Глава 8
Друзья выбрали для возвращения в Англию клипер (быстроходный трехмачтовый парусник с удлиненной корабельной линией) «Торренс» – одно из лучших этого типа судов своего времени. Это парусник водоизмещением 127 тонн имел очень длинную корму в 100 футов, обеспечивающую устойчивость движения под парусами. Кроме того, они получили хорошую каюту.
Плавание прошло без приключений, если не считать двух сильных штормов, с которыми парусник успешно справился. Первый шторм произошел, когда клипер проходил мыс Лиувин (Cape Leeuwin) на юго-западном побережье Австралии, очень опасное место. Шторм не стихал 36 часов. Правда, было потеряно 7 парусов. Движение не такое быстрое, как у парохода, всего около 100 миль за сутки, зато это компенсируется отсутствием запахов, вибрации, шума и «черных». Все же условия пребывания на судне подчас портили путешественникам настроение. Так, завтраки показались Джону отвратительными. Это было странно, так как на судне имелись корова, теленок, в большом количестве овцы, гуси, индейки, утки, куры, свиньи и капуста. Для каких-то других целей, явно не для употребления в пищу, на судне везли кенгуру, двух кенгуру-валлабис (мелкой породы), пять попугаев, собаку, двух кошек, несколько канареек и двух громко кричащих ослов. Джон называл корабль Ноевым ковчегом.
Были у них и собственные продовольственные запасы. Теду перед отплытием подарили 3 больших коробки фруктов – груши, виноград, яблоки, апельсины, орехи и лимоны. На судне плыло 22 человека, включая экипаж. Пассажиры – все англичане, возвращающиеся домой. Среди них нашелся неплохой шахматист, и они с Тедом, который играет вполне прилично, разыгрывали партию за партией. С доктором, молодым человеком с писклявым голосом, Джон и Тед играли в вист. Он сильно раздражает, когда является партнером, и развлекает, когда противник. Пассажиры устраивали даже концерты, так как на судне имелось фортепиано. Джон спел «Дину Дод» и «Подпевают Самбо». Он снова прочитал Монте-Кристо на французском языке и перечитал историю африканской фермы, к тому же по утрам в воскресенье пассажирам читал капитан. В один из вечеров Джон уже был в постели, а Тед все еще на палубе, к ним в каюту проникла вода, не выше 4 дюймов. Проснувшись, Джон быстро собрал коробки и вещи, а стюард вычерпал воду, и никакого вреда причинено не было.
Капитан судна лет 50, с седыми волосами, бакенбардами и усами. Каждый день, сразу после завтрака, он вместе с Джоном устанавливает хронометр, и они по солнцу определяют долготу. В полдень они определяли широту, исправляли долготу и отмечали место судна на Диаграмме. В 3 часа пополудни капитан занимается с Джоном вопросами навигации, маневрирования и другими аспектами судовождения. Джон также изучал морское право, так что время в плавании для него не тянулось и скучать было некогда. Капитан в ясные ночи знакомил его с созвездиями южного звездного неба. Он говорил Джону, что тот неплохо все усваивает, да и сам Джон считал, что постепенно начал разбираться, что к чему.
Но наибольшее впечатление и, возможно, влияние оказала на Джона встреча во время этого плавания с Джозефом Конрадом. Джон с Тедом поднялись на борт «Торренса» еще до того, как прозвучала Рында. Не успели они сойти с трапа и все еще держались за фалреп, как к ним подошел с приветствием первый помощник капитана.
– Доброе утро, джентльмены! Рады видеть вас пассажирами на нашем судне, – сказал он с каким-то непривычным сильным иностранным акцентом. Выслушав наше ответное приветствие, он снова вернулся к руководству погрузкой, внимательно следя за тем, чтобы продовольствие аккуратно закладывали в ахтерлюк. На палящем солнце его лицо казалось Джону очень темным – загорелое лицо с острой каштановой бородкой, почти черные волосы и темно-карие глаза под складками тяжелых век. Он был худ, но широк в плечах, невысокого роста, чуть сутулый, с очень длинными руками. Странно было видеть его в такой должности на английском корабле.
Джон и Тед сразу прониклись к Джозефу Конраду симпатией. Это было вполне естественно, так как его главной чертой было обаяние – обаяние богатой одаренности и вкуса к жизни, по-настоящему доброго сердца и тонкого разностороннего ума. Он был на редкость впечатлителен и восприимчив.
Джон плыл с ним пятьдесят шесть дней. И он видел, как эти черты его характера проявлялись по отношению к людям. Так, один юнга – несчастный долговязый бельгиец – плохо переносил море и до смерти боялся лазить на мачты, и Конрад по возможности избавлял его от этого. И матросы его любили: для него они были живые люди, а не просто команда. И сам он в разговорах с Джоном вспоминал то одного их них, то другого, особенно старого Энди: «Хороший, знаете ли, был старик». Конрад дружески относился ко второму помощнику – веселому толковому молодому человеку, типичному англичанину, почтительно, хоть и чуть насмешливо – к англичанину-капитану, бородатому, толстому и старому. Капитан, как уже говорилось, занимался с Джоном навигацией, чтобы подготовить его к изучению адмиралтейского права. Ежедневно, сидя с ним по одну сторону стола в кают-компании, они сверяли свои наблюдения и найденные координаты корабля с данными Конрада, который, сидя напротив, поглядывал на них не без лукавства.
На паруснике наибольшие тяготы ложатся на помощника капитана. Почти всю первую ночь Конрад тушил пожар в трюме. Все семнадцать пассажиров узнали об этом лишь в конце рейса. Ему досталась львиная доля работы и во время другого шторма. Он был отличный моряк – чуткий к погоде и быстрый в управлении кораблем. Несмотря на свою чрезвычайную занятость, Конрад находил время для общения с понравившимся ему молодым джентльменом. Много вечерних вахт провел он с Джоном в хорошую погоду на юте. У Конрада, великолепного рассказчика, уже было за плечами около двадцати лет, о которых стоило рассказывать. То были рассказы о кораблях и штормах, о революции в Польше, о том, как в юности он контрабандой переправлял оружие карлистам в Испанию, о малайских морях, и о Конго, и о множестве разных людей; а Джон в двадцать пять лет был ненасытным слушателем…
В Кейптауне в последний вечер пребывания Джона на корабле Конрад пригласил его к себе в каюту, и Джон тогда же почувствовал, что из всех впечатлений этого путешествия он останется для него самым памятным. Он кратко рассказал Джону историю своей жизни: «Я старше тебя, Джон, на десять лет, родился 3 декабря 1857 года, и мое настоящее имя Теодор Юзеф Конрад Коженевский. Мой отец, польский дворянин Аполлон Коженевский, служил тогда управляющим имениями своих богатых родственников в Бердичеве. В сороковых годах он учился в Петербургском университете, переводил на польский Гюго и Шекспира, сам писал стихи. Он принимал самое деятельное участие в подготовке Польского восстания 1863–64 гг. Но еще до его начала был сослан с семьей в Вологду, затем переведен на Украину в Чернигов. В 1865 г. умерла моя мама, она происходила из семьи польских помещиков Бобровских. Отец со мной переезжает во Львов, затем в Краков, получив на это разрешение как безнадежно больной, где вскоре умирает. С 12 лет я жил в семье дяди Тадеуша Бобровского. Решив осуществить свою давнюю мечту, я в 17 лет бросил обучение в гимназии и уехал во Францию, в Марсель, изучать морское дело. Поверь мне, мой дорогой Джон, – говорил он с такой проникновенной искренностью, что в ней нельзя было сомневаться, – в Марселе я по-настоящему начал жить. Там у щенка открылись глаза. В Марселе я прожил три с половиной года и уже неплохо изучил французский язык. Но еще в Польше я мечтал об Англии – стране Чарльза Диккенса, капитана Кука и полярника Франклина. В 1878 г. я нанялся матросом на английский корабль, идущий к Британским островам. Я приплыл туда, не зная ни слова по-английски. Учиться читать по-английски я начал по газете “Стандарт”, а впервые услышал английскую речь от рыбаков, моряков и судовладельцев восточного побережья. Мне удалось устроиться на торговый флот и плавать на парусниках и пароходах, перевозящих уголь и тропическое дерево, джут и шерсть. Последовательно сдавая экзамены, мне удалось через два года стать штурманом, а еще через шесть лет – капитаном Королевского флота. В 1884 г. я получил английское подданство». Но то, что он уже написал свой первый роман «Каприз Олмейера» и работал над рукописью, он не сказал Голсуорси. Поэтому его советы Конраду стать писателем, так много интересного он знал и так хорошо говорил, несколько запоздали. Зато, возможно, общение с Конрадом впоследствии наряду с другими обстоятельствами и подтолкнуло Джона к литературному творчеству.
Сойдя на берег в Кейптауне, Джон и Тед в Маунт Нельсон отеле встретили кембриджского приятеля Теда Сондерсона М. Барлоу, впоследствии ставшего пэром сэром Монтегью Барлоу, баронетом. Эта встреча привела к тому, что Джон, согласно плану, сошел с «Торренса» и отправился осматривать шахты в Хай-Констанции, остановившись в старой голландской ферме. После чего, пересев на более быстроходного «Шотландца», через 15 с половиной дней был уже в Англии, в то время как Тед со своим кембриджским приятелем и Конрадом продолжали путешествовать на «Торренсе».
Хотя было ясно, что увлечение Сибиллой у Джона уже прошло, отец для закрепления эффекта сразу же снова посылает его инспектировать шахты, принадлежащие английской компании, одним из директоров которой был Джон Голсуорси-старший, на Юге России. В то время Джон из иностранных языков знал немного только французский. Поэтому передвижение по Германии, Польше, а он ехал из Берлина в Варшаву, не говоря уже о России, было для него весьма непростым делом. Его первое знакомство со «сложной славянской душой» произошло уже в Варшаве, где он должен был переехать с одного железнодорожного вокзала на другой. Он договорился с извозчиком совершить такой переезд со своим багажом на дрожках за десять рублей. Его тогда поразил и сам вид города, громадными булыжниками вымощенная дорога, создающими «особую прелесть езды», крики извозчика, свист его хлыста и звон бубенчиков. Вдруг внезапно посередине пустыря между городом и вокзалом извозчик останавливает свои дрожки и, спрыгнув на землю, говорит: «Двадцать рублей». «Десять», – сказал Джон, настаивая на прежней договоренности. «Двадцать», – повторил извозчик и стал сгружать с дрожек багаж Джона.
Джон внимательно посмотрел на него. Это был свирепый человек. Затем Джон посмотрел на пустырь, который казался громадным, и на свои часы – до отхода поезда оставалось двадцать минут.
«Хорошо, – согласился Джон, – двадцать рублей», – и вручил их извозчику. Он взял их как ягненок, снова погрузил багаж Джона на дрожки и взмахнул кнутом. Джона восхищало благородство извозчика. Он не останавливался снова и не требовал с него сорока рублей. Они домчались прямо до станции ко времени назначенного отправления поезда. Правда, Джон должен был ожидать поезда два часа. Джон не знал, что его больше удивило – манера вести дела или соблюдение расписания движения поездов.
Инспектируя шахты на юге России, Голсуорси остановился у своего кузена Герберта Маршалла, который позже женился на русской девушке Ольге Шестаковой. Возвращаясь домой, Джон воспользовался возможностью посетить Крым. Он совершил плавание по Черному морю в Константинополь, запомнившееся ему сильным штормом, и уже оттуда вернулся в Англию.
Шел ноябрь 1894 года. Джон Голсуорси продолжал формально числиться в адвокатуре. Он регулярно появлялся в своем кабинете в Пейпер-Билдингз № 3 в Темпле («Иннер-Темпле»), похожем на монашескую келью и где его почтительно приветствовал мелкий клерк Джордж: «Доброе утро, сэр! Вам поступило на рассмотрение новое дело». Везде одно и то же, думал Джон. И, когда он изучал право сначала у мистера Медде, Стоун Билдингз № 5 на Линкольнз Инн, затем у мистера Бредли Дайна, на Нью Сквер, Линкольнз Инн, а потом с мистером Лэйнгом, все эти годы с 1890 по 1894. Но в своем кабинете он мог начать писать свое первое литературное произведение. Из его кабинета открывался вид на сад Иннер-Темпла, плавно спускающийся к набережной Виктории. А административные здания в псевдотюдоровском стиле за тюдоровскими воротами Линкольнз-Инна на другой стороне улицы от здания Гильдии юристов были построены в викторианскую эпоху. Уже с начала XIII века на самой границе лондонского Сити к югу от Стрэнда и Флит-Стрит появились гостиницы, называвшиеся Судебные Инны, где английские юристы могли изучать право, которое тогда не преподавалось в университетах, а также питаться, отдыхать и спать. Джон понимал, что каждый барристер[1] должен пройти обучение в одном из Иннов, чтобы получить право выступать в суде. Более того, существующая система протекционизма, так как у его семьи были соответствующие связи, обеспечивала ему возможность поступления в Линкольз-Инн. И так как в Судебных Иннах обучались да и преподавали исключительно выпускники Оксфорда и Кембриджа, занимаемый ими район с его старомодными, вымощенными камнем дорожками обладает утонченной атмосферой колледжей этих старинных университетов. И эта атмосфера не возмущала эстетическое чувство Джона.
К этому времени он уже не жил вместе с родителями. Вместе со своим однокурсником Джорджем Монтегю Харрисом Джон Голсуорси снимал квартиру на Пэлейс стрит, Бакингейм Гейт, вблизи королевской резиденции, а затем они переехали в квартиру в Санкт Маргарет Мансионз на Виктория стрит, ближе к Вестминстеру. У Голсуорси с Харрисом еще со студенческих лет был общий интерес – любительская игра в частных домашних театрах, который их сильно сблизил. О них говорили, что они оба были «супер» в «Насмешницах» (университетское драматическое общество). Джон соглашался участвовать вместе с Джорджем в многочисленных спектаклях, ставившихся в Торки, где тогда жил его друг, и в разных загородных домах, будучи наиболее хорошим в спокойных серьезных пьесах о повседневной жизни. Он никогда, как тогда казалось, не собирался писать пьесы сам.
«Одна особенность, которую он проявил, проживая со мной в Лондоне, – рассказывал Джордж Харрис, – отличавшая Джона от членов нашего сообщества, состояла в том, что он любил поздно вечером бродить в бедных районах города, прислушиваться к разговорам их жителей, иногда посещать ночлежки. Должно быть, он уже тогда собирал житейские впечатления, но и намеком не обнаруживал намерения как-то его использовать.
Он тогда не проявлял особого интереса к социальным вопросам как таковым или к политике. Действительно, это казалось мне весьма характерным для него, что, когда я в 1895 г. был кандидатом в парламент в лондонском избирательном округе как либерал, он, называя себя консерватором, не оказал мне помощи и проявил так мало интереса ко всему делу, что в ночь выборов, когда я вернулся в наши комнаты, я нашел его сидящим и читающим книгу, и он даже не спросил, каков был результат голосования.
Любовь Джона к собакам проявлялась в те дни в том, что он держал очаровательного скайтерьера или шотландского терьера Сильвию в нашей квартире – очень несчастливом месте для ее жизни, бедняжки, наверху здания на Виктории стрит. Ее назвали Сильвией, я помню, как известную танцовщицу тех дней, чья фамилия была Грэй». Естественно Харрис чувствовал обиду за столь равнодушное отношение Голсуорси к его делам, и хотя они сохраняли приятельские отношения, но постепенно разъехались. Джон временно вернулся в родительский дом в Кембридж Гейт, 8, который был построен его отцом совместно с кузенами в ряду десяти зданий южнее, фасадом на Восток в сторону Олбани стрит, сооруженных из батского камня на месте Колизея-ротонды, снесенной в 1875 г., близ Риджент Парка. Однако он сохранил частную квартиру на Глиб-плейсе в Челси в Студиях Кедра 2; откуда несколько позже переехал в Лоуренс Мэнсионс 4 на Набережной Челси и, наконец, завершил холостяцкую жизнь на Обри-Уок, 16а, Кэмпден Хилл, за Гайд Парком. Эта «охота к перемене мест» отражала, и он сам это понимал, его глубокое душевное смятение, имеющее различные и глубокие причины.
За все время своей юридической практики после окончания университета он не проявил к ней никакой склонности и занимался без энтузиазма, что все справедливо расценивали как его неприятие профессии юриста и поверенного. Он вел всего лишь одно дело, которое было поручено ему его родственниками по просьбе отца. Для этой петиции не требовался защитник, и рассмотрение дела в суде потребовало не больше нескольких минут, но отец Джона пришел в суд, чтобы увидеть успех сына. Кузен Джона Эдвин Голсуорси, партнер его отца по фирме и позже ставший Лордом Пармуром, также пришедший в суд, видел, как отец и сын ходили взад и вперед по коридору. Он подошел к ним и рассказал, как завершилось дело. «Отец громко засмеялся и, повернувшись к сыну, сказал: “Джон, подтвердите свое резюме”, и затем, смотря на меня: “Скажите ему, что сказать”. Да, особой самостоятельностью Джон в этих делах не отличался».
По возвращении в Англию из своих длительных путешествий Джон Голсуорси никак не мог найти себя. Эти поиски отражены в его письмах Монике, старшей из сестер Теда Сондерсона. Он писал ей из Гранд Отеля де Бейнс в Ментоне – курортном городе на французском Лазурном Берегу у самой итальянской границы 28 марта 1894 г., где остановился вместе с Шестаковыми, возвращаясь на родину из Крыма. Характеризуя своих русских друзей, он пишет, что их взгляды совершенно такие же, как наши. Побывав в казино в Монте-Карло, он понял, что не должен играть, так как слишком азартен. «Это определенно прекрасная часть мира; более того, Солнце сияет, что после всего является главным. Худшая часть в пейзаже – это голые и серые горы. Это подошло бы Вам, но я люблю больше цвета, и по этой причине его нельзя сравнивать, по моему мнению, с Тихоокеанскими пейзажами. Море и небо удивительно сини и самые синие в Монте-Карло».
В письме 8 сентября того же года Джон писал Монике из Крейг-Лоджа в Шотландии о красивом виде на море, вспоминал ее приезд с сестрой Агнесс Сондерсон и черным спаниелем Лэссом (матерью Криса). «Я хотел бы проникнуть в суть красоты, постичь ее, но так получается, что человек на полное единение с красотой не способен». В том же письме он высказывает и несколько сумасбродные мысли: «Читали ли вы когда-нибудь отчеты золотоискателей в Западной Австралии? Если бы не мой родитель, я бы присоединился к двум-трем старателям и попытался бы добиться чего-нибудь в этом деле. Мне кажется, что вгрызаться в какую-нибудь специальность или бизнес для того только, чтобы делать деньги, – мерзкая скука, когда можно заработать то же самое за два-три года…». Джон пишет и о своем сокровенном желании: «Как бы я хотел обладать талантом – я действительно считаю, что самый приятный способ зарабатывать на жизнь – быть писателем, если только писательство не самоцель, а способ выражать свои мысли, но, если ты похож на мелкий пересохший пруд, в котором нет животворной холодной воды, а в глубине не водятся причудливые, но красивые существа, какой смысл писать? Можно научиться писательскому ремеслу, но нельзя произвольно открыть в своей душе чистые родники и развести странные, но прекрасные сады». В завершении письма он сообщает об их новом друге Джозефе Конраде: «Вы слышали, что Конрад был назначен первым помощником “Торренса” снова? Лучшей вещи и не могло произойти с ним, поскольку путешествия подходят ему…».
Конрада привез в Элстри Тед Сондерсон, где он был радушно встречен всеми членами многочисленного семейства и быстро стал близким другом дома. Голсуорси и Конрад часто встречались у Сондерсонов. На Джона произвели большое впечатление и оказали благотворное влияние литературные беседы по обсуждению книг под председательством Конрада, особенно в отношении метода. Он уже понимал, как видно из письма, что настоящим писателем может быть лишь тот, кому есть что сказать. Но оставались сомнения, а есть ли что сказать ему?
Тогда, в сентябре 1894 г., он еще не мог дать ответ на этот вопрос к самому себе. Он путешествовал по Уэстморленду в Северной Шотландии, планировал остановиться в Корби у родителей своего приятеля Джона Хиллса; неплохое место – красивые деревья и отличная река. Затем собирался посмотреть на семейное счастье Поли Паркер (Чарли Паркер – близкий друг Голсуорси) и поэтому не собирался возвращаться в Лондон до середины следующего месяца.
Он тогда еще не догадывался, что главная встреча и знакомство, во многом определившие всю его последующую жизнь, уже произошли. Это случилось вскоре после 30 апреля 1891 г.
Конец ознакомительного фрагмента.