12.
Ночи все еще были тяжелыми. Мышата, которые стали моими хорошими друзьями, боялись и перестали приходить и искать крошки на моем одеяле.
Было кое-что «приятное» – я начала счищать со своих пальцев сухую обмороженную кожу. Первые пальцы, которые я отчистила вместе с ногтями, были на правой руке, большой и указательный, что позволило мне держать мой кусок хлеба как все. Это было такое счастье видеть мои розовые пальцы, немного красноватые, с тоненькими ноготочками. Мне это казалось чудесным. Конечно, сестры меня ругали и говорили, чтобы я не смела снимать кожицу раньше времени потому, что это оставит следы на руках. Ничего меня не убеждало, и я продолжала.
Кошмары продолжились. В этот раз это было на фоне ужаса. Я боялась, что скажу что-нибудь во сне. Баня, которая была раз в неделю, приводила меня в большое смятение. Я очень стыдилась своего худого тела и страшной кожи. Я старалась смотреть в потолок во время того, как меня мыли. Сестры раздавали мне комплименты, не жалея моих ушей:
– Кожа да кости! Какой ужас!
– А чего ты хотела?! Голод, болезнь, одиночество…
– Но она ведь уже ест! Прошло уже пол года, за ней ухаживают! Так почему же ничего не меняется?!
– Что ты хочешь? Девочка растет, она вытянулась!
Я думаю о своей няне. О ее хороших руках, о ее любви ко мне. Иногда у меня катились слезы из глаз. Сестры этого не замечали. Я думаю, что сестры не были злыми, они просто говорили в слух то, что думали. Я не сердилась, но описание моей «наружности» было не особо приятным. Я утешалась лишь несколькими словами одобрения, которые мне сказали за то, что я съела всю еду из тарелки и что я с точностью смогла воспользоваться подсовом. Помните мои два отчищенных пальчика – мою гордость!
Вообще-то, после моего полугодового присутствия в больнице, сестры привязались ко мне. Даже очень меня любили. Что не мешало им кричать на меня при каждой возможности.
Людмила Александровна была очень довольна своим обучением. Однажды она даже попыталась поговорить с румынскими солдатами, и это у нее получилось. Она была очень собой горда.
Однажды в коридоре все переполошились. Это случилось незадолго до Пасхи. Роженицы приносили разноцветные яйца, чтобы раздать их сестрам и врачам. Это русская православная традиция. Когда я это все увидела, я вспомнила, что умею рисовать. Я сказала Людмиле Александровне, что с радостью разрисовала бы яйцо для нее, но у меня нет ни кисточки, ни красок. На следующее утро пришла «ледяная» Элли, не говоря ни слова положила на мой круглый стул коробку с акварельными красками, стакан с водой и даже тоненькую кисточку. Завтрак она поставила в другое место и сказала:
– Ты будешь есть только после того, как разрисуешь яйцо.
Я спросила ее, вареное ли яйцо.
– Конечно, глупая – холодно ответила она мне. – Ты можешь это проверить.
– Как? – спросила я.
– Даже этого ты не знаешь?! – сказала с презрением Элли.
– Нет – отвечаю.
– Возьми яйцо и покрути его на стуле.
– Тогда сними вещи, которые там лежат. Как я буду крутить его на этой поверхности? А если яйцо не сваренное, что тогда будет?
– Будет грязь – с победной улыбкой ответила она.
Я ее ненавидела. Я взяла яйцо двумя хорошими пальцами и с силой его раскрутила. Оно с легкостью завертелось.
– Ты видишь, что ты дура?! – сказала Элли.
Я не ответила. Она вышла не попрощавшись. Я лежала на кровати вся в слезах. Завтрак лежал далеко от меня. На кровати за моей головой. Коробка красок, кисточка и стакан с водой лежали на полу. «Я съем это яйцо» – сердито сказала я сама себе. Я была очень голодная. За день до этого роженица ушла, не оставив мне ничего съестного. Обеденный суп почему-то не пришел. Я была очень несчастна. Сестра Поплавская вошла в палату и стала страшно кричать:
– Кто это сделал? Почему все на полу?
Ее взгляд упал на меня, и она увидела мое смущение и горе.
– Танюша, бедная, не плачь. Это все злая Элли. Я ее знаю, я скажу ее маме.
– Нет, нет, нет! Ничего не говорите! Людмиле Александровне незачем об этом знать.
– Элли должна получить пару пощечин! – торжественно заявила мне сестра.
– Нет, пожалуйста, нет! Не надо, пожалуйста! Она мне отомстит.
– Ой, бедная Танюша! Как же ты умна! Насколько ты, малютка, умнее меня, взрослой.
До сегодняшнего дня у меня появляются слезы на глазах, когда я вспоминаю тот случай. Это был первый раз, с тех пор как я оказалась в больнице, когда эта медсестра проявила по отношению ко мне тепло и симпатию.
– Хочешь, я почищу тебе яйцо, куколка?
– Нет! Ни в коем случае! – я закричала, – я должна его разрисовать.
– Ты умеешь рисовать?
– Конечно, я училась у художника.
– Посмотрите-ка на нее!
– Что вы хотите, чтобы я нарисовала? Цветок?
– Да, я хочу красный цветок!
Я окунула кисточку в воду, взяла красную краску, и в тот же момент появился цветок.
– Ой, ты – настоящая художница!
– Что еще?
– Святую Марию! – сказала она с сомнением.
– Я не могу, у меня нет иконы.
– А, я понимаю. А Иисуса на кресте ты можешь нарисовать из головы?
– Я попробую.
– Но если не получится хорошо, не порть яйцо.
– Нет, его можно просто помыть, и рисовать заново, когда оно высохнет.
Иисус вышел немного кривым, из-за волнения.
– Отлично! Теперь нарисуй два цветка и ленту.
Я выполнила просьбу. Яйцо было готово.
– Смотрите!
Две сестры вошли в комнату и были удивлены моими успехами.
– Эта девочка просто поразительна! – сказала одна другой, не скрывая от меня своего удивления.
– Но это не удержится! Возьмут яйцо в руки и все сотрется.
– Правильно, – сказала третья – надо покрыть лаком. Надо спросить у кладовщика, остался ли у нас еще лак.
Через несколько минут появился кладовщик. Он нес огромный распыляющий аппарат для лака.
– Это?! – прокричал он. – Это слишком маленькая вещь!
– Тогда распыляй с расстояния.
– Лак разбрызгается по полу!
– Ничего страшного! – сказала сестра – пол будет красивее!
Десятки, даже сотни яиц я раскрасила в этой больнице до того, как я выписалась.
В этой суматохе и удивлении вокруг яиц мне забыли принести еду. В коридоре послышались крики на немецком. Я сильно испугалась. И сестры тоже. Они выбежали в коридор и закрыли дверь. Я слышала, как кто-то бегает. Громкий и сердитый разговор на немецком. Смиренные голоса сестер. Врачей в больнице не было. Они обе уехали в центр, чтобы разобраться по поводу снабжения. Сестры не разговаривали на немецком и дрожали от страха. Я взяла колокольчик, который лежал около меня, и позвонила. В дверной щели появилось перепуганное лицо сестры Поплавской.
– Сейчас не время, привезли больных, похоже, что их солдаты без сознания… мы не знаем, что делать. Может, ты знаешь еще и немецкий?
Мое сердце бешено колотится. Набираюсь смелости и отвечаю:
– Немного. Приведите их ко мне, сейчас же.
Дверь открылась. Вошел высокий мужчина и начал что-то говорить. Я ничего не поняла.
– …лангзам, лангзам. Вас волен зи, бите? (Медленнее, медленнее. Что вы хотите, пожалуйста?)
– Ду шприхст доичь? (Ты говоришь по-немецки?)
– Айн вениг. (Немного.)
– Гут. (Хорошо.)
Из продолжения разговора, я поняла, что он хочет палаты и кровати для четырех тяжело больных, которых он привез прямо с поля битвы. По его виду я поняла, что он устал, голоден и то, что и он не очень-то здоров. Я улыбнулась, перевела в нескольких словах то, что он мне сказал. Я вспомнила о моей выдумке про то, что я «немка от рождения». Я сказала ему это. Широкая улыбка растянулась на его уставшем лице. Он ущипнул меня за щеку.
– Гут, гут. (Хорошо, хорошо.)
Он вышел.
Сестры взялись за дело еще до того, как я закончила переводить им наш разговор. Они молниеносно заправляли кровати, переводили больных. Сопровождающие солдаты не позволили им раздеть больных. Они сделали это сами.
– У нас нет пижам! – кричали сестры.
– Дайте им ваши халаты! – сказали они на немецком.
Я сразу же перевела. Сестры поняли и сняли с себя белые халаты. Стало тихо. Все ходили на цыпочках. Я тихо-тихо позвонила в свой колокольчик, и сразу же пришли послушать, что я хочу сказать. Я стала очень важной персоной.
На следующий день, после бессонной ночи, завтрак Элли остался на столе, вдали от меня. Я о нем забыла. Почти всю ночь мне снилось мое прибытие в больницу, девять месяцев назад. Я была привезена двумя расчувствовавшимися офицерами, которые превратились в животных через секунду. Все время я думала о них. Я вспомнила, что один из них был «оберлейтенант». Так к нему обращался второй. Всю ночь они мне снились. Кошмар. Утром прибыл двойной завтрак. Яйцо, покрытое лаком, осталось на полу. Я очень о нем заботилась. Элли запретили входить в больницу. Завтрак мне принесла сестра. После еды и питья морковного чая мое настроение заметно улучшилось. Мое яйцо было празднично перенесено на окно. Пока что я начала рисовать на других яйцах. Врач, начальница больницы, Софья Федоровна, пришла спросить меня, что сказали немцы. После моего рассказа, она решила меня красиво одеть. Мне выдали белый халат и носки на ноги. Мои ноги были коричневыми из-за корки, которая покрывала их. Это было не представительно. Мои руки закрыли перчатками. На мою голову повязали красивый платок, весь в цветах. Я была горда. Меня пересадили в кресло-каталку и перевезли в комнату больных немцев. Софья Федоровна сказала мне, что я должна представить ее как начальницу этой больницы. И спросить, что они от нас хотят. Когда я вошла, я очень удивилась, увидев перед собой молодых парней, почти детей, лежащих на кроватях в обморочном состоянии. Сержант мне улыбался.
– Цукер пупхен! – сказал он с радостью.
Я думаю, что это было выражение симпатии. Сладкая кукла, сахарная кукла. Я сразу же рассмеялась. Я объяснила ему, как могла, что у нас нет лекарств. «У нас», заметьте, «у нас». У нас нет еды, и эта болезнь очень тяжелая. Ее называют тиф.
Это было фатальной ошибкой. Они сразу же отскочили, и я увидела страх в их глазах. Доктора поняли, что мы допустили ошибку. Мне сказали, чтобы я им перевела, что если прибудут нужные лекарства, то все выздоровеют, и что это не настолько заразно, что нужно так бояться. Мне было сложно переводить. Было много слов, которых я не знала. Из-за того, что мой отец был врачом, некоторые понятия я слышала с рождения. Это облегчало мне задачу. Мой детский врач был немцем, и для того, чтобы я его не поняла, разговаривал у моей кровати с моим папой на латыни. Я быстро выучила такие понятия, как высокая температура, заразная болезнь, поражение печени.
Меня вернули в кровать, и с того дня я получила новую должность – одеваться, садиться в кресло, говорить с немцами и получать их приказы. Выражение «цукер пупхен» укоренилось у них, меня никогда не спрашивали, как меня зовут. К моему скудному меню прибавился шоколад! Я пришла к выводу, что они замечательные парни.
Это все происходило на протяжении нескольких месяцев, до того момента, как я тоже заболела тифом.