Глава 8
То ли он так увлекся, что не услышал ее шагов, то ли она нарочно подкралась незаметно. Возможно, и одно, и другое.
Адам стоял у спуска в долину, над амфитеатром, и смотрел на триумфальную арку. Теплые лучи заходящего солнца просачивались между деревьями, накладывая на сад янтарные тона. Даже темная чаща каменных дубов за аркой казалась не такой мрачной и пугающей.
Родник обнаружился именно здесь – в искусственном гроте имелся каменный желоб. При нормальных обстоятельствах вода, заполнив желоб, стала бы стекать в канал, который шел от арки к верху амфитеатра, где разделялся надвое.
– Привет.
Она стояла слева от него, под низкими ветвями дерева. Длинные черные волосы убраны назад и завязаны в хвостик, легкое, без рукавов, платье перехвачено пояском.
– С тех пор как я вас заметила, вы даже не шевельнулись, – сказала она по-английски и направилась к нему.
Сначала Адам подумал, что это какая-то игра света, но, когда она подошла ближе, понял: ее высокий, гладкий лоб портили шрамы. Один, короткий, находился под самой линией волос, в середине лба; другой, отходя от первого, шел диагональю к левой брови.
– Я уж подумала, что в саду появилась новая статуя. – Она говорила на английском хорошо, но с заметным акцентом.
Адам улыбнулся в ответ на шутку:
– Извините, задумался.
Он посмотрел в глубокие, темные глаза, сознательно стараясь не соскользнуть взглядом выше. Впрочем, если бы это и случилось, она, похоже, огорчаться бы не стала. Хотела бы скрыть шрамы, носила бы волосы по другому, а не убирала их с лица.
– Вы, должно быть, Адам.
– Да.
– А я – Антонелла.
– Вы ее внучка, да?
– Она рассказывала вам обо мне?
– Сказала только, что вы безобидная.
– А-а, – в слегка раскосых глазах вспыхнула ус мешка, – она думает, что знает меня.
Антонелла повернулась к арке.
– Вы смотрели на нее. И о чем думали?
– Она не симметричная.
– Неужели?
– Декоративные панели сбоку – посмотрите, – диагонали идут одинаково.
Ветры, дожди и солнце оставили на камне свои следы, кое-где обосновался лишайник, и все же обнаружить аномалию было не так уж трудно.
– А я и не замечала, – негромко сказала Антонелла. – И что это значит?
– Не знаю. Может быть, ничего. – Адам посмотрел на нее. – По-моему, немного нарочито, вам так не кажется?
– Нарочито?
– Я имею в виду арку. Она выглядит… претенциозно.
– Pretenzioso? Может быть. Немного. То есть вам не нравится?
– Нравится. Просто…
Он не договорил, поймав себя на том, что и сам вот-вот заговорит напыщенно.
– Продолжайте, – попросила Антонелла. – Мне кажется, я понимаю, что вы имеете в виду.
Триумфальная арка – классическая архитектурная форма, популярность которой возросла в эпоху Ренессанса, объяснил Адам, но в других садах ничего подобного ему до сих пор не встречалось. Более того, присутствие арки нарушает общий тон ненавязчивого символизма, того тихого голоса, которым говорит остальной круг.
Может быть, из вежливости Антонелла спросила, не желает ли он поделиться с ней другими открытиями. Ему следовало ответить, что делать какие-то выводы пока еще слишком рано, но эти мысли отступили перед перспективой приятной прогулки в компании внучки синьоры Доччи.
Такой уходящий вниз по склону амфитеатр вовсе не есть нечто эксклюзивное, объяснил Адам, хотя он и уже, и отвеснее, чем, например, амфитеатр в Sacro Bosco, Священном лесу, в Бомарзо, под Римом. Что интересно, Пьер Франческо Орсини тоже посвятил сад своей умершей супруге, Джулии Фарнезе, хотя на этом параллели и кончаются. В сравнении с мятежным воображением Sacro Bosco с его мавзолеями, нимфами, галереями и храмами, с его ошеломляющим парадом высеченных из камня причудливых созданий – сирен, сфинксов, драконов, львов, гигантской черепахи и даже боевого африканского слона, держащего в хоботе убитого солдата, – мемориальный сад на вилле Доччи выглядел упражнением в сдержанности.
Примером этого более сдержанного подхода была статуя Флоры на постаменте у вершины амфитеатра. Сама ее поза – в повороте, с согнутой левой ногой – считалась традиционной, типичной для второй половины шестнадцатого века и нашедшей наивысшее выражение в скульптурах Джамболоньи и Амманнати. Фактически, на что указывалось и в одном из документов из папки, Флора была скопирована с мраморной Венеры Джамболоньи, стоявшей в Садах Боболи во Флоренции, хотя ей, как и многим из расплодившихся копий шедевра, недоставало грации и витальности оригинала.
– Насчет других не знаю, – сказала Антонелла, когда они обошли статую, – но для меня она живая.
Судя по тону и упрямому выражению лица, ожидалось, что Адам примет вызов и получит отпор, но он промолчал, и Антонелла добавила:
– Дотроньтесь до ее ноги.
Лучше бы она этого не говорила. И не делала то, что сделала, – подняла руку и медленно прошлась пальцами по внутренней стороне мраморной икры, от подошвы до изгиба колена, – не оставив ему иного варианта, как только последовать ее примеру.
Он попытался почувствовать что-то – он даже хотел испытать хоть какое-то ощущение – и почувствовал.
– Что вы чувствуете? – спросила Антонелла.
– Я чувствую себя потным англичанином, покушающимся начесть обнаженной статуи в присутствии незнакомки.
Антонелла громко хохотнула и с опозданием прикрыла рот ладошкой:
– Извините. Может быть, со временем и вы станете воспринимать ее по-другому.
– Может быть.
– Пожалуйста, продолжайте.
– Хотите слушать?
– Если бы могла, я приходила бы сюда каждый день.
В том, что статуя Флоры скопирована с Венеры, нет ничего удивительного, продолжал Адам, поскольку две эти богини очень тесно связаны. Обе ассоциируются с плодородием и весной. Вполне возможно, что богиня любви и богиня цветов появились вместе и на двух самых известных картинах Ренессанса: «Весна» и «Рождение Венеры» Сандро Боттичелли.
– Правда?
– Как сказать… Это новая теория. Очень новая.
– Ага, – скептически протянула Антонелла.
– Вы правы. Может быть, это и не так. – Он пожал плечами, прекрасно понимая, что если она и впрямь очарована садом и даже готова приходить сюда каждый день, то его теория уже захватила ее.
– Вы все-таки расскажите.
Пересказывать историю Флоры не пришлось – Антонелла тоже читала собранные в папке документы. Ее прадедушка включил в документ отрывок из Овидиевых «Фастов», с подробным описанием того, как Зефир, западный ветер, преследовал нимфу Хлорис, как, догнав, овладел ею и как, заглаживая вину, взял ее в жены и превратил в повелительницу всех цветов, Флору.
Никто и никогда не оспаривал того факта, что и Зефир, и Хлорис фигурируют на картине Боттичелли «Весна», но до последнего времени исследователи полагали, что фигура, стоящая слева от них, есть хора – дух – весны, разбрасывающая цветы. Отсюда и название картины.
– А что, если на самом деле она – Флора?
– После превращения?
– Вот именно.
– Не знаю. И что тогда?
Тогда картину можно было бы интерпретировать как аллегорию природы любви. Ставя рядом Флору – продукт вожделения и страсти – и непорочную Венеру, Боттичелли, возможно, хотел сказать, что истинная любовь есть союз обеих – страсть, умеренная невинностью.
То же скрытое послание можно было прочесть и в «Рождении Венеры». Присутствие Зефира и Хлорис как бы намекало на то, что женщиной на берегу, поддерживающей мантию Венеры, вполне может быть Флора.
– И Венера снова олицетворяет непорочность?
– Именно так. Венера pudica.
Антонелла улыбнулась, когда он, иллюстрируя сказанное, принял хорошо всем известную позу Венеры в ее раковине.
– Хорошая теория.
– Вы так считаете?
– Да. Потому что если так, то Флора – символ эротики, сексуальности.
– Полагаю, что так оно и есть.
Антонелла снова посмотрела на Флору.
– А теперь вы видите?
Он повернулся.
– Посмотрите, как она стоит – бедра отвернуты, но вместе с тем и раскрыты. Приглашающе раскрыты. Рука прикрывает груди, но лишь слегка, небрежно, как будто ей это и не очень-то нужно. Посмотрите на лицо, глаза, рот. Она не ипо innocente.
Теперь Адам понял, к чему ведет Антонелла. Может быть, он и ошибался, списав некоторую расслабленность позы на неопытность второразрядного скульптора. Может быть, мастер и не стремился передать изысканность и стыдливость, но искал выражение чего-то более свободного, более чувственного. Нет, неверно. Похоже, он достиг и одного, и другого – показной застенчивости в сочетании с мощным эротическим посылом.
– Так я не ошибаюсь?
– А? – рассеянно переспросил он.
– Я ведь не одна так думаю. Теперь и вы тоже это видите.
– Возможно.
– Возможно? Так не пойдет, – возмутилась Антонелла. – Либо да, либо нет.
– Хорошо. Вы не ошибаетесь.
– А вот все остальные с вами бы не согласились. Бабушка считает, что я все выдумываю и что это многое обо мне говорит.
– И что же, по ее мнению, это о вас говорит?
Едва задав вопрос, он понял, что дал маху и переступил границы дозволенного.
– Сейчас это не важно, – ответила Антонелла, – потому что мы правы, а ошибается она.
Адам невольно улыбнулся тому, с какой легкостью она отвела неуместный вопрос и помогла избежать неловкой ситуации, в которую он едва не загнал себя сам. Впрочем, мысли уже скакали вперед, вопросы множились, теснились. Было ли сделано это сознательно? Если да, то почему? Почему убитый горем муж позволил, чтобы его жену представили в образе стыдливой и одновременно капризной богини, некоей девственницы-блудницы?
Вопросы так и роились в голове, когда они зашагали вниз по склону, к спрятавшемуся под разросшимися лаврами гроту.
На темном фоне задней стены статуи казались особенно бледными и напоминали неподвижных призраков. В центре, повернувшись влево, стояла Дафна, застигнутая в момент превращения в лавровое дерево, – пальцы ног уже врастали корнями в землю, кора сковала бедра, из пальцев левой, в отчаянии воздетой к небесам руки вырастали веточки и листочки. Справа от нее застыл тот, от кого убегала нимфа, Аполлон – юный красавец с непременной лирой в руке и луком за широкой спиной. Внизу, под ними, у края большой чаши из пурпурного с белым мрамора, возлежал пожилой бородач. То был речной бог Пеней, отец Дафны.
Сюжет был позаимствован из «Метаморфоз» Овидия: нимфа Дафна убегает от охваченного любовной лихорадкой Аполлона и просит отца превратить ее в лавровое дерево, что тот и делает. Миф как нельзя лучше подходящий для устройства сада – Искусство и Природа соединяются в фигуре Дафны. В документах говорилось, что барельеф с этой же самой сценой можно найти в гроте Дианы на вилле д’ Эсте в Тиволи. Но здесь, в мемориальном саду, миф получал дополнительное звучание, отражая историю Флоры, нимфы, также испытавшей метаморфозу из-за домогательств любвеобильного бога.
Последнее наблюдение принадлежало Антонелле. В документах ни о чем таком не упоминалось, и в голову Адаму ничего подобного не приходило, что служило источником некоторого раздражения и злости на себя самого. Впрочем, досада, как он предполагал, вряд ли могла помешать использовать открытие Антонеллы в будущей курсовой как свое собственное.
Она объяснила, как вода, вытекая из поддерживаемой Пенеем чаши, наполняет мраморный резервуар и изливается в небольшой круглый бассейн в каменном полу. Помещенный в центре углубления барельеф изображал обращенное к небу женское лицо, разверстый рот которого выполнял функцию сточного отверстия. Цветы в спутанных волосах указывали на то, что лик принадлежит именно Флоре. Вся эта композиция, безупречная и по исполнению, и по месту в общей планировке, полностью отвечала главной цели сада. Единственной фальшивой нотой был обломанный рог единорога, опустившегося на колени перед Аполлоном и склонившего голову к мраморной ванне. Вполне типичный мотив для сада того периода. Единорог, окунающий рог в воду, символизировал чистоту источника, питающего сад, а значит, любой мог зачерпнуть пригоршню воды и выпить ее, не опасаясь за свою жизнь. Однако в какой-то момент единорог утратил большую часть рога.
Адам ощупал усеченный обрубок:
– Жаль.
– Да, жаль. Что за единорог без рога?
– Белый конь?
Антонелла улыбнулась:
– Очень несчастный белый конь.
Они вышли из грота и повернули на запад по тропинке, уходящей в вечнозеленый лес, плотно укрывающий стены долины. Деревья защищали от прямых лучей, тень дарила облегчение от зноя, и никто не спешил. Антонелла, как выяснилось, жила на другой стороне долины, в сельском доме, который снимала у своей бабушки. Летом там было восхитительно прохладно, а вот зимой жутко холодно, и, когда вода замерзала, девушка взяла за правило уезжать во Флоренцию, где у ее брата была квартира. Антонелла и Эдоардо были детьми единственной дочери синьоры Доччи, Катерины, женщины, которую профессор Леонард назвал «беспутной». Глядя на свою новую знакомую, уравновешенную и спокойную, Адам никак не мог согласиться с такой характеристикой.
Антонелла объяснила, что ее родители развелись, что мать живет в Риме, а отец в Милане, где занимается каким-то бизнесом весьма сомнительного свойства, обещающим немыслимые дивиденды и неизменно наталкивающимся в последний момент на непреодолимые препятствия. Она рассказывала об этом с мягким юмором.
Они уже миновали первую полянку с ее триадой отдельно стоящих скульптур, представляющих смерть Гиацинта, и приближались к маленькому храму у подножия сада.
– А чем вы занимаетесь? – поинтересовался Адам.
– Я? О, я занимаюсь дизайном одежды. Что, не верите? – Она развела руки, демонстрируя свое простенькое хлопчатобумажное платье.
– Я… да…
Антонелла улыбнулась, и он замолчал.
– Мои платья веселее этого, в них больше цвета. Хотя вообще-то они и не мои. На всем, что я делаю, стоит чужое имя.
– Как так?
– Я работаю в доме моды во Флоренции. Все идет под одной маркой.
– Вас это не беспокоит?
– Какой серьезный вопрос!
– Я серьезный парень.
– Неужели?
– Что, не верите? – Он развел руки. – Все мои друзья отдыхают на пляже. А я здесь, работаю.
– Работы у вас всего-то на две недели. Насколько я поняла, до конца лета на пляж вы еще успеете.
Это означало только одно: полученная от профессора Леонарда информация у синьоры Доччи не задержалась.
– Не верьте.
– Чему?
– Тому, что слышали.
– В том числе и хорошему? – Ее глаза озорно блеснули. – Думаю, бабушке вы понравились.
Может быть, из-за того, что, улыбаясь, она обнажила зубы, ему вдруг пришло в голову, что диагональный шрам у нее на лбу напоминает костный нарост на черепе орангутанга в кабинете.
Антонелла отвернулась – почувствовала его внимательный взгляд? – и посмотрела на распростертую у ног фигуру.
Нарцисс лежал у края восьмиугольного пруда, восхищенно взирая на свое предполагаемое отражение. Впрочем, со стороны могло показаться, что юноша всего лишь ищет что-то, какую-то безделушку, затерявшуюся в устилавшем дно пруда мусоре из веточек и листьев.
– Жаль, что сейчас здесь нет воды.
– Она когда-нибудь вернется?
– Кто знает? Но без воды здесь совсем не то. С водой все оживает. Они как будто начинают дышать.
Чуть раньше Антонелла сняла кожаные сандалии – они висели теперь у нее на пальцах, – и Адам, глядя на нее, босую, в простеньком платье, легко представлял, какой она была в детстве, когда разгуливала по саду, глазея на каменных богов, богинь и нимф, разыгрывающих свои драматические истории на занесенной листьями сцене.
Когда она повернула к храму, он, ни о чем не спрашивая, потянулся за ней. Это было небольшое строение – восьмиугольное, как пруд, – увенчанное низеньким куполом, едва видным из-за фронтонного портика. Адам огляделся – пол выложен каменными плитами, стены побелены, как и купол. Храм был посвящен Эхо, несчастной нимфе, полюбившей Нарцисса. Слишком увлеченный собственной красотой, он отверг ее чувства, после чего Эхо зачахла и от нее остался только лишь голос.
– Люблю это место.
Ее слова отскочили от гладких, твердых поверхностей; акустический эффект был, конечно, не случайным. Вдоль стен стояли простые деревянные скамьи; на архитраве под куполом темнели вырезанные столетия назад буквы. Текст надписи приводился в одном из документов и представлял собой высказывание Сократа: Час разлуки настал: мы расходимся, чтобы умереть, а вы – чтобы жить; но что лучше – знает один лишь Бог.
Адам подошел к чугунной решетке в центре пола. Он видел ее и раньше, но ее назначение так и осталось загадкой. В документах о ней не упоминалось, а все попытки поднять ее или хотя бы сдвинуть закончились ничем.
– Это для воды. Она стекает в небольшой колодец и уходит оттуда в пруд, что снаружи. Звук… даже не знаю, как его описать. – Антонелла задумалась. – Sussurri.
– Шепот.
– Да. Как шепот.
Оставшуюся часть круга прошли молча, остановившись ненадолго на последней полянке, у статуи Венеры, склонившейся над мертвым Адонисом – последним элементом композиции, посланием неизбывного горя и невосполнимой потери, почти невыносимым после всех тех историй, свидетелями которых они стали.
Что-то еще было бы лишним. Сад уносил далеко, но, как только вы начинали ощущать силу его скрытного влечения, он отпускал вас.
Даже если не принимать в расчет скульптуры, место это обладало некоей тревожной притягательностью. В ней, в этой лесистой юдоли, было что-то таинственное, потустороннее. Может быть, из-за ощущения замкнутости, герметичности, сопряженной с присутствием воды, здесь словно сохранялся дух древних собраний и деяний. Вы чувствовали, что вы – не первый, кого затянуло сюда, что полуголые дикари тоже натыкались на него и почитали это место колдовским.
Федерико Доччи пришлось бы сильно постараться, чтобы найти лучший участок для мемориального сада, чем то, что уже населяли мерцающие фигуры из некоего призрачного прошлого. Он ловко использовал его для собственных целей, заслонив посадками вечнозеленых деревьев, которые направляли взгляд, манили и путали независимо от времени года. Он пробил бреши в этой сумрачной чаще, расчистил поляны, сохранившие запах священных рощ, связал их извилистыми, то сужающимися, то расширяющимися тропами, создав геометрию почти музыкальную, пронизанную ритмом простора и замкнутости, света и тени.
Заложив это новое королевство, Федерико посвятил его Флоре, богине цветов, и заселил персонажами из древних мифов, теми, что властвовали над ней и руководили ею: Гиацинтом, Нарциссом и Адонисом. Все они умерли трагически, и все продолжили жить в цветах, поднимающихся из земли, политой их кровью, в тех самых цветах, что каждую весну украшали землю на определенных для них участках сада.
Тень их историй, гнетущих, меланхоличных, накрывала сад. То были истории страсти, неразделенной любви, зависти, ревности, тщеславия и преждевременной смерти. Но в них звучал и голос надежды. Потому что как боги, вступаясь за павших юными, наделяли их бессмертием, так и Федерико, увековечив память о жене, отнятой у него в нежном возрасте, обеспечил ей вечную жизнь.
Поднимаясь с Антонеллой к вилле, Адам подумал о том, что лишь сейчас, впервые, полностью постиг красоту замысла, его логику, утонченность, связность. Но почему только сейчас? Не подтолкнуло ли к прозрению присутствие Антонеллы?
Он взглянул на нее украдкой. Она шла рядом – свободным, твердым шагом, подняв голову и, как танцовщица, отведя назад плечи.
Поймав его взгляд, Антонелла улыбнулась:
– Как будто просыпаешься, да?
– Что?
– Я говорю о том, что, когда выходишь из сада, в реальный мир возвращаешься не сразу.
Ему захотелось вдруг сказать ей, как она прекрасна. И почему. Потому что несет свою красоту беззаботно и легко, без намека на тщеславие, так же, как и шрамы на лице. Он уже почти открыл рот, но вовремя сдержался.
Она вопросительно, чуть склонив набок голову, посмотрела на него:
– Вы собирались что-то сказать?
– Да, собирался. Что-то, о чем наверняка бы потом пожалел.
Антонелла согласно кивнула:
– Да, так тоже бывает.
Сделать остановку на нижней террасе предложила она. Они устроились на одной из скамеек с видом на оливковую рощу. Антонелла попросила сигарету, затянулась и опасливо, через плечо, взглянула на виллу, словно проверяя, не наблюдают ли за ней.
– Бабушке не понравится, что я курю, – объяснила она.
– По-моему, здесь вы в безопасности. В том смысле, что она ведь не встает.
Антонелла пожала плечами:
– Может быть. Ей нравится устраивать драмы из-за мелочей. – Она помолчала. – Нет, так нельзя. Я не права. Бабушка проболела всю зиму… una bronchite… как это по-вашему?
– Бронхит.
– Да. Доктор очень за нее беспокоился. Как и все мы. С тех пор и не поднимается.
– А вы не пробовали ее поднять?
– А надо было? – В ее ответе прозвучало раздражение.
– Думаете, притворяется?
– Думаю, ей не очень-то и хочется. В любом случае она переезжает. До конца года точно.
– И куда же?
Антонелла повернулась и, держа между пальцев дымящуюся сигарету, вытянула руку.
– Туда.
На возвышенности, за хозяйственными постройками, виднелся большой квадратный дом. Солнце окрашивало его оштукатуренные стены оранжевым цветом, окружающие кипарисы бросали на них полоски теней. Для простого работника, пожалуй, чересчур роскошно, а вот для хозяйки поместья?
– А зачем ей переезжать?
– Сама так решила. Пришло время передать виллу моему дяде Маурицио.
– Может быть, она уже передумала?
– Если бы передумала, сказала бы.
– Может быть, она и говорит, но по-своему.
– Вы не знаете мою бабушку. Она бы сказала.
Возвращаясь к вилле, они оказались неподалеку от прижавшейся к скале маленькой часовни. Антонелла спросила, побывал ли он внутри. Адам ответил, что пытался, но дверь постоянно заперта.
Ключ обнаружился под первой каменной ступенькой, куда его положили, наверное, дабы не утомлять воров долгими поисками. Когда Адам указал на такую возможность, Антонелла пожала плечами:
– Никогда не знаешь, когда и кому он может понадобиться.
Замок противно заскрипел, но все же признал поражение. Внутри на всем лежал огненный отблеск – косые солнечные лучи, просачиваясь через окна, приобретали красноватый оттенок. Всю обстановку представляли с полдюжины незатейливых деревянных скамеек. Впрочем, вор, проберись он в часовню, без добычи бы не остался. Скромный каменный алтарь украшал триптих на тему Поклонения волхвов. Подойдя ближе – почтительно, молча, – Адам попытался определить время его создания.
Сходящиеся перспективы, вытянутые фигуры и теплые тона позволяли отнести живописца к сиенской школе. С датировкой дело обстояло хуже. На взгляд Адама – взгляд не слишком наметанный, – триптих мог быть написан в промежутке от середины четырнадцатого до середины пятнадцатого века. Может быть, еще позже. Он не назвал бы работу шедевром, но в ней явно ощущалось берущее за сердце смешение невинности и пронзительности, то, что можно увидеть порой в глазах мальчишки, глядящего на вас из заднего окна идущей впереди машины.
– Мне нужно побывать там.
– Где?
– В Сиене.
– Вы меня поразили.
– К сожалению, ничего больше сказать не могу.
– Никто не может.
– Думаю, кто-то мог бы.
– А я надеюсь, что нет. Иначе никакой загадки не останется.
Они прошли по часовне, задержавшись ненадолго у небольшой таблички, вделанной в стену под окном. На камне значились имя и дата:
ЭМИЛИО доччи
27.07.1944
– Мой дядя, – сказала Антонелла.
– Ваша бабушка рассказала мне, что случилось. Ужасная история.
– Его похоронили вон там. – Она указала на пустые плиты. – Я и не знала его по-настоящему. Мы жили тогда в Милане. Когда это случилось, мне было лет десять или одиннадцать.
И сколько ж ей теперь?..
– Двадцать четыре, – сказала Антонелла в ответ на незаданный вопрос. – А вам?
– В следующем месяце будет двадцать два.
В его словах прозвучала слабая нотка отчаяния, как будто он пытался уменьшить разделявшую их брешь, и Адам поспешил спрятать возникшую неловкость.
– А почему он оставил фамилию матери?
– Чтобы Доччи не прервались. Маурицио поступил так же. А моя мать взяла фамилию мужа – она Баллерини.
– А вы?
– Я – Воли. Антонелла Воли.
Он коротко поклонился.
– Адам Стрикленд.
– Стрикленд, – повторила она. Получилось совсем не звучно.
Адам оглянулся на табличку.
– Это из-за Эмилио верхний этаж до сих пор закрыт?
– Да.
Так решил дедушка, пояснила Антонелла. Наследующий день после убийства Эмилио в Сан-Кассиано вошли союзники. Приехали солдаты. Виллу обыскали в расчете найти какие-нибудь оставленные немцами документы. Потом солдаты уехали. Дедушка распорядился собрать выброшенную на террасу мебель и отнести наверх. Потом сам закрыл и запер двери на лестничной клетке. Больше в те комнаты никто не входил. После его смерти все думали, что синьора Доччи откроет этаж – проветрить помещения, сделать ремонт. Но она сохранила заведенный порядок.
На выходе из часовни Адам на мгновение задержался и еще раз прошелся взглядом по интерьеру. Если верить собранным в папке документам, где-то здесь, под каменным полом, лежали и останки Флоры Бонфадио, умершей лет четыреста назад.
На террасе Мария застилала стол грубой белой скатертью. Антонелла, наклонившись, поцеловала ее в обе щеки, и Адам заметил, как потеплели у служанки глаза. Впрочем, она тут же посуровела, заметив в нерешительности топчущегося у двери Адама.
– Вы должны остаться. Познакомитесь с моими дядей и тетей. И с кузинами.
– Мне надо идти.
Мария встретила это заявление с полным пониманием, и Адам предположил, что английский она знает лучше, чем склонна признавать.
– Я настаиваю, – повторила Антонелла.
Он остался на полчаса, но и этого времени вполне хватило, чтобы подпасть под добродушное очарование Маурицио и оценить лукавое остроумие его жены. Вместе они составляли приятную пару. Он – высокий, смуглый, хорошо одетый, представительный да еще с подернутыми сединой висками. Кьяра – красивая блондинка с острыми чертами и хрипловатым смехом, выдававшим ее пристрастие к сигаретам, которые она курила беспрестанно, одну за другой, к очевидному неодобрению детей, Родольфо и Лауры.
Конец ознакомительного фрагмента.