Дивная книга истин. II (Сара Уинман, 2015)

4

Его выворачивало наизнанку на верхней палубе парома, так что он прозевал момент, когда белые утесы Дувра проступили сквозь октябрьскую хмарь.

На протяжении почти всего плавания через пролив море было относительно спокойным, неторопливо перекатывая пологие волны, но и этого оказалось достаточно, чтобы остатки его завтрака – яичница с ветчиной – выплеснулись на палубу вскоре после того, как судно вышло из Булонской гавани.

Над его головой проревел пароходный гудок, и Дрейк со стоном изверг очередную порцию рвоты, забрызгавшей его ботинки. Он редко думал о своем отце-моряке, но в таких ситуациях не мог его не вспомнить. И сейчас он гадал, случалось ли тому хоть раз в жизни страдать подобным образом: едва держась на ватных ногах, согнувшись пополам и что есть сил цепляясь за леер, испытывать безотчетный, необъяснимый страх.

С приближением к берегу на верхней палубе собиралось все больше пассажиров – элегантных мужчин и женщин, оживленно болтавших и тыкавших пальцами вдаль. Что такое, неужто Вера Линн[8] запела у него в голове – или это поет какая-то женщина позади? Он обернулся, и женщина быстро отвела взгляд. Наверно, стоило хотя бы вытереть рот, прежде чем оглядываться. Он перенес вес тела на леерное ограждение и повернул голову навстречу приближающейся Англии. Может, поприветствовать ее взмахом руки, в знак исполнения долга? Он покинул этот берег в 1940-м и вот сейчас, семь лет спустя, вернулся с горьким привкусом желчи во рту. И это, пожалуй, было символично.

На причале в Фолкстоне над головами сходивших по трапу людей опасно раскачивался автомобиль, выгружаемый краном с парома. Пассажиры болтали о своих планах на выходные, о близящейся королевской свадьбе[9] – и никто не вспоминал о войне. Даже удивительно, с какой быстротой жизнь вернулась в мирную колею. Он обогнал попутчиков, торопясь на объявленный поезд до вокзала Виктория и рассчитывая переночевать в Лондоне, прежде чем продолжить путь на юго-запад.

Всего одна ночь, думал он, это же не слишком большая задержка, верно? Всего один вечер, чтобы пройтись по знакомым местам и увидеть то, что уцелело после всех бомбежек.

Он вошел в купе, где молча сидели трое мужчин и одна женщина, пристроил чемодан на багажной полке, снял пальто и шляпу, стараясь никого не потревожить. Затем сел на свободное место и, когда поезд тронулся, сунул в рот мятный леденец. К тому времени желудочные спазмы прекратились, лицо его вновь порозовело. Он прижался щекой к холодному стеклу. Море исчезало из виду, поезд двигался от пирса к узловой станции, и вскоре веки его сомкнулись под мерный стук колес, перемещавшихся по твердой надежной земле.

Когда его разбудил пришедший с проверкой кондуктор, Дрейку показалось, что он спал очень долго. Но, согласно его наручным часам, прошло всего тридцать пять минут. Достав билет из внутреннего кармана, он протянул его кондуктору. Когда тот покинул купе, Дрейк откинулся на спинку сиденья и уже было вновь задремал, когда сидевшая напротив женщина нагнулась и подняла что-то с пола у его ног.

Это ваше, сказала она, протягивая ему конверт.

Он поблагодарил, моментально отметив знакомый почерк, корнуоллский адрес и пятно от французской глины на конверте. Почти три года он медлил с доставкой письма по адресу. Мысль об этом все время присутствовала в закоулках его сознания, раскачиваясь подобно колокольному языку и отдаваясь гулким металлическим звуком вины. И теперь не хватало только потерять письмо в кентском поезде.

Гениально, Дрейк. Ты у нас долбаный гений.

Руки его дрожали, когда он засовывал письмо обратно во внутренний карман. Там он задержал ладонь на конверте, ощущая через него биение собственного сердца. Потом закрыл глаза и заставил себя думать о позитивных вещах – обычно этот мысленный позитив сводился к пинте пива, большой тарелке чего-нибудь вкусного и стройным женским ногам, не обязательно в такой последовательности. Он открыл глаза: сельский пейзаж проносился за окном смазанными пятнами зеленого и коричневого. Он старался фокусировать взгляд то на отдельном дереве, то на каком-нибудь амбаре, но безуспешно, так как его мысли уже сфокусировались на том самом дне в Нормандии, примерно через неделю после их высадки в 1944-м.

Кан рассчитывали занять с ходу, да не вышло[10]. Вместо этого они завязли в краю живых изгородей, насыпей, рвов и перелесков под беспрестанным минометным огнем, где все время приходилось двигаться перебежками от укрытия до укрытия через опасные участки, простреливаемые немецкими снайперами. Все это сильно действовало людям на нервы.

В таких условиях батальон быстро превращался в толпу оборванцев, испуганных, измотанных и потерявших веру в успех. Возросло количество самострелов – лишь бы выбраться в тыл из этой мясорубки.

Они вшестером тогда еще были друзьями, хотя сейчас в это трудно поверить. Возможно, их подкосили и ожесточили последующие сражения, сняли с них внешнюю оболочку, как сдирают кожуру с апельсина. А может, все случившееся позднее начало вызревать именно в те дни? Чтобы взрастить ненависть, особых усилий не требуется. Хватит легкого побудительного толчка.

В тот день они разместились на кратковременный отдых в развалинах фермы, среди множества раскиданных в беспорядке вещей.

Ух ты! Вот моя зазноба! – объявил Джонно, сцапав фото пожилой толстухи.

Приятели откликнулись глумливыми смешками и свистом, но Дрейк к ним не присоединился, рассеянно глядя в окно. Там повсюду золотилось лето: яркое солнце, спелая пшеница и мелкие желтые цветы на лугу за пшеничным полем.

В ожидании, когда их вернут на передовую, им оставалось лишь курить да отсыпаться, а Дрейк уже осоловел от этих двух занятий и потому отправился на прогулку. Вскоре он наткнулся на полевой госпиталь, развернутый по соседству с фруктовым садом. Здесь тучами вились мухи, радостно возбужденные от обилия крови и ампутированных конечностей.

Чем без толку глазеть, помог бы, сказала спешившая мимо медсестра.

Вон тому хотя бы, добавила она, указав пальцем.

Он пошел в указанном направлении и приблизился к лежавшему на носилках солдату, который был до подбородка накрыт одеялом. Дрейк сел рядом на траву и достал сигарету. Лицо солдата было спокойным и умиротворенным. Красивые, правильные черты были неподвижны, и Дрейк подумал, не умер ли он, но тут солдат открыл глаза и подал голос.

Дай затянуться, попросил он.

Дрейк прикурил для него сигарету.

Руки поднять не могу, сказал солдат.

Дрейку пришлось поднести сигарету к его губам. Солдат сделал несколько глубоких затяжек, при этом ни разу не кашлянув.

Табачок что надо, сказал он.

Скоро ты будешь дома, ободрил его Дрейк.

В этом я сомневаюсь.

Для тебя война закончилась, дружище. Ты везунчик.

Солдат улыбнулся и попросил еще затяжку.

А здесь совсем неплохо, ты согласен? – сказал Дрейк, оглядываясь по сторонам. Солнышко. Цветы. Птицы поют.

Какие цветы?

Дрейк сорвал желтый цветок рядом со своим ботинком и поднял его так, чтобы солдат мог видеть.

Это примула, сказал солдат.

Примула, повторил Дрейк и дал ему затянуться.

Что сделаешь в первую очередь, когда вернешься домой? – спросил он.

Искупаюсь.

А я терпеть не могу воду, признался Дрейк.

Мы на шестьдесят процентов состоим из воды. Я говорю обо всех людях. Ты это знал?

Наверно, поэтому я не очень-то лажу с людьми.

Солдат засмеялся.

Я Дуги Арнольд, рад знакомству.

Фрэнсис Дрейк[11], представился Дрейк.

Ух ты, поднять все паруса!

Я уже привык к такой реакции.

Ты ведь пошутил насчет имени, да?

Мой отец был моряком.

Тогда понятно.

Но я его ни разу не видел. Имя придумала мама. Она еще не успела охладеть к морской романтике, когда я родился.

Дрейк снова поднес к его губам сигарету. Солдат закашлялся.

Полегче, сказал Дрейк. Затягивайся не спеша. Вот так, уже лучше.

Ты можешь для меня кое-что сделать? – спросил солдат.

Конечно.

У меня письмо в нагрудном кармане. Сам я до него не доберусь. Не мог бы ты его достать?

Дрейк погасил сигарету, склонился над раненым, аккуратно отвернул одеяло и с трудом подавил приступ тошноты из-за гнилостного запаха. Руки Дуги Арнольда были ампутированы выше локтя, почернели и покрылись струпьями. Дрейк задержал дыхание, надеясь, что солдат не заметил его реакции на увиденное, и осторожно расстегнул пуговицу кармана.

Вот оно, сказал Дрейк, показывая письмо. Для доктора Арнольда, все верно?

Да. Это мой отец.

Корнуолл?

Это моя родина.

Никогда не бывал в тех краях.

Тебе понравится, там полным-полно воды, усмехнулся Дуги.

Дрейк достал свою фляжку и помахал ею перед лицом солдата.

В самый раз! – откликнулся тот. Кавалерия, как всегда, вовремя.

Угощайся, сказал Дрейк, поднося горлышко фляги к его рту.

Будем здоровы, сказал Дуги и сделал глоток.

Будем здоровы. За лучшие деньки.

За лучшие деньки, подхватил солдат и прикрыл глаза.

Дрейк пригляделся к нему и решил, что они с ним примерно одного возраста. Интересно, есть ли у него девушка? Должно быть, нет, поскольку письмо адресовано отцу. Он расстегнул еще одну пуговицу на воротнике солдата, отметив слабо пульсирующую жилку на его шее.

Передай… – прошептал Дуги.

Что? – не понял Дрейк, наклоняясь над ним.

Передай.

Передать? Что передать?

Письмо.

Я?

Отвези его моему отцу. В Корнуолл. Когда все закончится. Когда ты вернешься. Скажи ему, что я держался молодцом…

Ты и сейчас молодцом…

…и расскажи обо мне что-нибудь хорошее.

На дороге показалась колонна танков, солдаты приветствовали их криками. Армия снова двинулась в наступление. Союзники продолжали отвоевывать Францию.

Обещай мне, Фрэнсис Дрейк. Эй, я тебя не слышу.

Я здесь, сказал Дрейк и наклонился ниже.

Обещай мне, сказал Дуги Арнольд.

Обещаю, сказал Дрейк. Я передам твое письмо.

5

От вокзала Виктория Дрейк проехал на метро до Фаррингдона и там вышел из-под земли в прохладные мглистые сумерки. Здоровенная крыса пересекла дорогу, мельком бросив на него недовольный взгляд.

Да, я вернулся, сказал ей Дрейк и зашагал по Тернмилл-стрит.

Слева от него грохотали поезда, а за спиной в бдительном напряжении застыл купол собора Святого Павла. В воздухе висел запах гари, в рот набивалась пыль. Он уже успел забыть, каково это в Лондоне и до чего здесь многолюдно: все спешили по домам после рабочего дня. Хотя на самом деле ничего не забылось; ведь сам он был плоть от плоти этого города, подарившего ему жизнь. Поднялся ветер, над крышами домов возник и начал быстро разрастаться темный облачный фронт. Дрейк прибавил шагу, пересек улицу и двинулся дальше по Клеркенуэлл-Грин. В дверь ночлежки он заскочил всего за несколько секунд до того, как на улице хлынул ливень.

Ему сказали подождать, и он стоял перед столиком в вестибюле; снаружи доносился шелест кативших по лужам колес. В комнате наверху кто-то всем телом рухнул на кровать, скрипнули потолочные балки, и лампа над головой Дрейка закачалась, то освещая, то погружая в тень его лицо. Пахло сырой шерстью вперемешку с подгоревшей картофельной запеканкой, и он вновь ощутил рвотные позывы. Мимо прошла молодая женщина; он отвел взгляд, а она погасила улыбку. На его лице еще сохранялся загар после двух лет, проведенных под французским солнцем; тело его сформировали военные будни и тяжелый физический труд. Шляпа была французская, как и сигареты. Путешествовал он налегке; все необходимые вещи поместились в небольшом чемодане, стоявшем у его ног. Он проводил взглядом женщину, поднимавшуюся по ступенькам. Стройные ноги. В общей гостиной позади него пел по радио Луи Армстронг.

Он посмотрел на телефон в вестибюле и вдруг понял, что в целом свете нет ни единого человека, кому он мог бы сейчас позвонить. Почувствовал тяжесть в грудной клетке, услышал ленивое журчание канализации под полом. Наклонившись вперед, сделал медленный глубокий вдох.

Ваша комната готова, объявила миссис Марш, домовладелица, спустившись по лестнице и вручая ему ключи вместе с нарезанной квадратиками газетой.

Уборная в коридоре, сказала она. Спускайте воду экономно.

Да, это Англия, подумал он.

Комнатка имела жалкий вид, но простыни были чистыми. Лампа на тумбочке отбрасывала на постель унылое пятно света, а когда он попытался включить люстру под потолком, там не оказалась лампочки. Синие обои обтрепались по верхнему краю, где их покрывал дымчатый налет плесени; над изголовьем кровати висел аляповатый натюрморт с букетом хризантем. Он присел на корточки и включил электрический обогреватель; лишь одна из трубок порозовела, да и от нее тепла почти не было. Он подошел к окну и посмотрел на грязную ночную улицу и на облезлые фасады теснившихся через дорогу домов – в некоторых окна были заколочены досками, а в одном здании оконные проемы зияли черной пустотой. Он задернул шторы. Вынул письмо из кармана пиджака и положил его на каминную полку. Здесь, в Англии, по завершении первого этапа поездки, письмо выглядело как-то по-другому. Пятно, прежде казавшееся следом от рыжей глины, в действительности было запекшейся кровью. Неожиданно он услышал собственные извинения по поводу столь запоздалого приезда. Слова как будто произносились кем-то другим. В голове все смешалось, он продолжал говорить вещи, которые никогда ранее не говорил, и с удивлением отметил, что его речь сильно смахивает на лепет провинившегося ребенка.

Он опустился на кровать. Комковатый матрас вступил в неприветливый контакт с его седалищем. Достал пачку «Голуаза». Снова отметил дрожь в руках, – интересно, когда это началось? Закурил и выпустил едкий дым в сторону пестрого абажура вверху. В полумраке дым скручивался спиралью и зависал под потолком толстыми пластами, как туман. Он закрыл глаза и лег на спину, воображая, что ему тепло, а вовсе не холодно. Воображая, что слышит галдеж чаек на морском берегу, а не перебранку в соседней комнате. Воображая, что находится в другом месте, а не в этой унылой клетушке.

После войны он попал на юг Франции, где солнце ласкало кожу, а люди были искренне приветливы. С улыбкой он вспомнил свое любимое кафе ранним утром, столики под открытым небом, густейший черный кофе в маленькой чашечке и рыбаков, возвращавшихся в порт, чтобы продать осьминогов и морских ежей прямо на пристани. Вспомнил рыбацкие домики в пастельных тонах, особенно живописные на закате, когда свет становится густым и тягучим, как сироп. Он разгружал фургоны с овощами, подавал напитки в кафе, строил навесы, эллинги… черт, да он делал все, что угодно, и для него всегда находилась работа, потому что он был Освободителем Франции. Женщины также проявляли к нему интерес и перед встречей – на всякий случай – брызгали духами в интимных местах, но он избегал женщин, чувствуя, что все их прелести не выводят его мужское достоинство из состояния, подобного мягкому сыру бри.

Свободное время он проводил в бесцельных прогулках по окрестностям, заставляя себя верить, что ничего плохого с ним не случилось, что все насилие, свидетелем и участником которого он являлся, – насилие по отношению к мужчинам вроде него самого или женщинам вроде его матери – было вызвано необходимостью и никак не отразилось на нем самом, на его способности к состраданию. Война стала для него первым опытом насилия. В детстве он, как и многие, старался держаться подальше от грубых и буйных мужчин. Однако эти мужчины замечали в нем нечто, какой-то душевный надлом при детской чистоте и мягкосердечии, и порой оказывали ему покровительство, словно он был зеркальным отражением их собственных пропащих душ.

По выходным, после дождя, он строил на пляже песочные замки. Потом эти замки превращались в целые города с переплетениями улиц, с каналами и лодками, со множеством сказочных деталей, и все это доставляло ему утешение. Таким манером он как бы избавлялся от всего неприятного – всего гадкого и зловонного – из своего прошлого, зарывая его в песок, как собака закапывает свои экскременты.

Он мог бы и дальше жить в тех местах. Сидеть за столиком на веранде, вечный незнакомец среди знакомых людей, никогда не вспоминая о письме или о возвращении в Англию, ибо мыслями он был далек от этого, как луна, и так же печально-безмятежен. И это было прекрасно. На протяжении целого года. Да, это было чертовски parfait[12].

Но со временем его рассудок начал выкидывать фокусы. Воспоминания пустили корни в холоде этой бездонной тьмы и затем прорвались на поверхность, как побеги песчаного тростника, живучие и неистребимые. Вскоре он вновь стал видеть лица из прошлого и ощущать мерзкий запах горящих волос. И однажды ночью он отправился в путь. Никаких прощаний, никаких благодарностей. Он просто сбежал оттуда, где ему было хорошо.

Он обходил стороной города и железнодорожные станции, двигаясь вглубь страны с остановками в глухих деревушках или на фермах, нуждавшихся в рабочих руках. Спал на сеновалах, где ему в сумерках составляли добрую компанию переминавшиеся с ноги на ногу коровы. Он жил тихо и одиноко, как монах-отшельник. Выполнял свою работу, питался тем, что давали, – хлебом и сыром, изредка тушеным мясом – и никогда не тратил заработанные деньги. Но вот однажды, когда он ночевал неподалеку от Тура, на сеновал забралась хозяйская дочка и легла рядом с ним. Без лишних слов она расстегнула штаны Дрейка и начала играться с его дружком. Он был растерян и смущен, проклиная соседство животных, которые громко фыркали и мочились на пол. Но она оказалась весьма искушенной для восемнадцатилетней девчонки: нагнулась и взяла его в рот, и он отвердел, и сам по себе этот факт, казалось, тотчас утихомирил коров. Дрейк очень быстро кончил и остался лежать без движения; она также не шевелилась. Он провел рукой по ее волосам, проверяя, не уснула ли она. Девчонка подняла голову, и рот ее блестел – влажно и зовуще. Прежде с ним такого никто не проделывал, и он не был уверен, что это повторится в будущем. Посему он крепко ее поцеловал, и даже дискомфорт от вкуса собственного семени не помещал ему на мгновение ощутить непривычную умиротворенность.

Они еще немного посидели рядом, прислонившись спинами к стене амбара. Чужие друг другу. Никаких разговоров, никаких надежд. Потом ее начал звать отец, и девчонка ушла. Adieu, сказала она. Прощай. Когда он остался один, смрад коровьих испражнений в прелой соломе как будто начал ослабевать, а потом обернулся запахом свежего сыра – и он вдруг почувствовал такой голод, что был готов жевать собственную руку. Он доел остатки хлеба и после этого понял, что дело было не в голоде, а в чувстве одиночества. Тогда-то он и принял решение вернуться в Англию. Надо было найти что-то близкое сердцу – хотя бы для того, чтобы избавиться от этого гложущего чувства.

Дрейк затушил сигарету. Встал с постели и раздвинул шторы. Мостовая блестела, но дождь уже прекратился. Он поднял чемодан на кровать, щелкнул замком и достал из него початую бутылку джина. Поместив бутылку в карман плаща, он уже шагнул к двери, когда взгляд его задержался на письме.

Завтра, прошептал он. Завтра, я тебе обещаю.

Он покинул комнату и вместе с ней шум соседского скандала, спустился по лестнице и вышел в лондонскую тьму, которую теперь уже не разбавляли парящие аэростаты и рассекающие небо лучи прожекторов. Вышел в спокойную тишину послевоенной жизни.

6

Улицы были безлюдны. Ночь вымела с них все живое, как в давние годы это проделывала чума. Призрачные контуры зданий и людей еще виднелись на оставшихся после бомбежек пустырях, где сейчас росли маргаритки. Дрейк никогда не боялся призраков, в отличие от живых существ. Временами ему слышались шаги за спиной, но при взгляде назад он шарахался лишь от собственной тени, отбрасываемой уличным фонарем. Он свернул на Сент-Джон-стрит, и вдали показался собор Святого Павла. Город святых под управлением грешников, как говорили его тетушки. Возможно, они были правы, подумал Дрейк. Он добрался до погрузочных площадок мясного рынка. Здесь было пусто – только он сам да бумажные пакеты, кружившиеся на ветру.

Запустение его не удивило. Да и как он мог этому удивляться? Он же наблюдал бомбардировку Кана. Волна за волной самолеты сбрасывали бомбы на город, пока не сровняли его с землей, после чего солдаты вступили на узкие, заваленные обломками улицы под прикрытием завесы из дыма и пыли, а воздух содрогался от огненных смерчей, грохота падающих стен и жалобных воплей невидимых жертв. За время войны он более-менее привык к виду мертвых, но не к разрушению зданий. Сотни лет люди тщательно клали кирпич на кирпич, возводя то, что теперь уничтожалось в считаные минуты. А когда уцелевшие жители выбирались из подвалов и начинали приветствовать их криками и даже аплодисментами, ему в голову приходила дикая мысль: может, следует перед ними раскланяться? Нет, конечно, в те минуты он ни о чем таком не думал; подобные мысли появлялись лишь задним числом. С тех пор и началась дрожь в руках, он был в этом уверен. У каждого есть свой предел.

Не сбавляя шаг, он проследовал мимо больничных корпусов в направлении Олд-Бейли. Он и сам не знал, что ожидает увидеть, но, когда перед ним возник угловой многоквартирный дом с пабом на первом этаже, голова его закружилась почти как при морской болезни. Но появившийся в горле комок был добрым знаком, судя по тому, что следом защипало глаза, и он шмыгнул носом. Здесь он провел первые одиннадцать лет своей жизни – вместе с мамой, конечно. Две комнаты на двоих, этого им хватало вполне. Как бы он хотел открутить назад стрелки часов, вернуться в те годы и сказать это маме! Он услышал голоса и смех внутри паба и заглянул в окно. Там не было мистера и миссис Беттс, прежних владельцев, не было мистера Тоггса за пианино, не было Айрис и Лилли с их неприличными историями о постельных делах и о мужчинах вообще. Прошло шестнадцать лет, и все, кого он знал, давно исчезли. Но их забрала не война, а просто жизнь с ее перипетиями, и с этим ничего нельзя было поделать. Нет, он и не думал заходить внутрь, только не в эту ночь. Он закрыл глаза, слушая знакомые звуки дождя и шум проезжающих троллейбусов.

Позднее он бродил по улицам, где играл мальчишкой и где поджидал возвращения соседских мужчин с фабрик или из пабов, чтобы пройтись рядом, воображая их своими старшими братьями, а иногда и отцами. Эти моменты походили на лимонный леденец: кисло-сладкие моменты, когда его рот наполнялся слюной, а затем влажными становились и глаза. Потому что он знал: когда начнет смеркаться и придет время ужина, эти мужчины отцепят его от себя, как отрывают приставший к штанине репей, и вернутся к своим семейным очагам. А он будет снаружи через окна наблюдать эти сцены из чужой жизни – минуту-другую, иной раз дольше, – а когда занавес опустится, пойдет прочь, разочарованный и выбитый из колеи мучительным лицезрением того, чего не имеет он сам. И не будет иметь никогда. И такие моменты почему-то особенно сказывались на движениях его ног, которые переставали нормально функционировать: когда надо было бежать, он замирал как вкопанный, а когда требовалось постоять, вдруг срывался с места – и этот бег невесть куда казался наиболее подходящим занятием для мальчишки, не имеющего отца.

Мисси была единственным человеком, кому он об этом рассказал, и она заявила, что такие моменты делают нас сильнее. Она называла это антигеном – чем-то вроде прививки, предохраняющей от одиночества в будущем. Мисси часто говорила забавные и странные вещи, когда ее не сдерживало присутствие посторонних. Но потом и она исчезла, а нужный ему защитный антиген, увы, так и не был открыт учеными.

В последний раз он видел ее – черт, когда же это было? – осенью 1939-го? Неужели так давно? Она как раз выходила из «Савоя» – шикарная, как кинозвезда, с изящно завитыми локонами и так тонко перетянутой талией, что на нее было больно смотреть. Под ручку с ней дефилировал тот еще франт – весь из себя шик и блеск. При виде Дрейка она просияла и крикнула: Фредди! Никто, кроме Мисси, не называл его так. Покинув своего спутника, она бросилась к нему с раскрытыми объятиями и ярко-красной, искренней, широченной улыбкой.

А ты стал симпатягой, Фредди, сказала она. Я всегда знала, что ты им станешь.

Она дотронулась до его щеки, и он почувствовал, что заливается краской.

Мне девятнадцать, сказал он. Ухожу в армию – чем скорее, тем лучше.

Зачем тебе это нужно?

Кто-то ведь должен сражаться. Почему не я?

По сотне разных причин, красавчик.

Фредди рассмеялся.

Меж тем франт подозвал такси. Мисси отпустила руку Фредди и шагнула прочь.

Куда ты едешь? – спросил он.

В «Кафе де Пари». Там Кен Джонсон со своим джаз-бандом[13].

Хотел бы я его послушать.

Я бы тебя позвала, но…

Только скажи, я с радостью.

Ох, Фредди…

Он проводил ее до распахнутой дверцы машины.

Я не так одет, да? – сказал он.

Для меня ты хорош в любом наряде.

Она скользнула на заднее сиденье такси одним плавным движением, словно вся была сделана из шелка, как ее платье.

Вернись домой живым и здоровым, ты меня слышишь? Не забывай кланяться пулям, дурачок ты этакий.

Не забуду.

А как вернешься, найди меня, Фредди.

Где тебя искать?

В «Кафе де Пари», конечно же!

Теперь уже Дрейк перешел на бег. Промчался мимо Святого Павла, похожего на плавучий остров, дрейфующий в море слякоти. Далее по Годлимен-стрит до пересечения с Квин-Виктория-стрит. Воротник был поднят, и он не глядел по сторонам, прекрасно зная маршрут, – он мог бы пробежать здесь и с завязанными глазами. Соленый и сырой запах детства отдавался в ушах звоном сотни колокольчиков, и это был хороший звук даже притом, что он чувствовал себя отнюдь не лучшим образом. По узким проулкам с булыжной мостовой, где слабо светил один-единственный газовый фонарь, он двигался к пристаням; дыхание его было громким, как и голос его памяти, когда он достиг мокрых ступеней, спускающихся к Темзе.

Соберемся мы все у реки, У прекрасной, прекрасной реки…

И эта старая псина-река заметила его появление. Заметила в темноте, когда он мелькнул на фоне задних габаритных огней проезжавшего автомобиля. С поднятым воротником и опущенными плечами, он дул теплым никотиновым дыханием на заскорузлые руки. Нахмуренный лоб. Потерянный взгляд. Старая Темза прослезилась, и уровень воды в ней поднялся на горестный мутный дюйм.

Так не похож на того паренька, которого я знала прежде, сказала река.

Дрейк остановился у стены пакгауза, обращенной к воде. Река вздулась, поблескивая маслянистой поверхностью. Серебристые гребешки волн слизывали отсветы ночных огней и расплескивались на ступенях причала, забрызгивая носки его ботинок. Он ощутил знакомое тяжелое биение в груди и присел на корточки. И река замедлила бег, побуждая его наклониться ниже и прислушаться.

Не искушай ее, услышал он голос своей матери. Отступи назад! Она проникает в самые прочные из вещей и разрывает их на части – стену, дамбу, семью, что угодно, – она способна разрушить все, в том числе любовь. Держись от нее подальше, Фрэнсис Дрейк. Держись от нее подальше.

Его мать могла многое сказать о воде; она могла сказать многое об очень многих вещах, но не о его отце. Только то, что у него были синие глаза, он был моряком и он к ней не вернулся.

Дрейк откупорил бутылку джина. Сделал первый большой глоток и скорчил гримасу.

Как его звали, мама?

Хватит уже вопросов.

Как звали моего отца?

Счастливчик.

Это имя или прозвище?

Другого у него не было. А теперь спи.

Из трубы в реку сливались отходы с ближайшей тепловой станции; над городом плыла дымка испарений. Или то был смог, он не мог судить наверняка, но в любом случае все огни казались мутными и расплывчатыми. Знакомые краны на противоположном берегу замерли в меланхоличной неподвижности, как утомленные старцы, безучастно взирающие на город. Дрейк снял плащ и, подстелив его, уселся в тени под стеной склада. Этот мир был насыщен влагой, которая пробирала Дрейка до костей, как и воспоминания. Он поднес бутылку к губам. И вот уже он видит свою маму, бредущую сквозь туман по этому самому берегу. Ему одиннадцать лет, и он слышит, как мама зовет его отца, так и не вернувшегося домой. Он слишком юн, чтобы разобраться в происходящем, но он никому об этом не говорит из боязни, что маму упрячут в психушку. Целый месяц она вот так приходила к реке и звала. Потом однажды утром она не пробудилась, и мир уже никогда не вернулся к прежнему состоянию.

У нее было слабое сердце, сказал доктор.

Но Дрейк знал, что ее сердце вовсе не было слабым. Оно было просто слишком тяжелым и разорвалось под собственной тяжестью.

По мосту проехала повозка из пивоварни – он опознал ее по цокоту копыт, эхом доносившемуся сквозь дымку. Дрейк допил остатки джина. Пошатываясь, поднялся на ноги и швырнул бутылку в черную воду. Проследил, как она всплыла горлышком вверх и вскоре скрылась, уносимая течением в сторону Силвертауна, Уоппинга и далее в открытое море. Он совсем обессилел. Черт, да он был попросту пьян; в желудке как будто горел костер. Он двинулся в обратный путь – к уличным огням, к трезвому кафедральному величию Святого Павла, к холодной ночлежке с кричаще яркими хризантемами над кроватью.

На набережной обернулся и бросил последний, затуманенный алкоголем взгляд на Темзу.

И старая псина-река проводила его тяжким вздохом.

7

На следующий день Дрейка разбудил вой пылесоса в соседней комнате. Проклятье, теперь уже и по утрам нет покоя! Голова раскалывалась, внутренности горели, язык словно покрылся кирпичной крошкой. Он таращился на синие обои, пока не вспомнил, где находится. Поднял руку, чтобы взглянуть на часы. Черт! Он проспал обед.

Вы все еще там? – кричала миссис Марш, колотя кулаком по двери.

Да, все еще здесь, миссис Марш, промямлил он.

Он заплатил за ночлег и направился к Паддингтонскому вокзалу в попытке использовать с толком хотя бы остаток дня. Решил купить билет на самый первый завтрашний поезд в Корнуолл, а затем снять комнату где-нибудь рядом с вокзалом, чтобы уж точно не опоздать. Это все, что он смог придумать. Похмелье вгрызалось в мозг с крысиной жадностью; снова липкой волной накатило мучительное беспокойство.

Утренний час пик на вокзале давно закончился, и это избавило его от обычной толчеи при перемещении через кассовый зал. Подошедший к перрону поезд окутался облаком пара, и Дрейк прижался к стене, пропуская пассажиров и носильщиков. Взглянул на вокзальные часы. Положение стрелок напомнило ему о голоде, и тут же слева от себя он заметил буфет.

Он почти ничего не ел со вчерашнего завтрака, да и тот большей частью не задержался в желудке, переместившись на палубу парома. Заказал чай и булочку с беконом. Его тон не понравился буфетчице, проворчавшей, что слово «пожалуйста» вдобавок не помешало бы. Боже, если б она только знала! Дрейк обшарил карманы в поисках мелочи. Он вовсе не хотел быть грубым – просто экономил слова. Ему и так стоило больших усилий внятно сформулировать заказ и сдержать предательскую дрожь. Обхватив чашку двумя руками, он кое-как донес ее до столика, не пролив чай. Последний оказался темным и крепким – настоящий английский чай, не чета французскому пойлу, – и он сразу отпил большой глоток. Потом снова подошел к прилавку.

Вот ваша булочка с беконом, сэр, сказала буфетчица.

Дрейк взглянул на нее. Было ясно, что буфетчице он не нравится и что она не обманывается на его счет. Несмотря на французскую одежду и запах мятного леденца изо рта. Она понимала, какой жалкий субъект скрывается за этой внешней оболочкой.

Благодарю вас, сказал он. И приношу извинения. Тяжелая выдалась ночь.

И тяжелое утро, насколько я вижу.

Вся жизнь такова, сказал Дрейк, вымучивая улыбку.

Надеюсь, теперь ты не будешь в претензии? – подумал он и, вернувшись к столу, начал торопливо есть. Посмотрел на буфетчицу, которая убирала посуду с соседнего столика, и головная боль отпустила при виде ее подрагивающих грудей и округлых бедер. Но когда она удалилась за прилавок, мрачное настроение снова взяло верх. Как загипнотизированный, он не мог оторвать взгляд от вокзальной суеты за окном. Доев последний кусочек, он закурил сигарету. В голове как будто начало проясняться.

И в этот самый момент за окном появилась блондинка. Она привлекла его внимание, потому что замедлила шаг и повернулась, чтобы взглянуть на свое отражение в запотевающем стекле. Без тщеславия, скорее для проверки, словно она была привидением, вновь обретшим телесную форму и желающим убедиться в собственной реальности.

Мисси? Дрейк вскочил и опрокинул чашку. Нет, это невозможно. У него, должно быть, помутился рассудок. Он кое-как промокнул носовым платком пролитый чай, сел на место и постарался взять себя в руки. Закурил еще одну сигарету, но тут же раздавил ее в пепельнице – вкус показался отвратительным. Он быстро встал из-за стола. Черт возьми, это была она, никаких сомнений! В дверях ему заблокировала путь пожилая пара с огромным чемоданом, но орать на них диким голосом все же не стоило. Пробегая мимо окна, он на миг встретился глазами с буфетчицей; во взгляде ее была смесь жалости и презрения.

Только что к перронам подошли сразу два состава, и все вокруг наполнилось суматошным движением, шумом и отработанным паром.

Мисси! Мисси, постой! – кричал он.

Однако его голос тонул в общем гвалте, дребезжании тележек с багажом и клубах паровозной сажи. Дрейк остановился, чтобы перевести дыхание. Мисси нигде не было видно. Оглядевшись по сторонам, он сделал выбор в пользу метро и помчался вниз по ступенькам. Быстро взял билет и на слабеющих ногах добежал до развилки подземного перехода. Восточное направление или западное? До него донесся знакомый гул подъезжающего поезда метро. Ну же, Дрейк! Восток или запад? Гул становился все громче. Восток или запад? Он побежал к восточной платформе. Скорее всего, она едет на восток.

Платформа была забита людьми. Его быстрое продвижение через толпу сопровождалось гневными возгласами и взглядами. Мисси он не увидел, – должно быть, она все-таки поехала на запад. Он прислонился к стене и ощутил первую волну воздуха из тоннеля, вслед за которой появились ходовые огни и, наконец, сам поезд. В суматохе он потерял свою шляпу, а когда нагнулся, чтобы разглядеть ее среди мельтешащих ног, вдруг заметил Мисси. Она невозмутимо поднялась со скамейки и, глядя в зеркальце, легким мазком подкрасила и без того идеальные алые губы. Он облегченно рассмеялся. Выглядела Мисси лучше некуда.

Люди плотно набились в вагон. Она вошла в левую дверь, а его оттеснили к правой. Какой-то мужчина уступил ей место и предложил сигарету. Она приняла и то и другое, села и поместила на колени свою сумочку. Дрейк наблюдал за ней с другого конца вагона. Он испытывал неловкость и в то же время радостное возбуждение. Шляпа была низко надвинута на лоб. Он глядел сквозь годы, и этот взгляд в прошлое непроизвольно сопровождался нарастающим напряжением в районе ширинки.

Он отчетливо помнил, как впервые ее увидел. Это случилось вскоре после смерти мамы. Ему тогда было одиннадцать, и он перебрался жить к своим тетушкам. В тот день она без стука ворвалась в его комнату – этакая беспардонная красотка шестнадцати лет – и с ходу представилась.

Я Мисси Холл, твоя четвероюродная сестра. Не волнуйся, дальнее родство не помеха браку.

И громко расхохоталась, а потом вытащила пачку сигарет из кармана школьной курточки. Подошла к окну и широко распахнула створки. Закурила и выпустила струю дыма.

Нам с тобой надо держаться вместе, Фрэнсис. Я ведь тоже сирота.

Он ненавидел это слово. Он еще не был к нему готов.

Еще один год в школе, и потом я поимею весь этот мир, сказала она. Между прочим, имя Фрэнсис подходит и для девчонок, ты это знал? Лучше я буду звать тебя Фредди, ты не против?

Он был не против, и так оно повелось. Немного погодя, улучив момент, когда тетушки утратили бдительность, Мисси потащила его к Темзе и по прибытии на место мигом сбросила верхнюю одежду под благодатной сенью Тауэрского моста.

Давай за мной! – крикнула она и с плеском забежала в воду.

Фредди отдал бы все, что угодно, за возможность присоединиться к ней – что угодно за то, чтобы стать смелее и старше, – но вместо этого так и остался стоять одетым, еще глубже зарыв носки ботинок в надежную береговую гальку. Он взирал на бледные худосочные тела юных купальщиков, которые с разбега ныряли в волны, поднятые проходящим буксиром. Похоже, они получали от этого удовольствие.

В чем дело, Фредди? Ты умеешь плавать? – спросила Мисси, выходя из воды.

Нет. Не умею.

Хочешь, я тебя научу?

Нет, спасибо, сказал он и подал ей полотенце.

Он смотрел, как на ней высыхает купальник, как она ежится и хватает ртом воздух при холодящем кожу порыве ветра. Он смотрел, как она тянется за сигаретой, и успел подсуетиться с огнем: схватил коробок, зажег спичку и дал ей прикурить в сложенных чашей ладонях.

Это ли не жизнь? – подумал он, озаренный ее улыбкой.

Массовый исход пассажиров на станции «Кингз-Кросс» поставил Дрейка перед дилеммой: оказаться у нее на виду в опустевшем вагоне или перейти в соседний. Он выбрал второе и стал следить за ней через окошки в торцах вагонов. Как она кладет ногу на ногу. Как она поправляет прическу. Как она одергивает край безукоризненной твидовой юбки.

В другой раз, примерно год спустя, это был уже дразнящий вызов. Мисси сказала ему через пару минут заглянуть к ней в комнату, и там он увидел ее лежащей на кровати в желтом круге света от лампы. Без блузки, с обнаженной грудью; только монетка балансировала на ее левом соске.

Возьми ее ртом, сказала Мисси. Возьми ее ртом, и монета твоя, Фредди.

Сначала он занервничал и испугался, чувствуя, что это неприлично и даже как-то гадко, но потом встал на колени перед кроватью, наклонил голову, открыл рот и коснулся губами ее теплой кожи вокруг монеты. Он уже захватил ее, но Мисси прижала его голову к своей груди, и он ворочал языком монету, пока плоть, металл и тепло не слились в одно целое. Оба замерли и затаили дыхание, услышав приближающиеся шаги и голоса тетушек, и облегченно выдохнули, когда те прошли мимо двери комнаты. И только после этого, в полумраке, дразнящий вызов сменился простой откровенностью.

Это размер твоего сердца, сказала Мисси, обводя его ладонь своим указательным пальцем. Люби в свою меру.

В мою меру чего?

Того, что ты сможешь удержать. Если ты чувствуешь боль, значит эта любовь тебе не под силу. Ты не сможешь ее удержать. Захватишь чуть больше горсти, и ты уже в беде. Понимаешь? Ты меня слушаешь или ты уснул?

Я слушаю.

Что я сейчас сказала?

Ты сказала держать крепче.

Он услышал ее смех.

Ладно, хватит, сказала она.

Он вернул ей монетку.

Можно попробовать еще раз? – спросил он.

А где твое «пожалуйста»?

Пожалуйста, сказал он.

И снова наклонился к ее груди, а когда поднял голову с зажатым в зубах шестипенсовиком, вдруг решился на то, о чем ранее не мог и помыслить. Монета выпала из его рта, который затем нашел ее губы и впервые ощутил, как ему показалось, вкус настоящей жизни за пределами этих унылых стен, за пределами его самого. Он любил ее, и в этом был весь смысл всего на свете.

Она ответила на поцелуй, и весьма пылко. Он почувствовал ее язык у себя во рту; ощущение было приятным, и оно распространилось по телу, начало пульсировать у него между ног, но внезапно она вздрогнула всем телом и сбросила его с кровати на пол. А затем уставилась на него с потрясенным видом. То, что она почувствовала на его губах, не было вкусом страсти – то был вкус молозива. Так она узнала о своем состоянии, и это стало причиной ее стремительного отъезда.

Холодным мартовским утром, когда жизнь вокруг только начинала пробуждаться, его жизнь подошла к концу. На бумажке, подсунутой под дверь, ее рукой было написано:

«Не слишком увлекайся, Фредди…»

Однако он уже слишком увлекся.

«И никогда не забывай меня».

Никогда. Никогда. Никогда.

«Ливерпуль-стрит». Дрейк тупо уставился на табличку с названием станции. И лишь в самый последний момент перед закрытием дверей заметил, что Мисси вышла из вагона. Он успел всунуть свой чемодан между сходящимися створками, заставив их вновь распахнуться, и выскочил на платформу. Мисси шла впереди, ее платиновые волосы покачивались в такт шагам. Он чуть сдвинул назад шляпу, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и пошел следом, сохраняя дистанцию.

Она пересекла станционный вестибюль в направлении Бишопсгейтской лестницы. Когда она наверху исчезла из виду, он ускорился, прыгая через ступеньки, и в сумеречном свете разглядел ее переходящей улицу. Перед полицейским участком она ненадолго задержалась, как будто раздумывая, но, похоже, изменила решение и направилась по Брашфилд-стрит, мимо фруктового рынка. И вдруг остановилась. Он отвернулся, присел и сделал вид, будто завязывает шнурок. Она двинулась дальше, и он последовал за ней до Коммершиал-стрит, где она взмахом руки поприветствовала какую-то женщину перед входом в бар «Десять колокольчиков». Уже собравшись перейти улицу, она вновь остановилась, словно что-то вспомнив. С каждой пройденной улицей, казалось, один за другим отслаиваются, как шелуха, прошедшие годы. Резко свернув налево, она прибавила шагу. Свернула на Фолгейт-стрит, потом сделала еще один поворот и пошла в противоположном направлении…

Черт, этого не может быть, подумал Дрейк.

Но так оно и было.

Когда он вывернул из-за угла, на улице не было никого, кроме Мисси.

Она стояла посреди проезжей части, глядя на дом, который покосился, привалившись боком к соседним развалинам, – калека, лишь чудом еще не упавший. Именно так она и называла его, будучи в легком подпитии или в печали: дом-калека. Утечка и взрыв газа почти преуспели там, где не справились бомбы Гитлера.

Неосторожные слова уносят жизни, и непогашенные сигареты с ними в этом заодно, подумала Мисси, закуривая.

Затем подняла камень и бросила его в заколоченное окно. Она и сама не знала, почему так ненавидит этот дом, в свое время служивший ей пристанищем. Но он заставлял ее чувствовать себя ненужной и оскверненной в ту пору, когда всем ее достоянием была только юность.

Шаги за спиной прозвучали громко и зловеще на фоне ее мыслей. Она не обернулась. Только расправила плечи и выпрямила спину, став чуть выше.

Что вам нужно? – спросила она. Я заметила, что вы меня преследуете. Я могла бы обратиться в полицию, но это не в моем стиле. Никогда не было в моем стиле. Но у меня в кармане нож, и я…

Мисси, тихо произнес он.

…и я пущу его в ход, не сомневайтесь.

Он повторил ее имя. И вышел из тени детства в ее нынешний свет.

Фредди? – вымолвила она.

А он ничего не смог сказать, потому что сердце вдруг подскочило в груди и комом застряло у него в горле.

8

Они заняли столик в углу паба, за окнами которого вступала в свои права ночь. Звуковой фон был ненавязчивым и расслабляющим: болтовня завсегдатаев, звон бокалов, обмен дежурными шутками, потрескивание дров в камине. Время от времени кто-нибудь срывался на громкий хохот, который по цепочке заражал остальных и описывал круг по залу на манер детской игры в салочки. Дрейк и Мисси были даже рады этим отвлечениям, поскольку оба толком не знали, что сказать. Они выглядели уставшими и измотанными, но не замечали этого, искренне радуясь встрече. И они цеплялись за прекрасные минуты молчания, прежде чем следующая фраза вернет их в мир косноязычной прозаической обыденности.

Все еще не могу поверить, что ты здесь, сказала она.

Фредди ухмыльнулся. Поднял кружку и сделал первый глоток.

Да уж, вот это пиво так пиво! – сказал он и вытер пену с верхней губы.

Стало быть, ты повидал мир, Фредди!

Было дело.

И ни единой строчки за все это время.

Он улыбнулся, пряча под стол трясущуюся руку.

Когда ты вернулся? – спросила она.

Вчера.

Только вчера?! Что тебя так задержало?

Сам не знаю.

Большинство вернулось еще год назад. А кое-кто и раньше.

Да, я в курсе. Просто я не знал, ради чего мне возвращаться.

А я уже не в счет?

Я думал, ты погибла.

Что?! Почему?

Из-за «Кафе де Пари». Когда я узнал, что его разбомбили, я сразу подумал о тебе. Я подумал, что тебя больше нет.

Мисси потерянно молчала.

Ты же сама сказала, что будешь в этом клубе.

Я так говорила?

А ты не помнишь?

Это было так давно, Фредди.

Понимаю.

В другой жизни.

Да, согласился он и отхлебнул пива.

Могу поспорить, на самом деле ты просто закрутил там любовь. Это тебя и задержало.

Фредди улыбнулся.

Это не так.

Я тебе не верю.

Почему же тогда я вернулся, если у меня там любовь?

Все кончается рано или поздно.

Не в моем случае, сказал он, глядя ей прямо в глаза. У меня ни с кем не было связи, Мисси. Ничего стоящего упоминания.

Очень жаль. Тебе это пошло бы на пользу.

Ты так думаешь?

Я хорошо тебя знаю.

И он улыбнулся, потому что Мисси действительно хорошо его знала, и было очень приятно вдруг обнаружить, что есть еще на свете кто-то близкий, кого волнует твоя судьба. На душе потеплело, он почувствовал себя свободнее, ослабил узел галстука и закатал рукава рубашки. А потом протянул руку и легонько дотронулся до щеки Мисси.

Ты прекрасно выглядишь, сказал он.

Я?! Не говори глупости.

Ты совсем не изменилась.

Да неужели?

Увидев тебя на Паддингтонском вокзале, я подумал: Какая же она классная!

«Какая же она классная?» Что с тобой? Тебе снова двенадцать?

Фредди рассмеялся.

Однако я сказал правду. Откуда ты сейчас приехала?

Из Оксфорда.

А там что делала?

Кое-кого навещала.

Кое-кого?

Это не то, что ты подумал.

А что я подумал? – спросил Фредди с ухмылкой.

Видишь ли, три дня в неделю я занята в конторе на Флит-стрит. Работа не пыльная. Ну а в свободное время подрабатываю моделью.

Для журналов мод?

Она засмеялась.

Для этого я опоздала лет на десять. Нет. Я позирую для одного старого чудака, которому почему-то нравится рисовать именно меня. За приличную сумму. Не смотри на меня так, Фредди, я знаю этот взгляд. Ты пытаешься все испохабить, хотя ничего такого здесь нет. Я натурщица, и это вполне достойное занятие. А он солидный и уважаемый человек. Он ко мне ни разу не притронулся, только смотрит. Лишь однажды попросил меня приспустить бретельки.

Ты это сделала?

Конечно.

И что?

И ничего. Обычно я позирую в ночной рубашке. Сажусь перед теплой батареей за компанию со старым полосатым котом, а он рисует, накинув что-нибудь мне на плечи.

Что, например? – спросил Фредди.

Шаль, платок, однажды было меховое боа. Да что угодно. Но когда я потом смотрю на картину, в ней нет комнаты, где я сижу. Нет батареи, нет книжного шкафа. Все исчезает, кроме меня. Он рисует совершенно другой мир. Например, сейчас он сделал фоном сельский пейзаж, только не английский, а где-то в других краях. Широкий горизонт, странные деревья и красная земля под ногами, а солнце такое яркое, что режет глаза. Вдали синее-синее море. Хотя нет, он предпочитает слово «океан». И, глядя на этот пейзаж, я чувствую запах моря. Такой у него талант внушения. И ты знаешь, мне нравится, как он меня изображает. Нравится то, что он во мне разглядел. На картине у меня голова обвязана платком и никакой косметики. И я пристально смотрю на что-то – вот только он не нарисовал, на что именно. Можешь себе представить, Фредди? Это завораживает. И точно так же, как он увидел нечто особенное во мне, я вижу в картине его особый мир. Мир, из которого он не хочет возвращаться. Искусство создает свой собственный порядок вещей, я так думаю.

Порядок вещей?

Да. Или, быть может, воссоздает. Через искусство он возвращает правильный порядок в свою жизнь. Он видит ту жизнь, которую должен был бы прожить. Это сродни мечтам и снам, но только перенесенным на холст. Он не воображает себя новым Пикассо, он просто борется с одиночеством. Полагаю, из меня тоже мог бы выйти неплохой живописец.

Мисси залпом допила свою кружку.

Повторим? – сказала она. Теперь моя очередь платить.

Она выскользнула из тесного пространства между столом и скамьей и поплыла к стойке бара через море направленных на нее глаз. Фредди не удивился тому, что мужчины на нее смотрят, – так было всегда. Но сейчас он заметил, что некоторые из них поглядывают и в его сторону, выясняя, с кем пришла сюда эта женщина. Он повернулся к Мисси, улыбаясь ей и намеренно выставляя себя напоказ. Он понимал, насколько это глупо, но не мог удержаться – уж очень давно он не чувствовал себя так хорошо, как в эти минуты. Когда Мисси вернулась с выпивкой, он подвинул к себе стол, чтобы ей было удобнее сесть на место. Потом закурил с довольной ухмылкой на физиономии.

Французские сигареты, заметила Мисси и подмигнула ему. Слишком пижонские для такого заведения.

Закуришь? – предложил Фредди.

Почему бы нет?

Он поднес ей зажигалку. Она придержала его руку, чтобы остановить дрожь.

У тебя руки строителя, сказала она.

После школы учился этому делу. В основном плотницкие работы.

Что ж, голод тебе не грозит. Людям всегда будут нужны столы.

Ты в этом уверена? – засмеялся он.

Расскажи мне, что случилось с тетушками, попросила Мисси с некоторой запинкой. Куда вы все уехали?

В Нортумберленд. Года за три до войны. Они сняли коттедж с небольшим участком земли.

И что дальше? Или это конец истории?

Боюсь, что так.

И тебе нечего добавить?

Нечего. Потом все пошло прахом.

Нет, это для нас все пошло прахом, Фредди, а они были нашей историей. Это нам достались прах и кровь! А они потягивали пиво и смеялись.

Я рада, что ты вернулся, сказала она после паузы.

Я тоже этому рад.

И, в порыве чувств уподобившись прежней Мисси, она потянулась к окну и написала пальцем на запотевшем стекле: «Фредди дома 1/11/47».

Теперь этот факт задокументирован, сказала она, поворачиваясь, и в этот самый миг поверх его плеча увидела на входе в паб знакомое лицо из прошлого. Джини? Первым инстинктивным побуждением было броситься к своей подруге – но ведь они больше не были подругами, не так ли? Джини быстро проследовала через зал к туалету. Это что, такой оригинальный намек: исчезни отсюда или вляпаешься в дерьмо?

С тобой все хорошо? – спросил Фредди.

Более чем хорошо, быстро ответила она.

Ты выглядишь так, будто увидела привидение.

Их вокруг полным-полно, Фредди, сказала она и стала быстро собирать вещи, мысленно проклиная себя за неудачный выбор паба.

К моменту их ухода бусинки конденсата, скатываясь по оконному стеклу, сделали надпись неразборчивой.

9

Они достигли дома Мисси до начала ливня, когда над улицами уже пронеслись первые раскаты грома. Мисси взяла его за руку и тихонько повела по узкой лестнице на второй этаж, пояснив, что, если их застанет мисс Каджеон, выйдет скандал, как на прошлой неделе.

А что случилось на прошлой неделе? – шепотом поинтересовался он, но Мисси не среагировала на этот вопрос.

Я скажу ей, что ты мой брат.

Фредди покоробило от этого слова.

Открыв дверь, Мисси жестом пригласила его войти и снять ботинки. Роль коврика в прихожей играл старый выпуск «Радио Таймс»[14]. Его плащ она повесила на крючок с внутренней стороны двери.

Располагайся, как тебе удобно, прошептала Мисси.

В комнате имелись кровать и кресло. Фредди выбрал кресло, а она подошла к нише возле окна и зажгла газовую горелку. Тепло на удивление быстро растеклось по комнате. Сполоснув руки над раковиной, она наполнила чайник. Потом сняла серьги и протанцевала с чайником вокруг Фредди. Ей было явно не в новинку принимать у себя мужчину. Бедрами она крутила, как заправская стриптизерша. И он испытал приступ ревности – даже по прошествии стольких лет.

Сдвинься немного вперед, сказала она и протиснулась мимо кресла к платяному шкафу.

Мисси велела ему отвернуться, пока она переодевается. Фредди воспользовался этим, чтобы осмотреться и получить представление о том, как она живет. Фото Кларка Гейбла в рамке занимало почетное место напротив железной кровати, – похоже, ей нравилось просыпаться под взглядом голливудского секс-символа. Птица в подвешенной над окном клетке хранила безмолвие – ни намека на песню или щебет. Была здесь и небольшая книжная полка, только вместо книг на ней размещались туфли, радиоприемник «Филипс» и свежий номер «Мелоди Мейкер»[15]. На прикроватной тумбочке, рядом с пепельницей и настольной лампой, стоял объемистый флакон духов. На полу под столом он заметил грелку, пару теплых носков и открытую банку консервированных груш. Бытовые мелочи спрятаны подальше от посторонних глаз. По всем признакам это была жизнь, никогда не знавшая супруга. Жизнь, никогда не знавшая детей.

Поговори со мной, Фредди. Как-то странно спустя все эти годы видеть тебя сидящим в моем кресле.

Мне это не кажется странным.

А мне кажется.

Как зовут птицу? – спросил он, осторожно просовывая палец между прутьев клетки.

Бадди, сказала Мисси.

Привет, Бадди, сказал Фредди и прищелкнул языком.

Он больше не поет, сказала Мисси.

Почему так?

Не знаю. Однажды взял и перестал петь. И не объяснил почему.

Фредди посмотрел на птицу, которая, нахохлившись, сидела рядом со своим искусственным подобием. Клетка была роскошная, больше подходившая для какого-нибудь расфуфыренного какаду, чем для обычной коноплянки. Малиновые и бурые перышки казались жалкими и тусклыми на фоне ярко-желтой пластмассовой канарейки, составлявшей ей компанию.

Вторая птаха тоже ни гугу. Чего ты хочешь от Бадди? – заметил он.

Мисси появилась из-за дверцы шкафа в простом домашнем платье зеленого цвета. Одновременно засвистел чайник.

А ты все такой же дурачок, сказала она, мимоходом взъерошив его волосы.

Он наклонился, не вставая с кресла, подтянул поближе свой чемоданчик, порылся внутри и вынул бутылку коньяка.

Вот, я припас выпивку.

На какой случай?

На случай хорошего дня.

Так сделаем день еще лучше.

Она убрала чайник с плиты и вручила Фредди штопор с костяной ручкой.

Ты выглядишь счастливым, сказала она, снимая пару чашек с крючков над раковиной и водружая их на журнальный столик между кроватью и креслом. Он откупорил бутылку и налил коньяк.

За нас, сказала она.

И эти два слова прозвучали для него прекрасной музыкой.

Мисси задернула шторы, отгородившись от внешнего мира. В резком свете лампочки – и по контрасту с ее облегающим фигуру платьем – мятые ветхие шторы смотрелись особенно жалко. Все здесь, включая хозяйку, подернулось пылью минувших, лучших дней. Она посмотрела на Фредди, задремавшего на ее кровати.

Перед тем она спросила его, что приготовить на ужин.

Удиви меня, сказал он.

Она открыла шкафчик рядом с плитой, извлекла оттуда куриное яйцо и продемонстрировала его Фредди.

Помнишь, как еще недавно они ценились на вес золота?

И оба рассмеялись, потому что им так много нужно было сказать друг другу – и почему бы не начать с яйца? Все эти тягостные военные дни, все эти ночи, проходившие в беспрестанных метаниях: что-то сделать здесь, что-то там и еще успеть в кучу других мест. Тут она испытала болезненный укол стыда. Это из-за того, что снова увидела Джини. В попытке приглушить боль она положила руку на живот. Чувство никогда по-настоящему не отпускало, верно? Потому что оно таилось во тьме, недоступное лучам света. А вот он, спящий на постели, как дитя, – он был светом. Мисси отвлеклась от приготовления ужина, села и налила себе изрядную порцию коньяка.

Сейчас она уже не помнила, кто из них первым упомянул о бомбоубежище, она или Джини; да это и не важно – обе они были дрянными девчонками, вполне достойными друг друга. Впрочем, то место приобрело соответствующую репутацию еще до их первого появления там, а впоследствии они уже пристрастились к этому своего рода таинству, не приобщая к нему прочих друзей. Это была их постыдная тайна, сродни знанию о дурной болезни – которую, кстати, там запросто можно было подхватить.

В первые недели после открытия бомбоубежища эвакуация происходила хаотично и спонтанно; порой тысячи людей вытягивались очередью перед зданием биржи еще до того, как начинали выть сирены. Они с Джини рука об руку молча переступали порог. Кто-то оживленно болтал, кто-то бродил туда-сюда, семьи с детьми держались вместе и старались делать вид, что все нормально. Но им с Джини не было нужды в разговорах – они четко знали, куда и зачем идут. Надушенные и при полном макияже, они спускались по винтовой лестнице в темный подвал, где застарелые фруктово-овощные миазмы смешивались со всеми типами человеческих запахов.

Семьи и одинокие старики предпочитали держаться в свете ламп, где люди подбадривали друг друга песнями и забавными историями. Иные же предпочитали укромные ниши, где если что и освещалось, то лишь карты и деньги, но не лица. Именно в такие ниши направлялись они с Джини, шаркая ногами по полу, чтобы не оступиться в ненадежном мраке. Они стремились к редкой возможности свободы. К возбужденному трепету после первого невидимого прикосновения.

Они находили нужное место по характерному запаху из смеси женской парфюмерии, мужского одеколона и похоти. Мисси была вся на нервах, ноги подкашивались. Перед походами сюда она всегда полностью опорожнялась, поскольку не могла доверять себе – только не в этом месте, где могло случиться все, что угодно.

Она никогда не знала, рядом ли Джини, потому что здесь никто не подавал голоса. Но она слышала дыхание и чувствовала движение, происходившее сзади, спереди и по бокам от нее. Никаких спичек, зажигалок или фонарей. Здесь царила тьма и соблюдалась анонимность. Для каждого из них это был маленький гадкий секрет, и никто не желал его раскрытия.

По поведению мужчин она сразу угадывала тех, кто уже бывал здесь ранее. Эти времени даром не теряли: огладив бедра и зад, сразу тянулись к груди. Джемперы задирались как можно выше, рты находили друг друга. В большинстве случаев от них несло алкоголем, но как-то раз, в одно из последних посещений, она уловила в мужском дыхании запах лука; и неожиданно ей это понравилось, поскольку сама она уже давно не пробовала свежий лук. И она продлила поцелуй, с наслаждением втягивая острый луковичный дух. После первых походов в бомбоубежище она взяла за правило не надевать панталоны, оставляя только чулки и пояс, что упрощало процесс. Одежду никогда не снимали полностью, только расстегивали, задирали и приспускали все, что требовалось. Стоило только чужой руке проскользнуть между ног, и пальцы оказывались внутри нее – смесь возбуждения и стыда, страха и отвращения, – а затем появлялось это влажное чувство, заставлявшее ее раздвинуть ноги, приподняться и сесть верхом на член незнакомца, чье желание обострялось постоянной близостью смерти. Она впивалась зубами в материю пиджака или мундира и не издавала ни звука, а когда все заканчивалось и партнер уходил, очищала себя надушенным носовым платком и гадала, кем был этот мужчина. Ничего удивительного, если он был солдатом или еще кем-то связанным с армией, ибо таковые составляли большинство, – получив увольнение, они прямиком направлялись в подобные места с конкретной целью. Куда больше ее занимала их предполагаемая внешность: был ли невидимый любовник красив собой, или уродлив, или так себе, ничего особенного? Может, это был мужчина, на которого она и не взглянула бы при дневном свете. А может, он вызвал бы у нее отвращение. В глубине души ей даже нравился последний вариант.

А теперь они с Джини больше не были подругами. Да и как они могли ими оставаться? В ту пору они просто не надеялись выжить и не думали о возможном разоблачении впоследствии. Черт, как же Мисси по ней соскучилась! Но Джини стала респектабельной и благопристойной особой. Вышла замуж за полицейского, родила ребенка. Так что теперь, завидев друг друга, они расходились по противоположным сторонам улицы. Или покидали паб. На худой конец, прятались в туалетах. Оно и к лучшему. Стыд остается стыдом, и никакими парфюмерными ухищрениями его не заглушить.

Фредди пошевелился. Она загасила сигарету и поднялась, чувствуя себя очень уставшей. Потом открыла банку консервированной ветчины и стала нарезать ее аккуратными толстыми квадратиками.

10

Фредди слышал, как разбивается яйцо, как открывается консервная банка и льется в чашку коньяк. Он лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к таким приятным звукам кухни – звукам домашнего уюта и присутствия близкого человека. Наконец он приподнял веки, но постарался не шевелиться, чтобы не мешать Мисси, которая потягивала коньяк в задумчивом одиночестве. А потом наблюдал, как она режет кусочками ветчину и насыпает на блюдце панировочные сухари; как подходит к его чемодану и аккуратно вынимает оттуда сложенные рубашки, пару брюк, мыло и бритву; как разворачивает листок бумаги и глядит на слова, написанные ее собственной рукой в то бесконечно далекое мартовское утро.

Все в порядке? – спросил он сонным голосом.

Мисси вздрогнула.

Да, я искала спички…

Они в самом низу.

…и потом отвлеклась.

Ничего страшного, сказал он.

Сунула нос в твои вещи.

У меня нет от тебя секретов.

Она еще раз взглянула на записку, прежде чем ее свернуть.

Все время хотел спросить: где ты обреталась?

Когда?

Когда ты меня оставила, сказал он, кивком указав на записку. Я ведь был еще ребенком.

Я тоже, сказала Мисси и убрала сложенную бумагу обратно в чемодан. Я поехала туда, где меня никто не знал и где я никогда больше не появлюсь.

А потом?

А потом я вернулась. Жила на юге Лондона, устроилась в бюро газетных вырезок на Флит-стрит – неподалеку от места, где работаю сейчас. Тоже была неплохая работа. Подружилась с одной женщиной, Джини, которая уговорила меня вместе поселиться в Ист-Энде. Собственно, вот и все. К тому времени тебя и тетушек уже не было в городе.

Спички в самом низу, напомнил Фредди.

Ах да.

Она порылась в глубине чемодана и нашла коробок, засунутый за подкладку. Там же обнаружился грязный потрепанный конверт, адресованный доктору Джеймсу Арнольду.

Монаший Пригорок, Чепел-стрит, Труро, Корнуолл, прочла она вслух. Только представь себе жизнь в месте под названием Монаший Пригорок. Звучит мило, не так ли? Зачем это тебе?

Я обещал доставить письмо по адресу. Вот почему я был на вокзале, когда тебя заметил. Я покупал билет.

До Корнуолла?

Да.

Фредди поправил подушки и сел на постели.

От кого письмо?

От его сына.

Он погиб?

Да.

Он был твоим другом?

Нет. Я случайно с ним встретился.

И он отдал письмо случайному знакомому?

Так уж вышло. Он был смертельно ранен, мы немного поговорили, вот и все. Думаю, он знал, что не выживет. Хотел, чтобы письмо наверняка дошло до его отца. Потому и попросил меня.

Отправить его с почтой?

Нет, доставить лично.

А что в письме?

Понятия не имею.

Разве тебе не хочется узнать?

Это личное.

Ты должен доставить его поскорее, сказала Мисси.

Да, я выезжаю завтра.

Это правильно.

Или послезавтра. А может, в понедельник. Да, я отправлюсь в понедельник, сказал он, спуская ноги с кровати и приглаживая рукой волосы.

А это что такое? – спросила Мисси.

Фредди взглянул на картинку, которую она показывала. Это был коллаж: губы, глаза, нос, борода и шевелюра, вырезанные из разных журналов и наклеенные на лист бумаги так, чтобы сформировать мужское лицо.

Аккуратнее с этим, Мисси.

Кто это?

Никто конкретно. Но имеет большое значение.

Слегка смахивает на тебя.

Теперь уже ты говоришь глупости.

Мисси внимательно разглядывала картинку.

Это похоже на плакат «Объявлен в розыск» из какого-нибудь ковбойского фильма. Руки вверх, мистер!

Он поднял руки, но почувствовал себя неловко, когда она расхохоталась.

Это всего-навсего нелепая картинка, сказал он, улыбаясь. Один маленький мальчик сделал это много лет назад. И я повсюду ношу ее с собой как талисман. Так уж повелось. Пожалуйста, верни ее на место.

Я и не знала, что ты так суеверен.

Теперь будешь знать.

А кто этот мальчик?

Сейчас уже не важно. Его давно нет.

Извини, сказала она, протягивая ему картинку.

Фредди бережно сложил ее и поместил в чемодан. А когда обернулся, ее лицо было совсем рядом, их губы почти соприкасались.

Мне очень жаль, Фредди.

Он потянулся к ней с поцелуем, но Мисси вдруг отстранилась с таким видом, слово это был ничего не значащий секундный порыв.

Ужинали при свечах. Их мерцающий свет изменил облик неряшливой комнаты; и они сами изменились в полумраке. В окружении теней они сидели за столом и ели обжаренную в сухарях ветчину с отварным картофелем и зеленым горошком – никаких кулинарных изысков. Однако Фредди подчистил свою тарелку вплоть до последней горошины.

Настоящее пиршество! Я мог бы еще раз съесть столько же, сказал он.

И поцеловал ей руку, которую она не отняла, поскольку это вышло очень мило и как-то по-мальчишески.

Фредди убрал со стола и занялся мытьем посуды в раковине. Мисси включила радио, настроив его на малую громкость.

Потанцуй со мной, сказала она.

Я никудышный танцор.

Да мы будем просто раскачиваться из стороны в сторону. Все умеют раскачиваться, даже ты.

Она вытянула его руки из мыльной воды и положила их на свою талию, при этом безжалостно запятнав платье. И они начали раскачиваться. Из стороны в сторону. Под песню о глупых вещах, пробуждающих воспоминания. И Мисси мурлыкала в унисон с Билли Холидей[16].

Я никогда не забывала о тебе, Фредди.

Я никогда не забывал о тебе, Мисси.

Они продолжали качаться, с закрытыми глазами вдыхая и вспоминая запах друг друга. Внезапно раздался стук в дверь, и они застыли как вкопанные. Мисси приложила палец к его губам.

У вас там опять кто-то есть, мисс Холл?

Никого, мисс Каджеон, просто я танцую со своими воспоминаниями. Вы же знаете, как это бывает.

Мисс Каджеон действительно знала, как это бывает, ибо ее саму иногда по ночам преследовали неугомонные воспоминания. Именно тогда – то есть именно поэтому – она напивалась в отчаянной попытке их приглушить.

11

Взрыв прогремел незадолго до полуночи. Фредди спросонок подскочил, больно ударился локтем о пол и вполголоса выругался. Сердце бешено колотилось. В первый момент он не мог сообразить, где находится, – такая потеря ориентации была обычным делом, когда он просыпался на полу каких-то комнат в каких-то городах. Он сел и протер глаза. Снаружи доносились звуки фейерверка. Он нашарил пачку сигарет, поискал зажигалку в карманах брюк, но нашел только пригоршню медяков. Спички обнаружились на подоконнике. Сквозь шторы россыпь зеленых и синих огней высвечивала контуры церковного шпиля. Он с удовольствием сделал первую затяжку и заметил, что рука опять дрожит. Взял газету, чтобы проверить, какая нынче дата. До Дня памяти[17] оставалось еще десять дней. Очередная ракета взорвалась в ночном небе, заставив его вздрогнуть.

Конец ознакомительного фрагмента.