Дин Рид: трагедия красного ковбоя. Часть вторая. В паутине спецслужб (Ф. И. Раззаков, 2006)

Дин Рид возвращался в Аргентину, которая буквально стояла на грани военного переворота. После того как президент страны Артуро Ильиа и правительство отказались поддерживать вооруженные интервенции США в Доминиканскую Республику и Вьетнам, верхушка вооруженных сил страны во главе с командующим сухопутными войсками Хуаном Карлосом Онгания при поддержке крупных предпринимателей и иностранных компаний начала готовить заговор с целью свержения законного правительства и президента. Спецслужбы в этой ситуации заняли выжидательную позицию: одна часть СИДЕ (Государственная информационная служба) взяла сторону Ильиа, а другая часть, как и военная разведка, склонялась в пользу Онгания и только ждала удобного момента, чтобы примкнуть к перевороту.

Между тем компартия Аргентины поддерживала президента и с 1 июля объявила в стране сбор средств среди населения на пропагандистскую деятельность. По планам сборщиков, в кассу должно было поступить 150 миллионов песо, но реальная сумма превзошла предполагаемую – люди внесли 175 миллионов. На эти деньги началась агитация против интервенционистской политики США, в поддержку президента Ильиа. Кроме этого, Аргентинский совет мира готовился провести в сентябре в городе Тукумане конгресс сторонников мира.

Однако и противники режима не сидели сложа руки. Заговорщики в военной разведке и СИДЕ составляли списки активистов, которых надлежало арестовать в первую очередь. Дин Рид попал в этот список в самый последний момент, когда до руководства спецслужб дошла информация о том, что он сразу после конгресса ВСМ в Хельсинки отправился в Москву. Ордер на его арест был выписан немедленно, однако, учитывая популярность Дина у населения и двоякую ситуацию в стране, было решено арест проводить тайно, без свидетелей.

В день прилета Дина в Буэнос-Айрес в аэропорт Эссейса был отправлен агент спецслужб Мигель Дормаль. В его задачу входило убедиться в прилете Дина и негласно сопроводить его до дома. Вообще-то такого рода операции обычно доверяют двум агентам, но начальник Дормаля посчитал это расточительством – отправлять на такое пустячное дело двух своих сотрудников. Знай он, чем обернется его недооценка ситуации, он бы сто раз подумал, прежде чем отправить Дормаля на задание в одиночестве. Но что случилось, то случилось.

Дормаль был молодым агентом, пришедшим на службу в тайную полицию около года назад. До этого он служил в районном военном комиссариате инспектором, но благодаря протекции своего дяди-полицейского перебрался в СИДЕ. Идя туда, он был полон радужных надежд на то, что новая работа принесет ему массу положительных эмоций. Он мнил себя чуть ли не Джеймсом Бондом, у которого теперь будет все: интересная работа, хорошая зарплата и куча красивых девчонок в придачу. Увы, оправдалось только первое: на новом месте Дормаль действительно стал получать на сотню песо больше, чем в военкомате. Остальное осталось только мечтой. Причем, как понял Дормаль, несбыточной. Ни в каких серьезных тайных операциях его не задействовали, а использовали только в качестве агента «на подхвате»: он в основном сидел в управлении, и лишь пару-тройку раз его посылали вместе с другими молодыми агентами на какой-нибудь митинг или демонстрацию с заданием подслушивать разговоры манифестантов. И даже сегодня, когда ему поручили индивидуальное задание, оно мало вдохновило Дормаля: надо было всего лишь встретить американского певца Дина Рида и негласно сопроводить его до дома. Как выразился начальник Дормаля на сленге оперативников: «положить в адрес».

Дормаль приехал в Эссейса за час до прибытия нужного самолета и коротал время, слоняясь по огромному холлу в здании аэропорта. Когда ходить надоело, Дормаль уселся на скамейку прямо напротив электронных часов и стал разглядывать прохожих, снующих мимо него в разные стороны. Естественно, главное внимание агент уделял молодым красивым женщинам, коих среди находившихся в аэропорту было предостаточно. Среди них были разные особы: и восхитительно красивые дамы со стройными ногами и фигурами, будто с обложек «Плейбоя», и дурнушки.

Между тем до прилета нужного Дормалю самолета оставалось около двадцати минут, когда приятный женский голос объявил по громкой связи, что самолет задерживается на полчаса. Выругавшись про себя, Дормаль встал со своего места и отправился к киоску с прессой, чтобы купить какую-нибудь газету. Он был не большой любитель читать, однако делать было нечего – убивать время, разглядывая женские ноги, ему надоело.

Дормаль уже собирался расплатиться с киоскершей, когда внезапно заметил проходившую мимо киоска симпатичную темноволосую женщину с элегантной кожаной сумочкой, перекинутой через плечо. Она прошла совсем близко от него, и Дормаль даже уловил тонкий запах ее дорогих духов. Сопроводив незнакомку взглядом, Дормаль заметил, как она зашла в кафе-бар, и, передумав покупать газету, решил последовать за ней.

Бар был заполнен всего лишь наполовину, поэтому отыскать незнакомку Дормалю не составило большого труда. Тем более что она не стала забираться в какой-нибудь укромный угол, а села прямо у барной стойки на высокий овальный стульчик. Поскольку место рядом с ней было свободно, Дормаль взгромоздился по соседству. И заказал себе текилу. Отпив пару глотков, он решился побеспокоить свою соседку вполне уместным для аэропортовского бара вопросом:

– Вы кого-то встречаете?

– Как и вы, – ответила женщина, после чего приложилась губами к своему бокалу с мартини.

– А почему вы решили, что я тоже кого-то встречаю? – удивился Дормаль.

– Потому что я видела, как вы нервно среагировали на объявление по радио о задержке самолета.

– Вы очень внимательны, – похвалил незнакомку Дормаль. – А еще что вы заметили?

– Что вы ждете не женщину.

– А это как вам пришло в голову?

– Иначе вы бы не стали клеиться ко мне, – здесь незнакомка впервые повернула голову и бросила на Дормаля короткий, но оценивающий взгляд.

Дормалю стало неловко под этим взглядом, и он, чтобы скрыть свое смущение, приложился к бокалу. После чего в разговоре наступила пауза. Первой ее нарушила незнакомка, которая спросила:

– Вы встречаете кого-то из близких?

– Увы, – покачал головой Дормаль.

– Тогда друга.

– Опять не угадали.

– Значит, коллегу по работе.

– И снова мимо, – засмеялся Дормаль, после чего наклонился к собеседнице и почти шепотом сказал: – Не трудитесь, все равно не угадаете.

Теперь уже настала очередь женщины удивляться. Дормаль же, поймав ее смятенный взгляд, подумал: «Ну, теперь пташка точно попалась».

Выдержав эффектную паузу, Дормаль наконец сообщил:

– Я из тайной полиции и нахожусь здесь с секретным заданием.

– Зачем же вы мне об этом говорите? – спросила незнакомка.

– Потому что знаю, что вы никому не расскажете.

– А вы не врете?

В голосе собеседницы сквозило неприкрытое сомнение, что Дормалю пришлось не по душе. Он решил открыться до конца, поскольку эта женщина ему понравилась. А поскольку она была умна и вряд ли согласилась бы близко познакомиться с ним, он решил попросту запугать ее. Он был уверен, что отказать агенту секретных служб даже такая женщина побоялась бы. Поэтому он неуловимым движением извлек из внутреннего кармана пиджака свою «корочку» и показал ее незнакомке:

– Теперь убедились?

– Теперь да, – ответила женщина и вновь взяла в руки свой бокал.

Она была явно ошарашена, что не могло укрыться от глаз Дормаля. Поэтому мысленно он уже торжествовал победу. Ему казалось, что еще немного, и эта женщина падет перед ним ниц. Чтобы успокоить ее, Дормаль сказал:

– Вам лично не надо беспокоиться: вы мне очень понравились. А к друзьям я великодушен.

– Спасибо за доверие, – ответила незнакомка. Затем спросила:

– Вас послали сюда, чтобы кого-то арестовать?

– Отнюдь, всего лишь понаблюдать. Он коммунист, а эта публика крайне опасна.

– А вы не боитесь, что я тоже могу быть коммунисткой? – спросила незнакомка и вновь повернула лицо к своему собеседнику.

– Вы? – вскинул брови Дормаль. – Да ни за что на свете! Я коммунистов достаточно повидал и скажу вам честно: таких женщин среди них не встречал. Вы умны, красивы, образованны. А там одни убогие и неотесанные мужланы со своими женами-кухарками.

– Значит, тот, кого вы встречаете, тоже неотесанный мужлан?

– Увы, но тот субъект особенный, – покачал головой Дормаль. – Этот тип совсем из другой оперы. Он американец, причем достаточно известный.

– Американец? – вскрикнула незнакомка.

– Что вы кричите как резаная, – одернул незнакомку Дормаль. – Да, американец. А что вас так удивляет? Среди янки сейчас очень даже модно поддерживать коммунистов. Вот и этот тип купился. Да вы наверняка про него слышали – Дин Рид его зовут.

Едва Дормаль произнес это имя, как незнакомка поперхнулась своим мартини и громко закашлялась. И ее собеседнику пришлось стучать ее по спине и доставать из кармана платок, чтобы она утерла губы и вытерла капли со стойки бара.

– Я же говорил, что вы его знаете, – после некоторой паузы вновь заговорил Дормаль.

– Да, вы правы, я его очень хорошо знаю, – ответила незнакомка, вставая со своего стула. – Я его жена.

– В каком смысле? – спросил Дормаль, еще не понимая, в какой переплет его угораздило угодить.

– В том смысле, что Дин Рид – мой законный супруг вот уже больше года.

Сказав это, незнакомка достала из своей кожаной сумочки паспорт, открыла его и ткнула в лицо Дормалю. И тот прочитал ее имя: Патрисия Хоббс-Рид.

– О, матерь божья! – только и сумел выговорить Дормаль, непроизвольно делая шаг назад.

Патрисия же спрятала паспорт обратно в сумочку, с шумом захлопнула замок и, громко стуча каблуками, направилась к выходу из бара. А незадачливый агент так и остался стоять у стойки, и его остановившийся взгляд еще в течение нескольких минут продолжал буравить двери даже после того, как фигура Патрисии исчезла из виду.

Самолет с Дином приземлился в аэропорту Эссейса около двенадцати часов дня. Дин прошел на таможенный пункт, рассчитывая, что долго там не задержится: у него с собой было не так много вещей – гитара и спортивная сумка, где лежали вещи и кинокамера. Кассету, на которой было записано интервью Валентины Терешковой, Дин предусмотрительно положил в карман брюк. Однако быстрого досмотра не получилось. Молодой таможенник, к которому подошел Дин, заглянув к нему в паспорт, тут же вызвал своего товарища постарше. Тот отозвал Дина в сторонку и принялся весьма дотошно проверять его вещи. Особое его внимание привлекла кинокамера, которую таможенник долго вертел в руках, после чего спросил:

– Что записано на пленке?

– Исключительно прелести тех мест, где я побывал, – вежливо ответил Дин.

– А где вы побывали? – продолжал допытываться таможенник.

– В паспорте на этот счет есть отметки, – ответил Дин.

Таможенник взял в руки паспорт Дина, однако открывать его не стал, а только повертел в руках и сказал:

– Паспорт пока останется у нас.

– На каком основании? – удивился Дин.

– Небольшие формальности, мистер Рид. Завтра мы его вам вернем.

Поняв, что спорить бесполезно, Дин забрал свои вещи и направился к выходу, где его с нетерпением ждала Патрисия. Та же, едва они обнялись, рассказала ему о своей встрече с агентом спецслужб. По тому, как отреагировал муж, она поняла, что он нисколько не удивлен. Единственное, чему он поразился, – тому, как легко удалось его жене раскусить агента. На что Патрисия засмеялась:

– Да я и не думала его раскусывать – он сам. Кстати, он стоит у печатного киоска с газетой в руках.

Дин взглянул в ту сторону и действительно увидел у киоска мужчину в темном костюме. Он нервно прохаживался из стороны в сторону и косо поглядывал в их направлении. Дин мысленно удивился его молодости, но долго размышлять на эту тему не стал. Он обнял жену, и они отправились на стоянку такси, которое должно было отвезти супругов в их дом на окраине Буэнос-Айреса.

Практически весь вечер Дин только и рассказывал жене о днях, проведенных им в Хельсинки и Москве. Но если о первом городе он говорил немного и скупо, то столица Советского Союза удостоилась куда более обстоятельного рассказа и самых лестных эпитетов. Разложив перед Патрисией набор открыток с видами Москвы, который ему подарил гид-переводчик перед его отлетом на родину, Дин рассказывал и рассказывал. Он вспоминал о том, какой теплый прием ему там оказали, как возили по музеям и паркам, как тепло отзывались о его творчестве.

– Они обещали пригласить меня на гастроли и сказали, что это турне охватит не только Москву, но и другие республики, – хвалился Дин перед женой.

Но Патрисия встретила эту новость без особенного восторга:

– Дин, это же очень опасно. Ты же видишь, что происходит только из-за того, что ты съездил в Москву на пару дней. А что будет, если ты примешь их приглашение уехать туда на гастроли?

– А что будет? – искренне удивился Дин. – Подумаешь, за мной следил агент спецслужб! Меня же не арестовали. Нет, я не думаю, что при нынешнем президенте у кого-то поднимется рука меня арестовать.

– Но Ильиа не вечен, – напомнила мужу Патрисия. – Тебя не было больше недели, и за это время много чего произошло. Люди только и говорят, что о возможном военном перевороте.

– А я тебе говорю, что у них кишка тонка сбросить Ильиа, – с нескрываемым раздражением произнес Дин и сгреб разложенные на столе открытки с видами Москвы в одну стопку. – Ты же прекрасно знаешь, что о возможном перевороте люди судачат все два года, что Ильиа находится у власти. И что? Да, я знаю, что среди военных есть люди, которые спят и видят, как бы свернуть шею нынешнему президенту. Но у них руки коротки, потому что они понимают, что этот переворот не будет иметь поддержки ни внутри страны, ни за ее пределами. Так что успокойся и приготовь мне ванну – я хочу хорошенько отмокнуть после гостиничных душевых.

Около восьми часов утра следующего дня, когда Дин и Патрисия еще спали, в их доме раздался телефонный звонок. К аппарату подошла Патрисия и услышала на другом конце провода голос незнакомого мужчины, который попросил позвать к трубке Дина. С трудом растолкав мужа, Патрисия вручила ему телефон, а сама встала у двери.

– Да, я слушаю, – не открывая глаз, произнес Дин.

– Мистер Рид, вас беспокоят по поводу вашего паспорта, – сказали на другом конце провода. – Вам надлежит приехать за ним сегодня в двенадцать часов дня по адресу… – И мужчина назвал улицу, куда Дину надлежало прибыть.

Когда в трубке раздались короткие гудки, Дин отложил телефон в сторону и спросил у жены, который час.

– Четверть девятого, – ответила Патрисия.

– Тогда я посплю еще полчаса, а ты пока приготовь завтрак…

Дин приехал по названному адресу в точно назначенное время. Это было массивное серое здание, на входе в которое не было никакой вывески. Однако по тому, что в вестибюле стояли сразу два вооруженных автоматами солдата национальной гвардии, Дин предположил, что это военное учреждение. Увидев справа от входа окошко бюро пропусков, Дин наклонился к нему и назвал свое имя. Сидевший за столиком военный немедленно взялся за трубку телефона и позвонил куда следует. После чего, выслушав ответ, сказал:

– Подождите пять минут, мистер Рид, за вами придут.

Однако ждать пришлось меньше названного времени. Уже спустя минуту к Дину вышел поджарый военный и, даже не представившись, попросил Дина следовать за ним. И повел его к лифту. Когда они вошли в него, военный нажал кнопку нулевого этажа, и лифт отправился вниз. Дин еще тогда подумал: «Странно, что проблему с моим паспортом будут решать в подвале». В те мгновения даже тень опасения, указывающая на то, что с ним происходит что-то необычное, в голове Дина не промелькнула.

Выйдя из лифта, военный повел Дина по длинному и абсолютно пустынному коридору куда-то в глубь подвального этажа. Дин отметил про себя, что каменные стены подвала по обе стороны были выкрашены в зеленый цвет и совершенно чисты – на них не висели ни плакаты, ни какие-либо указатели. Редкие двери из металла были наглухо закрыты, и из-за них не доносилось ни звука. Все это напоминало скорее тюрьму, чем какое-то паспортное учреждение.

Наконец провожатый остановился возле крайней двери в конце коридора и, открыв ее, жестом пригласил Дина войти. Тот подчинился. И оказался в каменной клетке, где из мебели были только металлический стол и пара стульев из того же металла. Причем, как заметил Дин, вся мебель была прикручена к полу массивными болтами. Кроме этого Дин увидел, что в камере они не одни: на противоположной от стола стороне стоял еще один военный, судя по погонам, офицер, который, скрестив руки на груди, внимательно смотрел на гостя. Сделав несколько шагов по направлению к нему, Дин спросил:

– Лучшего помещения, чтобы вернуть мой паспорт, вы не нашли?

– Увы, – картинно развел руками хозяин кабинета-камеры. – Да и незачем это: вам теперь надо привыкать к подобным интерьерам.

– В каком смысле? – удивился Дин.

– В том смысле, что удел коммунистов и всех, кто им сочувствует, – казематы. Разве ваши друзья в Москве вам этого не объяснили?

Только в этот момент Дин наконец осознал, какой серьезный оборот приобретает для него все происходящее. И слова предупреждения, сказанные вчера Патрисией, тут же всплыли в его памяти. Однако внешне он по-прежнему старался выглядеть невозмутимым. И, глядя прямо в глаза своему собеседнику, спросил:

– Значит, вы пригласили меня совсем не для того, чтобы вернуть паспорт?

– Вы очень догадливы, мистер Рид, – по губам офицера пробежала усмешка. – Паспорт вам может уже не понадобиться.

– Что это значит?

– Это значит, что, если вы не согласитесь нам помочь, вы можете отсюда вообще не выйти.

– Серьезное заявление, – произнес Дин, сглатывая внезапно подкативший к горлу ком. – Но я не понимаю, что от меня требуется?

– Сущие пустяки. Вы должны написать в подробностях о своей поездке в Хельсинки и Москву. Напишите, с кем встречались, что видели, куда ходили.

– То есть вы хотите сделать меня осведомителем?

– Информатором, мистер Рид.

– Спасибо за откровенность, но я ничего писать не буду, – твердо заявил Дин. – Удивительно, что у вас хватило наглости мне подобное предлагать.

– Предложить дело нехитрое, – вновь усмехнулся военный. – Итак, вы не будете писать?

– Даже не подумаю, – так же твердо сказал Дин.

Едва он это произнес, как офицер сделал движение головой, напоминающее кивок, и в следующую секунду страшный удар в спину свалил Дина с ног. Каким-то чудом он сумел в последний момент выставить вперед руки, что уберегло его от удара головой о стену. Но едва он попытался встать на ноги, как удар кованым ботинком под дых заставил его вновь свалиться на каменный пол – на этот раз спиной. И только тут он увидел, кто его бил – тот самый человек, который привел его в эту камеру.

Каких-нибудь двадцать минут назад Дин, впервые увидев его, подумал, что этот благообразного вида мужчина, наверное, служит адъютантом у какого-нибудь начальника, но теперь от этих мыслей не осталось и следа. Совсем недавно спокойное лицо этого «адъютанта» было теперь перекошено такой злобной гримасой, какую Дин до этого видел разве что только в кино. А избиение продолжилось. На этот раз в Дина угодил уже не кованый ботинок, а кулак военного – удар пришелся в левый глаз певца. Дин снова упал. После того как кованый ботинок еще пару раз прошелся по ребрам Дина, офицер коротким окриком прекратил экзекуцию. Выждав, когда жертва придет в себя, офицер спросил:

– Ну что, мистер Рид, теперь вы поняли, что мы не шутим?

– Теперь понял, – сплевывая кровавую слюну на пол, ответил Дин. – Только что-либо писать я после этого однозначно не буду: меня чем больше бьют, тем упрямее я становлюсь.

При этих словах «адъютант» подался было вперед, чтобы продолжить избиение, но начальник остановил его взмахом руки. После чего сказал:

– Похвальное упорство для человека вашей профессии, мистер Рид. Обычно ваш брат артист ломается после первых же кровавых соплей.

– У вас что, богатый опыт по этой части? – поинтересовался Дин.

– Да, приходится работать с разной публикой, – уклончиво ответил офицер. – Ну так что, будете писать?

– Я же сказал, что нет, – твердо ответил Дин.

После этого в камере возникла минутная пауза. Каждый из присутствующих вел себя во время нее по-разному: Дин продолжал сплевывать на бетонный пол кровавую слюну, «адъютант» стоял у двери, прислонившись к стене, а офицер, сев на край стола, затянулся сигаретой. Наконец, сделав несколько затяжек, офицер вновь нарушил тишину:

– На что вы надеетесь, мистер Рид? На то, что ваши друзья в Америке бросятся вас выручать? Может, кто-то из них и бросится, только ваш посол здесь вряд ли захочет отрывать свою задницу от стула ради того, чтобы спасать своего красного соотечественника. Вы им тоже давно поперек горла. Или вы надеетесь на помощь здешних коммунистов? Так они сами в двух шагах от погибели. Еще каких-нибудь несколько недель – и это гнилое правительство вылетит в трубу вместе со своим президентом.

Дин молча слушал офицера и мучительно соображал, что ему делать. Как ни горько было это признавать, но в словах этого садиста была своя логика: у Дина действительно было мало шансов отсюда выбраться. Единственной надеждой была Патрисия, но эта надежда была призрачной: она даже не знала, куда именно отправился ее муж. Однако и соглашаться на сотрудничество с этими заговорщиками означало бы пойти на предательство. И хотя Дин не был коммунистом, а всего лишь сочувствующим, но стоило ему всего лишь один раз дать слабину, как все пути назад к жизни порядочного гражданина были бы навсегда отрезаны.

Кажется, офицер понял, какие именно мысли одолевают Дина, и поэтому первым нарушил тишину:

– Я вижу, что вы терзаетесь сомнениями по поводу моего предложения. Я вас хорошо понимаю и сочувствую вам. Но поверьте человеку, который достаточно насмотрелся на подобные ситуации: вы выберете именно мое предложение. Жизнь – она одна, а вы еще молоды, чтобы поступаться ею так опрометчиво. Мы ведь церемониться не будем: вспорем вам живот и выбросим с вертолета в Карибское море. Смерть в пасти акул – это вам не виселица и не пуля палача в затылок, а намного страшнее. Так что соглашайтесь.

Но Дин продолжал молчать, уставившись в бетонный пол камеры. Слова о вспоротом животе и жуткой смерти в пасти акул его, конечно, потрясли, но не настолько, чтобы тут же отрекаться от всех своих идеалов и друзей, с которыми жизнь его свела в последние годы. В глубине сознания у него все-таки теплилась надежда на то, что спасение может прийти к нему даже в такой, казалось бы, безнадежной ситуации. Поэтому он молчал, предпочитая тянуть время.

Между тем офицер, докурив сигарету, потушил ее о край стола и, встав, сказал:

– Ну, хорошо, мистер Рид, я согласен дать вам еще немного времени на раздумья. Но имейте в виду: завтра к вечеру вы должны дать нам свой окончательный ответ. И если он будет отрицательным, я обещаю претворить в жизнь то, о чем говорил минуту назад.

Когда Дин уезжал из дома, Патрисия была спокойна за него. Несмотря на вчерашний спор, Дин сумел-таки убедить жену в том, что ему ничто не угрожает и волноваться за него не стоит. И, чтобы окончательно развеять мрачные мысли супруги, Дин пообещал этим вечером сводить ее в знаменитый театр «Колон», в администрации которого работал его приятель.

– Я съезжу за паспортом, потом заеду на телевидение, а вечером, в шесть часов, мы встретимся с тобой у театральных касс, – сказал Дин, уходя из дома.

Однако первые опасения, что с мужем произошло что-то неладное, пришли к Патрисии около трех часов дня, когда ей позвонили с телевидения и поинтересовались, где Дин.

– Как где – у вас, – ответила Патрисия.

– У нас его нет, – последовал лаконичный ответ.

Вот тут сердце Патрисии впервые защемило. Конечно, был вариант, что выдача паспорта могла затянуться по каким-то причинам, но в это почему-то верилось с трудом. Если бы подобное произошло, Дин обязательно позвонил бы на работу, чтобы предупредить о своей задержке. Но он этого не сделал. Поэтому в театр Патрисия уезжала с сердцем, переполненным тревогой. Всю дорогу она молила Всевышнего, чтобы Дин был на условленном месте. Увы, ее надежды не сбылись – мужа у касс не было. Не пришел он ни через пять минут, ни через полчаса. Спектакль давно уже начался, но Дин так и не объявился. И Патрисия окончательно осознала, что случилось что-то ужасное.

Какое-то время она находилась в полном отчаянии и никак не могла сообразить, что ей предпринять. Наконец, когда стало окончательно ясно, что Дин у театра не появится, она отправилась домой. В глубине души еще теплилась слабенькая надежда на то, что Дин ждет ее дома, но и эта надежда была разбита вдребезги, едва Патрисия переступила порог родного дома, – он был пуст. Понимая, что от ее действий теперь может зависеть жизнь ее мужа, Патрисия взяла себя в руки и начала действовать.

Первым делом она позвонила Альфредо Вареле и рассказала все, что случилось с Дином за минувшие сутки. Варела внимательно выслушал Патрисию и пообещал приложить все усилия, чтобы выяснить, где Дин. Но и ее попросил не сидеть сложа руки.

– Позвоните всем, кому можно: коллегам Дина на телевидение, американским друзьям, – сказал Варела. – Только подключив к этому делу как можно больше людей, мы сможем предотвратить самое ужасное.

– Ужасное? – вздрогнула Патрисия.

– Успокойтесь, я думаю, до этого дело не дойдет, – заверил потрясенную женщину Варела.

Патрисия сделала все, о чем попросил ее Варела. Первым делом она позвонила на телевидение, где работал Дин, и прямым текстом заявила, что ее муж попал в беду. Телевизионщик, разговаривавший с ней, пообещал свою помощь, но по тому, каким тоном он это сказал, Патрисии стало понятно, что надежд на помощь с этой стороны ждать не приходится. Потом она позвонила в Америку Патону Прайсу. Ибо этого человека Дин искренне любил, считал его своим вторым отцом, и тот отвечал ему взаимностью – всегда старался помочь в трудных ситуациях. Вот и теперь Прайс клятвенно пообещал поднять на ноги всех своих влиятельных друзей в актерской среде и вызволить Дина из беды.

Сдерживая слезы, Патрисия задала Прайсу вопрос, который все это время боялась задать самой себе:

– Как вы думаете, Дин еще жив?

На что Прайс ответил тоном, не терпящим возражений:

– Немедленно прекратите истерику! Дин выбирался и не из таких переделок.

Практически всю ночь Патрисия не ложилась и провела все эти часы у телефона в надежде, что ей кто-то позвонит и сообщит хоть какие-то сведения о муже. Но телефон ночью так и не зазвонил. Он заработал только под утро. На другом конце провода был Прайс, который сообщил первую новость: ситуация с исчезновением Дина доведена до американского посла в Буэнос-Айресе.

– Так что дело сдвинулось, и теперь надо только ждать, – обнадежил Прайс женщину.

А с Дином в это время происходило следующее. После встречи с офицером военной разведки (о принадлежности военного, который его допрашивал, к этой спецслужбе наш герой догадался практически сразу) Дина вывели во внутренний двор учреждения, где его уже поджидала арестантская машина (по-русски «воронок»). Однако ехали они недолго – минут десять. После чего Дина снова вывели наружу. Оглядевшись, он увидел, что его привезли в тюрьму. Очевидно, это была тюрьма «Вила Давото» – единственная в тех краях, где было учреждение, куда Дин приехал за своим паспортом.

После всего случившегося Дин был настолько разбит, что единственным желанием у него теперь было добраться до лежака и поспать несколько часов. Но этой мечте пока не суждено было сбыться. Вместо камеры, куда он мечтал попасть, его привели в кабинет начальника тюрьмы – высокого мужчины средних лет. Когда Дин вошел в кабинет, начальник стоял у окна и курил дорогую гаванскую сигару. При звуке открывшейся двери он повернулся навстречу гостю и внезапно застыл, пораженный внешним видом вошедшего. Затем, вытащив сигару изо рта, начальник задал вопрос, который Дин менее всего надеялся услышать в этих стенах:

– Что у вас с лицом?

Дин в ответ усмехнулся, после чего ответил:

– Неудачно упал с лестницы.

Но хозяин кабинета повел себя более чем странно. Затушив сигару, он достал из кармана своего военного френча платок, смочил его водой из графина, стоявшего на столе, и передал Дину. Тот взял платок и подошел к зеркалу, висевшему на стене, чтобы привести себя в порядок. Когда процедура была закончена, начальник жестом пригласил его сесть в кресло, стоявшее напротив массивного стола.

– Если вам угодно принять мои извинения, то я, Рикардо Мартин, их вам приношу, – сказал хозяин тюрьмы, когда Дин уселся напротив него.

На что Дин отреагировал весьма нелестно:

– Вы хотите сказать, что в вашем заведении людей не избивают?

– Таких, как вы, нет, – последовал ответ.

– А я что, особенный?

– Без всяких сомнений. Во-первых, вы человек известный, во-вторых – вы нравитесь моей дочери. Ей шестнадцать лет, и она покупает все ваши пластинки. Когда полчаса назад я узнал, что вас привезут в мою тюрьму, я был просто потрясен.

Дин опять усмехнулся и приложил платок к своему заплывшему глазу. Происходящее ему казалось какой-то фантасмагорией. Полчаса назад военные били его коваными сапогами по ребрам, а теперь он выслушивал комплименты от начальника тюрьмы. Но это было не последнее его потрясение. После слов о своей дочери хозяин кабинета достал из стола ее фотографию и, протянув ее Дину, попросил:

– Если вам нетрудно, мистер Рид, поставьте свой автограф.

И Дину не оставалось ничего иного, как переложить платок в другую руку и взяться за ручку. Но прежде чем поставить свой размашистый автограф, он спросил имя девушки, изображенной на снимке.

– Мари-Элена, – последовал ответ.

– А у нее есть какая-нибудь самая любимая моя песня?

Начальник тюрьмы на несколько секунд задумался, после чего сказал:

– Нам с ней очень нравится песня «Пистолеро».

Услышав это, Дин написал на оборотной стороне фотографии следующий текст: «Мари-Элене от Дина Рида – певца, но не пистолеро». Когда Мартин прочитал эту надпись, он улыбнулся:

– Я понял ваш намек. Однако возьму на себя смелость с ним не согласиться. Ваш пистолет – это гитара, и в иных ситуациях она может разить не менее эффективно, чем огнестрельное оружие. Иначе вы бы здесь не оказались.

– Песня еще никого не убивала, – возразил хозяину кабинета Дин.

– Это как смотреть. Какой-нибудь смутьян может наслушаться революционных песен и пойти убивать военных или тех же полицейских. Разве не так?

– Я вижу, вы философ, – усмехнулся Дин.

– Вы угадали: я учился на философском факультете Национального университета. Кстати, в одно время с Че Геварой, которого я хорошо знал еще с детства, когда он носил прозвище Чанчо – Поросенок. Как и он, я в молодости, во времена Перона, тоже увлекался левыми идеями и одно время даже состоял в подпольной организации – мы мастерили бомбы для защиты от полицейских во время демонстраций. Когда это обнаружилось, меня даже хотели исключить из университета, но мой дядя-военный сумел меня выгородить. С тех пор я сильно изменился.

– То, что сильно, – это правда, – кивнул Дин и недвусмысленным взглядом окинул кабинет.

– Что поделаешь, человек существо переменчивое, – развел руками хозяин кабинета. – Я думаю, вы тоже рискуете со временем серьезно измениться.

– Что вы имеете в виду?

– Вы можете разочароваться в тех идеях, которые сейчас проповедуете.

– А вы в своих нынешних идеях уже не разочаруетесь?

– Тоже могу, хотя для этого должно произойти что-то экстраординарное. А пока я придерживаюсь убеждения, что власть должна быть сильной и люди должны ее уважать и бояться. А все эти разговоры о справедливости для всех – чушь несусветная. Такого в истории никогда еще не было и не будет.

– Вы так считаете?

– Да, я так считаю. Вот вы были в России, и что – там все люди равны?

– Я был там всего несколько дней, чтобы делать какие-то далеко идущие выводы.

– Бросьте, мистер Рид, мы же знаем, какое общество строят тамошние правители, – бесклассовое. И они призывают других следовать их примеру. Но это же неправда – общество у них классовое. Там есть элита и простой народ. И первые доминируют над вторыми. Вы что, не слышали про сталинские лагеря, про расстрелы мирных граждан? И лично я нисколько бы не ставил это в упрек советским правителям, если бы они вещи называли своими именами. Но они же говорят о равенстве и свободе, а сами что творят?

– Насколько я знаю, сталинских лагерей в Советском Союзе уже нет, – стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее, ответил Дин. – Что касается элиты и простого народа, то их элита и, к примеру, наша, американская, это две разные вещи. Вы спросите, почему? Да потому, что цели разные: наша элита проповедует культ денег, их – культ коллективной собственности. Да, согласен, любое государство – это насилие, но все дело в том, ради чего творится это насилие. Я не хочу говорить про Сталина, поскольку его время давно кончилось. И сегодняшний Советский Союз мне импонирует, потому что это общество, со всеми его недостатками, живет идеей всеобщей справедливости. Там не все еще получается, но такая идея у них существует, она пропагандируется. И будущее именно за таким обществом, а не за нашим. Мы ведь аморальны изначально. Одно убийство Кеннеди уже говорит о многом. Как только человек, президент страны, захотел принести своей стране мир и спокойствие, его попросту убили. Простые американцы убили? Нет, те самые люди, которые пекутся о своих барышах. Они весь мир ограбили, продолжают грабить и называют это «американской демократией». Чем же они тогда лучше коммунистов?

– По части обмана своих же граждан – ничем не лучше, – согласился хозяин кабинета. – Но лучше такая демократия, чем ваш коммунизм. Как говорил Черчилль: «Демократия плохая форма правления, но остальные еще хуже».

– Но что это за демократия такая, которую надо нести на штыках? – Дин все больше распалялся, и его голос гремел под сводами кабинета как раскаты грома. – Люди должны сами решать, в каком обществе им жить. А то мы учим гватемальцев, доминиканцев, тех же вьетнамцев, убивая их тысячами. Вы, например, знаете, что за последние тридцать пять лет здесь, в Латинской Америке, произошло уже более тридцати переворотов? В одном только Эквадоре их было одиннадцать, а в Боливии восемь. И что, жизнь в этих странах стала после этого лучше?

– Дело в том, мистер Рид, что Южная Америка еще не созрела для подлинной демократии, – ответил хозяин кабинета. – И чтобы здесь не наступил хаос, власть должна принадлежать сильным личностям.

– Вроде генерала Онгани? – Дин решил играть в открытую.

Как ни странно, но его оппонент принял эту игру и ответил честно:

– Да, хотя бы ему.

– Но ведь Аргентина при нынешнем президенте живет совсем неплохо.

– Это вам так кажется. На самом деле ее качает из стороны в сторону, как рыбацкую шлюпку в шторм. А ее не должно качать.

– То есть вы хотите, чтобы ее прибило к американскому берегу?

– Лучше к нему, чем к кубинскому. Я же говорил, что я противник идеи всеобщего равенства. Вот увидите, Куба тоже сломает зубы на этом пути, причем еще на нашем веку.

– А я думаю, что вы ошибаетесь. Ведь хватило у нее сил дать нам по зубам в заливе Кочинос.

– Да это потому, что этой операцией руководил ваш плейбой Кеннеди.

– Но братья Кастро уже шесть лет руководят Кубой.

– Говорю вам, все это временно. Я допускаю, что Кубу не удастся покорить с помощью военной силы, поскольку народ там пока находится под воздействием революционного вируса. Но этот же вирус ее и погубит. Это произойдет, когда простые кубинцы поймут, что ее элита их обманула. То есть Кубу убьет разочарование. Это же чувство может убить и вас, с чего я, собственно, и начал наш разговор.

– Я, в отличие от вас, не оракул. – Дин устало откинулся на спинку кресла. – И единственное, что могу вам ответить: жизнь покажет, кто из нас прав. Но я благодарен вам за этот спор: он утвердил меня в том, что я все делаю правильно. И завтра мне есть что ответить вашему коллеге.

Примерно в эти же самые часы в сотнях тысяч километров от Аргентины, в столице США городе Вашингтоне, в штаб-квартире ФБР на Пенсильвания-авеню, на пятом этаже в своем кабинете сидел начальник контрразведки Бюро Уильям Салливан и размышлял о том же – о деле Дина Рида. Полчаса назад начальник отдела политического сыска Чарльз Банни сообщил Салливану о том, что аргентинская военная разведка арестовала певца и актера Дина Рида за его контакты с советскими коммунистами. Услышав это, Салливан попросил Банни зайти к нему, чтобы вместе обмозговать сложившуюся ситуацию. Банни спросил:

– Как я понял, Рида надо вызволять?

– Думаю, да. У меня есть по этому поводу кое-какие соображения, – ответил Салливан.

– Дайте мне полчаса, и я приду к вам с необходимым материалом, – попросил Банни.

Салливан согласился. А пока Банни готовился к визиту, решил скоротать время за любимым занятием – очинкой цветных карандашей, которые стояли на его столе в специальном пластмассовом стакане. Причем очинял он их не точилкой, которая только ломала грифели, а остро заточенным лезвием «Вилсон», используя в качестве подстилки вчерашний номер газеты «Нью-Йорк таймс». Очинял карандаши Салливан медленно, а попутно размышлял о превратностях существования коммунистической идеологии на территории Соединенных Штатов.

Салливан еще хорошо помнил середину 40-х, когда компартия США переживала свои лучшие времена. Он тогда служил старшим офицером и был только на середине пути к своему нынешнему положению (в середине 60-х Салливан стал человеком № 3 в ФБР). В те годы компартия насчитывала в своих рядах 80 500 человек и к началу следующего десятилетия ставила перед собой цель перешагнуть стотысячный рубеж. Однако американские власти помешали ей этого достичь. Президент Трумэн разрешил ФБР развернуть широкомасштабное наступление на коммунистов, что было встречено шефом Бюро Эдгаром Гувером с большим воодушевлением – охота на радикалов была его излюбленным занятием (до этого с таким же темпераментом он боролся с гангстерами, а потом с нацистами).

Кампания выдалась «славной», ничем не уступавшей «охоте на ведьм», предпринимаемой в те же годы в СССР («борьба с космополитизмом», «дело врачей» и т. д.). У американцев апофеозом этой кампании стало дело супругов Розенбергов, которых обвинили в шпионаже в пользу Советского Союза (якобы они продавали КГБ секреты ядерного оружия) и в июне 1953 года казнили на электрическом стуле. И вот уже в 1956 году компартия США вместо предполагаемых 100 тысяч человек сократилась до 20 тысяч.

Между тем операции ФБР против КП и других радикалов, именуемые в служебных документах как КОИНТЕЛПРО, продолжали осуществляться с той же интенсивностью, что и десять лет назад. В итоге к началу президентства Джона Кеннеди компартия США поредела до катастрофических размеров – 8500 человек. Вот почему, когда Гувер однажды заикнулся, что необходимо и дальше продолжать борьбу с коммунистической угрозой, Кеннеди только рассмеялся и заявил: «Чушь собачья! Компартия настолько одряхлела, что не представляет собой никакой угрозы». Это было справедливое замечание, но невыгодное для шефа ФБР – оно лишало его возможности добиваться от Конгресса дополнительных средств для своего ведомства. Поэтому, едва на место Кеннеди заступил новый президент, Линдон Джонсон, Гувер снова поднял вопрос о коммунистической угрозе. В отличие от своего предшественника Джонсон эту идею поддержал, поскольку так же, как и Гувер, верил, что у коммунистов Америки еще есть потенциал. Он не ошибся, более того, сам невольно способствовал росту этого потенциала – развязав войну во Вьетнаме.

Между тем то, что известный актер и певец Дин Рид внезапно стал испытывать симпатию к коммунистам, не было для Америки чем-то необычным. До него таким же путем шли многие его коллеги. Так, в октябре 1947 года, в самом начале «кампании против красных», в США перед сенатской комиссией по расследованию «антиамериканской деятельности» предстали сразу десять представителей Голливуда (так называемое дело «голливудской десятки»), которых уличили в симпатиях к коммунистам. Среди этих людей были: режиссер Герберт Биберман (снял фильм «Соль земли»), сценаристы Лестер Коул, Алва Бесси, Ринг Ларднер-младший, Джон Хоуард Лоусон, Далтон Трамбо и четверо других известных деятелей «фабрики грез». Когда их спросили, являются ли они сейчас или были когда-либо в прошлом членами компартии, они отказались отвечать на этот вопрос, сославшись на соответствующую статью Конституции США, которая позволяла им это сделать. За это вся «голливудская десятка» была наказана: им присудили кому полгода, а кому год тюрьмы за «неуважение к Конгрессу» и штрафы в тысячу долларов. Кроме этих людей в Голливуде пострадали еще примерно три сотни человек – актеры, режиссеры, сценаристы, операторы, музыканты, с которыми по идеологическим соображениям были расторгнуты договора.

Но наиболее известным американским деятелем культуры, которого на протяжении долгих лет обвиняли в симпатиях к коммунистам, был чернокожий певец Поль Робсон. Слава пришла к этому артисту еще в середине 20-х, когда Робсону было чуть меньше тридцати. В декабре 1934 года он впервые приезжает в Советский Союз и оказывается потрясенным увиденным там. Настоящий шок он испытал, когда узнал, что его соплеменник, негр Роберт Робинсон, стал депутатом Московского Совета (Робинсон приехал в СССР в начале 30-х годов и работал на заводе «Шарикоподшипник» в Москве). Поэтому, вернувшись в Лондон, где он тогда жил, Робсон заявил газетчикам: «В СССР все граждане, независимо от расовой и национальной принадлежности, имеют равные права». Спустя два года, в декабре 1936 года, Робсон приезжает в СССР уже с первыми гастролями. С этого момента он становится «лучшим другом советских людей».

В 1939 году Робсон переезжает из Европы в США и практически сразу попадает в поле зрения ФБР. За ним устанавливается постоянное наблюдение, его почта перлюстрируется, телефоны прослушиваются. Но Робсона это не пугает. В годы войны его политическая деятельность становится еще более активной. Он выступает перед рабочими оборонных заводов, поет на митингах по сбору средств помощи Советской России, участвует в записи серии грампластинок для американских солдат и союзников. В апреле 42-го он выступает на митинге в «Манхэттен-сентре», и его страстную речь «Все силы на мобилизацию афроамериканцев и колониальных народов для борьбы с фашизмом» слушают тысячи ньюйоркцев. А когда в 1944 году американские войска высаживаются в Европе и открывают второй фронт, Робсон одним из первых приветствует это событие.

Увы, но союз с Россией длился недолго. Спустя всего лишь год после войны начинается другая война – холодная, и ФБР вновь активизирует свои акции против Робсона, который к тому времени был уже вице-президентом Конгресса борьбы за гражданские права (руководил этой организацией коммунист Уильям Паттерсон). Весной 1947 года власти запретили концерты Робсона в городе Пеории в штате Иллинойс и в столице штата Нью-Йорк городе Олбани, а фирма «Коламбия» расторгла с певцом контракт и изъяла из продажи грампластинки с его записями. Однако даже эти события не смогли напугать Робсона, хотя многие его коллеги в Америке после такого рода давления давали слабину. Так, актер Роберт Тейлор публично клял себя за то, что снимался в фильме «Северная звезда», в кадрах которого появлялись советские люди. Робсон же, не будучи коммунистом, в январе 1949 года, когда в США проходил суд над двенадцатью членами компартии США, публично заявил: «Коммунисты были первыми, кто умирал за свободу угнетенных, за свободу всего человечества. Я буду защищать коммунистов так же, как они защищали нас, черных американцев…»

В апреле Робсон участвует в I Всемирном конгрессе сторонников мира в Париже и выступает там с речью. Он заявляет, что «немыслимо, если бы чернокожие люди в Америке или других частях света были втянуты в войну против Советского Союза: черные никогда не будут воевать против Советского Союза». Когда он вернулся на родину, американская пресса, которая с 1946 года хранила заговор молчания вокруг имени Робсона, буквально с цепи сорвалась. Газеты писали, что Робсон предательски клевещет на свою страну и открыто занимается коммунистической пропагандой. Например, «Вашингтон пост» писала: «Когда он говорит, что является лояльным патриотом, трудно поверить в это. Он утверждает, что его взгляды полностью разделяют все негры, однако в действительности он предает их, следуя тактике коммунистов, направленной на защиту интересов белой расы…»

Робсон ответил на эту кампанию на митинге в Гарлеме. Он заявил следующее: «Я родился и вырос в Америке и люблю свою страну. Я люблю лучшее, что есть в этой стране. Я на стороне чернокожих борцов, прогрессивных людей в странах Карибского бассейна, негров и индейцев Южной и Центральной Америки, народов Юго-Восточной Азии – угнетенных людей всего мира, на стороне народов Советского Союза…»

Это заявление буквально взбудоражило страну, особенно расистов. 27 августа 1949 года они сорвали концерт Робсона в Пиксквиле, что в 60 километрах от Нью-Йорка. А когда 4 сентября Робсон снова приехал в этот город, чтобы все-таки дать концерт, расисты предприняли попытку убить певца – с ближайшего холма в него должен был стрелять снайпер. Однако Робсона спасли его сторонники, которые во время выступления певца буквально окружили его плотным кольцом. Но расисты все же нашли способ отыграться – после концерта они закидали камнями все пятьдесят автобусов, развозивших по домам участников концерта. Этот погром стал прологом к «эпохе маккартизма» – широкомасштабной кампании против коммунистов, начатой сенатором от штата Висконсин Джозефом Маккарти.

Между тем атаки на Робсона продолжались. Летом 1950 года его лишили заграничного паспорта, сорвав ему гастроли в Европе. Возмущенный этим, певец подал в суд на государственного секретаря США Дина Ачесона. Однако выиграть этот процесс не сумел, поскольку вся мощь государственного аппарата была на стороне ответчика. Полтора года спустя Робсону было запрещено выезжать за пределы континентальной части США, даже в Канаду, которую американцы могли посещать без паспорта. Все эти события настроили против Робсона подавляющее число белых американцев, а вот среди чернокожих его слава взлетела еще выше. По результатам опроса, проведенного всеми негритянскими газетами США, Робсон был единодушно назван «самым популярным афроамериканцем». Не остались в стороне и советские власти, которые в декабре 1952 года присудили Робсону Ленинскую премию «За укрепление мира между народами». О последнем событии большая часть американцев не узнала, поскольку тамошняя пресса обошла это присуждение дружным молчанием.

В апреле 1958 года Робсону исполнилось 60 лет, а спустя два месяца ему вернули заграничный паспорт, правда, не без сопротивления: вопрос решился голосованием, где пятеро судей проголосовали за возвращение паспорта, а четверо против. В августе Робсон приехал в Советский Союз с гастролями. Они прошли с огромным успехом, и певец собирался повторить их и в декабре. Однако резкое ухудшение здоровья певца не позволило этого сделать.

Говорят, первые симптомы болезни Робсон стал ощущать осенью 1957 года: у него часто кружилась голова, темнело в глазах, учащенно билось сердце. Врачи московской клиники, где Робсон проходил обследование, поставили диагноз: атеросклероз с нарушением кровообращения в сосудах головного мозга. Сам Робсон считал, что это результат его активной творческой и общественной деятельности. А вот его сын думал иначе, считая, что инициатором болезни его отца было… ФБР, которое с середины 50-х подменяло ему лекарства – вместо обычных таблеток снабжало галлюциногенными. Версия вполне правдоподобная, поскольку Робсон для ФБР был самым большим раздражителем на родной территории. Как итог: с начала 60-х годов Робсон вынужден был отойти от общественной деятельности из-за частичной потери памяти. Он жил в Нью-Йорке в окружении своей родни, и его уже мало кто вспоминал.

Салливан был в курсе почти всех перипетий жизни и деятельности Робсона, поскольку сам участвовал во многих акциях ФБР против него. Докладывали ему о жизни певца и в нынешние дни, но эта информация была малоинтересной: Робсон был уже инвалидом, и все его заботы вращались вокруг одного – тяжелой болезни его жены Эсланды, которая находилась при смерти. Так что как вечный раздражитель Робсон ФБР уже не интересовал. Однако с уходом Робсона появились другие «раздражители». Среди чернокожих это был Мартин Лютер Кинг, среди белых – Генри Фонда, Пит Сигер, Боб Дилан. И вот теперь на горизонте возник еще и Дин Рид, которому, судя по его последней деятельности, явно не дают покоя лавры Поля Робсона.

В первый раз Салливан услышал о Дине Риде весной 62-го во время чилийского скандала. Но тогда ФБР только взяло певца на заметку, не утруждая себя сбором досье на него, посчитав, что этот поступок не будет иметь продолжения. И когда Дин уехал в Аргентину, в ФБР посчитали, что проблема с Ридом снята. Но вышло иначе. На новом месте Рид сблизился с коммунистами и в итоге съездил в Москву по приглашению членов советской делегации, участвовавшей в конгрессе ВСМ. Когда Салливан узнал об этом, он был в полном недоумении, поскольку считал, что проблема Рида закрыта раз и навсегда. А теперь стало понятно, что русские обратили внимание на Рида неспроста и явно имеют на него определенные виды.

«Видать, этот парень им очень нужен, если они решились пригласить его в Москву, – размышлял Салливан, очиняя очередной карандаш и отправляя его в пластиковый стакан. – Те же Сигер или Дилан им малоинтересны, поскольку их симпатии к левым, и особенно к коммунистам, не переступают определенную черту. А Рид эту черту, видимо, переступил».

В этот момент дверь кабинета отворилась и на пороге появился Чарльз Банни. В руках он держал тоненькую папку, в которой, как понял Салливан, было досье на Рида. Усевшись в кресло напротив шефа, Банни положил папку перед собой на стол, но открывать ее не стал, ожидая, что скажет Салливан. Но тот молчал, поглощенный очинкой очередного карандаша. В течение какого-то времени Банни с интересом наблюдал за тем, как острое лезвие аккуратно срезает с карандаша слой за слоем, но потом ему это надоело, и он воззрился на миниатюрный бюстик Эдгара Гувера, стоявший на полке за спиной шефа. Заметив это, Салливан, не прерывая своего занятия, обратился к подчиненному:

– Ты можешь начинать, Чарли.

И Банни начал, выложив перед хозяином кабинета всю информацию, которой он обладал по поводу поездки Дина Рида в Хельсинки и Москву. Информации было негусто, чего, собственно, Банни и не скрывал, заявив в начале своего рассказа, что досье на Рида находится пока в стадии «зеро» – нулевого варианта. На что Салливан ответил шуткой:

– Ничего, он парень молодой – наверстает.

Салливан знал, что говорил. В свое время и досье на Поля Робсона начиналось с нескольких листков, а потом распухло до трех тысяч страниц. В досье Чарли Чаплина их было чуть поменьше – 1900. Вообще ФБР с середины 40-х начало заводить досье на всех мало-мальски активных людей из разных слоев общества. Так, «под колпаком» Гувера были чуть ли не все известные американские писатели: Томас Манн, Дэшил Хэммет, Дороти Паркер, Лилиан Хелман, Эрнст Хемингуэй, Синклер Льюис, Джон Стейнбек, Олдос Хаксли, Артур Миллер, Теннесси Уильямс, Трумэн Капоте, Рекс Стаут. Даже детский писатель Э. Уайт угодил под прицел ФБР. Досье заводились не только на американцев. Например, «под колпак» ФБР попали Альберт Эйнштейн, Пикассо и другие известные личности, которые периодически приезжали в Америку.

Упомянув про досье «Зеро», Банни не преминул сообщить, что с недавних пор Рид занесен в РИ («резервный индекс»). Таких индексов у ФБР было несколько: например, в ИБ («индекс безопасности») вносились наиболее опасные с точки зрения ФБР люди, которые подлежали предупредительному аресту. «Резервный индекс» раньше назывался ИК («индекс коммунистов») и появился на свет в конце 40-х, с начала «кампании против красных». Стоит отметить, что о его существовании не знал даже министр юстиции, которому ФБР подчинялось (их офисы находились в одном здании на Пенсильвания-авеню). В 1960 году, чтобы показать «гибкость» линии ФБР, Гувер отдал распоряжение переименовать ИК: дать ему более нейтральное название – «резервный индекс». В него входили порядка 18 тысяч человек, среди которых были представители самых разных профессий: ученые, артисты, учителя, врачи, военные, журналисты, юристы и т. д. С 1962 года туда был занесен и активист черного движения Мартин Лютер Кинг. Так что Дин попал в достойную компанию.

– Как я понял из твоего рассказа, этот парень от своих идей так легко не отступает? – спросил Салливан, когда Банни закончил свой рассказ.

– Да, упертый тип, – подтвердил вывод шефа Банни. – Даже с отцом поссорился на идейной почве. Так что сделать из него второго Фрэнка Синатру или Элвиса Пресли не удастся.

Оба упомянутых артиста долгое время работали на ФБР как осведомители, о чем простые американцы узнают только много лет спустя – уже после их смерти. Кроме этого, в творческой среде у ФБР были и другие стукачи: например, знаменитый мультипликатор Уолт Дисней или актер, а впоследствии президент страны Рональд Рейган (последний был секретным информатором под кодовым номером Т-10).

После слов Банни в разговоре наступила короткая пауза. Она понадобилась Саливану, чтобы свернуть газету с очистками от карандашей и бросить ее в мусорную корзину, стоявшую у него под столом. После чего беседа была продолжена. Возобновил ее Банни, который предложил:

– Может, стоит применить к Риду активные мероприятия? В случае с Кингом это неплохо получилось.

Банни имел в виду недавнюю, январскую, операцию, когда жене Кинга Коретте была подброшена магнитофонная лента, где ее муж якобы уличался в гомосексуальных связях со своим другом Абернети. После этого Кинг впал в глубокую депрессию, его начала мучить бессонница.

Однако Салливан встретил это предложение без особого энтузиазма:

– Ты же сам упоминал, что Рида все знают как бабника, но отнюдь не как гомосексуалиста. Нет, надо придумать что-нибудь потоньше, похитрее. Здесь была бы уместна такая комбинация, которая и тень бы на объект бросила, и следов не оставила.

– Например? – спросил Банни.

– Судя по всему, русским Рид понадобился как агент влияния, – начал развивать свою мысль Салливан. – И он вроде не против им стать. Значит, надо сделать так, чтобы они сами отказались от его услуг. Пусть думают, что он либо работает на нас, либо на ЦРУ.

– А если последние тоже имеют на него виды?

Банни спросил это не случайно. Согласно закону 1947 года ЦРУ не имело права заниматься разведкой внутри страны, однако с конца 40-х, с началом «кампании против красных», власти негласно разрешили цэрэушникам заниматься этим. В итоге в Лэнгли было создано Управление внутренних операций (УВО), которое с 1950 года стало наравне с ФБР собирать свои собственные досье на инакомыслящих американцев. Зная об этом, можно было легко предположить, что у ЦРУ наверняка тоже имелось досье на Дина Рида и цэрэушники тоже могли разрабатывать в отношении него какие-то операции. Но Салливан смотрел на такую возможность скептически.

– С нынешним шефом ЦРУ вряд ли способно на что-то стоящее, – усмехнулся он.

Банни сразу понял, о чем говорит шеф. Во главе ЦРУ тогда стоял вице-адмирал Уильям Рэйнборн, который снискал широкую славу как никудышный руководитель. Он был непрофессиональным разведчиком (всю жизнь прослужил в морском флоте, а перед приходом в Лэнгли руководил программой ракет «Поларис») и стал шефом ЦРУ исключительно по протекции – он был приятелем и земляком-техасцем президента страны Линдона Джонсона.

– Короче, подумай над тем, кому сбросить информацию о том, что Рид – подставной, – продолжил свою речь Салливан. – Это должен быть агент, которому русские полностью доверяют. Например, Федора. (Под этим псевдонимом проходил полковник внешней разведки КГБ Алексей Кулаков, который с 1962 года работал на ФБР.) Кстати, под каким именем проходит у нас Рид?

– Под именем «Ковбой».

– Слишком прямолинейно, – недовольно покачал головой Салливан. – Надо придумать другое имя.

Салливан задумался, устремив взгляд в окно, за которым светило яркое солнце. Пауза длилась примерно минуту, после чего Салливан вновь заговорил:

– Он ведь у нас артист, и люди вокруг него так и вьются. Вот и пусть будет Магнитом.

Вместо ответа Банни поднялся со своего места, показывая, что ему все ясно и он готов действовать. О том, когда надо сделать так, чтобы Дин Рид оказался на свободе, он не спрашивал, поскольку это было понятно без слов – как можно скорее. Как это сделать, он тоже знал: у ФБР были хорошие отношения с аргентинскими спецслужбами, которые считали американцев своими стратегическими партнерами. Так что в успехе порученного ему задания Банни нисколько не сомневался.

Дина освободили утром следующего дня. Произошло это до обыденного просто. В одиночную камеру, где он сидел, зашел мужчина средних лет в штатском и попросил Дина следовать за ним. Они спустились на первый этаж, где в специальном помещении Дину выдали все его вещи, конфискованные накануне: портмоне с деньгами, часы, записную книжку. После чего человек в штатском принес Дину свои извинения за, как он выразился, «проявленную жесткость».

– Будьте уверены, мы накажем виновных, – сказал мужчина.

Дин в ответ усмехнулся, показывая, что он прекрасно понимает, что эти слова – всего лишь пустая формальность. Не говоря ни слова, он забрал свои вещи и двинулся вслед за мужчиной в штатском к тюремным воротам. Еще минута – и Дин уже был на свободе.

Когда спустя полчаса Дин появился на пороге своего дома, Патрисия, которая сидела на телефоне в ожидании хоть каких-нибудь известий о муже, была в шоке. В первые секунды она просто не узнала своего супруга – он был небрит, изможден, в мятой одежде и с огромным синяком под правым глазом. Поэтому у нее даже не хватило сил подойти к нему и обнять. Она опустилась на стул, стоявший в коридоре, и заплакала. Чтобы успокоить жену, Дину пришлось самому подойти к ней и, заключив в объятия, поцеловать в щеку.

– Не надо плакать, Пэтси, все обошлось, – шепнул Дин на ухо жене. – Если тебе не трудно, приготовь, пожалуйста, ванну. Я хочу смыть с себя тюремную грязь.

Пока жена хлопотала в ванной комнате, Дин позвонил Альфреду Вареле и сообщил о своем освобождении. По тому, как отреагировал его собеседник – в трубке было слышно, как Варела закричал кому-то, находящемуся с ним в комнате: «Он на свободе!» – Дин понял, что за его судьбу переживали многие.

– Мне нужно несколько часов, чтобы отдохнуть, а вечером я жду тебя к себе, чтобы обо всем рассказать, – сказал Дин Вареле, после чего положил трубку.

В назначенное время Варела пришел не один, а привел с собой двух друзей-коммунистов. Они расположились за столом в большой комнате и просидели до самого утра, перемежая разговоры выпивкой и поглощением говяжьих отбивных, которые приготовила хозяйка дома. Дин в подробностях рассказал о своих злоключениях в военной разведке и тюрьме, заключив свой рассказ однозначным выводом: военные готовят переворот. Его собеседники с ним согласились, хотя и с оговорками: переворот готовится, но не факт, что ему дадут осуществиться.

– Но в любом случае, Дин, тебе нужно на время уехать из страны, – сказал Варела. – Страсти утихнут, и ты опять вернешься к нам.

– Извини, Альфредо, но если я и уеду, то не в ближайшие дни, – ответил Дин. – Я обязан сделать то, что обещал сделать еще в Хельсинки: дать в телеэфире интервью с Валентиной Терешковой. И еще: в тюрьме мне пришла идея написать очерк о своем пребывании в Москве. Ты не мог бы помочь мне осуществить эту затею в какой-нибудь газете?

– С удовольствием, друг, – Варела обнял Дина за плечи, всем своим видом показывая, что готов помочь. – Газета «Эль Мундо» тебя устроит? Тогда садись и пиши свой очерк…

Дин прекрасно отдавал себе отчет, какую реакцию могли вызвать задуманные им акции в стане правых. Но иначе поступить он не мог: во-первых, он дал слово Терешковой, во-вторых – его душу буквально раздирало чувство справедливой мести к военным, что издевались над ним в подвальных казематах, а также их хозяевам.

Интервью с первой женщиной-космонавтом Дин показал в своей субботней передаче, сопроводив его коротким комментарием. В нем он рассказал о поездке в Хельсинки и своих впечатлениях после встречи с Валентиной Терешковой.

– Эта женщина буквально покорила меня, – говорил Дин с телеэкрана. – Глядя на нее, я невольно ловил себя на мысли, что не каждый мужчина смог бы совершить то, что сделала эта на вид хрупкая женщина, – покорить космос. Всмотритесь в лицо этой женщины, вслушайтесь в ее голос, и вы сразу поймете, что не могут люди, живущие с ней в одной стране, хотеть зла кому-либо в мире. Не верьте тем, кто утверждает обратное, ибо они охвачены только одним чувством – поссорить народы между собой, сделать их игрушками в своих грязных политических играх.

Как уже говорилось, Дин ждал резкой реакции со стороны властей на это интервью. Но та быстрота, с которой эта реакция случилась, его удивила. Интервью вышло в эфир в субботу вечером, а уже утром следующего дня в доме Дина объявился мужчина в штатском. Предъявив удостоверение сотрудника СИДЕ, он попросил Дина проехать с ним в местное управление, как он сказал, «для разговора». Патрисия хотела было броситься мужу на шею, но Дин решительным жестом ее остановил, сказав только одну фразу:

– Держи себя в руках, Пэтси!

Как ни странно, но на этот раз Дин почему-то был уверен, что его не арестуют. Ведь при таком повороте событий общественности стало бы понятно, за что его арестовали – за показанное в телеэфире интервью с Валентиной Терешковой. А это уже тянуло на скандал международного значения.

Дин не ошибся – его не собирались арестовывать. Его привезли в местное управление СИДЕ и провели в кабинет начальника отдела, отвечавшего за советский блок. Хозяин кабинета, коренастый мужчина средних лет, одетый в рубашку с короткими рукавами, не стал темнить и пошел в открытую:

– Значит, мистер Рид, профилактика на вас не действует?

Дин в ответ тоже не стал юлить:

– А я предупреждал ваших коллег, что чем больше меня бьют, тем упрямее я становлюсь.

– А вас еще по-настоящему никто не бил, – сказал хозяин кабинета, откидываясь на спинку стула.

– Это угроза?

– Думайте как хотите. Но имейте в виду, что Москва далеко, а мы близко.

– Что же вы предпримете: опять меня арестуете?

– Как вы наивны! Арест – это не единственная форма воздействия на тех, кто бросает нам вызов.

– Значит, будут провокации, – предположил Дин.

– А вы уезжайте сегодня же в вашу коммунистическую Москву, и проблема разрешится сама собой.

– Никуда я не уеду.

– Ну что ж, это ваше право, – развел руками хозяин кабинета. – Ступайте и передайте привет супруге. Она у вас, говорят, красавица.

Вернувшись домой, Дин сразу предупредил Патрисию, что в ближайшем будущем их жизнь может значительно осложниться. Та удивилась:

– Что значит «осложниться»? По-твоему, до этого мы жили легко?

– Теперь может быть еще хуже. Поэтому я предлагаю тебе на время уехать в Штаты, к матери. Когда здесь все уляжется, ты вернешься обратно.

– Одна я никуда не поеду – только с тобой! – решительно заявила Патрисия.

Дину, конечно, очень хотелось, чтобы его жена уехала в безопасное место и сняла камень с его души. Но, видя, с какой решимостью Патрисия настаивает на том, чтобы остаться с ним, Дин не смог сдержать своих эмоций. Он обнял жену за плечи и поцеловал в лоб.

– Ты у меня молодец, – нежно произнес Дин. – Не волнуйся, все образуется. Я все-таки известный человек, к тому же иностранец, поэтому на что-то серьезное они не решатся.

Это не было самоуспокоением – Дин на самом деле так думал. Даже после того, что с ним случилось за последние дни, он надеялся, что ситуация не зашла слишком далеко и его недруги не посмеют тронуть ни его, ни Патрисию. Последующие события показали, что он ошибался.

Уже на следующий день, когда Дин приехал на телевидение, чтобы заняться подготовкой очередного выпуска своей программы, он вынужден был прервать работу в самом начале и мчаться назад домой. А все потому, что ему позвонила Патрисия и, глотая слезы, сообщила, что у них на заднем дворе случился пожар, а их пса кто-то отравил. Естественно, ни о какой дальнейшей работе Дин уже не помышлял, и всю дорогу до дома с его губ слетали только одни проклятия: «Мерзавцы! Сволочи!»

Вечером к ним приехал Альфредо Варела с несколькими товарищами. Все они стали наперебой уговаривать Дина уехать из страны. Но Дин был неумолим:

– Если я уеду, они сочтут это трусостью.

– Это не трусость, это вынужденное отступление, – возразил ему Варела. – Сражение не всегда можно выиграть впрямую, нужно уметь маневрировать.

Дин согласился с этим доводом, но уезжать все равно отказался:

– Жалко, конечно, нашего пса, но нас они тронуть не посмеют. Ты и сам, Альфредо, в это не веришь.

Варела понял, что спорить с Дином бесполезно, но попытался оставить у него в доме хотя бы временную охрану: своих друзей Хорхе и Альберто. Но Дин и этого не разрешил, заявив:

– У меня надежная дверь и ставни. И до полицейского участка не так далеко.

Когда гости ушли, Патрисия горько резюмировала:

– Это будет чудо, если сегодня ночью с нами ничего не случится. Тебе надо было послушаться Альфредо и согласиться на охрану.

– Я понимаю твои чувства, Пэтси, но и ты меня пойми: мы не можем рисковать жизнями других людей, – ответил Дин. – Мы можем рисковать только своими.

Спать супруги легли через час. Причем не в спальне, а в большой комнате, чтобы сбить с толку своих вероятных недругов. Поскольку оружия в их доме не было, Дин пристроил рядом с диваном бейсбольную биту, поставив ее прямо возле изголовья. Оба понимали, что ночка им предстоит та еще: мало того, что им придется в жуткую духоту спать при закрытых окнах, так еще каждый шорох во дворе будет заставлять их постоянно вздрагивать.

Первой не выдержала Патрисия – спустя примерно полчаса она провалилась в глубокий сон. Дин держался гораздо дольше, хотя понимал, что рано или поздно сон сморит и его. В итоге так и случилось. Однако спали супруги недолго. За окнами было еще совсем темно, когда в их доме раздался страшный грохот – с треском разлетелось оконное стекло в их спальне. После чего началась беспорядочная пальба. Схватив впавшую в ступор жену в охапку, Дин свалился вместе с ней с постели на пол.

– Лежи и не двигайся! – закричал ей в ухо Дин, а сам схватил биту и приготовился свалить с ног любого, кто посмеет ворваться в их жилище.

Но в дом никто не ломился, хотя стрельба продолжалась. Пули терзали спальню, круша все на своем пути. Дин слышал, как с треском разлетелось зеркало и стоявшая на журнальном столике огромная ваза, привезенная из Мексики. Понимая, что каждая секунда промедления может стоить им жизни, Дин ползком добрался до тумбочки, на которой стоял телефон, и набрал номер полиции. Спустя несколько секунд на другом конце провода раздался мужской голос:

– Полиция слушает.

– На нас напали, обстреливают дом! – закричал в трубку Дин.

– Кто обстреливает? – спросил полицейский.

– А я почем знаю?! – еще сильнее заорал Дин. – Приезжайте скорее! – и он назвал свой адрес.

Однако в тот самый миг, когда Дин положил трубку, стрельба внезапно стихла. Какое-то время во дворе стояла мертвая тишина, после чего в дверь Ридов кто-то отчаянно забарабанил. Прислушавшись, Дин узнал по голосу своего соседа по ближнему участку. Отложив биту в сторону, Дин поднялся с пола и отправился открывать. Правда, на полпути ему пришлось вернуться, чтобы накинуть на голое тело простыню.

Открыв дверь, Дин впустил соседа в холл. В руках у того было ружье.

– У вас все в порядке? – спросил сосед, едва переступив порог. – Эти мерзавцы сиганули через забор и умчались на автомобиле. Кажется, это был «Мерседес».

– Не волнуйтесь, ни одна из пуль нас не задела, – успокоил соседа Дин. – А вам огромное спасибо: если бы не вы, неизвестно, чем бы все закончилось.

– Принимаю ваш комплимент, но сразу предупреждаю: бегать всю ночь я не намерен. У меня семья, дети. Поэтому предлагаю вам свое ружье – надежная штука. – И сосед протянул Дину оружие.

– А как же вы? – спросил Дин.

– За меня не беспокойтесь: у меня в доме есть еще «кольт» и ружье для подводного плавания.

Но Дин от ружья отказался:

– Спасибо, конечно, но я думаю, что эти мерзавцы больше не вернутся.

Сосед в ответ пожал плечами, сказал: «Ну что ж, дело ваше», развернулся и скрылся в ночи.

Последствия обстрела выглядели ужасно: вся противоположная от окна стена спальни была испещрена пулевыми отверстиями, куски штукатурки засыпали пол и всю кровать, стоявшую у окна. Было разбито зеркало, в щепки разнесен журнальный столик. Увидев этот разгром, Патрисия схватилась за голову. Но Дин был спокоен как никогда. В эту ночь чудо уберегло их от гибели, и стенать после этого было бы несправедливо.

– Оставь уборку до утра и ступай спать, – предложил жене Дин. – Эти негодяи уже не вернутся.

– А ты? – спросила Патрисия.

– А я буду дожидаться полиции.

После того как Патрисия снова легла в постель, Дин уселся в кресло, положив себе на колени биту. Хотя шансов, что налетчики вернутся снова, было мало, он все равно решил не терять бдительности. Примерно полчаса Дин сидел в кресле, прислушиваясь к тому, что происходит на улице. Но во дворе не раздавалось ни звука. В итоге, убаюканный этой тишиной, Дин провалился в сон.

Спустя несколько часов Дина разбудила Патрисия. За окном уже светило яркое солнце, а весь мусор из спальни был убран заботливой женой.

– А где полиция? – спросил Дин, еще не оправившись ото сна.

– Полиция в полиции, – сострила Патрисия, сваливая в мусорное ведро последние ошметки от ночного погрома. – Наивный, неужели ты думаешь, что они примчатся к тебе по первому же зову?

Как ни горько было это признавать, но Патрисия была права. Однако полицейские все-таки приехали. Вернее, это был один страж порядка, который прикатил к дому Ридов не на машине с мигалкой, а на… велосипеде. Оставив своего двухколесного «коня» за воротами, полицейский прошел в дом и внимательно осмотрел место происшествия.

– Зачем же вы убрали следы преступления? – поинтересовался страж порядка у хозяев.

– Значит, пулевые отверстия в стене вас не устраивают? – съязвил Дин.

– Нам нужна вся картина происшедшего.

– А вы бы приехали чуть пораньше, а не через полдня, глядишь и застали бы общую картину.

– Как я понял, вы против того, чтобы мы завели уголовное дело? – спросил полицейский.

– А что, уголовное дело заставит вас действовать побыстрее?

Полицейский не стал ничего отвечать, молча раскланялся и тут же покинул дом. Его визит продлился чуть больше пяти минут.

Спустя час Дин собрался ехать на работу. Патрисия не стала уговаривать его остаться, поскольку понимала, что это бесполезно. К тому же она тоже прониклась уверенностью, что налетчики больше не вернутся. Во всяком случае, в ближайшее время.

Дин отправился в гараж, где стоял его автомобиль. Там его ждало еще одно открытие. На воротах гаража он обнаружил намалеванный краской рисунок – серп и молот. Чьих рук это послание, секрета не составляло – ночных визитеров. Да и смысл рисунка был понятен: Дину мстили за его дружбу с коммунистами. Отскабливать рисунок времени у Дина уже не было, поэтому он оставил все как есть. После чего сел в машину и отправился на телевидение.

Вернулся Дин вечером. И первое, что увидел, подъезжая к дому, – нескольких молодых людей с ружьями в руках. Сердце Дина обмерло, но потом все прояснилось: в одном из вооруженных людей Дин узнал Хорхе – того самого парня из Коммунистической федерации молодежи, которого Варела вчера собирался отрядить ему в охрану. Дин понял, что сегодня отвертеться от телохранителей ему уже не удастся. Да и не особенно хотелось это делать: в сложившейся ситуации надо было думать в первую очередь не о себе, а о Патрисии.

Когда Дин поставил машину в гараж, к нему подошел Хорхе. Держа дробовик на плече, он пожал Дину руку и сказал:

– Мистер Рид, мы все знаем и присланы сюда, чтобы охранять вас и вашу супругу. И не надо сопротивляться: вы – наш друг, а своих друзей мы не сдаем.

– Я и не сопротивляюсь, – улыбнулся в ответ Дин.

Хорхе и трое его товарищей охраняли дом Ридов посменно: пока двое спали (хозяева выделили им большую комнату), двое других патрулировали во дворе. К счастью, эта ночь прошла без происшествий. Вполне вероятно, именно потому, что дом охранялся: налетчики поняли, что застать хозяев врасплох уже не удастся, да и потерь при таком раскладе уже не избежать, а потому оставили супругов в покое.

А на следующее утро к Ридам вновь заехал Варела с тем же предложением – покинуть на время Аргентину. Как ни странно, но в этот раз Дин уже не сопротивлялся. Причем вовсе не из страха за свою жизнь, а потому, что, во-первых, он боялся за Патрисию, во-вторых, не хотел утруждать заботами о своей безопасности Варелу и его друзей.

– Ты прав, Альфредо, нам надо на время уехать, – сказал Дин, едва гость заговорил на эту тему. – У меня на родине готовится Марш мира, в котором я хочу принять участие. Так что легкой жизни у меня и там не будет.

Варела прекрасно знал, о чем говорит Дин. За последние несколько месяцев в Штатах поднялась волна народного гнева против политики Белого дома во Вьетнаме. 17 апреля в Вашингтоне прошла демонстрация протеста, в которой участвовало 30 тысяч человек. Спустя десять дней 4500 известных общественных деятелей США – ученых, писателей, артистов – направили президенту Линдону Джонсону Декларацию гражданского неповиновения. Правда, все эти акции насторожили Белый дом, но отнюдь не напугали. Отступать из Вьетнама команда Джонсона не собиралась, особенно после того как появилась информация, что русские протянули руку помощи северным вьетнамцам. И хотя эта операция считалась секретной, американская разведка сумела об этом узнать. 24 июля 1965 года северовьетнамские зенитчики, руководимые советскими офицерами, сбили зенитными ракетами комплекса С-75 «Десна» три американских реактивных истребителя-бомбардировщика «Фантом». Война во Вьетнаме вступала в свою новую, еще более ожесточенную стадию.

Марш мира начался 6 августа, когда десятки тысяч людей из разных городов Америки пришли в Вашингтон, чтобы донести до руководства страны документ, который они озаглавили весьма недвусмысленно – «Декларация совести против политики США во Вьетнаме и Доминиканской Республике». В ней, в частности, говорилось: «На протяжении десятилетия людей во Вьетнаме пытают, сжигают, убивают, их земли и посевы уничтожаются, а их культура разрушается; мы отказываемся, чтобы это делалось от нашего лица, – поэтому мы провозглашаем мир с народом Вьетнама.

Миллионы американцев надеялись и ждали, что их голоса, поданные на президентских выборах 1964 года, продвинут нашу страну в сторону от войны в направлении к миру; эти надежды и ожидания были преданы во Вьетнаме – поэтому мы объявляем мир Вьетнаму…»

Колонны демонстрантов вошли в город с нескольких сторон, неся в руках многочисленные транспаранты и плакаты, на которых были начертаны антивоенные лозунги: «Положить конец грязной войне!», «Прекратите убийства детей и женщин!» и т. д. Дин Рид шел во главе одной из таких колонн вместе с десятком своих коллег – известных деятелей культуры Америки. На улице было жарко, и асфальт под ногами людей был разогрет и походил на пластилин. Однако одетый в светлую рубашку с короткими рукавами Дин этой жары почти не замечал, как и сотни других демонстрантов. Гораздо хуже приходилось полицейским, облаченным в темно-синюю форму и стоявшим по обеим сторонам улиц, которые вели к центру города – Лафайетту.

До центра оставалось всего лишь несколько кварталов, когда произошло неожиданное. Из-за угла ближайшего дома выбежала группа молодых людей, в руках у которых были какие-то предметы. Демонстранты, идущие в первых рядах, не успели ничего сообразить, как эти предметы были брошены в них. Это оказались полиэтиленовые пакеты, наполненные красной краской. Все они угодили в демонстрантов и буквально залили их с ног до головы. Дину повезло – в него не попали, а всего лишь «ранили» – до него долетели брызги после того, как один из пакетов угодил в его соседа справа. А провокаторы, сделав свое дело, исчезли так же быстро, как и появились. Стоявшие поблизости полицейские даже не шелохнулись, видимо, заранее получив соответствующие инструкции от начальства: провокаторов не трогать. Ведь в глазах властей эти краскометатели были патриотами.

Но это было не последнее происшествие во время движения колонны. Когда демонстранты свернули за угол, они увидели, что путь впереди перекрыт кордоном из полицейских. Стражи порядка выстроились в длинную шеренгу, протянувшуюся от одной стены дома до другой. Стало понятно, что колонну дальше пропускать не собираются и в случае неповиновения будут применены резиновые дубинки, которые полицейские сжимали в своих руках. Однако демонстранты столкновения не испугались. Хотя поначалу первая шеренга сбавила шаг, однако, поскольку задние ряды продолжали напирать, движение вперед не прекратилось. В итоге спустя несколько секунд толпа демонстрантов смяла стройную шеренгу полицейских и началось настоящее побоище. В воздухе замелькали дубинки.

Дин лицом к лицу столкнулся с широкоплечим полицейским, который попытался схватить его за ворот рубашки и уже взмахнул над его головой дубинкой. Но Дину хватило ловкости отпрянуть в сторону. Ворот рубашки Рида остался в руках у стража порядка, а сам Дин повис на его руке с дубинкой. Полицейский грязно выругался на Дина. Вывернув руку полицейского, Дин заставил его выронить дубинку. Затем он отпустил руку «копа» и бросился вперед – туда, куда устремились остальные демонстранты, прорвавшиеся сквозь кордон. Несмотря на то что несколько десятков человек полицейским все-таки удалось скрутить, большая часть демонстрантов сумела просочиться на соседнюю улицу и уже там, восстановив стройность своих колонн, двинулась дальше.

Спустя несколько минут колонна слилась с другой толпой демонстрантов, вышедшей с соседней улицы. А еще через некоторое время демонстранты достигли конечного пункта пути – Лафайетта. Здесь вскоре начался митинг, где была зачитана Декларация совести. Во время ее чтения несколько десятков молодых людей публично сожгли свои призывные карточки.

Между тем ни один из представителей властей к митингующим не вышел, что, собственно, было весьма симптоматично – власть не собиралась прислушиваться к мнению этой части американской общественности. Вообще в Белом доме считали, что все эти антивоенные митинги и манифестации дело рук коммунистов, которыми управляет Москва. Но это была лишь частичка правды. Да, американские коммунисты принимали деятельное участие в этих акциях, но отнюдь не они играли в них главную скрипку. В Америке и без них хватало людей, кому небезразлична была дальнейшая судьба собственной страны. Это были пацифисты, борцы за гражданские права, чернокожие правозащитники и т. д. Война во Вьетнаме взбудоражила американское общество, разбила его на части, но власть почему-то считала, что та часть, которая митинговала, представляла лишь незначительную часть общества. Уже ближайшее будущее покажет, насколько глубоко власть ошибалась.

Марш мира длился в течение четырех дней (6–9 августа), однако Дин присутствовал только на его начале. Затем он отправился в Нью-Йорк, чтобы навестить там своего учителя и друга Патона Прайса. Тот принял ученика весьма радушно и с неподдельным вниманием выслушал его рассказ о житье-бытье в Аргентине. Сообщение о том, что там готовится военный переворот, Прайса не удивило.

– Дело идет к тому, что в скором времени вся Латинская Америка будет под пятой военных, – заметил Прайс. – Знаешь, почему? Куба, кажется, начинает постепенно удаляться от Москвы и изменять своему курсу на экспорт революции в Латинской Америке не собирается. А это для США крайне опасно. Поэтому наши политики сделают все возможное, чтобы в ведущих латиноамериканских странах к власти пришли военные. В Гватемале, Эквадоре, Доминиканской Республике, Гондурасе, Боливии и Бразилии это уже свершилось, теперь на подходе Аргентина. В такой ситуации тебе, Дин, оставаться там опасно.

– Я все-таки рассчитываю, что Ильиа устоит, – ответил Дин. – Есть информация, что в среде военных не все выступают за переворот. К тому же против прихода к власти военных выступают перонисты, которые все еще мечтают посадить на трон Перона, а не генерала Онганию. Именно эти обстоятельства и позволяют Ильиа держаться за власть.

– Может быть, ты и прав, – согласился с Дином Прайс. – Но только на ближайшее будущее. Поскольку общая тенденция все равно возьмет свое. Если Ильиа удастся удержаться сейчас, не факт, что его не свергнут через полгода.

С этим доводом Дин спорить не стал, поскольку сам думал точно так же. Но, даже несмотря на это, покидать Аргентину добровольно он не собирался. В глазах миллионов людей, которые знали его, это выглядело бы как бегство с тонущего корабля.

Не стоит думать, что учитель и его ученик в те дни рассуждали только о политике. Были у них и другие темы для разговоров. Аккурат в те самые дни состоялось третье турне «Битлз» по Америке и Канаде. Гастроли начались 15 августа, когда «ливерпульская четверка» дала концерт в Нью-Йорке, на стадионе «Шеа», где собралось рекордное число зрителей – 56 000 человек. Затем концерты последовали в городах Торонто, Атланте, Хьюстоне, Чикаго, Миннеаполисе, Сан-Диего и Сан-Франциско. Практически все американские газеты освещали это турне, в подробностях живописуя тот ажиотаж, который сопутствовал приезду «ливерпульской четверки». Что касается Дина, то его больше всего умилил тот факт, что с «битлами» сочли за честь познакомиться звезды Голливуда. По этому случаю в Беверли-Хиллз был устроен специальный прием, который почтили своим присутствием такие актеры, как Кирк Дуглас, Грегори Пек, Ричард Чемберлен, Дин Мартин, Рок Хадсон, Тони Беннет, Гручо Маркс, Джим Бэрри, Джеймс Стюарт и др. Газеты писали, что некоторых знаменитостей «битлы» так очаровали, что они встали в очередь пожать им руки по второму разу.

Обсуждая с учителем это турне, Дин как-то заметил:

– Этих парней активно приручают. Но я думаю, что из этого ничего не получится.

– Почему? – с интересом спросил Прайс, который думал совсем иначе.

– Слишком ершистые эти ребята. Особенно один – Леннон. Он вечно всем недоволен и шпарит правду, невзирая на все законы шоу-бизнеса. Поначалу мне казалось, что это всего лишь игра, но теперь я все больше убеждаюсь, что это такая позиция.

– А я думаю, что ты заблуждаешься, – усмехнулся Прайс. – Наш шоу-бизнес и не таких обламывал, а этим ливерпульцам от роду чуть больше двадцати. Они, конечно, талантливые ребята, но их ждет та же участь, что и других: ими попользуются и выбросят, как выжатый лимон. Странно, что ты этого не понимаешь, хотя сам прошел через эту индустрию.

– Да, выжать как лимон их, конечно, могут, – согласился Дин. – Но мне почему-то кажется, что они будут яростно этому сопротивляться. Им легче это сделать – их все-таки четверо.

– Сопротивление вещь хорошая, но здесь все как в политике – побеждает сильнейший, – горько резюмировал Прайс. – Даже вчетвером бессмысленно бороться с такой махиной, как шоу-бизнес. Вспомни Элвиса Пресли: каким он был десять лет назад и в кого превратился теперь. Так что этих ребят тоже купят со всеми их потрохами.

– Покупают тех, кто хочет продаться, – заметил в свою очередь Дин.

– Ты думаешь, эти не хотят? – удивился Прайс. – Не надо делать из талантливых, но вполне земных ребят каких-то сопротивленцев. Вот увидишь, их, как патроны, вставят в пулеметную обойму этого продажного бизнеса, отстреляют, а потом, как гильзы, выкинут за ненадобностью.

Прайс сказал это с такой убежденностью в голосе, что Дин понял: спорить бесполезно. Единственное, на что его хватило, это сказать фразу, которая как бы устанавливала паритет в этом споре: мол, поживем – увидим.

Когда Дин и Патрисия вернулись в Аргентину, ситуация там спокойнее не стала. Более того, она заметно накалилась. 19 августа в стране прошли массовые аресты коммунистов – были арестованы 90 человек из Коммунистической федерации молодежи. Среди арестованных оказался и Хуан, который некоторое время назад обеспечивал охрану Ридам. Дину сообщил об этом брат Хуана Антонио, который вместе с тремя другими активистами прибыл в дом певца, чтобы опять обеспечивать его безопасность, правда, только в темное время суток. Остальное время супруги были без охраны, что, впрочем, их не пугало. Во всяком случае, Дина: он был уверен, что его недруги решиться на что-то серьезное не посмеют. А провокаций он не боялся. Поэтому смело передвигался по городу в одиночку, а Патрисию оставлял дома не одну, а с оружием – он приобрел в оружейном магазине два «кольта». Однако ситуация резко изменилась, когда Патрисия сообщила мужу, что беременна. После этого Дину пришлось усилить меры безопасности жены: он попросил своих добровольных телохранителей оставаться у него дома и днем, чтобы в случае чего не только защитить Патрисию, но и вызвать врачей, если возникнет в этом необходимость.

Однажды на телевидении у Дина произошла неожиданная встреча. Он выходил из студии в длинный коридор и столкнулся с Генрихом Вайсом. Как оказалось, тот снимался на 11-м канале в какой-то передаче о профсоюзном движении, а сюда пришел специально, чтобы встретиться с Дином.

– Что, соскучились? – засмеялся Дин, польщенный таким вниманием.

– Да нет, скучать по себе вы не даете: каждую субботу появляетесь на экране, плюс к тому же о ваших приключениях теперь нет-нет да напишут в газетах, – ответил Вайс.

После чего он взял Дина за локоть и увел его на лестничную площадку, где в тот момент никого не было. Там Вайс продолжил:

– У меня к вам более серьезное дело, о котором я хотел бы поговорить с вами обстоятельно. Но только не здесь, где наше общение мгновенно станет достоянием СИДЕ. Вы, надеюсь, в курсе, что в вашем учреждении полно ее шпиков?

– Да, это для меня не секрет, – ответил Дин.

– Тогда давайте встретимся в городе. Завтра в пять вечера вас устроит?

– Вполне. Но где?

Вместо ответа Вайс внезапно спросил:

– Вы какое мясо предпочитаете: свежее или замороженное?

– Свежее, – ответил Дин, не скрывая своего удивления странным вопросом.

– Вот и отлично. Приезжайте на рынок скота в Матадеросе. Там рядом с автостоянкой есть уютное кафе, где я вас буду ждать.

Сказав это, Вайс хлопнул Дина по плечу и скрылся так же быстро, как появился.

Сказать, что Дин был заинтригован этой встречей, значит ничего не сказать. Он хоть и знал Вайса шапочно, однако относился к нему весьма дружелюбно – этот человек ему нравился. В нем он находил умного и очень интересного собеседника, с которым можно было поговорить на самые разные темы. Правда, Вайс был немец, а к людям этой национальности здесь, в Аргентине, было особенное отношение. Немецкая колония в Буэнос-Айресе была мощным образованием, во многом получившим свое могущество благодаря нацистскому рейху. Достаточно сказать, что накануне Второй мировой войны германские капиталовложения в Аргентину превышали и американские, и английские инвестиции. Поэтому Аргентина держалась до последнего в своих связях с фашизмом и объявила войну Гитлеру только накануне его краха – в марте 1945 года. Но это объявление можно было назвать формальным, поскольку именно Аргентина стала надежным прибежищем для тысяч нацистов, бежавших из Германии после ее поражения. Поэтому, когда однажды Дин проговорился Вареле о Вайсе, тот его предупредил: мол, будь с ним осторожен. Но Дин пропустил это замечание мимо ушей. И теперь даже ни секунды не сомневался в том, что завтра он отправится в указанное Вайсом место.

К месту назначенной встречи Дин приехал на десять минут раньше. Как ни странно, но Вайс был уже там – он сидел в самом углу кафе и читал газету. Однако, увидев Дина, он отложил ее, после чего сделал заказ на две чашки кофе. Как только официант удалился, Вайс произнес:

– У нас с вами не так много времени, поэтому я начну с главного. Как вам известно, я имею непосредственное отношение к профсоюзному движению, и у меня есть очень осведомленные источники во Всеобщей конфедерации труда. Так вот, эти источники утверждают, что этой осенью военные готовятся сместить президента Ильиа.

– Этой информации можно доверять? – спросил Дин.

– Абсолютно, поскольку она исходит от руководства Перонистской партии.

– И вы хотите передать эту информацию мне?

– Именно, поскольку из всех здешних партий и движений я симпатизирую той, что и вы, – коммунистической.

Здесь Вайс замолчал, поскольку к ним подошел официант и поставил на стол заказанный кофе. Когда он удалился, Вайс продолжил:

– Вы ведь знаете, что перонисты до сих пор не потеряли надежды на то, чтобы вернуть Перона к власти. После декабрьских событий прошлого года, когда Перон летел в Аргентину, но его заставили сесть в Бразилии и потом обратно отправили в Испанию, они надеются, что на этот раз у них все получится. Но теперь они хотят заключить соглашение с военными. Догадываетесь, для чего?

– Чтобы сместить Ильиа и возвести на престол Перона? – предположил Дин.

– Правильно мыслите. Однако у военных свои планы на этот счет: они видят в президентском кресле своего человека – генерала Онганиа.

– Неужели перонисты этого не понимают? – удивился Дин.

– Все они понимают. Но они надеются, что сильнее военных. Ведь за ВКТ стоит многомиллионный пролетариат.

– Забастовками военных не испугаешь, – сказал Дин, помешивая сахар в чашке с кофе. – Когда перонисты подняли на 48-часовую забастовку пролетариат, чтобы заставить правительство изменить свое решение о высылке Перона, у них ничего не получилось. А военные и вовсе церемониться не станут – просто начнут стрелять.

– В том-то и дело, – согласился с Дином его собеседник. – Однако, к счастью, среди перонистов не все поддерживают курс на союз с военными. Поэтому шансы на успех в грядущем перевороте у военных примерно пятьдесят на пятьдесят.

– Вы хотите, чтобы я довел эту информацию до своих друзей? – после короткой паузы спросил Дин.

– То, что я вам сейчас сообщил, для ваших друзей далеко не секрет. Я хочу информировать их обо всех других подробностях контактов перонистов с военными. А эти контакты, поверьте мне, идут уже полным ходом.

– Я думаю, что мои друзья согласятся с вашим предложением. Но вы, наверное, что-то потребуете за эту информацию?

– Ни-че-го, – по слогам произнес Вайс. – Передайте вашим друзьям, что я делаю это по сугубо альтруистическим соображениям. Я хоть и немец, но не милитарист. И демократ Ильиа мне, как и вам, гораздо ближе, чем генерал Онганиа.

– Как вы предполагаете передавать мне информацию? – поинтересовался Дин.

– Я не хотел бы передавать ее лично вам, поскольку вы человек достаточно известный и вас легко вычислить, – ответил Вайс. – Поэтому найдите надежного человека, который мог бы забирать у меня эту информацию при наших коротких встречах в разных частях города. Я надеюсь, найти такого человека для вас не проблема?

– Угадали, – засмеялся в ответ Дин.

Когда на следующий день Дин рассказал Вареле о своей встрече с Вайсом, тот сильно удивился:

– Я же тебя предупреждал, чтобы ты был осторожен в своих контактах с этим человеком.

– Но почему? – удивился Дин. – Ведь он предлагает себя только исключительно в роли информатора. И если он задумал что-то опасное для нас, мы легко можем проверить это по тем сведениям, которые он нам передаст.

– Это все так, но этому немцу я не доверяю, – продолжал упорствовать Варела. – Хотя и в твоих словах есть свой резон. Мы действительно ничем не рискуем, используя его в качестве информатора. Ладно, уговорил: мы найдем человека для контактов с твоим Вайсом. Сегодня же поговорю об этом с Исидоро.

Дин знал, о ком говорил Варела: человек по имени Исидоро возглавлял разведывательную службу компартии Аргентины и слыл большим специалистом в своем деле. Именно при нем компартия достигла больших успехов в своей конспиративной, а также шпионской деятельности, имея своих агентов и информаторов даже в правительстве и военной среде.

Уже спустя три недели после этого разговора Варела сообщил Дину, что та информация, которой снабжает их Вайс, действительно представляет огромную важность.

– То, что мы имеем от него, не сообщает нам ни один наш источник, – сказал Варела. – Кажется, я был не прав в отношении этого немца.

Дина это сообщение обрадовало. После него он лишний раз убедился, что интуиция и в том случае его не подвела.

Тем временем политическая осень в Аргентине выдалась жаркая. В сентябре в Тукумане был проведен конгресс сторонников мира, на котором была принята резолюция против интервенции США во Вьетнаме. В том же месяце Белому дому был нанесен еще более чувствительный удар: Национальный конгресс Аргентины выступил против резолюции палаты представителей США, одобряющей военную и экономическую интервенции США в Латинской Америке. Все эти события активизировали действия противников Ильиа, которые через правую прессу стали нападать на президента и его политику. Ожили и разного рода радикальные группировки, которые взяли на вооружение провокации. Одной из их жертв вновь стал Дин Рид, дом которого снова подвергся атаке радикалов.

На этот раз до стрельбы не дошло, однако дом разукрасили сильно – опять намалевали на стенах коммунистические символы в виде серпа и молота. Дин воспринял это спокойно, а вот Патрисия испугалась. Она всерьез решила, что это только начало, что в складывающейся обстановке этим людям ничего не стоит повторить вооруженное нападение на них. И Патрисия стала умолять Дина покинуть Аргентину. Но тот и слушать об этом не хотел. Но, поскольку состояние жены вызывало у него тревогу, он сделал шаг, на который раньше никогда бы не решился: 4 ноября выступил в печати со статьей «Я не коммунист!», где заявил, что никогда не принадлежал к коммунистической партии и вступать в нее не собирается. О своей поездке в СССР Дин заявил, что ездил туда не как политик, а всего лишь как артист, который имеет право выступать в странах с любой политической системой. «Я не политик, – писал Дин, – но я всегда поддерживал политику покойного президента Джона Кеннеди, который пытался освободить мир от угрозы ядерной войны».

Как ни странно, но эта статья возымела действие: провокации против Дина прекратились. А уже вскоре, в середине ноября, чаша весов в противостоянии «президент – оппозиция» склонилась в пользу первого. Кульминацией этого стало смещение с поста главнокомандующего сухопутными войсками генерала Хуана Онгания – главного претендента на президентский пост в стане оппозиции.

В феврале 1966 года Дин отправился с концертами в Венесуэлу. Поселился он в гостинице в центре Каракаса, причем окна его номера выходили аккурат на ультрасовременный небоскреб англо-голландской нефтяной компании «Шелл». Эта компания стояла на втором месте по добыче в Венесуэле «черного золота» – нефти. На первом, само собой разумеется, были американцы – компания «Креол», являвшаяся филиалом «Стандард ойл» (на третьем месте тоже были американцы из «Мене Гранде» – филиала «Галф ойл»). Вообще по добыче нефти Венесуэла тогда стояла на третьем месте в мире, после США и СССР, и на первом по ее экспорту. Фактически весь государственный бюджет страны и ее валютные поступления (95 процентов) были отданы на милость иностранных нефтяных компаний. Вывоз «черного золота» из страны был поставлен так широко, что большинство здешних экспертов не смущаясь признавались: «Нам оставляют кости, а мясо увозят». Правда, в последние несколько лет иностранным компаниям пришлось пойти на некоторые уступки, и их отчисления и налоги в венесуэльскую казну стали составлять ежегодно около полутора миллиардов долларов. Однако львиную долю этих денег присваивала себе местная олигархия «мантильос», которая буквально утопала в роскоши. Она не была заинтересована в развитии сельского хозяйства, предпочитая зарабатывать легкие деньги от банковских и внешнеторговых операций.

Что касается подавляющего числа венесуэльцев, то они жили куда более скромно. Причем если городские жители худо-бедно сводили концы с концами, то вот большая часть крестьян откровенно нищенствовала. Дин собственными глазами видел их убогие хибары «ранчитос», когда проезжал по окраинам Каракаса. И сердце Дина обливалось кровью от подобной несправедливости. Ведь Венесуэла была самой богатой страной Латинской Америки (в пропорции к численности населения, которое составляло свыше 8 миллионов человек), но не могла обеспечить подавляющему числу своих жителей достойной жизни. «Разве это справедливо? – мысленно задавал себе вопросы Дин. – Недра этой замечательной страны безжалостно эксплуатируются иностранными компаниями, в подавляющем большинстве американскими, причем эти деньги идут не на благие дела, а на ту же войну во Вьетнаме».

Итогом этих размышлений стало стихотворение, которое Дин написал сразу по возвращении в Аргентину. Он назвал его «Я видел сто миров…»

В это же время у Дина случилась знаменательная встреча, которая сильно повлияла в дальнейшем на его мировоззрение. Стоял обычный мартовский день, когда поздно вечером в квартире супругов зазвонил телефон. Поскольку Патрисия уже собиралась ложиться спать, а Дин смотрел телевизор, к аппарату подошел именно он. Подняв трубку, он услышал голос своего агента на телевидении журналиста Хавьера. Тот спросил:

– Вы одни дома?

– Одни, – ответил Дин. – А в чем дело?

– Можно, я приведу к вам на ночь одного человека? Ему негде остановиться.

– Конечно, можно, – не раздумывая ответил Дин, который давно был знаком с Хавьером и полностью ему доверял.

Известие о том, что сейчас к ним в дом придет неизвестный мужчина, Патрисия встретила без особого энтузиазма. Но Дин ее успокоил: мол, ты можешь не выходить к нему и спокойно спать. Но Патрисия, секунду помедлив, все же поднялась с постели.

– Это неприлично, когда хозяйка в доме, а гостя встречает один хозяин, – сказала она.

Дин ничего не сказал жене, но мысленно поблагодарил ее за благородство.

Гости пришли примерно через час. Первым в дом вошел Хавьер, а следом за ним и гость – мужчина с седыми волосами и в очках. Протягивая хозяевам руку, мужчина представился:

– Рамон Бенитес, уругвайский коммерсант.

Сказав это, мужчина внезапно закашлялся и тут же поспешил достать из кармана своего пиджака носовой платок. По этому сильному кашлю Патрисия сразу определила, что у гостя астма.

– Одним платком здесь не поможешь, – сказала Патрисия и ушла в комнату.

Она вернулась спустя минуту и протянула гостю лекарство, снимающее приступы астмы. Принимая его, гость спросил:

– Вы доктор?

– Домашний, – улыбнулась Патрисия.

– Спасибо, сеньора, – поблагодарил хозяйку гость, после чего предложил: – В знак благодарности я готов разделить с вами ваши хлопоты и помочь вам приготовить ужин. Что вы стряпаете?

– Пиццу.

– Прекрасно. Я знаю рецепт неаполитанских спагетти, которые, уверен, вам понравятся. Куда идти?

Вместо ответа Патрисия развернулась и первой отправилась на кухню. Гость прошел следом. Когда они скрылись, Хавьер засобирался в обратный путь. Но прежде чем уйти, он решил открыться Дину. Когда они вышли на улицу и Дин прикрыл за собой дверь, Хавьер сказал:

– Я знаю, Дин, что ты надежный человек, иначе не привел бы к тебе этого человека. Ты его прекрасно знаешь, но тебя ввела в заблуждение его внешность. Но это обычные чудеса гримерного искусства.

– Ты меня заинтриговал, – честно признался Дин.

– Я сам был заинтригован, когда узнал, кого мне предстоит сопровождать. Этот человек – Че Гевара.

– Эрнесто? – вскрикнул от удивления Дин.

– Тише! – воскликнул в ответ Хавьер и даже непроизвольно прикрыл рот друга ладонью. – Я сообщил это тебе не для того, чтобы ты разбудил пол-улицы. Просто с моей стороны было бы не по-дружески оставлять тебя в неведении. Повторяю, мы верим тебе и надеемся, что ты сделаешь все возможное, чтобы команданте было у тебя уютно и спокойно. А завтра утром я заберу его.

Дин был потрясен этим сообщением. Шутка ли: в его доме остановился сам Эрнесто Че Гевара – легендарный команданте, соратник самого Фиделя Кастро! Как и большинство латиноамериканцев, Дин преклонялся перед этими людьми, не только не побоявшимися бросить вызов Америке, но и претворившими свои революционные идеи в жизнь.

Из различных источников Дин хорошо знал биографию Гевары. И эта биография его пленила. Гевара был на десять лет старше Дина и по профессии был врачом – он окончил медицинский факультет Национального университета. Еще в ранней молодости увлекся левыми идеями и вместе со своим отцом состоял в подпольной организации, а потом принял участие в гватемальской революции. Летом 1955 года, когда Гевара с женой жил в Мексике, судьба свела его с Раулем Кастро – младшим братом Фиделя Кастро (в Мехико и находился штаб фиделистов). Чуть позже Рауль сообщил брату о знакомстве с молодым аргентинским врачом, защищавшим гватемальскую революцию, и посоветовал с ним встретиться. Эта встреча произошла в Мехико, в доме 49 по улице Эмпаран. Во время той встречи Гевара произвел на Фиделя прекрасное впечатление. Чуть позднее лидер кубинской революции скажет, что в тот период Гевара «имел более зрелые по сравнению со мной революционные идеи. В идеологическом, теоретическом плане он был более подкован. По сравнению со мной он был более передовым революционером».

Спустя год – в декабре 1956 года – Гевара и Фидель с группой бойцов предприняли попытку вооруженного проникновения на Кубу, высадившись на шхуне «Гранма». Однако спецслужбы диктатора Батисты разгромили повстанцев: из 80 человек погибла половина, 20 человек были арестованы. Геваре и Фиделю удалось спастись с небольшой группой бойцов.

Эта неудача не испугала революционеров, и они, собравшись с силами, продолжили свою борьбу. Гевара участвовал в нескольких сражениях в кубинской провинции Сьерра-Маэстра и дважды был ранен: в шею и ногу. В конце концов усилия повстанцев не прошли даром: 1 января 1959 года режим Батисты был свергнут. Премьер-министром страны стал Фидель Кастро, его брат Рауль возглавил Повстанческую армию, а Гевара сел в кресло президента Национального банка. Назначая его на эту должность, Фидель заметил: «Я тебе доверяю ключевую должность в кубинской экономике, потому что неограниченно верю тебе, Че…»

Между тем на Геваре была не только экономика – он продолжал оставаться одним из главных идеологов нового режима (в свое время он руководил идейно-воспитательной работой в среде повстанцев). Правда, на некоторые вещи их взгляды с Фиделем расходились. Например, Гевара считал, что нельзя безрассудно бросаться в объятия коммунистической Москвы, а нужно уметь отстаивать собственное мнение, даже если оно не нравится русским. По словам Гевары: «Нет, я не ортодоксальный марксист: предпочитаю определять себя как революционного прагматика. Мне нравится анализировать факты по мере их появления. Я не сторонник жестких схем…» Фидель же считал, что Москва – единственный союзник Кубы на данном этапе, поэтому критиковать какие-то ее неверные методы неразумно. «Можно и промолчать», – говорил Фидель. Но Гевара всегда говорил то, что думал. Однако в спорах с Фиделем ему не всегда удавалось отстоять свою точку зрения. Так, в ноябре 1960 года он участвовал в совещании 81 компартии в Москве и позволил себе заявить, что к Заявлению, принятому там (в нем шла речь и о поддержке кубинской революции), их делегация отношения не имеет, но всем сердцем его поддерживает. Фиделю это высказывание крайне не понравилось, и он потребовал от Гевары его дезавуировать. Что Гевара и сделал, публично заявив, что переводчик неправильно перевел его слова: мол, он имел в виду не все Заявление, а только то место, где речь шла о кубинской революции.

Гевара несколько раз был в Москве, и увиденное там ему не очень понравилось. Особенно в части того, как живет тамошняя партийная и хозяйственная элита. Все эти представительские лимузины «Чайка», спецраспределители для номенклатуры, дачи за высокими заборами шли вразрез с его понятиями о справедливом обществе. Он считал, что элита не должна жить лучше своего народа. Тем более элита первой в мире страны, где победил социализм. Вот почему на Кубе он проводил совсем другую политику. Именно Гевара был инициатором того, что вся революционная элита Кубы не только декларировала свою близость с народом, но и на деле доказывала это.

На острове в те годы не было никаких специальных распределителей для номенклатуры, и она испытывала те же тяготы, что и простой народ (например, отоваривалась в обычных магазинах). А по выходным все кубинские руководители в качестве добровольцев шли на плантации сахарного тростника или в порт, где вкалывали наравне со всеми: рубили мачете тростник или разгружали сухогрузы. Причем Гевара не делал для себя никаких скидок, хотя с детства страдал приступами астмы. А когда Гевару наградили профсоюзной медалью «Ударник добровольного труда», он смущенно сказал журналистам: «Это недоразумение, так как руководители должны без всяких поощрений показывать пример во всем» (эту медаль он потом подарил своей старшей дочери за отличную учебу). В своих публичных выступлениях Гевара призывал руководителей проявлять «скромность, простоту и правдолюбие; не считать себя единственными обладателями истины; постоянно учиться и правильно воспринимать критику: правда не бывает плохой. Не соблюдающего всего этого руководителя надо просто прогонять».

На посту президента Национального банка Гевара пробыл всего четыре месяца, после чего занял кресло министра промышленности. На новое место работы он пришел с тем же энтузиазмом, что и на предыдущее. Но этот энтузиазм постепенно улетучился. И хотя уже в первый год работы Гевары на этом посту промышленное производство на Кубе выросло в сравнении с предыдущим годом на 6 процентов, однако полного удовлетворения от этого Гевара не испытывал. Как скажет чуть позже Ф. Кастро: «Порою Че чувствовал себя неудачником в этот период, полный неопределенности и ошибок, когда в стране возобладали некоторые критерии, подходы и пороки в социалистическом строительстве. Все это стало причиной глубоких и ужасных огорчений для Че, так как являлось отрицанием идей, революционного мышления, стиля, духа и примера Че».

Чем больше Гевара занимал руководящее кресло, тем отчетливее он понимал, что многие его порывы не находят должного воплощения. Взять ту же идею о воспитании руководителя нового типа. На Кубе происходило то же самое, что и у «старшего брата», в СССР: создание номенклатурной касты, которая все сильнее и сильнее дистанцируется от народа. Как заметит один кубинский поэт: «Этот Человек с большой буквы (Гевара. – Ф. Р.) является нашей гордостью, но и нашим стыдом, так как каждое мгновение он напоминает, каким может быть человек и какими мы все являемся».

Поскольку Гевара продолжал открыто говорить то, что он думает, отношение к нему советских руководителей окончательно испортилось. Но Гевара уже мало обращал на это внимания. В феврале 1965 года на совещании в Алжире он заявил следующее: «Не может быть социализма без такого изменения в сознании, которое бы привело к новому, братскому отношению к человечеству, как, например, в отношении всех народов мира, страдающих от империалистического гнета, а не к разглагольствованиям о взаимовыгодной торговле. Если дело ограничится последними, то можно будет утверждать, в известном смысле, что соцстраны – соучастники империалистической эксплуатации».

Еще больше обострила неприязнь Москвы к команданте Че его поездка в Китай, который Советский Союз считал своим врагом № 2 (после США). Гевара отправился туда просить китайское руководство помочь ему оружием, чтобы разжечь пожар партизанской войны в одной из латиноамериканских стран. Но китайцы ему отказали.

Определив местом своей партизанской войны Боливию, Гевара написал своему другу Фиделю прощальное письмо. В нем он так объяснил свое решение покинуть остров Свободы: «Сейчас требуется моя скромная помощь в других странах земного шара. Я могу сделать то, в чем тебе отказано, потому что ты несешь ответственность перед Кубой, и поэтому настал час расставанья…»

Кубу Гевара покинул в начале 1966 года. Он собирался под разными именами и с измененной внешностью посетить несколько латиноамериканских стран. И первой в этом списке стояла его родная Аргентина. Гевара приехал туда в начале марта и должен был пробыть около двадцати дней. Большую часть времени он собирался провести в провинции Кордоба, но не обошлось и без посещения столицы. Именно во время этого краткосрочного визита Гевара и заехал к Дину Риду. Этого человека команданте знал исключительно заочно – по его пластинкам и телевизионной передаче. И был сильно удивлен, когда аргентинские товарищи сообщили ему, что Рид – их активный помощник. Узнав об этом, Гевара решил навестить Рида в его доме.

Проводив Хавьера, Дин вернулся в дом и заглянул на кухню. Увиденная им там картина его умилила: Патрисия скромно стояла в сторонке, а почетный гость показывал ей, как надо делать неаполитанскую пиццу. Процесс к тому времени двигался к своему завершению, поэтому спустя несколько минут все трое уже сидели за столом в большой комнате. К пицце хозяйка хотела подать мексиканскую водку мецкаль, но гость внезапно отказался от спиртного и попросил поставить на стол более простой напиток – зеленый чай матэ, сказав, что он помогает ему перенести приступы удушья. Услышав это, Патрисия поинтересовалась:

– Давно у вас эта болезнь?

– Мне было всего два года, когда родители взяли меня купаться в открытом бассейне, – отпивая из чашки горячий чай, начал свой рассказ гость. – Я хорошо запомнил этот день – 2 мая 1930 года. День выдался холодным, но родителей это не испугало. Буквально на следующий день я стал сильно кашлять. Мать тут же повела меня к врачу, который определил астму. Вскоре по его же совету мы переехали поближе к горам – в Кордобу.

– Но как же вы можете ходить без ингалятора? – вновь спросила Патрисия.

– А я и не хожу, – засмеялся гость. – Просто я забыл его у друзей, когда собирался к вам. Со мной это иногда случается. Однажды я чуть не умер из-за этого. Мы путешествовали с моим другом по Аргентине, и у меня начался приступ на теплоходе во время прогулки по палубе. А ингалятор был в сумке. По счастью, мой друг оказался расторопным малым и сумел не только найти ингалятор, но и быстро принести его мне.

Все это время Дин молчал, потягивая свой чай и внимательно разглядывая гостя. И постоянно ловил себя на мысли, что сидящий перед ним человек ни одной черточкой своего лица не похож на того Че Гевару, которого Дин неоднократно видел по телевизору и знал по фотографиям в газетах. Видно, человек, который колдовал над обликом команданте, был настоящим виртуозом своего дела. «Да, сильно бы удивилась Пэтси, если бы внезапно узнала, кто сидит перед ней и выдает себя за уругвайского коммерсанта», – думал Дин, слушая, как Патрисия мучает гостя очередным своим вопросом.

Посидев еще какое-то время с мужчинами, Патрисия затем засобиралась спать. Едва она удалилась, гость спросил у собеседника начистоту, как привык это делать всегда:

– Судя по тому, как вы внимательно меня разглядывали, Хавьер сообщил вам мое настоящее имя?

– Да, команданте, – честно ответил Дин.

– Ну что ж, это к лучшему – не надо будет юлить. – Сказав это, Гевара допил свой чай и отставил чашку в сторону. После чего продолжил: – Я много слышал о вас, компаньеро, потому и решил посетить ваш дом. Хотя были люди, которые отговаривали меня от этого.

– Почему? – удивился Дин.

– А разве вам неизвестно отношение здешних коммунистов к Фиделю Кастро и его соратникам?

Действительно, Дин знал, что аргентинская компартия скептически относилась к революционной Кубе, считая ее путь вооруженного противостояния Америке не самым лучшим. Но он знал также, что в отличие от своих старших товарищей Коммунистическая федерация молодежи считала иначе и для нее кубинские революционеры были настоящими кумирами. Очевидно, кто-то из них и организовал приезд Гевары в Аргентину.

– Но вы ведь знали, что я тесно общаюсь с местными коммунистами? – после короткой паузы спросил Дин.

– Конечно, знал. Но ведь у вас иное отношение к кубинским событиям. Разве не так?

– Так, – подтвердил Дин.

– Значит, в вашем пацифистском мировоззрении что-то произошло? Значит, вы поняли, что справедливые освободительные войны все-таки существуют?

– Выходит, что так, – улыбнулся Дин.

– Вот этим, компаньеро, вы мне и интересны. Мы ведь с вами чем-то похожи. Вы тоже вышли из благополучной семьи, но не испугались поставить на кон свое сытое будущее и хороший достаток. В вас так же, как и в меня, уже стреляли и так же, как меня, избивали в тюрьме. К тому же у вас такая звонкая и ко многому обязывающая фамилия – Рид.

Последняя фраза гостя заставила Дина вновь улыбнуться.

– Да, в последнее время меня все чаще сравнивают с Джоном, хотя мне до него еще далеко, – сказал Дин.

– Это не главное, – возразил Гевара. – Мне тоже далеко до моих кумиров – Симона Боливара, Хосе Марти или Хосе Карлоса Мариатеги, но я выбрал их дорогу и буду идти по ней до конца. Моя мечта – сделать не только мою родину, но и всю Латинскую Америку национально независимой. Сколько можно гнуть спину на чужого дядю? Ведь тот уровень благосостояния, который имеет та же Америка, стал возможен именно потому, что она нещадно эксплуатирует другие народы. Вспомните, когда в прошлом веке в Америке возникла нехватка рабочей силы для возделывания земель, откуда была завезена рабочая сила? Из Африки! Миллионы молодых африканцев были обращены в рабство и привезены в Америку, чтобы своим потом и кровью создать величие этой страны. И что получили взамен эти люди? Пули и плети надсмотрщиков. Поэтому я полностью согласен с тем историком, который писал, что «капитализм является порождением неравенства в мире и он не смог бы развиваться без услужливой помощи чужого труда».

– Как зовут этого историка? – поинтересовался Дин.

– Бродель. Запомните это имя и обязательно почитайте его труды. Впрочем, читать надо не только его, но и Маркса, Ленина, Леви-Стросса, которые тоже писали, что Запад построил себя из материала колоний. Вот сейчас Америка озабочена созданием «межамериканских вооруженных сил». Вот скажите мне, компаньеро, для чего нужны такие силы?

– Я думаю, это то же НАТО, только для Латинской Америки, – ответил Дин.

– Правильно мыслите. Они создали Организацию американских государств со штаб-квартирой в Вашингтоне, теперь собираются создать здешнее НАТО. Они не смогли в одиночку расправиться с Кубой и теперь вынашивают планы задушить ее руками латиноамериканцев. Но по какому праву Америка вообще претендует на господство над этим континентом? Вы задумывались над этим?

– Наверное, это ближе, – предположил Дин, который до этого ни разу об этом не думал.

– Ерунда, – отмахнулся Гевара. – Огромная часть Латинской Америки расположена в южном полушарии, и расстояние по прямой от Нью-Йорка до Буэнос-Айреса такое же, как, к примеру, от Осло до Дели, а путь из Сан-Франциско до чилийского Пунта-Аренаса в полтора раза длиннее, чем в Иокогаму. Да что там говорить: Бразилия значительно ближе к побережью Африки, чем к побережью США. Так что дело здесь не в расстоянии.

Вот вы, компаньеро, учились в американской школе. Как характеризовалась в ваших учебниках политика Америки в отношении европейских и других стран?

– Политика изоляционизма, – практически с ходу ответил Дин, который всегда имел по этому предмету хорошие оценки.

– А в чем заключалась эта политика? – продолжал допытываться Гевара.

Дин на несколько секунд задумался, после чего ответил:

– Америка до Первой мировой войны не участвовала в европейских войнах и до Второй мировой войны не вступала в союз с какой-либо европейской державой.

– Я вижу, компаньеро, что вы хорошо учились в школе, – похвалил собеседника Гевара. – Но как тогда объяснить, что в эти же годы Америка только в одну Латинскую Америку вторгалась порядка шестидесяти раз? Это что, изоляционизм? Вспомните Мексику, от которой Америка отторгла почти половину территории, оккупировала ее столицу, однако поставить ее на колени так и не смогла, о чем хорошо написал ваш тезка и земляк Джон Рид. Но почему мексиканцы так упорно сопротивлялись? Потому что понимали, что Америка несет им отнюдь не свободу, а кабалу. Это было понятно тогда, понятно и сейчас.

Почему, например, сегодняшний латиноамериканец имеет доход в девять раз меньше, чем гражданин США? А ведь здешний житель работает не меньше американского, да еще поставляет Штатам сырье: нефть, медь, золото, руду, никель и так далее. Вот вы, я слышал, недавно были в Венесуэле и наверняка обратили внимание на то, что нефть оттуда вывозят в основном американцы и англичане. А вы знаете, что в этой самой богатой по части нефти стране всего лишь одна, подчеркиваю, одна венесуэльская нефтяная компания. Причем она появилась каких-нибудь пять лет назад, то есть через сорок лет после того, как нефть Венесуэлы заняла такое важное место в мировой добыче. Это компания «Венесуэла петролеум корпорейшн». Так вот, из всей добываемой нефти в Венесуэле лишь пять процентов потребляется внутри страны, и на долю этой компании приходятся ничтожные семь сотых процента. И эта цифра вполне устраивает иностранных хозяев.

К этому моменту Гевара так распалился, что его голос буквально звенел под сводами жилища Рида. А поскольку Дин был целиком и полностью согласен с выводами гостя, он сделал пусть робкую, но все же попытку объяснить ему это.

– Вы зря пытаетесь убедить меня, компаньеро, что Америка играет в мире роль мирового жандарма и эксплуататора, – сказал Дин. – Я и сам это давно понял.

Гевара в ответ улыбнулся и похлопал Дина по плечу:

– Действительно, я несколько увлекся. Это во мне проснулся пропагандист: я ведь в отрядах барбудос отвечал за идеологию.

Сказав это, Гевара отрезал от уже остывшей пиццы маленький кусок и отправил его себе в рот. Затем, прожевав пиццу, продолжил:

– Вы ведь, компаньеро, и в Москве тоже успели побывать?

– Да, в прошлом году.

– Ну, и каковы впечатления?

– Они не слишком глубокие, поскольку я пробыл там всего лишь пару дней. Но мне там понравилось. Я почувствовал, что люди там очень доброжелательные и совсем не агрессивные. И то, что пишут про них в американских газетах, – по большей части вранье.

– Да, русские – хорошие люди, – согласился с Дином гость. – Но они, мне кажется, самоуспокоились. А это опасно.

Дин бросил удивленный взгляд на гостя. Поймав этот взгляд, Гевара пояснил:

– В этом году они отмечают двадцать лет своей победы над фашизмом, и у этого поколения еще есть запас прочности. Но у следующего поколения его уже может не быть. В этом отношении Кубе легче: враг всего в 90 милях от нее, что не позволяет расслабляться.

– А я однажды слышал мнение, что Кубу может погубить другое чувство: разочарование, – сказал Дин. – Что построить справедливое общество им не удастся, и это приведет к катастрофе.

– Кто это вам сказал? – поинтересовался Гевара.

– Кстати, ваш знакомый – Рикардо Мартин. Он учился с вами в Национальном университете и даже входил в какую-то подпольную группу.

Гевара на несколько секунд ушел в себя, однако вспомнить упомянутого человека так и не сумел.

– Это имя мне ни о чем не говорит, – пожал плечами Гевара. – Хотя я не исключаю того, что этот человек находился где-то поблизости со мной и помнит меня молодым. А где вы с ним познакомились?

– В тюрьме. Он сейчас работает начальником «Вила Давото».

Гевара в ответ присвистнул от удивления:

– Ну что же, если грешным делом угожу в эту тюрьму, буду требовать себе поблажек. А по поводу его заявления скажу так: я верю Фиделю и даже мысли не допускаю, что он оторвется от своего народа. Не скрою, когда мы только замышляли революцию, я ему не сильно доверял. Но прожив и проработав с ним несколько лет, понял – это настоящий революционер. И пока жив он и его соратники, кубинцев разочарование не постигнет.

Сказав это, Гевара замолчал, пытаясь совладать с одышкой. Пауза длилась около минуты, после чего гость заговорил снова:

– По вашему смущенному взгляду, компаньеро, я догадался о ваших мыслях. Вам наверняка интересно, почему это я, так восторженно говоря о Кубе, уехал оттуда и не хочу возвращаться. Я ведь угадал?

Дин не стал ничего отвечать, только кивнул в знак согласия.

– Этот вопрос мне мало кто задает, но я чувствую, что все об этом думают. А отвечать каждому я не хочу, да и не имею права. И вам, компаньеро, я отвечу коротко: я не хочу подставлять Фиделя в его отношениях с Москвой. Я хорошо отношусь к советским людям, но люди в Кремле мне несимпатичны. Они превратились в этаких всезнающих снобов, которые думают, что только им одним известна истина. Они твердят о победе коммунизма, а сами закупают зерно у американцев, своих злейших врагов. И страны с нарождающейся демократией для них такое же пушечное мясо, как и для американцев. Карибский кризис это хорошо высветил: там Куба стала для Советов всего лишь разменной монетой в их противостоянии с Америкой. Свои отношения со многими слаборазвитыми странами Кремль не увязывает с революционными целями и думает только о своей выгоде. А Советский Союз и его союзники обязаны идти на убытки и не рассчитывать на возврат своих вложений. Они не понимают, что освобождение от империализма должно чего-то стоить социалистическому лагерю. В противном случае они в определенном смысле становятся соучастниками империалистической эксплуатации.

Так за разговорами мужчины не заметили, как наступило утро. А едва взошло солнце, как в дверь тихонько постучали. Это был Хавьер. Патрисия еще спала, но Гевара попросил Дина не будить ее и на словах передать его искреннюю благодарность за гостеприимство.

– А вам, компаньеро, я желаю никогда не сгибаться под напором обстоятельств, – сказал Гевара, пожимая на прощание руку Дину. – Имейте в виду, дальше будет еще труднее. Если выдержите – значит, это наше рукопожатие не последнее.

Гевара и Хавьер уже давно скрылись в предрассветной дымке, а Дин все еще стоял у раскрытой двери и размышлял о событиях минувшей ночи. Несмотря на то что его рука все еще хранила силу рукопожатия Че Гевары, разум никак не мог свыкнуться с мыслью, что этот легендарный человек был в его доме, сидел с ним за одним столом и разговаривал как с равным. И даже напутствовал его на будущее. Каким будет это будущее, Дин, естественно, не знал. Как не знал его и Че Гевара, которого впереди ждала партизанская борьба в Боливии и гибель от пуль местных коммандос.

Тем временем к лету 1966 года обстановка в Аргентине становилась все более тревожной. В воздухе вновь запахло военным переворотом, причем теперь ситуация выглядела гораздо серьезнее, чем это было в конце прошлого года. Тогда военным так и не удалось перетянуть на свою сторону большинство перонистских лидеров, поскольку те продолжали доверять правительству. Однако теперь от этого доверия уже не осталось и следа. Перонисты, обиженные тем, что их так и не допустили до командных высот в руководстве страной и продолжают игнорировать их призывы вернуть в страну Перона, готовы были пойти на соглашение с кем угодно, хоть с чертом, хоть с дьяволом. И было бы большой глупостью со стороны военных не воспользоваться этой ситуацией.

За всеми этими перипетиями политической жизни страны Дин следил с неослабным вниманием, черпая информацию из самых различных источников: от гостей своего телевизионного шоу, от друзей, наконец, из газет. Однако главные события он узнавал от Варелы, с которым встречался в свободное время в его офисе в Аргентинском совете мира. В один из таких приходов Варела обескуражил Дина неожиданным сообщением о том, что генерал Онганиа как частное лицо посетил Бразилию.

– Догадываешься, зачем он туда ездил? – спросил Варела Дина, когда тот сел на свое привычное место – в кресло, напротив его стола.

– Наверное, за опытом, – предположил Дин, который хорошо знал историю недавнего военного переворота в Бразилии.

В сентябре 1961 года к власти в этой стране пришел президент Жоао Гуларт. Он выступил в защиту национальной экономики, за ограничение позиций иностранных компаний и за восстановление дипломатических отношений с Советским Союзом. Все эти шаги здорово напугали правые силы и, главное, вашингтонских стратегов из Белого дома. Началась широкая пропагандистская кампания против Гуларта, которого стали обвинять ни много ни мало в коммунистическом заговоре и установлении синдикалистского социалистического режима. А Гуларт, вместо того чтобы спокойно оценить ситуацию и приступить к осуществлению своих реформ постепенно, запаниковал и наделал массу ошибок. Например, не смог договориться с коммунистами, и те стали форсировать развитие событий: объявили стачечную борьбу, стали перетягивать на свою сторону военных. Растерянность президента народу не понравилась, и когда в конце марта 1964 года в стране грянул военный мятеж, подавляющая часть населения встретила его с восторгом, увидев в нем единственную возможность предотвратить надвигающийся хаос в стране. Гуларт бежал в Уругвай, а к власти в Бразилии пришел маршал У. Кастело Бранко. Именно к нему и летал Онганиа, явно надеясь набраться опыта в предстоящей ему в ближайшее время борьбе за власть.

– Я надеюсь, вы не станете повторять ошибки своих бразильских товарищей и рыть яму президенту Ильиа, – сказал Дин, глядя на то, как Варела заботливо поливает цветок на своем подоконнике.

– Если бы дело было только в нас, – усмехнулся в ответ Варела. – Перонисты назначили 7 июня всеобщую забастовку, и я боюсь, что это может окончательно взорвать обстановку.

– Значит, все уже предрешено? – спросил Дин.

– Думаю, что да. Ильиа может спасти только чудо.

Сказав это, Варела отставил в сторону лейку и вернулся в свое кресло. После чего сказал:

– В середине июня я вылетаю в Женеву на сессию Всемирного совета мира и предлагаю тебе лететь со мной. Там будет принято важное решение – изберут нового генерального секретаря ВСМ.

– И кто же это? – поинтересовался Дин.

– Ромеш Чандра. Помнишь, он подходил к нам в Хельсинки, когда мы разговаривали с Сикейросом?

Дин на несколько секунд ушел в себя, вспоминая события прошлогодней давности. И тут же перед его глазами всплыл образ чернявого индуса в строгом темном костюме со значком ВСМ на лацкане. Он подошел к ним в холле Дворца культуры, чтобы поблагодарить Сикейроса за его творчество и пригласить на какую-то выставку, проводимую в рамках сессии ВСМ.

– Кажется, он индиец? – вновь заговорил Дин после некоторой паузы.

– Да, родом из Лахора, – кивнул Варела. – Окончил Кембриджский университет, в 39-м вступил в ряды компартии. Долгое время работал в ведущих коммунистических газетах страны, а в начале 50-х вошел в Центральный комитет индийской компартии. В 52-м его избрали генеральным секретарем Всеиндийского совета мира. Два года назад ВСМ наградил его золотой медалью имени Жолио-Кюри. Я думаю, что избрание Чандры главой Совета мира разумный шаг: на повестке дня реально встает вопрос о включении в сферу нашей деятельности стран третьего мира. Тем более что Москва после разрыва с Китаем именно Индию рассматривает как своего главного партнера в Южной Азии.

– Так бы сразу и сказал, что Чандру выдвигает Москва, – улыбнулся Дин.

– А ты как будто сам не догадался, – съязвил в ответ Варела. – Ну так что, согласен слетать в Женеву? Можешь и Патрисию с собой прихватить.

– Она не сможет.

– Почему? – удивился Варела. – Не хочет полюбоваться красотами Женевского озера?

– Нет, она не против красот, но… – Тут Дин на секунду запнулся, после чего закончил фразу: – Она беременна.

– И давно?

– Всего несколько недель, но это роли не играет: она плохо переносит авиаперелеты.

– В таком случае полетишь без нее. Тем более что поездка непродолжительная – всего три-четыре дня.

Когда Патрисия узнала о том, что Дин собирается съездить в Женеву, она, конечно, расстроилась. Однако переубеждать мужа не стала: знала, что это бесполезно. Но одно ее беспокоило несомненно: что политика все сильнее и сильнее затягивала Дина в свои объятия. Иной раз с ним и поговорить было не о чем, кроме как о ней. Когда Дин вечером возвращался с работы, он вываливал на жену такой поток информации о политических событиях в стране и мире, что у нее от этого в ушах звенело. А в голове потом была такая мешанина из имен и фамилий разных политических деятелей, что она невольно думала: еще немного, и она свихнется. А Дина, наоборот, вся эта информация возбуждала, приводила в состояние эйфории. Однажды Патрисия обронила:

– Твои речи о политике могут плохо сказаться на нашем будущем ребенке. Ты бы лучше взял гитару и спел: все-таки для девочки полезнее слушать хорошую музыку, чем речи про дебаты в парламенте и возможность военного переворота.

– А кто тебе сказал, что у нас будет девочка? – искренне удивился Дин. – У нас будет мальчик и только мальчик. Мне нужен наследник, который станет мне другом и помощником в поисках справедливости. И понять он это должен, находясь еще в утробе своей матери. Ведь правда, сын, ты будешь мне помощником?

Сказав это, Дин припал к еще не округлившемуся животу жены и приложил к нему ухо. Патрисия в ответ засмеялась и, сжав голову мужа в своих ладонях, долго не отпускала его от себя. В такие мгновения она испытывала к Дину сильнейший прилив нежности и с болью в душе думала, что таких приливов в их отношениях становится все меньше и меньше.

До отъезда Дина в Женеву оставалось несколько дней, когда ситуация в стране стала стремительно накаляться. 7 июня ВКТ провела очередную всеобщую забастовку, в которой приняло участие более 4 миллионов человек. Однако президент и правительство не собирались идти ни на какие серьезные уступки. Более того, президент Ильиа даже делал демонстративные шаги, которые должны были показать его недоброжелателям, что он их не боится и не собирается сворачивать с избранного пути. Так, 8 июня новый посол Советского Союза в Аргентине Юрий Вольский вручил верительные грамоты и личное послание председателя Совета министров СССР Алексея Косыгина президенту Аргентины, и два дня спустя текст этого послания был опубликован на страницах газеты «Пренса». В документе указывалось, что хотя системы у двух стран разные, но интересы общие: упрочение всеобщего мира, обеспечение невмешательства во внутренние дела государств, прекращение гонки вооружений, окончательная ликвидация колониальной системы. Когда Дин читал текст послания в своем кабинете в телецентре, он был готов подписаться под каждым из этих пунктов. Однако в то же время он понимал, что этот документ становится главным аргументом в борьбе оппозиции с действующим президентом: после него никаких попыток примирения между враждующими сторонами уже быть не могло. Как говорится, ставки сделаны, господа!

12 июня, в тревожное для Аргентины время, Дин в компании Варелы и еще нескольких человек из Аргентинского совета мира улетел в Женеву. На следующий день там открылась сессия ВСМ, которая стала эпохальной: на ней был избран новый генеральный секретарь этой организации – 47-летний Ромеш Чандра. Кроме этого был расширен Президиум ВСМ: вместо прежних 6 человек в нем теперь стало заседать 13.

Вечером 16 июня Дин с товарищами вернулись в Аргентину, а два дня спустя там произошли события, которые стали катализатором всего, что случится вскоре. В тот день 18 июня командующий сухопутными войсками генерал Паскуаль Пистарини направил государственному секретарю по армии генералу Рамону Кастро Санчесу список из 10 требований, выдвинутых оппозиций. В число этих требований входили: проведение радикальных экономических реформ, усиление репрессий против врагов режима – коммунистов и перонистов.

В тот же день был нанесен сильный удар по коммунистам: судья избирательного трибунала Аргентины, ссылаясь на статус политических партий, отказал компартии в праве юридического лица для осуществления нормальной деятельности как в Буэнос-Айресе, так и по всей стране под предлогом, что она «не уважает демократические постулаты».

Как и следовало ожидать, президент Ильиа проигнорировал требования военных, более того – решил дать им бой. В ночь на 28 июня президент объявил об отставке Пистарини. Тот в ответ поднял мятеж, который поддержала значительная часть вооруженных сил страны. В течение последующих нескольких часов войска мятежников захватили все ключевые объекты: почтамт, здание телефонной станции, правительственные теле– и радиостанцию, здание Национального конгресса. Была взята в кольцо резиденция президента – Каса Росада (Розовый дворец) на площади Пласа-де-Майо. Ильиа приказал верным ему частям гренадеров защищать дворец, однако силы были неравны. Да и сам президент остался в одиночестве – вице-президент Карлос Перетте той же ночью сбежал в Уругвай. В такой ситуации, понимая, что сопротивление может привести только к лишнему кровопролитию, Ильиа сложил с себя полномочия президента. Спустя несколько часов мятежники объявили имя нового руководителя страны, которое, впрочем, ни для кого не было секретом – генерал Хуан Карлос Онганиа. Он объявил о планах нового руководства на ближайшее время, среди которых значились: запрет на забастовки, роспуск партий, Национального конгресса, Верховного суда. Все то же самое, что было в Бразилии после свержения там президента Жоао Гуларта. Так что получалось, что Онганиа съездил в Бразилию не без пользы.

После переворота Дин прекрасно понимал, что дни его в Аргентине сочтены. Нет, они с Патрисией, конечно, могли остаться жить здесь и дальше, однако полноценной эту жизнь уже назвать было бы нельзя. Если год назад, еще при Ильиа, их едва не убили в собственном доме, то теперь за их жизнь никто бы не дал и ломаного гроша. Может быть, будь он один, Дин и принял бы брошенный ему вызов, уйдя вместе с коммунистами в глухое подполье, однако ему надлежало теперь думать не о себе, а о Патрисии и их будущем ребенке. Поэтому, когда сразу после переворота Дин получил приглашение прибыть в американское посольство, он прекрасно знал, о чем с ним там будут говорить и какой ответ он им даст.

Помощник посла принял его вежливо, но это была деланая вежливость – посла выдавали его холодные глаза и еле уловимая усмешка в уголках губ. Он даже не пригласил Дина сесть, а прямо с порога объявил ему, что им с женой лучше покинуть страну.

– Американское правительство снимает с себя всякую ответственность за вашу дальнейшую судьбу, мистер Рид, – сказал посол, восседая в кресле. – Если с вами что-то случится, это будет ваша собственная вина.

– Это все, что вы хотели мне сказать? – спросил Дин.

– Да, не более того, – развел руками посол. – Разве что могу дать еще один совет: на родину вам тоже лучше не возвращаться. Ваша карьера там вряд ли продолжится.

– Ваш совет лишний: я привык устраивать свою судьбу без чьих-либо советов, – ответил Дин, после чего поспешил покинуть негостеприимный кабинет.

В тот же день они с Патрисией стали думать, куда им лучше всего уехать. Пэтси хотела вернуться на родину, к маме, но Дин сумел убедить ее, что это не лучший вариант, рассказав о разговоре с послом.

– В Америке наша жизнь обещает быть не лучше, чем здесь, при теперешнем режиме, – сказал Дин.

– Но это только в том случае, если ты не бросишь заниматься политикой, – попробовала уговорить мужа Патрисия. – Подумай о нашем ребенке, Дин.

– Пэтси, мы уже с тобой об этом неоднократно говорили, но ты снова и снова заводишь этот разговор, – в порыве раздражения Дин вскочил из-за стола. – И прошу тебя, не надо каждый раз поминать нашего ребенка! Я хочу его рождения не меньше, чем ты, и люблю его так же сильно, как и ты. Но если я соглашусь с твоим условием, будет еще хуже. Как ты себе представляешь мою жизнь без политики? Я стану добропорядочным фермером или буду бренчать на гитаре в каком-нибудь захолустном городишке? Меня уже не изменить, понимаешь? Если я изменюсь, то наши хорошие отношения тоже мгновенно закончатся.

– Мне кажется, они и без этого уже заканчиваются, – ответила Патрисия, еле сдерживая себя, чтобы не разрыдаться.

Увидев в глазах жены слезы, Дин прекратил нервно ходить по комнате и бросился к Патрисии. Заключив ее в свои объятия, он стал осыпать ее лицо поцелуями.

– Ну, успокойся, милая, – шептал Дин в паузах между ласками. – Политика – это такая же работа, как и любая другая. Не спорю, работа опасная, но не более, чем те же съемки в кино. Вспомни нашего знакомого – актера Вернона. Он снимался в вестерне, упал с лошади и сломал себе позвоночник. А я до сих пор жив и здоров. И даже сделал тебе ребенка.

Своего Дин добился: после этих слов Патрисия улыбнулась.

– Ты опять сводишь наш разговор к шутке, – сказала она, когда Дин прекратил ее целовать и вернулся за стол.

– Потому что я знаю, что только так тебя можно отвлечь от дурных мыслей, – ответил Дин. – А пока ты плачешь, нам ни за что не сдвинуться с места и не решить, куда нам лучше уехать. Я предлагаю Испанию. Во-первых, это Европа, во-вторых – мы оба знаем испанский язык и, наконец, в-третьих – у меня там есть друзья.

– Но там же у власти Франко, – попробовала возразить Патрисия.

– Да, Франко, но он уже старик и, говорят, сильно болен. Так что его нам бояться не стоит. К тому же сейчас там начинаются демократические реформы. В апреле даже приняли новый закон о печати, который отменяет цензуру, существующую еще с конца 30-х годов.

Сказав это, Дин многозначительно взглянул на жену. Та же, встретившись с ним взглядом, вновь улыбнулась. Слезы на ее глазах уже просохли, и эта улыбка стала лучшим подтверждением того, что недавняя ссора уже забыта и аргументы мужа оказались сильнее ее аргументов.

Дин и Патрисия уезжали из Буэнос-Айреса в один из жарких июльских дней 66-го. Новые власти сделали все возможное, чтобы этот отъезд не вызвал массового ажиотажа среди портьенос – в большинстве газет об этом не было сказано ни слова. Однако скрыть это событие все равно не удалось, поскольку и сам Дин не молчал, да и его друзья с телевидения постарались, чтобы люди не остались в неведении. В результате уже за несколько часов до отъезда Дина и Патрисии в местном порту собралась многотысячная толпа людей (в газетах позже напишут, что пришло 22 тысячи человек), которые хотели, во-первых, достойно проводить своего кумира, во-вторых – показать новым властям, что не все жители столицы боятся выражать свою солидарность с американским певцом-бунтарем. Дин, конечно, был тронут таким искренним выражением любви к своей персоне, однако поблагодарить собравшихся по-человечески не смог – в порт нагнали тучу полицейских, чтобы те не позволили провести стихийный митинг, который грозил перерасти в политическую манифестацию.

Практически сразу, как только Дин и Патрисия приехали в порт, полицейские взяли их в плотное кольцо и повели прямиком к теплоходу. И единственное, что мог сделать Дин в такой ситуации, это выкрикивать слова благодарности людям, которые стояли на значительном отдалении от него. Те в ответ дружно скандировали: «Дин Рид, мы с тобой!»

После того как Дин и Патрисия поднялись на борт и вышли на палубу, чтобы оттуда приветствовать толпу, капитан судна получил команду немедленно отдать швартовы. Спорить с руководством порта капитан не решился, и спустя несколько минут теплоход отчалил от берега. Так завершилась аргентинская эпопея Дина Рида.

Дин и Патрисия приехали в Испанию в самый разгар скандала, который едва не испортил отношения Испании и США. История началась 17 января 1966 года, когда самолет «В-52» стратегической авиации США с ядерным оружием на борту из-за пожара в одном из моторов взорвался прямо в воздухе над деревней Паломарес. Учитывая, что на борту самолета было четыре бомбы с ядерными зарядами, каждая из которых была в 1250 раз мощнее той, что в 1945 году упала на японский город Хиросиму (погибло свыше 140 тысяч человек), эта ситуация грозила катастрофой мирового масштаба. Спасло чудо: бомбы не были на боевом взводе. Три из них упали на землю, и у двух сработали тротиловые заряды, инициирующие при боевой атаке подрыв ядерного материала, но не синхронно, поэтому взрывов не произошло, просто уран и плутоний разметало по окрестностям деревушки. Третья бомба спустилась на землю на парашюте, а четвертую отнесло в море.

Операция по поиску четвертой бомбы длилась три месяца. Все это время испанское правительство и американские военные делали все возможное, чтобы успокоить общественное мнение. Говорилось, что бомбы не представляют собой ничего опасного, что ситуация под контролем. По приказу диктатора Франко министр информации и туризма Испании Мануэль Фрага даже искупался перед телекамерами в море, чтобы на собственном примере показать всем, что все в порядке. Однако многие испанцы не верили в эти заявления.

Тем временем операция по поиску четвертой бомбы продолжалась. Это была самая дорогостоящая операция в истории: США затратили на нее 84 миллиона долларов. Она увенчалась успехом: 7 апреля руководитель операции контр-адмирал Уильям Гэст объявил, что бомба найдена и обезврежена. На следующий день ее предъявили журналистам. Общественное мнение вроде бы успокоилось. Как выяснится позже, показанная бомба была липовой. На самом деле настоящую бомбу хоть и нашли, но не смогли ее достать – она лежала на самом краю донной расщелины. И только спустя несколько лет, когда был создан специальный аппарат, бомбу удалось наконец поднять на поверхность. Но сделано это было в полной тайне от общественности.

Между тем Дин и Патрисия поселились в Мадриде на квартире, которую для них сняли испанские друзья Дина. Эти же друзья помогли Дину устроиться работать на местное телевидение. Правда, стать автором собственной программы ему не удалось, но он на это, откровенно говоря, и не рассчитывал – здесь он не был в таком фаворе, как в Аргентине. Дин стал трудиться на ниве телевизионного кино и вполне был доволен своим положением – у него и гонорар был нормальный, и отношения с коллегами вполне доброжелательные. Единственное, что настораживало – слежка, которую он заметил практически с первого же дня своего приезда. В какое бы время дня или ночи он ни передвигался по городу, за ним обязательно следовал темно-синий «Фиат». Этому факту Дин нисколько не удивился, однако все равно счел за благо предупредить своих друзей об этом. Те тоже не удивились, сообщив, что эта слежка – дело рук местной спецслужбы «Секуридад».

Некоторое время спустя Дина застал дома звонок из советского посольства. Помощник посла по культуре приглашал его на следующий день в посольство для важного разговора. Тему предстоящего разговора посол разглашать не стал, видимо, догадываясь, что телефон Дина может прослушиваться.

Когда в назначенный час Дин приехал в посольство, у входа его встретил сам атташе по культуре, и вместе они поднялись в его кабинет. Там гостя ждало неожиданное предложение.

– В прошлом году, когда вы, мистер Рид, были в Москве, вам было сделано предложение о гастролях в Советском Союзе, – начал свою речь атташе, когда Дин уселся в кресло напротив него. – Насколько я знаю, вы тогда заявили, что согласны принять такое предложение. Это правда?

– Совершенно верно, – кивнул Дин.

– В таком случае я уполномочен повторить это предложение, но уже более конкретно: мы приглашаем вас с гастролями в нашу страну уже этой осенью. Как вы на это смотрите?

Несмотря на то что предложение было неожиданным, Дин ответил практически сразу:

– Я согласен.

По тому, как засветились от радости глаза атташе, Дин понял, что именно такого ответа от него и ждали. Однако уже через секунду глаза хозяина кабинета перестали лучиться, и он сказал:

– Не торопитесь с ответом, мистер Рид. Дело в том, что мы предлагаем вам не короткие гастроли, а длительные – с посещением сразу нескольких наших республик. А это значит, что вы пробудете у нас гораздо дольше.

– Сколько? – напрямик спросил Дин.

– Месяца два-три.

Дин на секунду задумался, после чего спросил:

– В таком случае мое согласие целиком зависит от вашего ответа по поводу моей жены: я могу взять ее с собой?

– Безусловно, – твердым тоном произнес атташе. – Более того, мы гарантируем, что вам будут созданы самые благоприятные условия. Ведь ваша супруга, кажется, ждет ребенка?

– Вы и про это знаете? – удивился Дин.

– Наивный вопрос, мистер Рид: вы же публичный человек, – рассмеялся атташе. – Значит, мы договорились? Тогда готовьтесь к отъезду: гастроли планируются на начало октября. Сначала в Москве, потом по республикам и завершение гастролей – снова в Москве. Вас устраивает такой график?

– Вполне.

– В таком случае ждите моего звонка с уточнением всех остальных деталей, – сказал атташе и первым поднялся со своего места, тем самым показывая, что разговор окончен.

После крепкого рукопожатия хозяин кабинета проводил Дина до дверей, но, прежде чем гость удалился, обратился к нему с просьбой:

– Поскольку ваше пребывание здесь, мистер Рид, сопряжено с определенными трудностями, мы бы советовали вам никому пока не сообщать о нашем разговоре. Это в ваших же интересах.

– Просьба понятная, но не думаю, что мое появление у вас останется незамеченным со стороны определенных людей, – ответил Дин.

– За вами следят? – насторожился атташе.

– С самого первого дня моего пребывания здесь.

– Ну и бог с ними, – улыбнулся хозяин кабинета. – Они зафиксируют факт вашего приезда сюда, и не более. А про гастроли вы пока никому не говорите. Разумеется, это не относится к вашей супруге.

Когда спустя час Дин вернулся домой и сообщил об этом разговоре Патрисии, та не на шутку разволновалась.

– Господи, ты опять, Дин, лезешь на рожон, – запричитала она. – Мы только стали обживаться на новом месте, ты стал работать. И что – теперь все полетит к черту?

– Почему полетит? – спросил Дин.

– Не строй из себя дурака, Дин! Потому что поездка в коммунистическую страну здесь никому не понравится.

– Если не понравится, то нам ничего не стоит уехать и отсюда.

– Как уехать, куда? – схватилась за голову Патрисия. – Уж не в Москву ли ты собираешься переезжать?

– А хоть бы и в Москву, – сказав это, Дин засмеялся. – Это, конечно, не Мадрид или Буйнос-Айрес, но там во всяком случае нас оставят в покое. И ребенка ты сможешь родить в приличных условиях.

– Я и здесь его могла бы прекрасно родить, если бы ты вел себя нормально. Ты что, не мог затеять эти гастроли после моих родов?

– Не мог, поскольку время их проведения определял не я. И вообще ты зря волнуешься: эта поездка – прекрасная возможность для нас увидеть незнакомую страну. Ты же сама говорила мне как-то, что мечтаешь побывать в Советском Союзе.

– Я уже передумала, – резко ответила Патрисия. – Местные газеты пишут, что там не на что смотреть: кругом одна серость и уныние.

– Опять ты за старое, – теперь уже настало время Дина хвататься за голову. – Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не верила всяким небылицам, которые появляются в газетах. Это типичная пропаганда.

– А твои коммунистические газеты – это не пропаганда?

– Вот потому я и хочу, чтобы ты поехала со мной и сама убедилась в том, где правда, а где ложь. Так что ответь мне начистоту: ты едешь или нет?

– Еду, – практически без всякой паузы ответила Патрисия, после чего добавила: – Я же не настолько глупая, чтобы отпускать тебя одного на целых два, а то и три месяца.

Те два месяца, оставшиеся до гастролей в Советском Союзе, Дин провел в нервном возбуждении. Отныне все его мысли были подчинены именно этому событию, а все остальное отступило на второй план. Чуть ли не каждый день после работы он садился за письменный стол и выписывал на листок бумаги песни, которые могли бы прозвучать в его будущем турне. На первый взгляд работа казалась несложной, но это только на первый – на самом деле на тот момент в творческом багаже Дина значилось более сотни самых разных песен в различных стилях, но в Советском Союзе он мог исполнять не все из них. Например, во время их следующей встречи с советским атташе по культуре последний попросил Дина исключить из репертуара песни в стиле рок-н-ролл. Дин в ответ очень удивился такой просьбе.

– Но эти песни очень популярны во всем мире, – заметил он собеседнику.

– А я разве с этим спорю? – засмеялся атташе. – Мне и самому они очень нравятся, особенно Элвис Пресли и «Битлз».

Сказав это, атташе даже достал с полки один из дисков и торжественно сообщил:

– Вот мне прислали альбом «битлов» под названием «Револьвер». Он буквально на днях вышел (диск появился в Англии 8 августа. – Ф. Р.), а я его уже затер чуть ли не до дыр. Однако наши минкультовские чиновники считают эти песни буржуазной пропагандой и не хотят, чтобы они звучали на московской эстраде. Но мы с вами можем поступить хитро. Во время ваших гастролей в Москве вы эти песни не пойте, а во время концертов в республиках это табу можно снять. К тому же, как я заметил, в вашем репертуаре подобных песен не так уж и много.

Это было правдой: в последние годы Дин сократил число композиций в стиле рок-н-ролл в своем репертуаре, заменив их более серьезными песнями. Именно их он и включил в свой репертуарный список, подготовленный для гастролей в СССР. Среди этих песен значились: «Война продолжается» (песня посвящалась сражающемуся Вьетнаму), «Моя еврейская мама», «Мы победим!», «Хава нагила» и др. Особое место в репертуаре Дина занимала песня, которую он написал совсем недавно, – «Песня будущему сыну». Но она тоже относилась к серьезным произведениям, в ней речь шла о борьбе за мир. В ее припеве были такие строчки: «Хочу, чтоб узнал ты, как войны страшны, как матери плачут, когда погибают сыны…»

Когда атташе увидел название этой песни в репертуарном списке, он улыбнулся и сказал:

– Как и всякий мужчина, вы мечтаете о сыне. Я, кстати, тоже мечтал, а у меня родилась девочка. И знаете, что произошло: я люблю ее так сильно, что жена меня даже ревнует. Кто знает, может быть, и вас ждет нечто подобное.

Дин ничего не стал отвечать, только пожал в ответ плечами. После чего спросил:

– А какая песня сейчас самая популярная в Советском Союзе?

– А что, вы хотите включить ее в свой репертуар?

– Да, я всегда так делаю, когда приезжаю в другую страну. Только мне нужна такая песня, которую с удовольствием подпевал бы со мной весь зал, включая и детей.

Атташе на несколько секунд задумался, после чего сказал:

– В таком случае вам годится только одна песня: «Пусть всегда будет солнце!» Этой песне всего три года, и ее у нас знают все – и взрослые, и дети. И тема ее вполне вписывается в ваш репертуар: она против войны. Если хотите, я сделаю для вас ее подстрочный перевод, чтобы вы смогли выучить ее еще до приезда в Москву. О’кей?

– О’кей, – улыбнулся Дин и протянул руку для прощального рукопожатия.

Дин и Патрисия улетели в Москву в середине сентября. И уже спустя несколько часов они ступили на землю первого в мире государства рабочих и крестьян. Столица встретила гостей ясной и солнечной погодой. А в здании аэропорта супругов уже поджидали официальные лица: представитель Госконцерта по имени Михаил и молодой переводчик из фирмы «Интурист» Андрей. Они усадили гостей в новенькую «Волгу» и повезли их в гостиницу «Украина».

Всю дорогу Дин только и делал, что расспрашивал своих попутчиков о предстоящих концертах в Москве (где будут проходить, какова вместительность зала, все ли билеты проданы, какой оркестр будет ему подыгрывать), а вот Патрисия весь путь промолчала, с интересом наблюдая пейзаж за окном. Особенно она оживилась, когда «Волга» ворвалась в пределы Москвы и за окном замелькали столичные улицы. Увиденное Патрисию откровенно удивило: это, конечно, был не Буэнос-Айрес или Мадрид, однако «серым и унылым» этот пейзаж тоже назвать было нельзя. Вполне добротные кирпичные дома, скверы и палисадники во дворах, толпы спешащих по своим делам людей в самых разнообразных одеждах ясно указывали на то, что жизнь в этом городе вполне налажена и мерно течет изо дня в день. Но особенно Патрисию поразило то, что на улицах города нет нищих и того обилия машин, которое присуще любому западному городу с его бешеными скоростями и автомобильными пробками.

Из состояния глубокой задумчивости Патрисию вывел голос переводчика, который внезапно обратился к ней с вопросом:

– Вам нравится наш город?

Патрисия не успела ничего ответить, поскольку ее опередил Дин:

– Разве вы не видите по ее лицу, что она буквально ошеломлена увиденным? Дело в том, что перед поездкой сюда она начиталась правых испанских газет, где Москва описана как средневековый мрачный город. Даже мои открытки с видами Москвы, которые я привез ей в прошлом году, не смогли убедить ее в обратном. И вот теперь она увидела все собственными глазами. Что, Пэтси, похоже это на средневековье?

Та в ответ только смущенно улыбнулась, что было воспринято окружающими как согласие с мнением мужа. Однако переводчика такой ответ не удовлетворил, и он предложил, не заезжая в гостиницу, отправиться на Красную площадь, чтобы у Патрисии не осталось никаких сомнений в правдивости слов ее супруга. Дин с удовольствием поддержал это предложение, а вот Михаил предпочел промолчать, в душе, видимо, не слишком одобряя эту экскурсию: в его планы входило только встретить гостей и привезти их в гостиницу, а не мотаться с ними по городу и разглядывать его красоты. Здесь он с переводчиком был не согласен, но счел за благо промолчать, вполне резонно предположив, что этот парень вполне может иметь отношение к грозному ведомству на Лубянке. Михаил был недалек от истины: его попутчик хоть и числился в штате «Интуриста», но сотрудничал с КГБ, с отделом контрразведки. И задание у него было конкретное: помогать Дину Риду в его поездке по Советскому Союзу и попутно за ним наблюдать.

Когда они приехали на Красную площадь, Андрей первым выскочил из автомобиля и галантно распахнул перед Патрисией дверцу. Потом взял ее под руку и повел показывать красоты главной площади страны. Дин и Михаил шли следом, внимательно прислушиваясь к тому, что переводчик рассказывает своей спутнице. Правда, поначалу понимал он мало, поскольку Андрей говорил на английском. Но когда переводчик заметил, что к его рассказу внимательно прислушивается также его земляк, он стал чередовать английскую речь с русской. В итоге Михаил узнал много интересного. Ведь он был коренной сибиряк, приехавший в Москву несколько лет назад, и о культурных памятниках столицы знал мало, а ходить на экскурсии у него до этого не было ни времени, ни желания. А здесь все так удачно совпало. Поэтому из рассказа Андрея он узнал для себя массу интересных подробностей: что кремлевские стены раньше были из белого камня, что памятник Минину и Пожарскому располагался в другом месте, что на Лобном месте практически никого не казнили и многое, многое другое.

В конце экскурсии Андрей повел гостей в ГУМ, где провел их по всем этажам, а на выходе купил Патрисии мороженое в вафельном стаканчике, не преминув при этом сообщить:

– Уверен, что такого вкусного мороженого, Патрисия, вы нигде еще не пробовали.

Когда та надкусила холодную мякоть и почувствовала во рту необыкновенно приятный вкус, Андрей спросил:

– Ну как ощущения? Вкусно? Это потому, что в нашем мороженом присутствуют настоящие сливки. А ваш брат-капиталист норовит сэкономить каждый цент и использует разного рода химические заменители. Поэтому ваше мороженое на цвет красивое, а внутри… – Тут Андрей запнулся, видимо, пытаясь подыскать подходящее слово. Но в итоге ничего не стал говорить, а только махнул рукой, что вызвало у Патрисии приступ дикого смеха. Она даже чуть мороженым не подавилась. Этот эпизод окончательно разрядил обстановку, и весь остаток пути до гостиницы, который они проехали на автомобиле, Патрисия уже не сидела как бука, а вертела головой в разные стороны и с удовольствием слушала рассказ Андрея о достопримечательностях города, мелькавших за окнами их «Волги».

Жить гостей определили в гостинице «Украина», в двухместном номере «люкс». И первое, что сделала Патрисия, когда они вошли в него, – отправилась в ванную, чтобы убедиться, на месте ли пробка, отсутствие которой в прошлый приезд ее супруга в Москву испортило ему настроение. На этот раз все было на месте. Удовлетворенная этим фактом, Патрисия включила воду, чтобы хорошенько помыться с дороги. И ночь они провели восхитительную: любили друг друга так, как будто это было в первый раз. И даже беременность Патрисии не смогла им помешать: любящая женщина всегда найдет способ удовлетворить себя и своего возлюбленного даже в такой ситуации. А Патрисия этого очень хотела – начать свое путешествие в Москве именно с ночи любви.

На следующее утро супруги поднялись с постели выспавшиеся и полные сил и энергии. В десять утра за ними зашел Андрей, с которым они спустились в ресторан, чтобы позавтракать. После чего их путь лежал на Берсеневскую набережную, в Театр эстрады, где Дина поджидал для первой репетиции оркестр под управлением Олега Шимановского.

Когда они подъехали к театру, от внимания Дина не укрылась впечатляющая картина: огромный плакат с его изображением на фронтоне здания и толпа людей возле касс.

– Эти люди хотят попасть на ваши концерты, – подтвердил догадку Дина Андрей. – Но, увы, им ничего не светит: все билеты уже давно распроданы.

– Тогда зачем же они здесь стоят? – удивилась Патрисия.

– Они надеются на чудо и еще на спекулянтов, которые продают билеты втридорога.

Эти слова пролились на душу Дина настоящим бальзамом. И то волнение, которое он испытывал, подъезжая к театру, мгновенно улетучилось. Поэтому на сцену театра, где его поджидали оркестранты, он не вошел, а буквально влетел и тут же бросился здороваться за руку с каждым из музыкантов. Их оживленное общение длилось в течение нескольких минут, после чего Дин повесил на спинку стула свой пиджак и первым предложил начать работу. Музыканты согласились, поскольку присланные им за несколько дней до этого партитуры они уже успели хорошо выучить и могли исполнить любую из песен Дина чуть ли не с закрытыми глазами. Что, впрочем, неудивительно: оркестр Театра эстрады под управлением Олега Шимановского считался одним из лучших в стране.

Репетиции продолжались в течение нескольких дней, и Дин был вполне доволен результатом: музыканты схватывали все на лету и понимали его с полуслова. И каждый раз, когда Дин потом возвращался в гостиницу к Патрисии, он не переставал восхищаться тем, что такого единения с оркестром давно не испытывал.

– Понимаешь, это было бы невозможно, если бы этим музыкантам не нравились мои песни, – говорил Дин жене. – Мы репетируем по два-три часа, но это время пролетает как одна минута. Со мной такого давно не было.

Патрисия в ответ радовалась вместе с мужем, хотя ее чувства не были столь бурными. Ей казалось, что он находится в плену эйфории, которая охватила его на фоне того фантастического приема, который ему здесь оказывается. Однако прием приемом, но зрителей не проведешь – если им не понравятся песни Дина, их ни за что не заставишь слушать. А Патрисии многие песни Дина не то чтобы не нравились, но она была к ним равнодушна. Ей нравился рок-н-ролл, вещи молодежные, заводные, а как раз их в репертуаре мужа практически не было. Зато было много песен серьезных, протестных. И они даже однажды с Дином немного поспорили на эту тему. Но Дин быстро ее переубедил.

– Рок-н-ролл в Москве любят не меньше, чем в Америке, – заявил он тогда жене. – Во всяком случае молодежь. Но власти считают эту музыку идеологически вредной, полагая, что она прививает советской молодежи дурные вкусы. И в этом есть своя доля истины. Вспомни, как относились к рок-н-роллу в той же Америке десять лет назад. Его тоже считали аморальным и вредным. Другое дело, что в этом стиле есть свои шедевры, которые исполнять не зазорно.

– Почему же ты их не исполняешь?

– Как не исполняю? А «Hippy shake», а песни братьев Эверли? В Москве я тоже буду их петь, но очень мало. Нельзя с первых же гастролей настраивать против себя организаторов турне. К тому же ты прекрасно знаешь, в каком качестве меня хотят здесь видеть: в качестве певца песен протеста. И я не могу не оправдать их доверия. Так что, Пэтси, не торопи события: придет время и для твоего любимого рок-н-ролла. Обещаю тебе, что я даже песни «Битлз» здесь когда-нибудь спою.

В воскресенье 2 октября в Театре эстрады прошла последняя репетиция Дина Рида. Длилась она меньше обычного, поскольку к тому моменту слаженность певца и оркестра достигла своего апогея. И Дин не хотел перегружать музыкантов перед завтрашним концертом, да и сам хотел отдохнуть – он намеревался прогуляться пешком по Москве. А в качестве гида привлек все того же Андрея.

Андрей с удовольствием взялся сопроводить Дина в его пешей прогулке и маршрут выбрал следующий: по Кропоткинской набережной они вышли на Садовое кольцо и поднялись по нему до площади Маяковского. Последняя возникла в их планах не случайно: Дин хотел возложить цветы к памятнику поэта-трибуна, про которого успел здесь достаточно наслышаться. Однако судьбе было угодно сделать так, что одним возложением цветов дело не ограничилось.

Когда Дин и его спутник переходили дорогу от памятника к входу станции метро «Маяковская», прямо перед ними затормозил автобус «ЛиАЗ», из которого внезапно выскочил мужчина в синем спортивном костюме и бросился к Дину. Подбежав к нему, он заключил его в свои объятия, да такие крепкие, что ноги Дина на какое-то время даже оторвались от земли. Андрей, который стоял тут же, сначала хотел было броситься на помощь своему спутнику, но потом, вглядевшись в лицо незнакомца, ахнул:

– Бог мой, да это же Лев Яшин!

Да, это был прославленный футбольный вратарь Лев Яшин, с которым Дин имел счастье познакомиться четыре года назад во время чемпионата мира в Чили. С тех пор они больше не виделись, и эта неожиданная встреча была для обоих как гром среди ясного неба. Во всяком случае Яшин, увидев Дина в окно автобуса, закричал на весь салон водителю «Тормози!», чем изрядно перепугал товарищей. Водитель поначалу не хотел выполнять эту команду, так как дело происходило на оживленной трассе, но Яшин чуть ли не силой заставил его подчиниться. Когда его товарищи по команде увидели, какая причина заставила их вратаря выскочить из автобуса, они тоже повскакивали со своих мест и бросились следом за своим вратарем.

Дело в том, что многие игроки советской сборной, которые в тот день возвращались с тренировки перед товарищеским матчем со сборной Турции (игра была запланирована на 18 октября), тоже хорошо знали Дина Рида и были не прочь теперь снова пообщаться с ним. Все они обступили американского певца со всех сторон и стали наперебой протягивать руки для рукопожатия. И счастливый Дин только и успевал, что пожимать ладони, тянущиеся к нему со всех сторон. А Андрею, оттесненному этой толпой, пришлось взирать на происходящее со стороны. Но затем, когда рукопожатия закончились и пришла пора объясняться, Андрей решительно шагнул вперед, чтобы выступить в своем привычном качестве – переводчика. Однако он успел перевести только первую фразу Яшина, в которой он интересовался причиной появления Дина в Москве, как тут к ним подошел постовой милиционер, которого, естественно, не могло не привлечь неожиданное столпотворение на оживленном участке Садового кольца. Тем более что автомобили, которые следовали за автобусом футбольной сборной, теперь отчаянно гудели своими клаксонами.

– В чем дело, товарищи? – успел только спросить милиционер у виновников происшествия, после чего от удивления застыл на месте.

Его замешательство было понятно: прямо перед собой он увидел целое скопище национальных кумиров – знаменитых футболистов Льва Яшина, Игоря Численко, Эдуарда Стрельцова, Альберта Шестернева, Анзора Кавазашвили, Валерия Поркуяна, Йожефа Сабо и других. А поскольку милиционер был заядлым болельщиком и своих кумиров живьем видел только издали – сидя на трибуне стадиона, – теперь он здорово растерялся и в течение нескольких секунд только и делал, что хлопал глазами и нервно теребил шнурок от свистка, который держал в правой руке. Из состояния прострации стража порядка вывел Яшин, который сказал:

– Товарищ старшина, вы извините нас за невольное нарушение правил дорожного движения, но у нас уважительная причина – встретили своего старого друга и не смогли проехать мимо. Ведь друг-то особенный – американский.

– Американский? – только и смог выдавить из себя старшина.

Тут в дело вмешался Андрей, который указал милиционеру на Дина и пояснил:

– Это наш гость – американский певец Дин Рид. Он приехал в нашу страну со своими первыми гастролями, а сегодня совершает пешую прогулку по столице.

– Ах, вот в чем дело, – заулыбался милиционер и протянул свою руку Дину для рукопожатия. – Рады приветствовать вас в Москве.

После чего, возвращая своему лицу серьезное выражение, старшина произнес:

– Однако порядок есть порядок: вы уж либо куда-то в сторону отъезжайте, либо расходитесь. А то вон уже сколько машин позади вас скопилось. Да и народ начинает собираться.

Понимая, что пришло время расставаться, Дин через Андрея передал Яшину и его товарищам устное приглашение на свои концерты в Театре эстрады. Но Яшин в ответ только пожал плечами:

– Ничего не можем обещать, Дин, – усиленно готовимся к игре. Но если вырвемся, то обязательно тебе об этом сообщим.

На этой неопределенной ноте их неожиданная встреча завершилась, и уже спустя минуту движение на Садовом кольце возобновилось.

Свой первый концерт в Театре эстрады Дин давал 3 октября в семь вечера. Зал был переполнен до отказа, и публика туда пришла особенная: сплошь одна элита, включая партийных и государственных функционеров, звезд эстрады, кино, а также их друзей и родственников. Простых москвичей в зале не было, поскольку им билетов просто не досталось. Кстати, Дин это сразу почувствовал: он отыграл первое отделение, а публика сидела в зале будто мертвая, аплодируя ему лишь в паузах между песнями. Никаких криков «браво!», «бис!», а тем более танцев между рядами, которые частенько устраивала публика на его латиноамериканских концертах, здесь не было. Даже знаменитый рок-н-ролльный шлягер «Тутти-фрутти», который Дин специально включил в свою программу, чтобы расшевелить публику, был встречен более чем спокойно. Когда в перерыве между отделениями Дин спросил у Шимановского, что происходит, тот улыбнулся и сказал:

– Все нормально. Во-первых, у нас не принято, чтобы зрители вскакивали со своих мест и подпевали певцу, во-вторых – публика сегодня уж больно солидная: сплошь одни звезды и начальники.

Услышанное Дина, конечно, расстроило, но не настолько, чтобы впадать в уныние. На следующем концерте, 4 октября, он решил повести себя иначе: сам спустился со сцены в зал и, двигаясь по проходу между рядами, стал подзадоривать зрителей, призывая их активно хлопать в ладоши в такт песням. И те зашевелились: стали дружно хлопать, смеяться. С этого момента концерты Дина стали проходить уже более энергично и от былого напряжения не осталось и следа.

Дин дал в Театре эстрады шесть концертов с 3 по 9 октября. Все они прошли при полных аншлагах и оставили у Дина самые приятные впечатления. Он увидел, что публика принимает его на ура, что его творчество здесь востребовано не менее сильно, чем в Латинской Америке. И пусть по части внешних проявлений здешняя публика выглядела на концертах менее активной, однако после представлений все было, как и везде: Дина поджидали толпы поклонниц, которые требовали автографов и забрасывали его цветами. Кроме того, к Дину проявляли внимание и официальные лица. Так, днем 8 октября его пригласили выступить на пресс-конференции в Советском комитете защиты мира. Представлял Дина публике писатель Борис Полевой, который назвал Дина «удивительным певцом современности, человеком из народа, умеющим понимать сердце и душу людей, особенно молодежи».

В тот же день в газете «Известия» была помещена первая заметка, посвященная гастролям Дина Рида в Москве. Она называлась «Парень из Колорадо». Однако самому Дину больше понравилась другая публикация – в «Вечерней Москве», которая была датирована тем же днем 8 октября. Почему она? Дело в том, что она принадлежала перу человека, с которым Дин познакомился несколько дней назад после одного из своих концертов. Дин сидел в своей гримерке, когда к нему зашел Андрей в сопровождении представительного мужчины в темном костюме. Андрей представил его как популярного советского певца Марка Бернеса.

– Он, как и ты, совмещает эстраду с кинематографом, – сообщил Андрей.

Дин пожал руку гостю, после чего они проговорили почти час. Причем говорил по большей части Дин, а Бернес внимательно его слушал и в паузах задавал вопросы: о родителях Дина, о его творчестве, о сегодняшнем житье-бытье. А спустя пару дней, перед очередным концертом, когда Дин также сидел в гримерке, туда вошел Андрей с газетой в руке.

– Помнишь, я приводил к тебе человека – Марка Бернеса? Ну того, что, как и ты, совмещает кино и эстраду? – спросил Андрей. – Так вот, сегодня «Вечерняя Москва» опубликовала его заметку о тебе.

И Андрей стал читать заметку, тут же переводя ее на английский:

«Дин в белой рубашке, темной жилетке. Подростком он ушел из дома, не поладив с отцом, ненавидевшим коммунистов. Чтобы получить образование, юноше пришлось браться за любую работу.

Главная задача исполнителя сейчас, по его собственным словам, – содействовать своим творчеством борьбе против американской агрессии во Вьетнаме. Поэтому так гневны и горячи его песни на эту тему:

Я уверен, что замечательного революционного певца Дина Рида полюбят советские слушатели и он станет нашим другом на долгие годы. И это потому, что его сердце так же искренне и чисто, как выразителен и задушевен его артистический голос. Я с удовольствием пойду еще раз слушать Рида».

Когда спустя несколько минут Андрей ушел, оставив газету на столике, Патрисия, сидевшая тут же, грустно заметила:

– Ну что же, Дин, ты можешь быть доволен: тебя назвали революционным певцом. Значит, твои песни здешним властям понравились. Только зачем ты сказал, что сбежал из дома подростком, когда этого не было?

– Я действительно убегал из дома, когда отец меня поколачивал, но всегда возвращался, – ответил Дин. – Именно так я и рассказал автору заметки. Но он то ли не понял, то ли ему так перевели. Вообще так часто случается, когда общаешься с людьми через переводчика. И ты это прекрасно знаешь.

– Я-то знаю, – кивнула Патрисия. – Просто я боюсь, что если в интервью здесь про тебя будут писать разные несуразицы, тебя сочтут за вруна. А мне бы этого очень не хотелось. Кстати, за дверью сейчас находится журналист, который собирается взять у тебя очередное интервью. И ты уж постарайся, чтобы твои слова он понял правильно.

Журналистом, о котором шла речь, был сотрудник газеты «Московская правда» В. Дранников. Это будет его первая встреча с Дином Ридом, после которой они подружатся. И с тех пор, практически в каждый приезд Дина в Москву, Дранников будет писать о нем заметки. Но та, первая, станет своего рода эпохальной – именно в ней советские читатели впервые подробно познакомятся с биографией Дина Рида (другой журналист – Дмитрий Костин – в «Труде» от 9 октября расскажет только о некоторых фактах биографии Дина). «Московская правда» опубликует заметку Дранникова 12 октября под заголовком «С гитарой наперевес». В ней приводились следующие слова Дина:

«Когда я приехал в Южную Америку, я впервые для себя увидел бедность. Не подумайте, пожалуйста, будто мне не попадались бедные люди дома. Я видел их, но старался не замечать. Здесь же бедность, нищета, отчаяние людей бросались в глаза. И впервые в жизни я задумался: почему одни имеют все, а другие ничего? И впервые в жизни я понял, что именно мы, американцы, а вернее – наши монополии безжалостно грабят народы Южной Америки…

Некоторое время я находился под влиянием пацифистов. Но мой пацифизм продолжался недолго. Разве можно отказываться от борьбы, если в твой дом врывается грабитель? Разве можно быть пацифистом, когда видишь, что творит твоя страна во Вьетнаме, в Доминиканской Республике, в Южной Америке? Я стал на путь борьбы.

Я бросил дом, потому что мой отец придерживался крайне противоположных взглядов, я покинул свою страну и уехал на передний край борьбы с американским империализмом – в Южную Америку. Вечером я выступал в концертах, а днем разъезжал на джипе и вместе с друзьями устраивал митинги…»

Когда номер газеты с этой заметкой вышел в свет, Дина уже не было в Москве – он находился в Ленинграде, где продолжил свои гастроли. Его концерты в городе на Неве длились пять дней – 12–16 октября. Свой первый концерт он дал в Доме культуры имени Дзержинского в восемь вечера. На следующий день, 13-го, Дин встретился с питерской общественностью в Доме прессы. На другой день его концерт прошел во Дворце культуры имени Кирова, а 15-го он выступил в другом ДК – имени Первой пятилетки. Краткий отчет о пребывании Дина в «колыбели революции» опубликует газета «Смена» в номере от 14 октября. Там будет написано, что на одном из концертов Дин лихо отплясывал твист с одной из зрительниц. Видно, ленинградская публика оказалась более раскрепощенной, чем столичная.

Вообще Ленинград произвел на Дина яркое впечатление. Во время многочасовой экскурсии по городу они с Патрисией не переставали восхищаться красотами Северной столицы. Они побывали в Эрмитаже, в Кронштадте, посетили легендарный крейсер «Аврору».

После Ленинграда Дин отправился в столицу Армении город Ереван. Его выступления прошли в Большом зале Армфилармонии 18–20 октября. Отчет об этом был напечатан в газете «Коммунист» 22 октября, когда Дин был уже в Тбилиси.

Свой первый концерт в столице Грузии Дин дал 24 октября в Театре имени Руставели. Аккомпанировал ему все тот же оркестр Олега Шимановского. Два следующих дня Дин посвятил знакомству с городом и его окрестностями. И здесь ему огромную услугу оказал его новый знакомый, с которым он познакомился в первый же день визита в Грузию. Это был секретарь ЦК ВЛКСМ Грузии Юрий Купцов. Одногодок певца, этот светловолосый и жизнерадостный молодой человек сразу понравился Дину. Их сближению во многом способствовало еще и то, что Юрий прекрасно говорил по-английски. Как он сам объяснил Дину, его мать была преподавательницей английского языка в МГУ, а сам он несколько лет назад окончил Институт международных отношений и должен был стать дипломатом в одной из англоязычных стран. Но в итоге предпочел уйти на комсомольскую работу и был отправлен в Тбилиси (это была обычная советская практика: разбавлять национальные кадры русскими). Купцов был чрезвычайно образованным человеком, любил современную музыку и поразил Дина широтой своих познаний в данной области. Практически с первых же дней пребывания певца в Тбилиси Купцов не только присутствовал на его репетициях и концертах, но и везде сопровождал его. И когда у Дина выдались два свободных дня, Купцов вызвался быть гидом Дина и Патрисии в их экскурсии по Тбилиси.

Как и во многих других городах, куда его до этого заносила гастрольная судьба, Дин не избежал искушения посетить главный музей республики – Государственный музей изобразительных искусств. И там впервые для себя услышал о судьбе художника Нико Пиросмани. До этого он ничего о нем не знал, даже не видел ни одну из его картин, но с удовольствием откликнулся на предложение экскурсовода послушать рассказ о полной драматизма судьбе этого живописца. Дин обожал такого рода истории – знакомясь с ними, он всегда проецировал их на свою собственную судьбу, размышляя о том, что ее перипетии когда-нибудь тоже будут интересовать потомков. Что касается истории о Пиросмани, то там было что послушать.

Бедный крестьянский мальчик из кахетинского села приехал в город на заработки, даже не подозревая, какая судьба его здесь ждет. Почувствовав тягу к рисованию, он решил заняться малярным ремеслом. И вот днями Пиросмани бродил в поисках работы – писал вывески для духанов, лавочек и мастерских. Потом, увлекшись живописью, начал писать картины – пейзажи ночного Тифлиса, фигуры животных. Продавал эти произведения за гроши, на которые и жил. Умер он в абсолютной нищете, под лестницей какого-то дома, забытый всеми. До сих пор никто точно не знает, где его могила. Но вот минули десятилетия, и картины, которые Пиросмани рисовал за краюху хлеба или миску похлебки, стали стоить миллионы долларов и висят на стенах музея в Тбилиси и многих других городов мира.

– Парадоксальная судьба! – шепнул Дин на ухо Патрисии, когда экскурсовод закончил свой рассказ о судьбе великого художника.

На что Патрисия откликнулась весьма неожиданно:

– Когда-нибудь и про тебя будут рассказывать подобные истории.

Не меньшее впечатление произвела на Дина и экскурсия по самому Тбилиси, особенно путешествие по канатной дороге к горе Мтацминда, откуда с 400-метровой высоты перед ним открылся восхитительный вид на город и его окрестности. Он увидел поразивший его воображение пейзаж, когда сразу два города, старый и новый, как бы слились воедино. Старый город представляли маленькие домики, словно ласточкины гнезда облепившие окрестные скалы, а новый – бетонные и кирпичные дома, светлые улицы и широкие проспекты.

В те самые дни в Грузии в самом разгаре был сбор винограда – так называемый праздник труда ртвели. И Купцов предложил Дину съездить за город, чтобы воочию увидеть этот праздник. Дин с удовольствием согласился, а вот Патрисия ехать отказалась, так как из-за беременности долгие прогулки были ей противопоказаны. Поэтому Дин и Купцов отправились за город одни, а Патрисия осталась в гостинице.

В деревне Дин и Купцов провели почти весь день. Они побывали на винограднике и даже поучаствовали в сборе винограда, складывая его в специальные корзины – «годори». А вечером жители деревни накрыли под виноградником большой стол, и первый же тост седовласый тамада провозгласил за заморского гостя. Потом началось застолье – шумное и веселое. Тост следовал за тостом, а в промежутках между ними собравшиеся дружно пели грузинские песни и танцевали. Дин был в полном восторге. Нечто подобное он видел в Латинской Америке – такой же разгул веселья, песен, зажигательных танцев.

Когда веселье было в самом разгаре, Юрий внезапно предложил Дину развеяться. Они тихонько поднялись со своих мест и спустились к реке. Стояла тихая безветренная ночь, а огромное небо было усыпано звездами.

– Я уже два года живу и работаю в Грузии и не перестаю восхищаться здешними людьми, – первым нарушил тишину Юрий, когда они уселись на берегу. – Вообще кавказцы – чрезвычайно гостеприимные люди.

– Разве только кавказцы? – удивился Дин. – Я несколько лет жил в Латинской Америке и могу засвидетельствовать, что тамошние жители не менее радушные хозяева. Особенно это касается деревенских жителей. Горожане в этом отношении более закрытые и холодные люди.

– А как тебе понравилась Москва? – поинтересовался Купцов. – Только честно.

– Честно? – переспросил Дин и рассмеялся. – К сожалению, я видел только центр города, поэтому объективно судить не могу. Но Красная площадь и Кремль меня потрясли: ничего подобного я нигде не видел. Однако я взял себе за правило: везде, куда меня забрасывает гастрольная судьба, я прежде всего смотрю не на дома, которые меня окружают, а на людей. Вот главная достопримечательность любого места на земле. Я почти месяц нахожусь в вашей стране и могу честно заявить: люди у вас живут прекрасные. И очень жаль, что мои соплеменники в Америке почти ничего о вас не знают.

– Так расскажи им о нас.

– Я всегда это делаю при любой возможности, – честно признался Дин. – Правда, с каждым разом таких возможностей у меня становится все меньше.

– Да, я слышал, что у себя на родине ты давно персона нон-грата, – с явным сочувствием в голосе произнес Купцов. – Но, может быть, в скором времени все изменится в лучшую сторону, ведь Джонсон не вечен. Я слышал, что на недавних промежуточных выборах в Конгресс демократы потерпели поражение.

– Ты думаешь, что уход Джонсона что-то изменит? – улыбнулся Дин. – По мне все едино: что демократы, что республиканцы. Хотя последние все-таки могут покончить с войной во Вьетнаме.

– Покончить с ней они, конечно, могут, но им будут всячески мешать. Причем не только в Америке.

– Что ты имеешь в виду? – удивился Дин.

– Я имею в виду, что политика – грязная штука, – после некоторой паузы ответил Купцов. – Или ты с этим не согласен?

Дин предпочел промолчать, чтобы не сбивать собеседника с его мысли. Поэтому спустя несколько секунд Купцов продолжил свой монолог.

– Наших руководителей терзают противоречивые чувства: с одной стороны, они сочувствуют вьетнамцам, а с другой – молятся на то, чтобы эта война шла и дальше, поскольку дает огромные козыри в идеологической войне.

– А как считаешь ты сам? – поинтересовался Дин.

– Я похож на наших руководителей, – практически без паузы ответил Купцов. После чего добавил: – Но это то немногое, что меня с ними объединяет.

– То есть? – удивился Дин.

– В остальном я думаю иначе, чем они. Например, они твердят о скорой победе коммунизма, а я в него не верю. Впрочем, в этом чувстве я не одинок: так считают миллионы моих соотечественников. Но наши руководители предпочитают этого не замечать, поскольку им так удобно: сами-то они давно живут при коммунизме. Они же находятся на полном государственном обеспечении и ни о чем не беспокоятся – чем не коммунизм? А все их слова о скором всеобщем равенстве всего лишь пустой звук. Они понимают, что это равенство невозможно, но продолжают о нем твердить, чтобы самим жить припеваючи.

– Ты так говоришь, будто сам к руководителям не относишься.

– Во-первых, я не самая большая «шишка», как называют у нас руководителей. Во-вторых, среди руководящих деятелей разные люди встречаются. Есть и такие, кто пошел во власть не ради того, чтобы присосаться к сладкой кормушке. Ты ведь не будешь спорить с тем, что такие люди есть.

– Не буду, поскольку я таких людей встречал. – Поймав вопросительный взгляд собеседника, Дин уточнил: – Например, Че Гевара. Его бескорыстие буквально вошло в легенду.

– Ну, я не стану сравнивать себя с Че Геварой, однако к привилегиям отношусь столь же негативно, как и он, – улыбнулся Юрий. – И таких, как я, в нашем руководстве немало. Когда два года назад сняли Хрущева, многие надеялись, что к руководству страной придут именно такие: бескорыстные и более молодые. Ведь сегодняшний мир стремительно меняется, и, чтобы успеть за его процессами, нужно иметь прочный запас физических сил и значительный интеллектуальный багаж. Увы, эти надежды не оправдались.

– Под достойными людьми ты кого имел в виду? – поинтересовался Дин.

– Например, Шелепина или Семичастного. Слышал про таких?

– Семичастный, кажется, возглавляет КГБ, – обнаружил Дин свою осведомленность. – А вот про Шелепина я ничего не слышал, – честно признался Рид.

– Шелепин перед Семичастным тоже возглавлял КГБ, и оба они пришли туда из комсомола. Теперь Шелепин является секретарем ЦК КПСС, и многие хотят, чтобы он сменил Брежнева.

– Ты тоже так считаешь?

– Конечно! – почти без паузы сказал Купцов. – Шелепин на 12 лет моложе Брежнева и гораздо образованнее его. Мой отец еще в начале сороковых работал с ним в московском горкоме комсомола и всегда отзывался о нем самым лучшим образом.

– Извини, Юрий, но где работает твой отец? – перебил собеседника Дин.

– В МИДе, – коротко ответил Юрий, после чего пояснил: – В Министерстве иностранных дел. Но речь не о моем отце, а о Шелепине. На мой взгляд, он именно тот человек, который сегодня просто необходим у руля государства. Это жесткий, принципиальный и честный руководитель. Приди он сейчас к власти и приведи с собой своих соратников, я уверен, что после этого никто не будет называть наших вождей зазнавшимися снобами. И пусть к коммунизму это нас не приблизит, зато вера в него у людей значительно возрастет. А это уже немало.

– Откуда такой оптимизм, Юрий? – улыбнулся Дин.

– Из поступков Шелепина, о которых сегодня в партии многие знают. Он, например, открыто выступает против тех же привилегий. Насколько я знаю, Че Гевара тоже разошелся по этому вопросу с Фиделем Кастро. Вот и выходит, что даже кубинцы наследуют пороки нашей системы. А знаешь почему? Они, как и мы, строят закрытое общество с однопартийной системой. В таком обществе у руководителей всегда возникает соблазн жить лучше, чем все остальные граждане.

– Моя родина Америка живет при двухпартийной системе, однако среди руководителей страны бедных людей нет, – напомнил Дин собеседнику широко известный факт.

– Так ведь там строят капитализм! А у нас страна коммунистическая, где декларируется равенство. Однако наша руководящая элита на это равенство наплевала. Знаешь, например, как живет хозяин здешних мест товарищ Мжаванадзе? Даже лучше, чем жил до революции какой-нибудь грузинский князь! А ведь Мжаванадзе не князь вовсе, а коммунист!

– Неужели Шелепин хочет запретить привилегии? – перебил пылкую речь своего собеседника Дин.

– Нет, это было бы слишком смело, – усмехнулся Купцов. – Но у него есть желание значительно сократить их количество. Причем начинает он с себя. Так, во время переезда на новую квартиру он полностью оплатил ремонт, хотя мог легко избежать этого – как-никак на гособеспечении. А когда на Политбюро многие возмутились этим фактом, он поднял вопрос о том, чтобы пересмотреть всю систему привилегий для высшей партийной номенклатуры: лишить большую ее часть спецпайков, дач и даже охраны. И он же выступил против того, чтобы на праздниках люди носили портреты членов Политбюро. Все эти поступки ясно указывают на то, что Шелепин не ортодокс и смог бы повернуть вектор развития нашей страны в иное, более позитивное русло. Но я боюсь, что именно его к власти и не допустят.

– Эти опасения имеют под собой основания? – поинтересовался Дин.

– Имеют. В декабре прошлого года Шелепина лишили поста председателя Комитета партийного контроля, значительно сузив его деятельность. Теперь ходят усиленные слухи, что его вот-вот могут снять и с поста секретаря ЦК. Говорят, Брежнева напугали слухи о неком «теневом кабинете», который формируется вокруг Шелепина.

– То есть Шелепин готовит заговор?

– Нет никакого заговора, – отмахнулся Купцов. – Просто кому-то очень хочется сделать из Шелепина заговорщика и тем самым отправить его в отставку. У нас в Кремле интриги бушуют не хуже, чем когда-то при мадридском дворе. Вашим президентам подобное даже и не снилось. Так что ты, Дин, мотай себе на ус: тебя тоже могут использовать в разного рода интригах, если ты и дальше будешь приезжать к нам в страну.

Сказав это, Купцов внезапно обнял Дина за плечи и, придвинув к себе, спросил:

– Кстати, ты знаешь, что твой переводчик Андрей работает на КГБ?

– Не знаю, но догадываюсь, – кивнул Дин. – Только мне бояться нечего, ведь я ничего предосудительного не делаю.

– Это правильно – бояться не надо. Но иметь в виду стоит. Я с тобой столь откровенен, потому что ты мне очень симпатичен, Дин. Я здесь уже два года, но настоящих друзей так и не приобрел. Кругом одни комсомольские соратники. А вот тебя знаю всего-то три дня, а говорить могу с тобой о чем угодно. И дело здесь вовсе не в вине, а в тебе самом: ты хороший мужик, Дин, как у нас говорят – не говнистый.

Последнее слово Купцов произнес по-русски, не найдя подходящего аналога в английском языке. Но Дину это слово понравилось, и он даже записал его в свою записную книжку с тем, чтобы потом выучить и использовать при случае. Когда он это сделал и захлопнул книжку, Купцов пошутил:

– Я надеюсь, весь остальной наш разговор ты записывать не будешь.

Дин ответил такой же шуткой:

– Нет, я перескажу все Андрею на словах.

После чего оба собеседника громко рассмеялись.

Гастроли Дина в Тбилиси продолжались. 27–28 октября он дал еще два концерта, но уже на другой площадке – во Дворце спорта. На следующий день он покинул город, однако Купцов проводить его не смог. В тот день он был весь поглощен другим визитом – в Тбилиси приезжал Леонид Брежнев. 1 ноября тот присутствовал в том же Дворце спорта, где сутки назад выступал Дин Рид, на торжественном концерте.

Во время пребывания в Тбилиси Дин дал очередное свое интервью – на этот раз журналисту «Комсомольской правды» В. Байбурту (материал будет опубликован 28 октября). В нем Дин рассказал о некоторых фактах своей биографии, причем в одном месте выступил в роли барона Мюнхгаузена. Речь шла о том, как Дин заключил контракт с фирмой «Кэпитол». По словам Дина, это выглядело следующим образом. Он стоял на автостраде неподалеку от Голливуда, и возле него остановилась машина. Ее владелец любезно предложил его подвезти. В машине Дин запел, и хозяин авто, который сам когда-то был певцом, привез его прямиком к фирме «Кэпитол». «Так я стал певцом», – этими словами Дин заключил свой рассказ. И все бы ничего, если бы двумя неделями ранее Дин не поведал журналисту Дранникову из «Московской правды» совсем другую историю. Из нее выходило, что в Голливуд его привез Патон Прайс и именно благодаря ему он и заключил свой контракт с «Кэпитол».

Чуть позже Дин родит на свет и третий вариант этой истории: как он ехал на своем автомобиле в Голливуд, захватил по дороге попутчика, и тот привез его на фирму «Кэпитол». Чем вызван такой набор версий относительно одного и того же события, сказать трудно: то ли провалами в памяти самого рассказчика, то ли его желанием что-то приукрасить, то ли неправильным переводом (последнее вероятнее всего). Поэтому читатель пусть сам выбирает, какая из этих историй ему нравится больше всех. Я лично выбрал последнюю.

Из Тбилиси путь Дина Рида пролег в столицу Азербайджана Баку. Там он пробыл три дня – с 30 октября по 1 ноября. Выступал в Клубе имени Дзержинского, в котором его сменил другой гастролер – Муслим Магомаев.

Несмотря на то что график гастролей был жестким, Дин ни разу не высказал каких-нибудь претензий ни организаторам, ни музыкантам. Его практически все устраивало, и единственное, о чем он волновался, – это о здоровье Патрисии. Она была на седьмом месяце беременности, порой неважно себя чувствовала, однако, когда ей предложили остаться в Москве и дожидаться мужа там, категорически отказалась. Даже Дин не сумел ее уговорить. Теперь же, переезжая из города в город, она здорово уставала и все чаще раздражалась. То ей не нравились условия проживания в гостинице, то не устраивала еда, то еще что-то. Даже в мелочах она находила разного рода недостатки. Например, никак не могла привыкнуть к тому, что вечером по телевизору даже нечего посмотреть. Еще в Москве, в гостинице, она была крайне удивлена, что в Советском Союзе черно-белое телевидение и всего три программы.

– Как они здесь живут? – удивилась она как-то вечером, пощелкав ручкой телевизионного переключателя и не найдя ничего интересного.

– Нормально живут, – ответил Дин.

– Что значит нормально, если у них всего три канала, да и по тем идет непонятно что.

– А что ты хотела здесь увидеть? Твои любимые «мыльные оперы» или глупые шоу? Зря надеешься: здешнее телевидение не развлекает людей, а просвещает. Уверен, если бы ты знала русский язык, ты бы наверняка нашла в их передачах много для себя полезного.

Патрисия тогда не стала спорить с мужем, однако когда и в других городах, куда забрасывала их гастрольная судьба, в телевизионных программах она не нашла ничего интересного для себя, ее уныние только усугубилось. И вечером, когда Дин обычно выступал с концертами, а она сидела в гостинице, тоска на нее накатывала невыносимая. Какое-то время она еще терпела, заставляя себя пораньше ложиться спать. Но потом ей это надоело, и она стала буквально изводить Дина своими претензиями. Поэтому, когда в начале ноября они вернулись в Москву, Дин был вымотан больше не гастролями, а присутствием рядом с собой супруги. Впрочем, и злиться на нее он не мог – понимал, что ее раздражение во многом обоснованно и вызвано беременностью.

В Москве супруги пробыли неделю и неплохо отдохнули. Побывали в Большом театре, в Третьяковской галерее, а 5 ноября Дин был приглашен в Театр на Таганке на спектакль «10 дней, которые потрясли мир». Приглашение было не случайным. Во-первых, этот спектакль был поставлен по одноименной книге однофамильца Дина Джона Рида, во-вторых – Дину было интересно посетить театр, где многие актеры, как и он, пели.

Когда спектакль закончился, актер Готлиб Ронинсон под гром аплодисментов вызвал на сцену Дина и представил его зрителям: «Сегодня у нас в гостях исполнитель песен протеста Дин Рид». Кто-то из зрителей закричал: «Гитару Дину!», что было немедленно исполнено – гитара лежала тут же, за кулисами. И Дин спел несколько своих песен. Ему аплодировали, но ровно до тех пор, пока на сцену не поднялся актер Таганки Владимир Высоцкий. Он уже был дико популярен в Москве, а два месяца назад вернулся со съемок фильма «Вертикаль», который прославит его на весь Советский Союз. Именно несколько песен из этого фильма Высоцкий и спел, чем привел публику в еще больший восторг: ему аплодировали гораздо энергичнее, чем Дину. Но последний не обиделся и, когда оказался в кабинете главного режиссера театра Юрия Любимова, даже произнес фразу: «Режиссер и артисты, совершенно очевидно, люди гениальные».

7 ноября Дин и Патрисия пришли на Красную площадь, на военный парад. Увиденное их по-настоящему потрясло, поскольку ничего подобного в своей жизни они еще не видели. В те дни американские войска совершили очередные злодеяния во Вьетнаме, подвергнув варварской бомбардировке густонаселенные пригороды Ханоя и порт Хайфон. Поэтому советское правительство выступило с официальным осуждением этих актов. И парад на Красной площади должен был продемонстрировать всему миру мощь и силу советских вооруженных сил, готовых отразить любую агрессию извне.

10 ноября Дин и Патрисия были уже в Ростове-на-Дону, чтобы продолжить гастроли. Два дня спустя Дин дал первый концерт в тамошнем концертном зале при полном аншлаге. Та же ситуация была и на втором концерте, который состоялся на следующий день, 13 ноября. Дин пел по большей части все те же протестные песни, но во втором отделении спел несколько рок-н-роллов, чем здорово завел публику, которая в подавляющем большинстве впервые видела живого американского певца.

Следующим пунктом гастрольного маршрута стал курортный город Кисловодск. В графике поездки этот город возник не случайно: организаторы турне хотели дать Дину и его супруге полюбоваться красотами курорта, который считался элитарным (на нем в основном отдыхали и лечились передовики производства и номенклатурные работники), и заодно отдохнуть там. Однако все бы хорошо, если бы к тому моменту у Дина не обострилась его давняя болячка – болезнь горла. Поэтому в местную филармонию для переговоров он приехал не в лучшем расположении духа. И пока шли переговоры (их вели администратор Рида и переводчик Андрей), Дин сидел в сторонке. Это не укрылось от глаз одной из работниц филармонии Тамары Толчановой. И она тихонько поинтересовалась у Андрея, в чем дело.

– У Дина разболелось горло, – ответил переводчик.

– Что же вы мне раньше не сказали! – всплеснула руками женщина. – У меня в знакомых ходит ведущий отоларинголог Кисловодска Дора Исидоровна Лернер. Несмотря на то что работы у нее всегда выше крыши, такому гостю она не откажет. Сейчас я ей позвоню.

И Толчанова тут же набрала на телефоне, стоявшем на столе, номер врача. А через минуту уже радостно сообщала Дину о том, что врач согласилась его принять немедленно. Услышав это, Дин достал из кармана кожаное портмоне.

– Сколько стоит консультация? – перевел Андрей его вопрос.

– Вы нас обижаете, – покачала головой Толчанова. – Дин Рид наш гость, и ему эта услуга обойдется бесплатно.

И Дину не оставалось ничего иного, как спрятать свое портмоне обратно в карман.

Спустя полчаса они уже были в клинике. Осмотрев пациента, Дора Лернер поставила неутешительный диагноз:

– Сильное воспаление голосовых связок, на гортани большое количество гнойничков. Так что вам, голубчик, петь никак нельзя.

– Как нельзя?! – встрепенулся Дин, когда Андрей перевел ему слова врача. – У меня контракт, я обязан дать еще несколько концертов. Иначе я буду вынужден платить неустойку, а это очень большие деньги.

– А вам что дороже: деньги или ваше здоровье? – поинтересовалась в ответ Лернер.

– Здоровье, конечно, дороже, но и денег для штрафов у меня тоже нет. К тому же моя жена вот-вот родит.

Услышав слова о беременной супруге, доктор смягчилась.

– Хорошо, я сделаю вам необходимую процедуру, но вам придется потерпеть – будет больно.

– Боли я не боюсь, – расплылся в счастливой улыбке Дин. – Куда садиться?

И доктор указала ему рукой на кресло. Процедура заняла несколько минут, и во время нее Дин даже ни разу не застонал, хотя ему и было больно. Однако он не хотел показаться слабаком в присутствии сразу двух женщин. После процедуры Лернер сказала:

– Теперь вам будет полегче, но мне все равно придется быть рядом с вами, чтобы делать ингаляцию.

– Но это же несколько концертов в разных городах! – удивился Дин.

– Значит, придется ездить во все эти города, – развела руками Дора Лернер.

Когда Андрей перевел Дину эти слова доктора, тот сначала остолбенел, а потом бросился к врачу и стал прилюдно целовать ей руки. После чего сказал:

– Я многих врачей повидал, но такого, как вы, вижу впервые в жизни! У вас в Советском Союзе все такие?

– Все, – хором ответили обе женщины, после чего дружно рассмеялись своему одинаковому ответу.

Дин пробыл в Кисловодске несколько дней и дал два концерта. И на каждом за кулисами дежурила Дора Лернер с ингалятором. Она обрабатывала певцу горло несколько раз: перед началом концерта и во время перерыва между отделениями, а также иногда в паузах между песнями. Кроме этого Дин в эти же дни проходил специальные процедуры в санатории «Орджоникидзе». Особенно он полюбил принимать горячую доломитную ванну, а также сульфатную.

Однажды, когда они с Андреем возвращались после ванн в гостиницу, у выхода из санатория они столкнулись с группой мужчин, один из которых, узнав Дина, первым шагнул к нему и протянул руку для приветствия. Затем мужчина сказал несколько слов, которые Андрей перевел следующим образом:

– Он говорит, что рад познакомиться с американцем, который не видит в Советском Союзе врага. И еще хвалит тебя за вчерашний концерт, на котором он побывал вместе со своими товарищами.

– Поблагодари его за добрые слова и спроси, как его зовут, – попросил Дин.

Однако Андрей, переведя первую часть просьбы Дина, вторую проигнорировал. И только когда мужчина ушел, сообщил:

– Этого мужчину зовут Юрий Владимирович Андропов. Он секретарь ЦК КПСС, а здесь находится на отдыхе – лечит больные почки. Советую тебе запомнить это имя: глядишь, когда-нибудь пригодится.

Дин так и сделает: запомнит Андропова и, когда весной следующего года того назначат председателем КГБ, восхитится: надо же, совсем недавно этот человек жал мне руку и благодарил за мое творчество.

В последний вечер перед отъездом из Кисловодска Дин, Патрисия и Андрей заглянули на полчаса в филармонию к Тамаре Толчановой. Дин поблагодарил ее за помощь в деле его лечения, после чего вышел на несколько минут из кабинета – отправился в администрацию, чтобы еще раз уточнить дальнейший график гастролей. Когда дверь за ним закрылась, Тамара через Андрея задала Патрисии вопрос, который давно вертелся у нее на языке:

– Я заметила, что у вас все время грустные глаза. Не потому ли, что трудно быть женою человека, которого все так любят?

– Да, Дина многие любят, – кивнула Патрисия. – Но у него достаточно и врагов. В Аргентине нам устраивают всяческие провокации: обстреливают наш дом, пишут на нем краской разные оскорбления, угрожают по телефону. Поэтому в последнее время жить там стало просто невыносимо. И я совсем не уверена, что смогу выдержать такую жизнь. А Дину она почему-то нравится. Именно это меня и угнетает: при всей любви к Дину я чувствую, что мы все дальше и дальше отдаляемся друг от друга.

– Но ведь вы же ждете ребенка? – удивилась Толчанова.

– И от этого мне еще более грустно. Раньше я думала, что рождение ребенка заставит Дина изменить свой образ жизни. Но теперь поняла, что эти мечты наивны: Дина уже ничто не может изменить. Политика – вот единственное, что теперь его волнует и влечет сильнее всего на свете.

Поняв, что дальнейшие разговоры на эту тему могут причинить Патрисии только боль, ее собеседница замолчала. Да и Андрей был потрясен услышанным не меньше нее и теперь смущенно отводил глаза в сторону, как человек, который стал невольным свидетелем чужой тайны.

Между тем гастрольный тур Дина Рида подходил к концу. 20–23 ноября они с Патрисией приехали в Ригу, где Дин дал еще несколько концертов во Дворце спорта «Даугава». Везде были аншлаги и отличный прием. Газета «Советская Латвия» напечатала интервью Дина (23 ноября), озаглавив его весьма просто – «Песни Дина Рида».

Из Прибалтики супруги вернулись в Москву. И практически сразу Патрисия почувствовала себя плохо: видимо, напряженный гастрольный график мужа все-таки сделал свое дело. Ее немедленно госпитализировали в кремлевскую больницу, что в Кунцеве. Дин стал допытываться у врачей о диагнозе, но те предпочли не беспокоить его раньше времени и отвечали уклончиво: мол, надо сделать анализы, надо немного подождать. Но Дина мучали страшные предчувствия. Вот уже более двух лет они жили в законном браке, однако все их попытки завести ребенка заканчивались ничем. Что-то подсказывало ему, что и в этом случае их ждет очередная неудача. К тому же сама Патрисия в последнее время выглядела подавленной и все чаще укоряла мужа в том, что политика ему стала дороже семьи. С такими настроениями было гораздо легче потерять ребенка, чем сохранить его. Так оно и вышло. Когда в очередной раз Дин приехал в больницу, чтобы навестить жену, ему сообщили, что ребенка спасти не удалось. Дин бросился в палату, чтобы успокоить Патрисию. О себе в те мгновения он не думал.

В палате с Патрисией лежала еще одна пациентка, которая специально вышла в коридор, чтобы не мешать супругам общаться. Патрисия лежала в кровати, накрытая одеялом, и выглядела подавленной. И хотя при виде мужа по ее лицу пробежало подобие улыбки, однако глаза, полные скорби, выдавали подлинные чувства, которые владели Патрисией в эти минуты. Дин присел на краешек кровати и поцеловал жену в лоб. На глазах Патрисии появились слезы, и она произнесла:

– Прости, Дин, я опять тебя подвела.

– Что за чушь ты несешь, – ответил Дин, поглаживая жену по голове. – Это я виноват в том, что у нас ничего не получается. Не надо было тебя слушать и брать с собой в гастрольное турне. Тогда бы все было нормально.

– Ты думаешь, все случилось из-за этого?

– А из-за чего же? – удивился Дин.

Патрисия ничего не ответила мужу, лишь отвела глаза в сторону. Дин догадался, о чем она думает, и, стараясь сохранять прежнее спокойствие, сказал:

– Пэтси, давай хотя бы сегодня не будем выяснять отношения. Тебе надо поправляться, а своими переживаниями ты только усугубляешь ситуацию. Обещаю, когда мы вернемся в Испанию, мы обо всем с тобой поговорим.

– Ты считаешь, это поможет? – спросила Патрисия, по-прежнему глядя в стену.

– Я в этом уверен, – твердо сказал Дин. – А пока ты должна успокоиться и завершить курс лечения. Я договорился с врачами, что тебя продержат здесь еще несколько дней. А к Рождеству мы уже будем в Мадриде. Кстати, может быть, поговорить с врачами, чтобы тебя перевели в отдельную палату? Я думаю, мне не откажут.

– Нет, нет, – Патрисия вновь повернула голову к мужу. – Одна я точно сойду с ума. К тому же моя соседка – хорошая женщина. Ее муж видный мозамбикский коммунист, и благодаря ей я, кажется, стала лучше понимать людей, так горячо исповедующих коммунизм.

– Вы что, ведете здесь жаркие политические дискуссии? – удивился Дин.

– Это не дискуссии, а скорее разговоры по душам, – улыбнулась Патрисия. – Муж этой женщины был соратником одного из основателей Фронта освобождения Мозамбика Магайи, которого убили в бою месяц назад, и она много рассказывает мне о том, что творится у них в стране.

– Я просто ушам своим не верю, – продолжал удивляться Дин. – Ты вечно затыкаешь мне рот, когда я начинаю говорить о политике, а здесь во все уши слушаешь разговоры жены мозамбикского коммуниста. Если так пойдет и дальше, то ты станешь левее, чем я.

– Не беспокойся, не стану, – успокоила мужа Патрисия. – Я сказала, что стала лучше понимать людей с коммунистическими взглядами, но сама таковой не стала, да и не стану никогда. Двух «красных» наша семья точно не потянет.

Пока его жена лежала в больнице, Дин без дела не сидел – 27–29 ноября он дал несколько концертов в Театре эстрады. А также принял участие в съемках телевизионного новогоднего «Голубого огонька», которые проходили в телестудии на Шаболовке. Поскольку Дин был хорошо знаком с западным телевидением (с американским и латиноамериканским), ему было интересно присовокупить к этому и впечатления о советском телевидении. Они оказались двоякими.

С одной стороны, он увидел, что технически советские телевизионщики оснащены не самым лучшим образом. Да и сама Шаболовка не являла собой средоточие суперсовременного дизайна и ультрамодных новшеств (Дину объяснили, что через год в Москве откроется новый телецентр, в Останкине, который обещает стать одним из самых современных в Европе). У советских светотехников не было мощной аппаратуры, как у их западных коллег, поэтому они работали с советскими ламповыми кинопрожекторами, которые расставлялись по балконам в студии, которую они ласково называли «Аннушкой» (студия «А», где снимались «Голубые огоньки»). Этими же приборами освещалась заставка к передаче – Шуховская башня, которая была нарисована на куске старого холста. В самой студии рядом с каждым телеоператором всегда находился мастер по свету. В одной руке он держал зеркальную лампу, а другой возил штатив на колесиках, на котором крепился еще один осветительный агрегат.

Однако все эти детали померкли на фоне того, когда Дину объяснили, что такое «Голубой огонек». Это было своего рода телевизионное кафе, куда приглашались самые известные люди страны: передовики производства, популярные спортсмены, деятели литературы и искусства. Они делились с телезрителями своими планами на будущее, рассказывали какие-то необычные истории из жизни. В паузах между этими рассказами выступали известные артисты. Эта передача считалась в Советском Союзе самой популярной – у нее были самые высокие рейтинги. И Дин понял почему: у передачи был очень большой положительный заряд. Ни один западный аналог такого заряда не нес, поскольку ставил перед собой исключительно одну цель – развлечь зрителя. Там главными героями становились артисты, для которых главным было «засветиться» на голубом экране. А зрители, которые находились в студии, служили только статистами – им вменялось в обязанность улыбаться и громко хлопать.

Вообще в тот свой приход на Шаболовку Дин узнал много интересного из жизни советского телевидения. Например, он еще год назад был потрясен тем, что на нем начисто отсутствует коммерческая реклама. То есть ни одна советская телепередача, ни один фильм не прерывались каждые 7–8 минут на рекламный блок, без которого западный телезритель своего телевидения не представлял. Причем у подавляющего числа телезрителей эта реклама вызывала стойкую аллергию, однако поделать с ней он ничего не мог – это было обязательным атрибутом телевидения по-западному. Дин хорошо знал эту ситуацию, поскольку в его передаче на аргентинском ТВ без рекламы тоже нельзя было ступить ни шагу. Как было известно Дину из официальных источников, только зарегистрированные доходы телевидения в США от продажи эфирного времени для коммерческой рекламы составили в предыдущем году гигантскую сумму в 4 миллиарда долларов, что равнялось национальному доходу какой-нибудь средней латиноамериканской страны.

Когда Дин поинтересовался у обитателей Шаболовки, на какие же деньги существует телевидение в СССР, ему ответили коротко: на государственные.

– А как насчет цензуры? – задал Дин вопрос, который для советских телевизионщиков был притчей во языцех – иностранцы его часто задавали.

– У нас существует так называемая внутренняя цензура, которая не позволяет нам снимать всяческие непотребности: порнографию, насилие, ужасы и т. д.

Дин был поражен и этим фактом, поскольку хорошо знал ситуацию на своем родном, американском телевидении. В прошлом году одна тамошняя газета провела анализ программ, пользующихся успехом у американских детей, и выяснила, что за 80 часов детям было показано 81 убийство и 372 акта насилия.

Но вернемся к «Голубому огоньку», в котором участвовал Дин. Он исполнил одну из своих самых на тот момент популярных песен: «Элизабет» Пола Анки. Именно эта запись, которую покажут в новогоднюю ночь, позволит миллионам советских людей впервые воочию увидеть популярного американского артиста, которого советские газеты уже успели окрестить «революционным певцом» и «другом Советского Союза».

Свободное от концертов и съемок время Дин посвящал встречам с разными людьми. В один из тех дней ему в гостиницу позвонила актриса Татьяна Лаврова, с которой он познакомился пару лет назад на кинофестивале в Мар-дель-Плата, и пригласила его вечером на свой спектакль «Двое на качелях» в театр «Современник». Дин отправился туда не один: с ним был Андрей и его коллега, девушка-переводчик Елена, которая только начала постигать азы переводческой деятельности и очень хотела, чтобы в качестве ее дебюта на этом поприще был знаменитый американский певец.

После спектакля было решено отправиться в ресторан «Арагви», чтобы достойно отпраздновать встречу. Лаврову вызвались сопровождать двое ее коллег по театру: ее тогдашний муж Олег Даль, который полтора месяца назад вернулся из Калининграда со съемок фильма «Женя, Женечка и „катюша“», и Михаил Козаков. В ресторане им выделили отдельный кабинет для важных персон, где они могли не опасаться любопытных взоров. Они просидели там вплоть до закрытия ресторана, а затем отправились догуливать вечер, а вернее ночь, в номер Дина в гостинице «Украина». Все уже были изрядно навеселе, и, когда ввалились шумной гурьбой в гостиничный коридор, дежурная по этажу попросила их не шуметь, поскольку все постояльцы уже легли спать. Однако едва веселая компания оказалась в номере, как Дин первым нарушил данное им дежурной обещание. Он взял в руки гитару и спел гостям несколько песен из своего кантри-репертуара. Девушки тут же стали кричать «Браво!» и рукоплескать Дину. Столь бурное проявление чувств к заморскому гостю со стороны его жены задело Олега Даля, и он решил доказать, что тоже кое-что умеет. В трезвом состоянии он бы вряд ли стал бросать вызов Дину, но после сегодняшнего обильного возлияния желание взять реванш буквально распирало его. И он обратился к хозину номера:

– Дин, гив ми инструмент, плиз…

И хотя сказано это было на вполне сносном английском, Дин сначала не понял, чего от него хотят, и продолжал сжимать гитару в руках. Тогда Даль привстал со своего места и протянул руку к гитаре:

– Ну дай мне гитару, не бойся, я ее не съем.

Как ни странно, но эти слова Дин понял и с улыбкой протянул инструмент Далю. Тот возвратился на свое место, подтянул колки на гитаре, после чего провел пальцами по струнам и запел очень популярную в те годы во время застолий песню «Там вдали, за рекой зажигались огни». Дин не понял ни единого слова, однако то, как душевно пел эту песню Даль, произвело на него сильное впечатление. И когда отзвучал последний аккорд и в номере повисла тишина, Дин первым захлопал в ладоши. Затем стали аплодировать и все остальные. Но Даль даже бровью не повел и без всякого объявления запел следующую песню – «Клен ты мой опавший» на слова Сергея Есенина. И снова первым выразил свой восторг после окончания песни Дин. Плеснув в рюмку водки, он предложил всем присутствующим выпить за исполнителя песен. А когда все осушили свои рюмки, попросил Елену перевести Далю свой вопрос:

– Олег, ваши песни издаются на пластинках?

– Ни на чем они не издаются, – отмахнулся от Дина Даль, закусывая водку бутербродом с сыром. – Я из тех исполнителей, которые дарят людям свое искусство исключительно во время застолий. И таких, как я, у нас большинство. Вот Татьяна мне говорила, что вы недавно были в Театре на Таганке и слушали там Высоцкого. Вам понравилось?

– Очень, – кивнул Дин.

– А ведь у Высоцкого тоже нет ни одной пластинки со своими песнями. Он известен исключительно по магнитофонным записям.

Когда Елена перевела эти слова Дину, он спросил ее:

– Эти записи распространяет государство вместо пластинок?

Елена в ответ рассмеялась, после чего стала объяснять Дину ситуацию с «магнитоиздатом» в Советском Союзе:

– Эти записи государство не поощряет. Этим занимаются сами поклонники певца, принося магнитофоны либо на его концерты, либо делая записи во время таких вот застолий. Потом эти записи передаются из рук в руки и расходятся по всей стране.

– У нас в Америке ничего подобного нет, – развел руками Дин.

– Это потому, что вы строите загнивающий капитализм, а мы скоро будем жить при коммунизме, – сострил Даль, после чего отправил в рот очередную рюмку водки.

Когда Дину перевели эту фразу, он громко засмеялся и похлопал Даля по плечу. Ему нравился этот худющий парень с грустными, как у побитой собаки, глазами. Впрочем, ему нравились все люди, с кем в тот вечер свела его судьба в гостиничном номере.

В Мадрид Дин и Патрисия вернулись незадолго до наступления нового 1967 года. Однако столица Испании встретила их неласково. Еще в аэропорту приятель Дина журналист Хуан, который должен был отвезти их на машине домой, сообщил им, что за их домом явно установлена слежка. Более того, сказал Хуан, за ними и сейчас следят.

– Откуда ты это знаешь? – спросил Дин.

– Всю дорогу до аэропорта за мной следовал белый «Фиат». Причем он явно не таился: притормозил неподалеку от заправочной станции, где я остановился, и стоял там до тех пор, пока я не тронулся. «Сукиридад» так топорно никогда не работали. Кстати, этот же «Фиат» сейчас опять следует за нами.

Дин и Патрисия одновременно повернулись к заднему окошку и действительно заметили в нескольких десятках метров от своего автомобиля белый «Фиат-1300». Он двигался за ними, строго соблюдая одну и ту же дистанцию.

– Может быть, это не «Сукиридад»? – предположил Дин.

– Тогда это агенты КГБ прибыли из Москвы, чтобы специально охранять вас в логове Франко, – пошутил Хуан. – Нет, это именно агенты Службы безопасности, а не прячутся они, видимо, потому, что хотят, чтобы ты, Дин, их заметил и знал: они не спускают с тебя глаз. Это своего рода шантаж. Или предупреждение, что впереди тебя ждут серьезные испытания. Впрочем, посещая Москву, ты и сам должен был предполагать нечто подобное.

– Ты думаешь, нам не дадут здесь житья? – после некоторой паузы спросил Дин.

– Не дадут, – покачал головой Хуан. – Пока вас не было, здесь кое-что произошло. После отмены цензуры многим показалось, что режим смягчился и готов пойти на новые уступки. Но этого не произошло. Когда тридцать видных представителей интеллигенции направили правительству петицию с требованием политических свобод, им ответили отказом. Им ясно дали понять, что режим будет смягчаться ровно настолько, насколько того хочет правительство. А общественность должна заткнуться. Так что делай выводы, Дин.

На какое-то время в автомобиле повисла тишина. Дин смотрел на проплывающие за окном пейзажи Мадрида и напряженно размышлял о том, что сказал Хуан. Патрисия тоже молчала, не решаясь отвлекать мужа от его мыслей. Так в полной тишине они доехали до своего дома в старой части города. Хуан вызвался помочь супругам донести до квартиры их вещи и взял в руки кожаный чемодан Патрисии, в котором были не только вещи из ее гардероба, но и сувениры, которые они в последние дни пребывания в Москве приобрели в ГУМе на Красной площади.

Конец ознакомительного фрагмента.