголоском давнего увлечения. (5).
Идея создания нового театра в Москве, принесенная Станиславским, показалась заманчивой и грандиозной. Частный театр с общедоступными ценами, смелыми экспериментами и новой драматургией тоже стал для него частью ДЕЛА, но уже в другом масштабе. Ведь, чем больше богатство, тем больше ответственность.
На премьеру спектакля нового Московского Художественного Театра «Царь Федор Иоаннович», проходившую в арендованном здании театра «Эрмитаж» в Каретном ряду Савва не попал – забот на мануфактуре было невпроворот. Смог заехать в театр лишь через несколько дней, да и то, в середине пьесы и… был поражен. Все было из детства – сказочные декорации, старинные наряды и головные уборы, которые, он знал, собирались для спектакля по самым глухим деревням. Потеряв счет времени, Савва заворожено наблюдал, как на сцене разворачивается историческая национальная трагедия. Пожалуй, именно в тот день из главного пайщика товарищества Художественного театра, Савва превратился в страстного и преданного поклонника молодого театра, который был нужен и ему самому, как отдушина, как спасение от пожиравшей жизнь рутинной череды событий.
Размышления Саввы прервал мелодичный женский голос:
– Не верите? Так я вам докажу!
В зал стремительно вошла молодая женщина в длинной шуршащей юбке и белой кружевной блузке с маленьким воротничком. Было в ее облике что-то необычайно милое, воздушное, весеннее. За ней едва поспевал мужчина с тростью в руке.
– Константин Сергеевич, – веселым голосом обратилась она к Станиславскому, – представьте, господин Гречанинов не верит, что я могу свободно взять от нижнего «соль» до верхнего «ля»! Будьте же свидетелем в нашем споре!
На мгновение она остановилась, чтобы отдышаться, потом глубоко вдохнула и запела…
Голос необыкновенной силы и красоты заставил Савву прикрыть глаза…
– Ну, что? – закончив пение, с победной улыбкой спросила она у Гречанинова, скользнув взглядом по сидящему в отдалении Савве. – Все композиторы такие недоверчивые?
Гречанинов только развел руками, признавая поражение.
– Марья Федоровна, что это вы расшумелись? Вон, Савву Тимофеевича разбудили, он тут вздремнул было, – колко пошутил Немирович, поправляя манжет рубашки.
Савва, смутившись, поспешно поднялся и направился к сцене. Ему было определенно знакомо лицо женщины. Конечно же, – Мария Желябужская, на сцене – Андреева, которую он, несомненно, видел и раньше. Но сейчас Савве, еще находившемуся во власти волшебных звуков голоса, казалось, что он увидел ее впервые. Красивые руки, мягкие волнистые волосы, изящная шея, темные манящие глаза…
– Вы дивно поете! Просто чудо! – сказал он чуть хрипловатым голосом.
– Спасибо, – Андреева пристально взглянула, точно пытаясь приникнуть вглубь мыслей.
«Глаза у нее удивительные, большие, темные и печальные. Как у итальянской мадонны…» – подумал Савва.
– Савва Тимофеевич, что это вы смотрите на меня, будто в первый раз увидели? – по лицу Андреевой скользнула улыбка.
«Улыбается, а глаза все одно – печальные» – промелькнула мысль.
– Или что не так во мне? – Она запустила длинные пальцы в копну вьющихся волос.
Савва опустил глаза и, не зная куда деть руки, достал портсигар.
– Здесь нельзя курить, Савва Тимофеевич. Знаете ведь наши порядки, не мне вам говорить, – сказала она насмешливо – укоризненно, дерзко глядя ему в глаза.
– Да – да. Конечно… конечно… – Савва, наконец, выйдя из оцепенения, повернулся и, не оглядываясь, быстрыми шагами покинул зал.
Андреева проводила его задумчивым взглядом…
– Что это вы замерли, Марья Федоровна? Я вас второй раз на сцену приглашаю! – услышала она за спиной голос Станиславского и поспешно обернулась с улыбкой на лице.
– Да так, Константин Сергеевич… Чепуха в голове завелась…