Глава 11
Встреча на далёком миридиане
Я уже говорил, тот тип не обманул, на полянке около реки действительно располагалась кривая ветхая избушка, а рядом на пеньке сидело двое разухабистых типов – ну прямо воплощения библейской грусти и неразрешимой мировой скорби. Один был длинный и худой, другой маленький и толстый. Пат и Паташон.
– Пираты, кто у нас будет коком? – спросил хрии иплый Пат и на расстоянии десяти метров обдал нас винным перегаром.
– Фрич!
– Он у нас ассенизотор, а не кок!
– А теперь Фрич – кок!
– Проститут Иваныч! Дайте меню! Кок, что у нас на обед?
– Кишки и галеты!
– Последние хиппи на похоронах Джениз Джоплин и Джимми Хендрикса! Два в одном! – крикнул я им, ещё не зная, с кем реально имею дело, с Патом или Паташоном, О чём беседа во хмелю, господа?
– О том, как тебя хоронить!
– Я предпочитаю кошерные похороны!
Приподнял голову в ответ на мою инвективу только один – высокий, худой блондин, видимо Паташон. Он усмехнулся, показывая, что шутка оценена. А другой Пат так и остался сидеть на пеньке, подперев рукой голову, хлопая глазами и никак не реагируя ни на что.
Глядя на худобу высокого типа, мне вспомнилось немыслимое заболевание Африки. Тут оно раскрылось во всей силе!
«Может, накурились чего? В мире шоу-бизнеса это два пальца …сать!» – подумал я, – Хотя многих гениев съели глисты! Шекспира, Пушкина и Толстого! От великого – до смешного один шаг!
И пока я думал, неподвижная статуя зашевелиллась и показала, что в ней есть хоть какие-то ошмётки жизни.
– Это что за долбана ты привёл к нам? – вдруг спросил он зычным голосом человека с широкой грудью, – Это что за… вялый?
Так терминатор выкликал своего мальчика.
– Я его на пляже подобрал, – примирительно ответил мой сопровождающий, – Он тоже тут путешествует, хочет попрыгать с водопада на нашей реке! Романтик с большой дороги!
– На нашей реке блохе не попрыгать!
– А ещё этот фарисей хочет форелью полакомиться, – заложил этот козёл, – Гурман! Полакомим его?
Он закладывал меня, сyка, чтобы я посмешнее выглядел в глазах друзей!
Достойные люди, ничего себе! Столпы общества!
– Гурман? Часом это не фамилия?
– Род занятий!
– Платагенет? Ты не из королевской семьи? У меня тётушка – королева Бранглии! Хорошая женщина, но ссытся по ночам! Но она об этом пока не знает!
– Да, принц Чарльз!
– Жратва есть, Чарли?
– Есть! Анчоусы, устрицы, сухарь с плесенью! Подать?
Подать-подать! Как же без этого? Ко мне, жостовская жесть!
– Сам ты сухарь! Бля! Ладно, иди к костру, святой папский нунций, поморник ё….! Лётать вместе будем!
– Есть, сэр! – я прикалывался, изображая из себя покорного каптернармуса Джона Финкли, погибшего потом в битве при Гастингсе, – Есть сэр!
– Я, – говорю, – когда я вернусь в большой мир, я напишу о вас мемуара, где будут слова: «Из большого дома несся приятный запах кофе и свежеиспечённых булочек! Тьфу, плюшек! Хотя из маленького вашего пахнет каким-то говном! У вас тут труп? Лазарь?
– Почти! Это ты!
– Смешно! Я лучший после Тарантино убиратель трупов! Если потребуются мои услуги, за два бакса за услугу, и я тут же уберу! После моей работы остаётся лёгкий запах духов и моря!
– Будешь болтать, уберёшься туда сам!
– Ну-ну! А вы наверно победитель конкурса «Лучший хозяин гор»?
– Ральф!
– Адольф!
Так мы познакомились во второй раз
– Сначала Финкли оторвало шрапнелью руку, – продолжил этот тип речи, – но он не оставил поста, умоляя славного каптернармуса Ардо Муча об этом маленьком одолжении, не буду говрить, каком, потом в мясо разодрало ногу и живот, он словно не заметил тяжких ранений, и только в конце боя чёрный крутящийся чугунный шар снёс напрочь его голову вместе с его светлыми гарвардскими мозгами! Но и при этом он продолжал сжимать штык верной Бранглийской рукой! Вот что такое Бранглия!
И он замер в позе не то сумасшедшего палочника, не то наполеона на каком-то мосту.
– Не смыты ли череп и кости на нашей хоругви? Знамя на штоке! Поднять!
Грянул, грянул «Боже, храни Нас Всех!». Мелодия, знакомая с детства! Я не могу слышать эту нечеловеческую музыку, чтобы не плакать. Когда-нибудь, через много-много лет, на смертном одре я отдам человечеству эту нетленную мелодию, и попрошу, чтобы никто не вспоминал меня, рыдая под неё! Попрошу!
Это было прощение. Каифа торжественно и чинно облобызывал Христа, по ошибке приняв его за своего. Позже Пилат пошлёт их обоих, двух фронтовых друзей, Каифу и Христа в битве при Ватерлоо на штурм Бранглийских флешей и Пилат, и Глистос, двое, обои, надежда мира, свет небес, слёзы мои, сражаясь бок о бок, горланя и пинаясь, коля и матерясь, падут на холодную землю Франции, обагряя её своей нечеловеческой кровью. Никто об этом не узнает, и мир пройдёт мимо их белых хладеющих лиц и глаз, холодно устремлённых к утренней звезде, всё ещё мерцающей на разгорающемся небе.
– Водка есть? – спросил крепыш и уставился в меня наглыми разноцветными глазами.
«Вот ты какой, маленький помощник мамы! Кот Бегемот Антильских ущелий! Пираты долбаные! Я шёл прямой дорогой к богу, а попал в руки пиратов, готовых отсечь мне правую руку! И теперь ты пред глазами моеми! Вот ты каков! Вурдалак окровавленный! Дырь фраерная! И во чреве матери ты был такой же, небритый и бессовестный…! И вернёшься туда же, откуда вышел в муках! И Иерусалим снова отвергнет тебя! И толстомясые девушки Иерусалима отвернутся от тебя и не поднимут любящих глаз! И быть тебе горящим в геене огненной посреди чёрных скал и кипящих ацких струй!
Он услышал мой внутренний благостный голос и смягчился.
– Водка есть? – повторил он сырым голосом, как будто забивал гвозди в распятие, на котором я корчился всеми мыслимыми фибрами, сердце кухонной плиты о. Без водки реинкарнации не будет!
– Водка есть, разбойники?
А они могли, могли ударить ниже пояса, могли, по самому святому били! Мрази! Снайперы из джунглей! И какие слова знают! Ре-ин-кар-нация! Лжецы и фармазоны! Знают ли они слово «амбивалентный»? Попросили бы, нах, плащаницу, чтоль, или на худой конец хоть чашу Грааля! Копьё Нибелунгов! Пломбир Элвиса! Я бы дал! Дал бы легко! С полпинка и с чистым сердцем дал бы! И ещё бы стигматы Августина добавил бы в качестве бонуса! Нате вам, товариши! Берите всё, люди! Ничего не жалко! Мы, славяне – не злые! Мы всех примем в своё лоно! Ничего ни для кого не жалко! Берите последнее! Трусы нужны, сниму! Все идите! Дал бы Золтой пояс Монтессумы, если бы был! А они!!! Что они просят, о чём вопрошают? О немылимом, о невозможном! О водке! Вот суки замочные! Жадные японские прозелиты! Я им бы дал больше! Если бы они не просили ничего, я бы дал им всё! А они водку просить! Ах, вы фраеры московские! Мелочёвщики с блошиного рынка!
Я презирал их как бы за неаристократичность, что ли! Не могу видеть слезинку ребёнка, поруганную девственность, неотблагодарённое геройство! Родину уже не могу видеть! Бр-р, как не могу! Не могу видеть поэта, который много больше, чем поэт! Если поэт много больше, чем поэт, значит передо мной не поэт в истинном значении этого слова, а настоящий монстр, князь Дракула собственной пресоною! Что я ещё не могу? Да, главное не могу! Не могу видеть поруганную, пустую бутылку водки, отброшенную немотствующей рукой равнодушия! Бойтесь равнодушных! Так говорил Заратустра! Бойтесь равнодушных, ибо при их молчаливом соучастии совершаются все тёмные дела, все преступления мира! Их молчание – тоннель в ад! Красиво сказал кто-то! Дай-то ему бог! Все могут, а я не могу! Хоть убейте, не могу!
Тут мне вспомнилось моё столование в одной поэтической организации, где шли бесконечные споры и разглагольствования об этом добром Мандельшатме. Мандельштама на моих глазах так пихали на поэтический Олимп, что даже повредили ему оперение! Так вот, в этой поэтической гоп-компании сравнивали Мандельштама с Данте! Ну, думаю, нет уж, это вам дудки! Сравнить Данте с Мандельштамом всё равно, что сравнить звезду с лужей! Данте в одиночку, как герой, возвёл и довёл до конца венличественный и прекрасный храм, отчеканив на нём алмазные профили и виртуозно отделав золотые детали, а Мандельштам набросал на землю в беспорядке кучу цветных камней. Разве храм и куча камней одно и то же? И разве воздаяние за одно и другое могут быть одинаковыми? Могут, если все мы лжецы и главное в нас – двуличие и двой ной стандарт! А если в нас нет двуличия, то мы будем смотреть на Данте, как на величайшего из смертных, а на Мандельштама, как на довольно-таки талантливый объект клановой раскрутки. Вот и всё!
Вообще тут разговор не только о Мандельштаме, но и вообще о модернизме в искусстве! Модернизм появился тогда, когда стало невозможно доводить до конца, дло совершенства прекрасные вещи и потреьбовался обман и самообман. Модернизм подразумевает размывание шкалы оценок и низведения её до субъективного уровня.
В общем, с этого началось моё столование в благостной коммуне Ральфа, так его на самом деле звали. Вначале я не расслышал и думал, что его Ральфуем или Ральфом зовут, но Ральфом звали другого, который недавно совсем погиб, когда его обработали палками добрые бойскауты из местной школы. А Ральф – было его прошлое имя, когда он был ещё никем и не обладал моральным иммунитетом, вроде. Нам ведь какое имя не дай, всё коню не в корм!
Надо сказать, что моя персона относительно легко прижилась в этом коммунистическом парке юрского периода. К месту пришлась. Мои шуточки наверно помогли! Все знают мой черноватый юмор. Святой юмор великого инквизитора! Не все принимают, но многим нравится. Тут он пришёлся к месту. Меня очень многие уважают, просто боятся признаться в этом! Для кого-то ведь я раз за разом наступаю на одни и те же грабли, а для кого-то всё время протягиваю руку к солнцу. Люди думают, что если ты напоил их вином один раз, то ты дурак, но если напоишь их тысячу раз – святой! Побеждают самые упорные, упёртые и с бодуна свалившиеся!
Я сразу стал цитировать мистера Бусча, который к тому времени уже в отставке был, в сочетании с библейскими реминисценциями это выглядело это внушительно. Даже Ральф признал. Подошёл ко мне, шмякнул по плечу своей бесплотной плетью и говорит: «Ну и сyка же ты, Ади!»
Я им и про Че Гевару рассказыва, и про Чаку Зулу, и про Метью Фирка, знаете такого, и про невесть ещё кого, ничего не помогало, они всё тут же из головы вытряхивали, а назавтра всё снова у меня выспрашивали, что да как и кто там был! Отличники и медалисты родины! Басурманское гнездо!
Я начал рассказывать им по примеру Шехерезады очередную байку про интеллигенцию и кирдык в зените.
Это был второй цикл – «Сказки про интеллигенцию». Я начинал его нерешительно, как впервые после продолжительной болезни ступает только что излечившяйся спортсмен.
Первый – «Сказки про Гвиглера» завершился ещё прошлой осенью. Он очень понравился высокому анурейскому сообществу и произвёл благоприятное впечатление на группу просвещённых цыган!
«Однажда ГвиглерГвиглер, в тот самый день, когда Сталин напился «Хванчкары» и лежал неприбранным и мокрым у самоей своей кроватки, наблевавшись всласть, или точнее горворя вдосталь, начинал я всегда голосом молодого лектора общества «Знание», – прибыл на восточный фронт в сопровождении семидесяти семи венералов семисот семидесяти семи мичманов и гарема конников и стал собирать Генштаб, который всё никак не удавалось собрать поутру по копёнкам.
– Что-то я не могу собрать Генштаб поутру! – говорит он верному фон Клюге, который у буржуйки из-за холодины чрезмерной грелся. Надо Генштаб, думаю, собирать ввечеру!…
………………………………………………………………………………………….
………………………………………………………………………………………….
……………………………………………………………………………………………
И ГвиглерГвиглер вернулся в свою комнату!»
Я рассказывал им одну сказку в день, и на выдумывание сюжетов мне почти не приходилось тратить сил – они рождались сами собой.
Но ничто не бывает бесконечным – цикл подошёл к концу и завершился историей бегства ГвиглерГвиглера на гелекоптере на Северный Полюс, где в шхерах и льдах сурового континента и потеперь моряки часто видят сутулого человека с поднятой правой рукой на льдине, вперяющего взор в сторону дряхлеющей континентальной Европы. А теперь первый интеллигент – Шостакович стал героем моего нового повестования.
– Это был Шостакович – гений Друзсого авангарда! Он был композитором и сочинял оперы и балеты, которые очень любили простые рабочие люди страны советов! Среди его опер лучшей по праву считалась одна! Опера называлась «Порхающий Лом». Шостакович, столь ушлый в попытках обойти цензурные рогатки, и любимый за это чуткой анурейской интеллигенцией здесь превзошёл самого себя. Стойкие ценители искали в «Порхающем Ломе» вечной подпольной насмешки, второго дна, третьего позвонка и четвёртой высоты, но ожидаемая крамола была так глубоко запрятана, так умело зашпаклёвана, что никто ничего не понял! Все cиoнские лупы, хассидские бинокли и сефардские микроскопы были устремлены на создание гения, какого ещё не было в мировой истории, но ответ не подавался расшифровке. Это был настоящий гимн савейскому бурному развитию, ценностям социалистического строя и поползновениям правительства! «Марш строителей коммунизма»! «Песня весенней стаи»!
– Ты говоришь, он был композитор? – не выдержал один из моих новых друзей, рыжий здоровяк.
– Да, композитор! -говорю.
– Он сочинял оперы?
– Оперы ничего не сочиняют!
– А что же они делают?
– Хватают, гоняют, шугают, пугают! И прикалывают!
– Жаль, что они не прикалываются сами!
– Прикалываются!
«Неужели Шостакович изменился, изменил, поддакнул этим шилишпёрам?» – думали разными полушариями мощные музыкальныные критики Аркинтоглов и Двушаро. И не находили ответа. А когда нашли, поняли многое, что до того мофараона ускользало от их сознания!
Потом в нашей жизни произошло чудо – в лесной скит поселилась женщина. Она была балерина. Что её привело сюда, ошибка генетической программы, поиски экстремума, погоня мужа, но главное в том, что она появилась! Мало ли чудес на свете!
Балерина прижилась на баобабе прекрасно и через неделю уже выпивала с гражданами джунглей набрудершафт.
По этому случаю моё вдохновение вдруг раздухарилось и выдало шедевр, котрый едва запомнился:
Какая странная какешка
Вкатилась тихо в жизнь мою!
Какая страшная насмешка
На то, что я вотще люблю!
Насмешник Ральф посмеялся над этим вотще, да он вообще насмехается над всем, и в насмешках меня давно перещеголял. Хотя я тоже маху дал, помните те времена, когда не все были так умны и образованны, чтобы знать одновременно и все суперновые слова, типа «Адэльтер», «Гомосексуализм», «Амбивалентный», над которыми все московские интеллигентки немало слёз пролили, но и всякую чуланную старь типа «токмо», «доколе», «надобно», от которых те же долбанные московские интеллигентки пысали кипятком. Московские интеллигентки нравились мне тем, что могли одновременно лить слёзы и пысать кипятком! Эти два действия, каждое из которых само по себе могло составить репутацию любому человеку, в соединении давало уникальные интеллектуальные плоды! В этом заключалась и их амбивалентность, и их самость, и их шарм – плакать навзрыд и параллельно пысать кипятком! Но у них всех вместе взятых всё-таки редко когда хватало шарма объединить старую словесную рухлядь всех этих Пушкиных, Гоголей и Достоевских, да простятся мне эти пошлые банальности, с ракетными технологиями нового дня, слить в одно старую, скрипучую телегу и шестисотый «Мерседес», и рождать, рождать и рождать првавильное, втуне осознанное Дао: «Доколе этот амбивалентный педофил, токмо волею пославшей его фрустрации, обуянный несусветных тщеславием и гибельной гордыней, будет агрессивно и тошно травмировать нежную душу Фиглендской общественности? Судари! Надобно бы изолировать это тугариново чудо, обесточить грешный элемент самодостаточной земли!»
Знание Шостаковича повысило наш рейтинг в глаз столичной штучки, но то, что я Шостаковича не любил – тут же понизило его.
Всё-таки, чем дитя в детстве пестуют, тем оно и будет тешить себя в старости! Научи его с молодых ногтей шляться с «Пиплией», так он голову положит за эту Пиплию, ляжет в землю за «Пиплию», не сморгнув! Горесть на кресте будет за. Пиплию!
А попади в другой мир, слыша в детстве «Хорста Весела», будет потом с честю с славой гибнуть геройски в заснеженных степях, сотнями убивая врагов и не издав звука при страшном ранении. Потому что в голове у него не покорность и хитросплетения, а честь и стойкость!
И нет ничего такого, что могло бы остановить неправильное воспитание, убить тех, кто портит человеческую породу по незнанию ли или специально! Это я о «Пиплии» – самом древнем инструменте оболванивания!
– Чучело шляпу нахлобучило! Прошлые сказки лучше были! Скучные какие-то у тебя теперь сказки! – сказал Бак, который видать от меня ждал библейских откровений! Вот и живи с ними! Никогда не знаешь, кто что учудит!
Оказалось, что львиную долю времени мои новые приятели проводят за игрой в шахматы. Это были дикие, необузданные шахматы древности, больше похожие на войну, чем на обычную игру. Они называли коня лошадью, ферзя королевой, Бак называл ладью Артёмкой, Фрич именовал коня Фруней, в общем, чемпионы мира Алёхин и Фишер, попади в нашу компанию, был бы посрамлёны и шокированы.
Первая партия, свидетелем которой ястал была партией между Баком и Фричем, и вся состояла из смыков, рыков, зевков, возвратов хода и украденных фигур. Смахивание фигур с доски было делом вполне обычным, и к нечестным методам ведения игры не относилось. Хотя всё начиналось обычным е-2, заканчивалось всё отменным матом-перематом.
– Я играю партию мандешаванского аркебузира! – заявил Бак, – У Фрича нет шансов! Фрич, сдавайся! Я пришёл сюда, чтобы не просто разгромить тебя, но поставить крест на твоей репутации белого человека! Шахматный кирдык гроссмейстера Мошонкина! Осознай свою самость!
– Знаем мы мандешаванцев! – отвечал Фрич, – Обосраться им – как два пальца обдать! Конь эф-6, мандешаванец! В отлёт!
– Тут надо сделать перуэт на короля! Шмяк! Идёт дикая, неостановимая атака на короля, Фрич! Твоего короля, фрич! Идёт девятый вал агонии и абрэка! Петербургская партия, второй эшелон, моя секретная разработка! Смотри, как юный кролик смотрит в пасть старого льва! Я тебя буду заглатывать медленно, но не больно!
– Только, ради бога, Бак, не подавись случайно! Многие хотели слопать слонового кролика, не у многих вышло! Шах!
– Этого мы не боимся! Трукерон! Знаешь, что такое трукерон?
– Не знаю!
– Не знаешь!
– И как жить будем?
– Как всегда!
– Видишь?
– Просвяти!
– Это когда идёт некая заманушка, и маленький потный дурачок Андрюша сам лезет в ловко расставленные силки! Петрушечки ему захотелось! А мы его медным тазиком, медным тазиком! По темечку! Как просили!
– Но для этого силки должны быть ловко расставлены! А они у тебя всегла тупят!
– Коник, вперёд!
– Тут-то мы его и ждали! Партизанчика! Шмяк!
– Рокировочка! Чтоб ты знал своё место!
– А слоника моего не видишь, мушкарон? Он тут затаился в кустиках лаванды! Сделает твоему королю бо-бо! Сейчас головку королю откушу!
– А тут анжуйский трукерон настаёт! Королева, заходи слева! Знаешь, кто такой анжуйский трукерон и чем он отличается от португальского климаксериса?
– Обосрётся жиденьким твой позорный трукерон, обосрётся, и я буду свежевать его! Люблю свежую слонятинку! Копытца слоника! Рожки! Хвост трубой! Прелесть!
– А ферзик твой меж делом такой нежный, аппетитный! Туда-сюда! Туда-сюда! А мы его – иди сюда!
– Мой пешун – молодец!
– Но и мой – герой!
– А мы его пароходиком, пароходиком! Шварк! Тяп! Ляп! Хлоп! Каково? Мартыш! Иди сюда! Смотри! Каково?
– Пароходиком, говоришь? А в нём уже дырочка! И мы его торпедочкой! Торпедюшкой! Чвак! Обана! Мама, небалуй! Жэ-7! Не сцы, колун! Дубом станешь! Это тебе не малышей в яслях обманывать!
Бак заскрипел зубами. На сей раз его бурные дилетантские построения, кажется, разбились об стойких Фричевых бойцов.
– Бак, а Бак, – подзуживал Фрич, – что молчишь? Ты не молчи, не молчи, проныра, я люблю, когда ты …здишь не по делу! Бегут, бегут позорно бедуины! А мы их по задику, по попке! Ата-та! Ата-та! Кардамонский апперкот! Видел?
– Ничего, некоронованная выскочка, тебя ждёт альпийский вал! Белый человек даёт бой скверне и Глистианским козням! Мелкие неудачи не сломят настоящего европейца, а только укрепят его дух! Я запрусь в крепости, и буду бесить тебя из своей убийственной аркебузы!
– Ну вот, ничего больше не осталось, как бесить кого-то там из аркебузы! Из чего, из чего?
– Из аркебузы!
– Шах! Убежал в пампасы, а тут засада! Шах!
Бак замолчал, он уже понял, что доводов маловато.
– Мат! – победно прокричал Фрич, – Мат!
Глаза его светились.
– Мат!
Небо померкло над потрясённым шахматистом.
– Какой мат? А-3! Король уходит!
– А где мой слон? Тут слон стоял!
– Может, у тебя стоял, а у меня никакого слона тут не стояло! Ты жулишь!
– Слон был у меня! Это ты жулишь, Бак! Локтем спихнул слона! Вон он в опилках лежит! Как он попал в опилки, сам забрался! Закрыл мне обзор, и локтем локтем спихнул слона! Алекс, ты видел! Он жулит! Тут слон стоял! Там мат был!
– Я не знаю! – говорю, – Я не видел ничего!
– Зато я видел!
Тут они само собой задрались, и хотя Бак накостылял Фричу, получил костылей и сам.
– Ах, ты гад! – кричал Бак, – Обмануть меня захотел! Я к нему как родному, а он жулит, как собака! На тебе, на!
– Сам ты жульё! – отвечал Фрич, вырываясь из мозолистых лап Бака, – На тебе пробы негде ставить! Получи, падла!
– Пшоль вон!
Честно оказалась лучшей политикой, но не везде.
Я был тогда малюсенький пацан!
Я был тогда малюсенький пацан!
Я был тогда малюсенький пацан!
Налейте же скорее мне в стакан! – распевался под дубом Ральф.
– Я тебя, дебил, вылечу от морального сколиоза! – вскричал Бак.
– Как?
– Колом!
– Может не надо, дяденька? – издевательски, в духе Вилли Копьетряса напевал Фрич, – Маленький гномик не лювоей спине! У него тогда вздуваются шишки! Может, всё-таки шпажонкой обойдёмся? А то я сам кого хошь могу на тот свет отправить! Давай биться комодами, если на пистолях не хочешь! Разворчивый битюг!
– Не обойдёмся! Не обойтись нам без гроба для тебя, Кончитта! Конкурент ты! Ты понимаешь, что ты, ты – кон-ку-рент! Враг цивилизации и прогресса! Палка в спицах мира! Нет! Не обойтись тут без карающего меча закона!
– Лучше синица в руке, чем кинжал в жопе!
– Тебя красит тупость, вражина! Её крайняя форма!
– Меня красит крайняя плоть!
– Луна в зените! Я победил! Пошёл гусей пасти в королевском дворце! За мной!
Проигравший долго щурится на солнце, огорчённо хлопает рукой по коленке и говорит:
– Прибить бы этого ползуна к дверям Виттенбергского замка! Вот бы была настоящая охломония!
– Это где такой замок?
– В Виттенберге!
– А где Виттенберг!
– Да тут недалеко! По соседству! Греби-греби, не добежишь!
– …дишь, косой, не понимая смысла! Если всех прибить к дверям Виттенбергского замка, кто будет за нами говно выносить? Дух святой?
– За нами и так никто говно не выносит! Кто за нами говно выносит! Только наши ноги!
– А вот и неправда твоя! Бог за нами говно выносит! И ангелы!
– Ангелы?
– Ангелы!
– Ангелы… В смысле крестьяне!
– Тогда это не ангелы, а говночисты!
– Ты всегда прав! Будь по-твоему! Как хочешь! Я не спорю, Бак! Я не спорю! У тебя такие убедительные кулаки, что я не спорю!
– То-то же! Есть у парня мозжечок!
Тут появились туристы, парочка, мужчина и женщина. Оба с рюкзаками, горные туристы.
– Красавица! Позолоти ручку! Дай пятьсот рублей! – крикнул им Бак.
Фрич хватал его за руку.
– Пугни её будущим! Тогда даст!
Один седой старик с кудрявой полушевелюрой, которого, как оказалось звали Яковом Самулычем, сторонился меня и не приветствовал цитат из Пиплии. А остальным всё по… было! Отличники и медалисты родины!