9
– Ехать тебе, Зина, надобно, он совсем голову потерял!
Зинаида, занятая вязанием ажурного полотна, казалось, и не слушала вовсе сидящего напротив нее на веранде в плетеном кресле – качалке Сергея. Только после последних слов крючок в руках замелькал быстрее.
– Он, представь, превратил сад и весь дом в мастерскую для экспериментов. В зале не пройти – кругом одни приборы. У него, видите ли, световые пробы.
Крючок в руках Зинаиды вновь начал двигаться неторопливо.
– Зинаида Григорьевна! – к ней мелкими шажками подошла невысокая женщина с фруктовой вазой в руках.
Крючок в руках Зинаиды замер. Она подняла голову, вопросительно глядя на Варвару Михайловну – всеобщую любимицу, главную над всевозможными гувернерами, нянями и боннами, которым было доверено растить младших Морозовых.
– Прощения прошу. Вы желали с Тимошей поговорить перед тем, как он заниматься начнет. (11).
– Позже, Варвара Михайловна. Я помню. Сейчас, видите, гость у меня.
– Как скажете. – Женщина поставила на столик вазу с фруктами и вышла с террасы.
Из открытых окон особняка доносилась музыка. Тимоша старательно разучивал утомительные гаммы.
– Продолжай, Сергей, я слушаю, – Зинаида снова принялась за вязание.
– Я в сад вышел, чуть не упал, потому как споткнулся о толстенный кабель, который Савва протянул от будки электрической. Представь, Зина, кругом софиты, прожектора. Люди какие-то копошатся. А в ванную вообще не войти – вонь страшная! – наморщил он нос. – У него там химическая лаборатория. Говорит, вспомнил свои патенты, теперь лаки разных цветов делаю, покроем ими лампы и стекла, такое освещение на сцене будет, нигде такого нет! – И это – наш – то Савва! Мануфактур – советник! А вся труппа тем делом в отпуске пребывает! Отдыхать изволят! – возмущенно добавил он.
Зинаида аккуратно разгладила на коленях полотно, внимательно разбирая рисунок.
– И людей там превеликое множество, рабочие всякие… Жужжат, как комары, – никак не мог успокоиться Сергей.
Зинаида, оторвавшись от рукоделия, хлопнула себя по руке. «Прав Пушкин, прав! Воистину прекрасно лето, когда б не зной, не комары, да мошки. Впрочем, он – всегда прав», – нахмурилась она.
– Что молчишь, Зина? Скажи что-нибудь! – нетерпеливо воскликнул гость.
– Скажу. Жужжат, Сережа, не комары, а пчелы. А комары – пищат.
– Ну, и сиди тут! – недовольным голосом воскликнул Сергей, пораженный ее спокойствием. – А знаешь ли, почему он так театром-то увлекся?
Зинаида замерла.
– Просто голову потерял наш Савва, вот, что я скажу! И не только я! – разгорячено воскликнул гость. – Вся Москва об этом говорит! И, знаешь кто…
– Знаю, Сергей, – оборвала гостя Зинаида, резко поднимаясь из кресла, отчего вязание упало к ногам. – Все я знаю. Все. Мир не без добрых людей! – горько усмехнулась она. – Один добрее другого! Только тебе – то что? А? Ты – то какой интерес в этом деле имеешь?
Подхватив белый ажурный зонтик, и прямо держа спину, она направилась по ступенькам в сад.
Сергей торопливо поднялся вслед за ней.
– Что тебе до Саввы? Оставь меня. Надоел, – бросила Зинаида и, раскрыв зонтик, не оглядываясь, пошла по дорожке.
– Брат он мне! Брат! – крикнул ей вслед Сергей и, махнув рукой, вернулся в дом.
Зинаида, войдя в садовую беседку, закрытую со всех сторон густой листвой дикого винограда, с тихим стоном опустилась на деревянный пол. Слез не было, просто нечем стало дышать…
«Счастье… Ведь было… И куда ушло? Как вода сквозь пальцы. Была разведенкой, а теперь, считай, брошенка! Уж все знают про Савву и эту… Как унизительно! Надо мной, Зинаидой Морозовой смеются! Надо мной!» – Она рванула ворот блузки и засмеялась. Нелепо и надрывно. Громче и громче. А потом, обхватив голову руками, завыла… как раненая волчица.
Над кустами желтых роз, увивших террасу, деловито жужжали извечные трудяги – пчелы. Из открытых окон дома доносилась музыка. Тимоша старательно разучивал утомительные гаммы…
Массивный дубовый стол был завален бумагами. Савва быстрым почерком дописал последнюю фразу отчета Правления: «Итого за год было произведено четыреста сорок тысяч пудов пряжи, двадцать шесть тысяч пудов ваты и до одного миллиона восьмисот тысяч кусков ткани» и поставил точку.
В комнате было душно. Он поднялся и отворил окно, однако, легче не стало – тягучий летний воздух был полон предощущением грозы.
«Хорошо сейчас в Покровском. С детьми. Окунуться в речку, полежать на берегу, глядя в летнее небо, – мечтательно подумал он. – Хоть и не хотелось бы пока с Зиной встречаться. Впрочем, ехать все равно придется – завтра день рождения Машеньки. (12). Надо бы еще подарки прикупить, – Савва улыбнулся, представив, как обрадуется ему черноглазая певунья. – Что ж. Надо собираться. Но, пожалуй, поедет он туда не один. При посторонних им с Зиной будет легче».
За окном вагона неторопливо сменялись однообразные картинки. Низкое закатное солнце слепило глаза.
– Люблю я, Василий Осипович, российские пейзажи, – Савва, прищурив глаза, смотрел в окно. – Хоть с виду унылы и дики, зато раздольны. Как русская душа. Без конца и без края.
Его спутник – мужчина лет шестидесяти с небольшой бородкой, всю дорогу занимавший Савву увлекательной беседой, согласно кивнул:
– И впрямь, Савва Тимофеевич, широта русской души – от простора земли русской. В какую сторону не пойдешь, везде волю найти можно, – сделал паузу, задумчиво взглянув на Савву, – коли ищешь.
Поезд, издав хриплый гудок, замедлил ход.
– Подъезжаем, Василий Осипович, – сообщил Морозов. – Нас должны встречать.
Поезд заскрежетал тормозами, дернулся несколько раз и остановился у платформы.
– А вот и братец! – улыбнулся Савва, заметив человека, заспешившего навстречу.
– Савва! С приездом! – к нему подбежал, радостно взмахнув руками, Сергей. – А я тебя с утра ждал. Бог мой! Да ты не один?! – увидел он спускающегося следом мужчину.
– Василий Осипович! Радость – то какая! Вот уж не чаял вас сегодня увидеть! – Он порывисто обнял гостя – знаменитого Ключевского, перед которым они с Саввой преклонялись. Ключевский был не просто человеком – легендой, он был тем, кто первым открыл для них с братом тайны истории. Учитель. Какое звание может быть выше?
Савва передал небольшой кожаный баул подбежавшему к ним кучеру, и они двинулись к стоящему неподалеку экипажу.
– Вот, Василий Осипович, прошлый раз мы с вами сюда намного дольше добирались, а сейчас, как нарочно для нас, станцию открыли – Ново-Иерусалимскую, – сообщил Савва.
– Не иначе, знали, что вы сюда снова пожаловать изволите! – радостно добавил Сергей.
Экипаж тронулся с места. Дорога уходила налево, поднимаясь в гору, затем пряталась в еловую аллею.
– Счастливый вы человек, Савва Тимофеевич! – воскликнул Ключевский, взглянув на погрузившегося в раздумья Морозова.
– Да – да… – рассеянно ответил тот.
– Именно счастливый, – продолжил Ключевский, – хотя вполне допускаю, что этого и не осознаете.
Морозов удивленно поднял брови.
– А не осознаете просто в силу недостатка времени.
Савва неуверенно кивнул.
– А знаете, какой самый верный и едва ли не единственный способ стать счастливым? – хитро взглянул на него Ключевский.
Савва с нескрываемым интересом посмотрел на собеседника, знавшего тайну, недоступную большинству.
– Чтобы стать счастливым, надобно… вообразить себя таковым! – радостно сообщил Василий Осипович. – Счастлив, кто может жену любить как любовницу, а несчастлив, кто любовнице позволяет любить себя как мужа! – сказал он и заливисто рассмеялся. (13).
Савва нахмурился. Зачем Василий Осипович об этом?
Экипаж проехал мимо нескольких с поклоном снявших шапки крестьян.
– Любят тебя здесь, Савва! – проговорил Сергей, встревожено взглянув на брата.
– Отнюдь, – Савва с сомнением покачал головой. – Все это видимость одна. Все чаще думаю, сколько не делай, сколько средств не вкладывай, не любят у нас богатых. Деньги берут, кланяются, а сами фигу в кармане держат. А то и дубину за спиной, чтобы хребет переломить, когда отвернешься.
– Ох, Савва Тимофеевич! – снова вступил в разговор Ключевский. – Я так вам скажу. Богатые вредны не тем, что они богаты, а тем, что заставляют бедных чувствовать свою бедность. И хоть от уничтожения богатых бедные не сделаются богаче, но станут чувствовать себя менее бедными. И это – вопрос не политической экономии, а народной психологии.
– Ну, да. Для всеобщего равенства легче добротный соседский дом спалить, чем себе такой же отстроить, – хмуро пробурчал Савва.
– Я прошу прощения за свою болтовню, – сказал Ключевский, устраиваясь поудобнее. – Все, знаете ли, в городе сижу, а как на природу выезжаю – сразу хмелею! У меня, господа, знаете ли, два личных врага, близких моему лицу и не дающих мне покоя: это мой нос, который постоянно болеет, и мой язык, который постоянно говорит, – снова залился он заразительным детским смехом, вытирая кулаком враз выступившие слезы.
Морозов неуверенно улыбнулся, но потом, глядя на развеселившегося Василия Осиповича, тоже рассмеялся. Вслед за братом начал подхихикивать и Сергей.
Переехали Малую Истру, преодолели крутой подъем, свернули перед церковью направо и остановились у крыльца дома с колоннами.
– Я смотрю, у вас обновление? – повернулся Ключевский к Савве.
– Да вот, соединили главный дом с флигелем, мебель обновили. Хорошо получилось, Зина довольна, – пояснил Морозов, недоуменно оглядываясь по сторонам и высматривая встречающих.
– С самого утра ждали, – смущенно попытался объяснить Сергей, первым выходя из экипажа.
Они поднялись на просторную высокую террасу, с круглым столом посередине, украшенным вазой с цветами, и накрытым к приему гостей. Ключевский подошел к чугунным витым перилам.
– Красота тут у вас! Простор какой! Так бы сидел на терраске, да смотрел, смотрел…
– А вот, если выше подняться, – показал Савва на второй этаж, – вид еще чудеснее!
– Папочка приехал! Папочка приехал! – в распахнутую двустворчатую дверь выскочили дети, облепив отца. Нарядная Маша, первой добежавшая до Саввы, была подхвачена на руки.
– А я уж думала ты совсем не приедешь, – девочка крепко обняла отца за шею.
Следом на террасе появилась Зинаида Григорьевна в белом кружевном наряде, подошла к Савве и сдержанно прикоснулась губами к его щеке.
– Прошу к столу! Мы уж заждались! – обратилась она к гостям, бросив укоризненный взгляд на Савву, который не предупредил о приезде Василия Осиповича.
Гости, оживленно переговариваясь, устроились за столом. Детишки с двух сторон рядом с Саввой, Зинаида – между Василием Осиповичем и Сергеем. Савва придвинул к себе увитую фарфоровыми розами белую чашу – холодильницу, приподнял крышку за искусно сделанную фарфоровую клубничку, взял несколько прохладных ягод и, бросив хитрый взгляд на детей, быстро положил ягоды в рот.
– Пап, и нам дай! – громко шепнул Тимофей, с восторгом наблюдавший за шалостями отца.
Савва приподнял было крышку, но Зинаида неодобрительно кашлянула и дети замерли.
– Так вот, Василий Осипович, – будто продолжая начатый разговор, весело пояснил Савва, продолжая держать снятую крышку. – Обратите внимание на это чудо мейсеновского фарфора. Вот сюда, на дно, помещаются кусочки льда, затем они прикрываются вот такой то-онкой крышкой в мелкую дырочку, как решето, а сверху кладутся фрукты, которые… – извлек несколько покрытых влажной испариной ягод, – так приятно есть прохладными, – протянул ягоды детям, – в жаркий летний день.
– Как ребенок, право! – Зинаида неодобрительно покачала головой.
Прислуга внесла блюда с румяными, ароматными пирогами и сластями, и проголодавшиеся в дороге гости с удовольствием приступили к еде.
«Счастливый отец, – размышлял Ключевский, украдкой наблюдая за Саввой, который с заговорщицким видом о чем-то перешептывался с детьми. У Маши на коленях уже лежал пушистый белый котенок, преподнесенный отцом в корзинке с розовым атласным бантом. – Наверное, Савва прав, детей надо баловать, когда есть возможность. Ведь никто не знает, что их ждет в будущем».
– Хорошая у вас работа, Василий Осипович! – прервал его размышления Сергей, бросив взгляд на молчаливую Зинаиду, грустно наблюдавшую за Саввой. – Преподавать историю, быть знаменитым профессором Московского Университета. История ведь как учительница, которая…
– История, любезнейший Сергей Тимофеевич, – прервал его Ключевский, отложив в сторону пирожок с капустой, – скорее не учительница, а надзирательница, наставница жизни, по – латыни. История ничему не учит, а только наказывает за незнание уроков. Прошедшее нужно знать не потому, что оно прошло, а потому, что, уходя, не умело убрать своих последствий.
– А мы, пожалуй, пойдем купаться! – Савва под восторженные крики детей поднялся из-за стола и вопросительно взглянул на Ключевского. Тот едва заметно кивнул головой.
– Конечно, Савва Тимофеевич. Только уж меня увольте. Если я на берегу вашей речки разденусь – вся рыба непременно передохнет. Не эстетическое, прямо скажем, это зрелище. Так что вы вот сами – с молодежью.
Все рассмеялись. Даже Зинаида улыбнулась.
Мудрый старик все прекрасно понимал. Потому и каламбурил, пытаясь отвлечь Савву и Зинаиду от их мыслей.
Савва зашел в дом и через минуту вернулся с полотенцами в руках. С криками «Ура!» дети вприпрыжку побежали вслед за ним вниз к реке. Сергей, в огромной белой шляпе, смешно размахивая руками, едва поспевал за ними.
– Какое уж там купание, – пожала плечами Зинаида Григорьевна, обращаясь к Ключевскому, – воды по колено и то не будет. Баловство одно.
– Так и пусть балуются, Зинаида Григорьевна! – улыбнулся Ключевский и потянулся за куском яблочного пирога. – Прекрасно у вас здесь! А храм рядом с домом, что-то я запамятовал?
– Покрова Богородицы называется. А со второго этажа купола Нового Иерусалима видны. Да-а… святое место!
– Коли мне память не изменяет, – Ключевский смахнул крошки с лацкана пиджака, – Новый Иерусалим патриарх Никон в семнадцатом веке строил не как земной Третий Рим или Византийскую Софию, а как место пришествия «паки грядущего со Славой Судьи живым и мертвым», ожидая «схождения небес на землю», – процитировал он. – Потому и иконы Страшного Суда в храме писаны были.
– У меня там, по-правде сказать, есть любимая икона – «Троеручница», – оживилась Зинаида, – в том же семнадцатом веке из Афонского монастыря присланная. Правда, Савве, – вздохнула, – другая по душе – «Христос в темнице». Там Христос изображен в цепях, с огромной гирей на ногах… Впрочем, Савва не часто туда ходит. Василий Осипович, вот вы умный человек, скажите, как вы к актерам относитесь? – неожиданно с плохо скрытой болью в голосе спросила она, пристально глядя на собеседника.
– К актерам? – Ключевский сосредоточенно нахмурился. – Что ж… По-моему, несчастные они люди…
Зинаида встрепенулась.
– Ведь по сути как получается, голубушка: люди играют в реальность, а актеры играют в жизнь. – Он задумчиво помолчал. – И проживают на сцене чужие жизни. Однако же, играя других, они отвыкают быть самими собой.
– И порой уж и не поймешь, где у них правда, а где чью-то роль играют, – оживившись, согласно закивала Зинаида.
– Я так полагаю, что искусство – это суррогат жизни, – задумчиво сказал Ключевский. – Вроде и похоже на жизнь, а реального вкуса нет. Только привкус.
– Как вы сказали? – Зинаида с изумлением посмотрела на гостя. – Суррогат? А книги? Как же книги? Иной раз читаешь какого-нибудь романиста, и думаешь, экий тонкий психолог!
– Ну, да, – Ключевский приподнял крышку холодильницы и подхватил клубничку, – романистов часто называют психологами. Только у них разные дела. Романист, изображая чужие души, часто рисует свою, а психолог, наблюдая свою душу, думает, что видит чужие. – Он положил ягоду в рот. – Один похож на человека, который видит во сне самого себя, другой – на человека, который подслушивает шум в чужих ушах, – заулыбался он, похоже, довольный собственным высказыванием.
Со стороны реки донесся смех Саввы и восторженный визг детей. Зинаида поморщилась.
Ключевский участливо посмотрел на хозяйку.
– Да вы не переживайте, голубушка. Все у вас образуется…
Зинаида, вскинула на него увлажнившиеся глаза и, поспешно поднявшись из-за стола, вошла в дом. Василий Осипович, проводив ее взглядом, встал и подошел к перилам.
«Странно, что я никогда не задумывался, во что превращается любовь, когда она умирает? Может быть, в обледеневший огонь…»