Джинны из хурджина. Байки, миниатюры, рассказы. Восточный цикл (Голиб Саидов)

Старушка при смерти. Приехал молодой врач, осмотрел бабусю:

– Есть старый народный метод. Тебе, дед, надо свою бабку так отодрать… одним словом, как в первую брачную ночь.

– Ты что, внучек, я же старый… столько пережил. У меня даже Ленин на руках помирал… Нет, не смогу уже.

Однако, вечером поднатужился и сделал всё, как доктор прописал, «по рецепту».

Наутро смотрит – бабка на кухне, на двух сковородах блинчики стряпает! Да так шустро!

Дед, в изумлении. А потом, задумавшись:

– Вот ведь как… А мог Ленина спасти…

Папа

Папа. Фото из личного архива автора

Мой отец поровну поделил свою жизнь между собственной семьей и не менее родной его сердцу редакцией «Бухоро Ҳакикати» («Бухарская Правда»), которой он отдал более 30 лет своей жизни, проработав в ней сначала в должности ответственного секретаря, а затем заместителя редактора этого главного рупора местного обкома партии.

Назвать его высококлассным профессиональным репортером или талантливым журналистом я бы, все же, поостерегся, хотя на лацкане его пиджака постоянно красовался значок – члена союза журналистов СССР, которым он, кстати, очень дорожил, хотя и старался не показывать виду.

Зато он был, что называется, настоящим газетчиком и очень гордился этим. То есть, он был тем ремесленником (в лучшем смысле этого слова), который умел и любил «делать» газету. Ни одна полоса не попадала в окончательную верстку, не пройдя отцовской правки.

Следует отметить, что в советскую эпоху очень тщательно следили не только за грамматическими и орфографическими ошибками, которые в иные времена могли стоить места, а иногда и головы (знаменитое «главнокомандующий», с опущенной буковой «л» и другие). Важна была даже не только и не столько сама цензура (ибо, этой адской машине в «брежневские» времена не могло ничто существенно противостоять) – не менее важны были нюансы совершенно иного характера, а именно: в каком порядке следует перечислять в газете членов Политбюро ЦК КПСС, какую фотографию помещать на «главную», как быть, если главных новостей сразу несколько и ещё многое другое. А поскольку, «мышиная возня» в Кремле никогда не затихала, то и угадать – как правильно «расположить фигуры» – было под силу далеко не каждому. Здесь требовался аналитический склад ума и немалое мужество – возложить на свои плечи серьезную ответственность за принятое решение с тем, чтобы затем держать ответ перед идеологическим отделом ЦК.

Сейчас, вероятно, это может лишь вызвать снисходительную улыбку у молодого поколения, малознакомого с многочисленными тайными пружинами, приводящими в действие огромный и четко отлаженный механизм советской бюрократической махины, однако в описываемую эпоху, поверьте, было далеко не до смеха.

Как правило, в подобных случаях все происходило по строго утвержденному сверху сценарию: Москва отсылала «правильный текст» в редакции республиканских газет, а те, в свою очередь, спускали окончательный вариант уже в областные редакции. Вследствие этого, выход тиража иногда задерживался до полудня, а то и до вечера. А это уже было, чуть ли не ЧП. В исключительных случаях, иные руководители брали на себя ответственность, принимая окончательное решение, а затем с ужасом ждали развязки, гадая – «правильно ли я поступил, или нет».

Насколько мне припоминается, отцу не раз приходилось играть в эту «советскую рулетку». Возможно, он и в самом деле был неплохим аналитиком, поскольку все его инициативы заканчивались с благополучным исходом. А он, порою, гордился, что обошел республиканскую газету «Правда Востока», которая ждала разъяснений из Москвы.

Редакция была его вторым родным домом: отец мог там задерживаться допоздна, пока не устранялись все проблемы. Прекрасно зная его неподкупный характер, молодые сотрудники, все же, были в курсе насчет одной – единственной – его «слабости» – папа не прочь был расслабиться после тяжелого трудового дня и потому, улучшив момент, они приглашали его в кафе, находившееся рядом с редакцией, где угощали «столичной» или же коньяком. А потом, изрядно захмелевшего, провожали до дому, который тоже находился в двух шагах от редакции.

Невероятно скромный, тихий и неприметный в быту, папа в такие минуты сильно преображался: видимо сказывались напряжение и усталость.

Едва его нога вступала на территорию нашего двора, как мы – я или брат – со всех ног мчались уже «на перехват», поскольку его громкая ругань и мат оглашали всю округу, (вынуждая соседей тактично закрывать свои окна) и слышны были далеко, вызывая понимающие улыбки на лицах наших сверстников.

В такие минуты нам становилось ужасно стыдно и мы, подбежав к сопровождающим его коллегам, благодарили последних, брали отца под руку и, всячески пытаясь успокоить, тащили его по скорее домой. Отец ни в какую не хотел отпускать своих коллег, поскольку это противоречило понятиям восточного гостеприимства. Однако, «гости», прекрасно понимая создавшуюся ситуацию, при которой воспитанному человеку следует в данном случае тактично отказаться, под всяческими предлогами старались уклониться от назойливого приглашения, обещая, что «завтра уж, непременно посетят столь гостеприимный дом».

Так как по гороскопу отец был «львом», то, едва переступив порог собственного порога, он оглашал его своим грозным рыком, напоминая домочадцам – кто в доме хозяин. Это одновременно и смешило и бесило домашних, прекрасно знавших мирный характер отца. Родные давно привыкли к подобным картинам, поскольку со стороны выглядело это совершенно беззлобно и – я бы даже сказал – уж слишком нарочито. Да и сам отец, в таких случаях, старался не смотреть в глаза своей «жертвы», поскольку в глубине души он жутко стеснялся своего состояния.

Иногда, в короткие минуты отрезвления, видя, что это нас только веселит, он и сам широко и довольно улыбался, однако, через короткое время чересчур большая доза алкоголя все же заявляла о себе, вновь отбрасывая его в состояние опьянения, заставляя по новой «отчебучить» этакое, от чего мы снова хватались за животы.

На утро же, насупив свои густые и мохнатые брови и старательно изобразив на лице нарочито хмурое и серьёзное выражение, он как можно скорее собирался на работу, стараясь ни на кого не смотреть (а уж тем более – говорить), чувствуя за собою вину за вчерашнее и явно терзаясь угрызениями совести.

Главный коридор, проходивший по центру здания редакции, строго делил «узбекскую» газету от «русской». Однако деление это было чисто условным, поскольку атмосфера в коллективе была очень демократичной, что, впрочем, всегда являлось одним из важных факторов, отличающих по-настоящему профессиональные и творческие издания от остальных.

Коллеги его всегда уважали и ценили не только за его жертвенность и самоотдачу, которая у него была, что называется, в крови, но и за его шутки и остроты, байки и анекдоты (порою, довольно фривольного содержания), за любопытные истории и забавные курьезы, случающиеся в журналистской практике и которые, как правило, можно услышать только в редакционной «курилке».

Одним словом, он жил и дышал своей работой, находясь среди таких же единомышленников, которые как и он беззаветно и преданно любили свое дело и не представляли себе иной профессии.

Когда же отцу доводилось бывать дома, мама незаметно старалась отключить розетку телефона. Впрочем, случилось подобное, по-моему, лишь однажды. Папа пришел в неописуемую ярость и очень грубо отчитал маму. Такие сцены были нетипичны для нашей семьи и потому, наверное, ярче остальных впечатались мне в душу.

По любому пустяку ответственный или дежурный редактор мог позвонить к нам домой, чтобы справиться у отца – как поступить в том или ином случае. И отец терпеливо все объяснял. Иногда звонок будил всю нашу семью в три часа ночи. В такие минуты отец вначале выяснял – какова ситуация и потом пытался выправить все по телефону. Не раз бывало, что он раздраженно швырял тяжелую черную трубку, одевался и, матерясь про себя, шел на работу.

Более всего, отец мне запомнился сидящим за столом и пишущим очередную передовицу, очерк или фельетон. Отсчитав несколько чистых листов формата А-4, он бережно укладывал их слева от себя и, положив перед собой первый чистый лист, долго смотрел на него, мучительно терзаясь мыслями. Наконец, он бросал ручку, вставал и начинал нервно ходить вокруг стола.

В такие минуты я старался молчать, поскольку чувствовал, что там, в голове совершается какой-то неведомый мне, но важный мыслительный процесс, которому не следует мешать. Затем он также внезапно садился и начинал строчить. Рядом лежали толстые папки, в которые он иногда заглядывал для того, чтобы найти и сверить те или иные данные или цифры.

Порою, он радостно вскакивал с места и громко звал к себе маму, чтобы поделиться с ней своей неожиданной литературной находкой. Мама неизменно поддерживала и сдержанно хвалила даже тогда, когда не понимала – о чем идет речь. Папе этого вполне было достаточно. Найдя какую-нибудь удачную метафору или необычное обыгрывание слов, он радовался своей находке словно ребенок, целый день, находясь в приподнятом настроении. И мы – его дети – радовались вместе с ним.

Справедливости ради, следует отметить, что в жизни отца бывали и периоды, когда он отчаянно и порою безрезультатно терзался муками, но уже не творческого, а совсем иного характера. Обычно, это было связано с предстоящими красными датами в советском календаре. И, если с 1 мая или 7 ноября было всё более-менее понятно, то с некоторыми другими – казалось бы, менее важными – отцу приходилось несладко. Не раз бывало, что он окончательно терял самообладание, бросал к черту ручку и в изнеможении опускался в кресло или на диван. И ведь, было отчего.

Об одной такой истории, связанной с приближением праздника, посвященного образованию СССР, полагаю, рассказать будет совсем нелишне. Это даже нельзя назвать историей, потому что подобная «головная боль», знакомая журналистам советских времен, неизменно наваливалась каждый год, аккурат под самый новый год, а точнее – 22 декабря.

Советский пасьянс

Герб СССР. Фото из интернета

Пасьянс предстоял с огромным количеством противоречивых данных, который в конце концов обязан был сложиться в стройную и красивую картину «настоящего советского народовластия». Отцу не удалось «спихнуть» это дело на второго зама, да это было даже не в его характере: он никогда не старался заранее выгадать для себя что-либо полегче, а потому довольно часто самое нудное и противное занятие приходилось делать самому. Вот и сейчас, наскоро и молча позавтракав, он пошел в гостиную и, подойдя к столу, брезгливо уставился на толстую серую папку скоросшивателя. Деваться, однако, было некуда…

– Та-ак… – наконец смирившись, произнес отец, раскрыв папку и вытянув из него первый лист. В нем мелким почерком в колонку пестрели нескончаемые имена и фамилии предполагаемых героев трудового фронта – депутатов очередного съезда партии. Папа отложил этот лист на край стола и вытащил из недр папки другой, с рекомендациями. Бегло пройдясь по нему, он также отложил его в сторону, но уже чуть повыше и вновь стал знакомиться с третьим документом.

Через полчаса рабочий стол напоминал собою карточную поляну заядлого картежника: не хватало лишь зеленого сукна. Родитель удовлетворенно крякнул и глубоко затянулся сигаретой. Теперь предстояло самое главное.

Высочайшее искусство заключалось в том, чтобы составить такой список, в котором народные избранники одинаково и равно представляли все районы области, все слои нашего демократического общества и при этом предстояло учесть требования к предполагаемым кандидатам, имея в виду социальное положение, пол, партийность (или наоборот – беспартийный) и т. д. и т. п. Словом, задачка выходила не из легких.

Когда через два часа я, вдоволь наигравшись со сверстниками в футбол, возвратился домой и вошел в гостиную, на отца невозможно было смотреть без сострадания. Он буквально рвал и метал по столу многочисленные бумажки, матеря последними словами партию и правительство, вместе со всеми членами Политбюро. Завидев меня, он несколько остыл и, упав в кресло, обреченно выдавил:

– Ну где я им найду непьющего слесаря, партийного да ещё и с Канимехского района! В этих степях окромя чабанов и баранов, никогда и ничего не водилось.

– Можно, ведь, этот пункт пока пропустить и посмотреть другие кандидатуры. – попытался успокоить я отца.

– А-а… – безнадежно махнул он рукой, вставая с кресла и вновь садясь за стол. – Другие не лучше.

– Ну вот, например здесь, – папа ткнул пальцем в бумажку, лежащую слева внизу, – требуется: Каракульский район, механизатор, беспартийный, примерный семьянин, передовик, мужчина. И где мне его, по-твоему, им достать?

Я быстро прошелся глазами по списку кандидатур Каракульского района и вдруг, найдя подходящий вариант, радостно показал отцу.

– Ага: умник выискался – досадливо поморщился отец, – ты глянь, что тут написано: «партийный», а мне нужен беспартийный.

– Так может его из партии исключить? – попытался неудачно я пошутить, но, взглянув на отца, тут же осекся.

– Слушай: иди и не мешай, – устало произнес он, – мне сейчас не до шуток.

Однако оставить отца один на один с «загадками сфинкса» я не решился, а потому всего лишь немного отодвинулся от стола, продолжая изучать содержимое листов и пытаясь хоть как-то помочь родителю.

Наконец, постепенно вникнув в «правила игры», я молча стал проверять один из вариантов, который по всем параметрам сходился с требуемым в «задачнике». Убедившись, что все расчеты верны, я набрался смелости и осторожно обратил внимание отца на мою находку. Отец нехотя отвлекся и, бросив взгляд на предложенный мною вариант, некоторое время, молча, стал сверять его с многочисленными бумажками, разбросанными словно карты по всему периметру стола.

Наконец, легкая улыбка обозначилась на его лице и он, подняв на меня изумленные глаза, многозначительно изрек:

– Да-а, похоже, из тебя может получиться неплохой аппаратчик.

Естественно, я счел это за неслыханный комплимент и, уверенно пододвинув стул, сел поближе. Возражений со стороны отца не последовало.

Уже ближе к вечеру, когда со стороны кухни начали доходить до гостиной сводящие с ума запахи жареной баранины с луком и со специями, наша совместная работа автоматически стала близиться к завершающей стадии: отец набело переписал список с таким трудом подобранных кандидатур.

Было видно, что он явно удовлетворен проделанной работой. Только в двух местах никак все не сходилось: в одном месте – профессия, в другом – нужен был коммунист, но в наличии имелся только беспартийный

В холодильнике стыла водочка, а на стол мама раскладывала уже тарелки с закуской и салатом. Этого было вполне достаточно для того, чтобы отец не дрогнув рукой, одним росчерком пера «превратил» обыкновенную колхозницу в механизатора, а беспартийного «наградил» членским коммунистическим билетом.

– Ничего страшного, – пояснил он мне, – в первом случае, она обучится хотя бы машинному доению, а во втором – вынуждены будут сделать его членом. Иди, мой руки и марш за стол!

Цугцванг

Отец за шахматной доской. Конец 50-х начало 60-х гг. ХХ века. Фото из личного архива автора

Несмотря на то, что отец слыл хлебосольным хозяином и сам был не чужд веселому застолью с хорошей выпивкой и закуской, тем не менее, он во всем любил порядок и меру. Если его самого приглашали в гости, то он, посидев с удовольствием положенное время, всегда чувствовал – когда следует закругляться, дав тем самым возможность хозяевам отдохнуть немного от гостей. Я, например, не помню ни единого случая, чтобы отец остался ночевать у кого-либо в гостях. Сколько бы он не выпил (а выпить он любил), он неизменно стремился домой, ибо полный покой он находил только лишь, очутившись в своей родной кровати. Это у него было, что называется, в крови. Точно такого же отношения он желал видеть и от своих гостей. Хотя, порой, случались довольно забавные казусы.

Однажды гостем отца оказался какой-то местный литератор. Мне почему-то запомнилось его имя – Мелливой – очень редкое даже для местного населения. Как и все настоящие литераторы, он был неравнодушен к спиртному и шахматам.

Застолью предшествовала неспешная беседа и игра. Сыграв пару-тройку партий с отцом и окончательно убедившись, что соперник ему «не по зубам», гость заметно потерял интерес к игре, периодически поглядывая в сторону кухни. Отцу тоже претила «игра в одни ворота»: азарт настоящего игрока просыпался в нем только тогда, когда напротив него сидел достойный и сильный противник.

Родитель тактично предложил сопернику ничью и убрав шахматы, незаметно подал знак матери, означавший, что можно накрывать на стол.

Гость заметно оживился, когда на столе появилась бутылка «Столичной»: чувствовалось, что после писательства, это была его вторая страсть. А потому, очень скоро он настолько захмелел, что прямо на глазах у отца откровенно уснул за столом, уронив голову чуть ли не в тарелку с салатом.

Естественно, такого поворота событий папа никак не мог предвидеть, а потому мгновенно протрезвев, он стал лихорадочно соображать – каким образом вернуть товарища к цивилизованному застолью. Делать это следовало очень деликатно, дабы не дать повода гостю – обвинить в неучтивом и неуважительном отношении со стороны хозяина дома. С другой стороны, подобной картины ранее никогда в жизни отцу не приходилось видеть, а потому он был явно сконфужен, обескуражен и до крайности расстроен. Что делать?!

– Мелливой – чуть громче обычного обратился папа к гостю, желая обратить к себе внимание последнего. Однако, тот явно не слышал призывов отца.

Заботливая мама и любопытные маленькие члены семьи просунули свои головы в гостиную. Папа вопросительно уставился на нас.

– Мелливой – произнесла мама, в надежде на то, что голос хозяйки дома заставит вздрогнуть и проснуться незадачливого поэта.

В ответ гостиная наполнилась звуками неимоверного храпа. Мама не выдержала и тихо засмеялась. Дети также, прыснув от смеха, шустро исчезли в детской комнате. Одному папе было не до смеха: он нервно закурил сигарету и стал совершать круги вокруг стола, соображая – что бы такое предпринять, дабы гость наконец-таки очнулся. И тут его «осенило». Обычно, по завершению застолья, хозяин дома традиционно произносит «омин» – жест, означающий, что теперь можно расходиться.

Отец сел напротив гостя и, поднеся раскрытые и сложенные вместе ладони к своему лицу, достаточно громко произнес:

– Омин!

Ни единый мускул не дрогнул на лице Мелливоя.

Через пять минут дети, корчась в конвульсиях от смеха, валялись в разных концах коридора. И только из гостиной, ещё долго и настойчиво, словно молитва-заклинание, доносились монотонные «мантры» отца:

– Омин, Мелливой! Мелливой, омин!!!

…К сожалению, я уже не помню всех деталей того дня. Видимо, все же, каким-то образом гостя сумели «вернуть к жизни» и проводить домой. Я бы не сказал, что этот случай как-то особо повлиял на отца. Но в одном – точно, потому что с тех пор родитель стал очень осторожным и разборчивым в выборе партнеров.

Мат Диларам

Особой любовью в народе пользовались шахматные легенды, связанные с драматической любовью и описанные в чисто восточном стиле. Знаменитая история про красавицу Диларам и её щедрого и любимого, но неоправданно азартного господина, дошла до меня в следующей редакции, от отца.

Диларам, чьё имя в переводе с персидского означает «сердечный покой» («Дил» – «сердце», «ором» – «место, где душа обретает покой», другими словами – «рай», тадж.), была любимой наложницей знатного и богатого купца, который слыл очень азартным игроком и всем остальным развлечениям предпочитал игру в шатрандж.

Однажды он имел неосторожность сесть за одну доску с партнером, не уступающим ему по классу, причём игра, как и было принято в то время, шла на ставку. Силы были примерно равны, но в результате купец раз за разом проигрывал более удачливому сопернику. Однако, в надежде отыграться он вновь и вновь начинал заново. Ставки увеличивались, и вот к противнику перешло уже почти всё состояние незадачливого купца. Но последний не сдавался:

– Сыграем ещё одну, последнюю?…

– Что же, ты можешь предложить мне в качестве ставки?

Взгляд растерянного и потрясенного купца упал вдруг на свою прекрасную и несравненную наложницу Диларам.

– Вот моя ставка! – воскликнул решительно азартный игрок, надеясь отыграться и мысленно взывая к помощи Аллаха. Красавица покорно встала возле своего господина.

– В таком случае, за Диларам я ставлю всё, что выиграл, – проговорил восхищённый партнёр, Диаграмма 4 по достоинству оценив красоту восточной одалиски.

Диаграмма 1

Игра шла яростная и отчаянная. Наконец, на доске возникла следующая позиция (см. диаграмму1). Казалось, ещё немного, и король белых, которыми играл купец, вынужден будет сдаться. В отчаянии, он кинул прощальный взгляд на свою драгоценную Диларам.

И неожиданно, услышал подсказку от любимой:

– О, мой господин! Пожертвуй оба руха (ладьи) и спаси свою Диларам («Ду Руха дода, Дили Орамата халос кун!» тадж./перс./).

И, тут, вельможу «осенило». Он пожертвовал обе ладьи и поставил эффектный мат королю противника.2

1. Лh4 – h8+! Крg8: h8

2. Сh3 – f5+ Крh8 – g8

3. Лh1 – h8+! Крg8: h8

4. g6 – g7+ Крh8 – g8

5. Кg4 – h6x (см. заключительную диаграмму).

Диаграмма 2

Эта красивая и трогательная легенда примечательна ещё и тем, что в ней в завуалированной форме скрыта – как мне представляется – более глубокая тайна, истинный смысл которой постигается через образность, характерный для суфизма, идеи которого преподносятся слушателю иносказательно и наполнены аллегориями и символами. И в самом деле, если взять духовный аспект и подойти к оценке данной ситуации с этих позиций, то нам открывается иная, несравненно более возвышенная (по смыслу, идее и красоте) картина.

Все дело в подсказке любимой наложницы.

«Рух» в таджико-персидской литературе имеет несколько значений, одно из которых обозначает мифическую птицу (вспомним, по аналогии, про знаменитую птицу-Феникс – которая склонна «сгорая, самовозрождаться из пепла». ), а второе – обозначает человеческую душу

Следовательно, подсказку мудрой наложницы можно интерпретировать и следующим образом: «Пожертвуй своим «низшим эго», своим «я», ради обретения истинного и вечного блаженства («Дили Ором», «Рай»)! «Познай своё настоящее «Я» и обрети, наконец, свободу!»

В этом контексте, нелишним будет напомнить, что аналогичные паралелли, существуют и в литературе, на примере творчества таких величайших классиков восточной поэзии, как Аттар, Руми, Хафиз, Хайям… Произведения последних буквально напичканы подобными аллегориями, истинный смысл которых следует воспринимать не в прямой и грубой форме, а в более утонченной и эзотерической. Суфийский подтекст, присутствующий в этих произведениях, налицо, но он способен открыться далеко не каждому и не сразу.

В поэзии эта образность давно никого уже не удивляет: на эту тему написано десятки рефератов и статей. А вот в шахматах, я что-то подобного не припоминаю. Тем интересней, полагаю, для специалистов данный сюжет.

Железная логика

Плов. Фото автора

«…Не одобряется, если кто-либо из присутствующих выбирает исключительно кусочки мяса, оставляя своим „соседям“ рис. В этом случае, можно вполне заслуженно получить затрещину от отца (если за столом все свои) или тебе тактично сделают замечание (если в доме находится гость). Ну, а „личико почистят“ уже потом, когда останетесь одни».

(отрывок из книги «Магия Востока»)

Жизнь человека, родившегося на Востоке, с рождения и до самой смерти обставлена огромным количеством обрядов, церемоний и различного рода мероприятий, которые невозможно пропустить или игнорировать. Рождение первенца, обряд обрезания, свадьба, религиозные праздники – ничто не обходится без пиршеств и собраний, на которые в обязательном порядке приглашаются родственники, соседи, друзья, сослуживцы и прочий люд, с сопутствующим каждому конкретному случаю угощением, а иногда и подарками. Несомненно, всё это накладывает особый отпечаток на сознание местных жителей, которые настолько свыкаются с подобными вещами, что воспринимают сложившийся уклад, как нечто будничное и неизменно существующее от века.

Как правило, в основном, мероприятия разделяются на женские праздники и мужские. К последним, в частности, достаточно часто, относится и такое, как приглашение на плов. На подобных торжествах, где – как известно – собирается немалое количество незнакомых вам людей, не принято группироваться с друзьями или знакомыми: вы, просто, занимаете свободное место, и это совершенно естественно и нормально.

При раздаче горячего, принято ставить одну тарелку плова на двоих. Эта традиция, уходящая своими корнями в глубокую древность, находит свое объяснение в религиозно-мифологическом контексте мусульманской эсхатологии, одно из положений которой можно сформулировать приблизительно следующим образом: «человеку, вкушающему пищу в одиночестве, сотрапезником, непременно, становится сам сатана (шайтан)».

Хорошо, если соседом по трапезе окажется ваш знакомый: в этом случае, можно мило побеседовать, да и естся легко и без всяких стеснений. И, совсем другое дело, если вам выпало – разделить обед с незнакомым человеком. Тут, поглощение еды превращается в настоящее испытание вашей воспитанности, сопровождаемое взаимной демонстрацией вежливости, подталкиванием друг к другу кусочков мяса, искусственным сдерживанием зверского аппетита и прочими излишествами восточного этикета, поскольку никому не хочется прослыть в глазах оппонента невеждой и невоспитанным ослом, напрочь лишенным понятий об элементарных правилах поведения за столом.

В тот день, моему родителю не повезло вдвойне: мало того, что он был ужасно голоден, так, к тому же, как вскоре выяснится, выпавший ему по воле жребия партнёр, оказался со своеобразными представлениями о приличиях и этикете, предписываемых благочестивому мусульманину.

Поначалу, как это и положено, мой родитель сдержанно довольствовался легким салатом из овощей и несколькими рисинками плова. Однако, вскоре, обратив внимание на то, как его сосед беззастенчиво и ловко, один за другим, уминает за обе щеки мясо, он заволновался, нервничая и ёрзая, как на иголках, терпеливо выжидая – когда же, наконец, бессовестный обжора образумится и проявит акт великодушия в отношении своего сотрапезника. Партнер же, был глух и нем, руководствуясь, похоже, моралью из известной басни Крылова «Кот и повар»: «А Васька слушает да ест».

Наконец, терпение отца лопнуло, и он отважился тактично намекнуть:

– Берите, берите… угощайтесь, не стесняйтесь… рис с морковью тоже полезны для здоровья…

– Нет, спасибо: мне мясо больше нравится – простодушно сознался сосед.

От неожиданности, папа чуть не подскочил на месте: за всю свою сознательную жизнь, ему ещё ни разу не приходилось сталкиваться с подобным уникальным экземпляром.

– Что Вы говорите? Неужели?! – изумился отец, вскинув высоко кверху свои густые мохнатые брови, и, выждав паузу, саркастически добавил: – Знаете, как это ни странно, но в любви к мясу Вы не одиноки: я тоже, к примеру, очень даже неравнодушен к нему!

– Так, в чем же дело?! – настала очередь удивляться собеседнику. – Берите и ешьте! Кто ж, Вам, не дает?

Логика оппонента оказалась настолько железной и «правильной», что мой бедный родитель застыл на некоторое время с раскрытым ртом, беззвучно шевеля губами, словно рыба, выброшенная на берег.

А затем, придя в себя, тихо произнес:

– Спасибо: пожалуй, я уже наелся: надо переварить полученную пищу.

Дороги, что нас выбирают…

Квартал «Гавкушон». Бухара, 2009 г. Фото автора

Судьба свела меня с Амоном в золотую пору моего студенчества.

Являясь на пару лет старше меня по возрасту, мой товарищ, прежде всего, обладал поистине энциклопедическими знаниями, приятной внешностью, горделивой и уверенной осанкой и высочайшей культурой общения, унаследовавшей, по всей вероятности, от своего дедушки – потомственного бухарца, очень авторитетного и уважаемого человека в среде интеллектуалов и религиоведов города.

Кроме того, невозможно не отметить такую черту его характера, как остроумие и умение совершенно свободно полемизировать на любые темы. Не раз, его убедительная аргументация и меткие лаконичные высказывания обескураживали и сваливали наповал вполне уважаемых и солидных в научных кругах специалистов. Дилетантов же, он безжалостно уничтожал своим неподражаемым сарказмом, что вызывало во мне всегда двойственные чувства: наряду с некоторым неприятием столь жесткого метода по отношению к оппоненту, невозможно было не восхититься его уверенностью в своей правоте и тем, как это он мастерски проделывал.

«Коньком» же, его оставалась история. Особенно, что касалось искусства Средней Азии и, конечно же, краеведение. Не случайно, известные специалисты Института Востоковедения, приезжавшие довольно часто по делам в Бухару, изъявляли желание непременно в качестве гида видеть именно Амона, предпочитая его всем остальным экскурсоводам.

В упомянутую пору, мы работали с ним вместе в гостинице «Бухоро» от ВАО «Интурист», в качестве обычных барменов и буфетчиков, а потому довольно часто уединившись, предавались жарким спорам и различного рода дискуссиям. Естественно, что я не скрывал своих симпатий к нему, а ему, в свою очередь, почему-то всегда было интересно общаться со мною. Так, однажды разговаривая на тему общих знакомых, мы вдруг неожиданно выяснили, что являемся не такими уж и дальними родственниками. Постепенно речь зашла о его дедушке – главном «виновнике» нашего родства – и я, понятное дело, стал выпытывать у товарища некоторые подробности его детства.

– У деда было две жены. – видя моё упорство, сдался, наконец, Амон. – От первого брака родилась моя мама. Прошло несколько лет и вышло так, что деду пришлось жениться вновь. От второго брака на свет появилось трое детей: двое мальчиков и девочка. Но, поскольку к тому времени моя мама уже успела выйти замуж и родить меня, то разница возрасте между детьми от второго брака и мною была невелика. Таким образом, формально выходило, что они приходятся мне «дядей» («тётей»), однако фактически мы были братьями, а потому частенько нас всех можно было застать ползающими или сидящими на коленях у счастливого дедушки. Тот же, никогда не делил детей и внуков, по какому бы то ни было признаку, а потому всегда распределял свою безграничную любовь одинаково и ровно между всеми. Довольно часто, во время совместной трапезы, дедушка имел обыкновение кормить нас из своих рук, что является делом привычным для жителей не только Бухары.

Тут я вынужден был прервать повествование моего друга, заинтересовавшись – чем объясняется тот факт, что обладая поразительной схожестью (все братья впоследствии переняли от деда-отца природную одаренность и уникальный ум), тем не менее, все они являются такими разными по характеру и темпераменту. И вот какую историю мне удалось узнать.

В один из дней, на обед была сварена шурпа – разновидность распространенного в среднеазиатской кухне супа, состоящего в основном из бульона, мяса и овощей. Традиционно, во многих семьях принято крошить в касушку с супом зачерствевший хлеб или лепешку. Так сказать, для экономичности, бережливости и пущей сытости. Помимо прочего, это ещё и способствует скорейшему остыванию бульона, что имеет немаловажное значение при кормлении детей.

Все трое мальчиков облепили главу семейства, приготовившись к еде. Дед, как обычно, принялся кормить, приговаривая при этом, обращаясь вначале к старшему:

– Абдусатторҷон, шумо шўрбоя чияша нағз мебинед? («Абдусатторжон, что тебе более всего нравится в шурпе?»).

– Ман нонаша нағз мебинам, дадаҷон. («Я хлебушек люблю, папочка») – скромно ответствовал старший, показывая, тем самым, что он хорошо усвоил уроки жизни и вместе с тем давая понять, что выбор его был не случаен («хлеб – всему голова»), что, конечно же, не могло не вызвать одобрения со стороны отца.

– Баракалло! («Превосходно», «замечательно»! ) – умилительно прошептал родитель, растроганно моргая ресницами и, собственноручно отправив размокший и нежный кусочек лепешки в рот сыну, повернулся к среднему:

– Абдукаримҷон, шумо шўрбоя чияша нағз мебинед? («Абдукаримжон, что тебе более всего нравится в шурпе?»).

– Ман обаша нағз мебинам, дадаҷон. («Я бульончик предпочту, папочка») – нашелся тут же средний сын, стараясь ни в чём не уступать в благородстве своему брату и демонстрируя такие качества прилежного мусульманина, как скромность, довольство, непритязательность и забота о других.

– Баракалло! – не выдержав, прослезился отец, поднося ко рту воспитанного сына деревянную расписную ложку с ароматной янтарной жидкостью.

Наконец, очередь дошла до младшего.

– Амонҷон, шумо шўрбоя чияша нағз мебинед? («Амонжон, а что ты более всего предпочитаешь в шурпе?»).

– Ман гўшташа нағз мебинам!!! («А я мясо люблю!!!») – взревел Амон и, под взрыв всеобщего хохота домашних, кинулся расправляться с бараниной.

Заботливое чадо

Бухарский дворик. Фото автора

Один из моих родственников, всю свою жизнь проработавший на высоких и ответственных постах, всегда отличался сдержанностью, серьезным характером и некоторой замкнутостью. Видимо, работа в какой-то мере накладывает свой отпечаток на человека. Не то, чтобы он избегал знакомых и родственников. Нет. Это практически невозможно, живя на Востоке. Просто, он всегда держался ровно и степенно. В редкие минуты совместного общения, мы старались быть немногословны: сдержано и учтиво перекинувшись традиционным приветствием, которое включает в себя рад обязательных вопросов-ответов («как здоровье, как дела, как дети?» и т.д.), мы оставляли его в покое, тактично переводя тему разговора в иное русло и переключаясь на кого-либо другого. Поскольку понимали, что мысли его постоянно заняты работой, а потому мы с должным почтением и уважением относились как к нему самому, так и к его статусу.

Являясь многодетным отцом семейства, над ним ещё, помимо всего прочего, постоянно довлела забота о семье и детях. А детей было аж целых семеро, самому маленькому из которых на тот момент едва перевалило за три годика. И надо отметить, что этот последний, не в пример отцу был очень шустрым и озорным мальчишкой.

Вообще, следует отметить, что уникальный дар был в той или иной степени присущ каждому из детей этой семьи. Достаточно вспомнить эпизод, произошедший с одной из сестер упомянутого малыша.

Воспитывалась она под присмотром няньки – старой одноглазой бабушки, – которая всячески старалась привить ребенку добродетели, проповедуемые в исламе. Как-то раз, будучи в четырехлетнем возрасте, девочка оступилась, нечаянно, при этом, наступив на кусочек черствой лепешки, за что тут же получила нагоняй:

– Нона пашкардан ўбол – кўр меши! («Наступать на хлеб – величайший грех: можешь ослепнуть!» – назидательно начала, было, отчитывать строгая няня, на что сообразительный ребенок вдруг «догадался» уточнить:

– Бибижон, шумо вахташба нона пашкаред ми? («Бабуль, так ты что – в детстве на хлеб наступила?»)

Остолбенев, бабуля ещё долгое время, не могла прийти в себя, беспомощно моргая единственным глазом.

Возвратимся к её братику.

В то ранее утро он, накормленный и довольный сидя в углу комнаты, с любопытством разглядывал домашних, спешивших кто куда: одни в школу, другие на работу. По привычке, обе его руки находились в трусиках, проверяя на всякий случай – в порядке ли там «мужское хозяйство».

Отец также собирался на работу, а потому сев за дастархан, собрался позавтракать на скорую руку яйцами всмятку. Благо, они держали во дворе собственный курятник и чего-чего, но яйца никогда в этом доме не переводились. Однако, на сей раз, быстро пробежавшись по скатерти глазами и не найдя искомого продукта, глава семейства поднял густые мохнатые брови и вопросительно уставился на свою половинку.

– Мебахшед, дадаҷон! Тухум имрўз тамом шуд. («Простите, папочка! Но яйца сегодня закончились») – виновато произнесла моя тётя.

Дядя тяжело вздохнул и стал медленно соображать – чем бы перекусить. Было видно, что он очень расстроен.

Вдруг, молчащий до сего момента в своем углу отпрыск, воскликнул:

– Дадаҷон, тухум мехурет ми? («Папочка, не хотите ли яиц?»)

– Ҳа, кани?! («Да, где?!») – встрепенулся отец, с надеждой уставившись на сына. Против обыкновения, лицо его засияло от радости, а уголки опущенных губ, медленно поползли вверх.

– Ана! («Вот!» – показал малыш, стянув с себя трусы и ловко перебирая маленькими ручонками между ног. – Ана, дутта тухумча! («Вот, целых два яичка!»).

Немая сцена длилась всего пару секунд, после чего всё семейство раскинулось по полу, схватившись за свои животы. Все, кроме главного родителя, которому по статусу неприлично было валяться вместе со всеми…

Славик

Слава и я в гостях у Дамира. Бухара, 1976 г. Фото из личного архива автора.

«Наиболее крепко я подружился с Рахматуллиным Дамиром и Ким Славой. Когда в расписаниях появлялись „окна“, мы по очереди приглашали друг друга к себе домой, устраивая импровизированный обед. У Славика я с удовольствием поглощал в больших количествах различные корейские салаты, к которым до их пор не могу относиться равнодушно, ну а у Дамира дома я себя чувствовал словно в раю. Потому, что уже заранее предвкушал встречу с милой и добродушной тетей-Розой – мамой моего друга – которая, неизменно, помимо всевозможных сладостей, потчевала нас ароматнейшими и сочными татарскими беляшами, которые называются „перемеч“ или ещё по-другому, „аузу-ачик“ („открытый рот“).» (Отрывок из «Gaudeamus igitur»)

Славы нет рядом с нами уже давно, лет 5 наверное, а может быть и того больше. А мне до сих пор в это не верится. Не может быть, чтобы вчерашнего твоего однокурсника, которого ты знал как веселого и жизнерадостного молодого человека, с неповторимым смехом и мягким характером, вдруг – не стало. То есть, ну совсем-совсем не стало! Ни его добродушного лица, ни его мягких подначек и приколов, ни его – заразительного смеха…

Что же осталось? Говорят – память. Вот и я, покопавшись в своём «хурджине», обнаружил всего лишь три маленькие миниатюры, проливающие небольшой лучик света и позволяющие составить читателю образ моего студенческого товарища.

ДЕБРИ МЕДИЦИНЫ

Иваново, 1976 год, студенческий стройотряд. Сидим в вагончике и обсуждаем за медицину.

За каждым отрядом прикреплен специальный доктор. Чаще всего, из числа своих, таких же молодых студентов.

Наш, по приезду в Россию, почему-то, превратился в «Сашу». Типичный узбек, не очень хорошо изъясняющийся по-русски, но очень любящий порассуждать на отвлеченные философские темы. Наверное, скорее всего, какой ни будь, Садриддин. К слову: Славик – кореец, Дамир – татарин и я – таджик. Советская дружба народов.

Спор начался из-за пустяка: что-то, вроде, о болезнях при неправильном питании.

Мы с Дамиром уже давно умолкли, а неугомонный Славик, предпочитающий во всём ясность и упрямый доктор продолжают словесный поединок.

– Если ты такой умный, скажи – что предписано давать больному при поносе? – хвастливо пытается блеснуть своими познаниями «Саша».

– Ну, предположим, не при поносе, а – диареи… – не без сарказма, язвительно поправляет врача Славик. – Кажется, так вас там учат говорить, в мединституте?

– Э-э, Славик, – устало машет рукой будущий медик, как бы подводя черту и показывая всем видом, что бесполезно спорить на эту тему с далекими от медицины людьми. – Да ты хоть, знаешь, дорогой мой, что медицина – это «темный лес»?

– Ну и не х@я, в таком случае, туда входить! – окончательно ставит точку наш сокурсник.

КОРЕЙСКИЙ СЧЁТ

Желая польстить своему товарищу (корейцу по национальности), решил похвастаться, выучившись предварительно у одной знакомой корейскому счету:

– Славик, хочешь я тебе, без запинки сосчитаю от одного до десяти?

И, не давая ему опомниться, скороговоркой выпаливаю:

– Хана, тури, сой, ной, тас, ясы, ирку, яды, аху, ер. Ну, как?

– А@уел…

Кроксворд-регбус

С другом Дамиром на «хлопке». 1975 г. Фото из личного архива автора

Одними из довольно непростых, считались кроссворды, публиковавшиеся в известном в советские годы журнале «Огонек».

Именно на него упал взгляд Славика, когда мы, будучи в очередной раз в гостях у Дамира, отобедав, решили скоротать время, до очередной пары занятий в институте.

Набросив на себя маску безразличия, я как бы нехотя придвинулся с противоположного края дивана поближе к Славе. Дамир же, остался сидеть в кресле, расположившись напротив нас, за журнальным столиком. Он взял в руки журнал «Наука и техника» и уйдя в него с головой, вяло участвовал в общем процессе разгадывания.

Быстро раскусив самые легкие вопросы, мы вновь возвратились к началу и, поднатужив молодые мозги, решительно настроились – восполнить пробелы, которых оставалось немало.

– Та-ак… – медленно протянул Славик, сверля тупым концом шариковой ручки свой затылок, – часть народа, живущего вне страны его происхождения.

– Диаспора – донесся до нас голос Дамира, молчавшего до сей поры и почти не принимавшего активного участия.

– Точно! – заерзал на диване Слава, а я с завистью бросил короткий взгляд в сторону товарища.

– Едем дальше – продолжил Слава, быстро вписав найденное слово. – В древнегреческой мифологии – старшая из девяти муз, покровительница эпоса.

– Мельпомена… Терпсихора… – выпалил я то, что знал.

– Не-е, – протянул Слава, – здесь покороче.

– Каисса! – послал я вдогонку, но тут же вспомнил, что она является покровительницей шахмат.

– Каллиопа? – неуверенно произнес со своего места Дамир.

– Совершенно верно! – воскликнул Слава и мы взглянули на друга с уважением. – Следующий вопрос – 24-й по горизонтали: сплавы алюминия с магнием, обладающие высокой коррозийной стойкостью…

– Хрен его знает, давай дальше – не удержавшись, перебил я товарища, не дав ему закончить, но Дамир остановил нас.

– Куда спешим? Давайте подумаем. И, буквально через секунду-другую: – «Магналии», подходит?

– Подходит – с удивлением произнес Слава. – Ни фига себе, какие слова ты знаешь… Дальше, пункт 32 по вертикали: процесс накопления и окончательного осаждения осадков в водной среде.

– Может быть, «седиментогенез»? – со слабой надеждой в голосе промолвил Дамир, словно стыдясь перед нами за свою эрудицию. И вновь уткнулся головой в свой журнал.

Мы со Славиком переглянулись и тупо уставились в кроссворд: слово подходило. Причем сходились слова и по горизонтали.

– Группа непарнокопытных млекопитающих, внешне напоминающих лошадей – произнес мой товарищ и мы торжествующе уставились на великого всезнайку.

– А сколько слов? – на всякий случай поинтересовался Дамир.

– Много! – злорадно вставил я, будучи совершенно уверенным, что на этот вопрос никто из нас ответа не знает.

– Я слышал, что есть какие-то халикотерии – еле слышно пролепетал Дамир, на что в ответ у Славика вырвалось:

– Блин, точно – подходит!!

– Ты чего сегодня жрал? – вежливо поинтересовался я у товарища.

– Просто, везет… – друг стыдливо потупил свой взор.

– Остался последний вопрос! Неужели мы отгадаем весь кроссворд?! – воскликнул Слава и продолжил: – Род подводных растений семейства водокрасовых.

– Валлиснерия! – успел выкрикнуть Дамир и, закрыв лицо журналом, затрясся в едва сдерживающимся приступе смеха.

Наконец-то, до меня дошло: я подскочил и резко выдернул из его рук журнал «Наука и техника», вслед за которым на пол упал свежий номер журнала «Огонек», с ответами на разгадываемый нами кроссворд.

Гусейн Гуслия

«ХлОпок» – самая лучшая студенческая пора. 1976 г. Фото из личного архива автора

Советская эпоха была примечательна не только съездами, «пятилетками в четыре года» и бессовестной пропагандой, но и своими многочисленными кампаниями, которые постепенно, по мере приближения к «коммунизму», приобретали статус постоянных, являясь неотъемлемой частью существующего строя. Будь это, «коммунистические субботники» или «освоение целины», «помощь в уборке урожая картофеля» или «строительные отряды», снаряжавшиеся для отправки на «стройку века» – БАМ (Байкало-Амурская Магистраль). Без них невозможно было представить жизнь простого советского человека, который начиная со школьной скамьи, проходил несколько стадий «посвящения».

И уже в студенческие годы большинство из нас, наконец, полностью прозрев и приняв «правила игры», установленные сверху, с юношеским задором и энтузиазмом восторженно встречало каждое последующее Постановление Партии и правительства. Так, очередную «хлопковую кампанию» мы ждали с нетерпением и искренней радостью, строя свои планы, ничего общего не имеющие с планами ЦК КПСС. Мы были молоды, красивы и уверены в себе. Это была прекрасная пора, когда живешь беззаботной студенческой жизнью и не заглядываешь в будущее дальше предстоящего семестра.

Едва, проучившись неделю, в начале сентября объявлялась «хлопковая кампания». А это означало:

– прекращение лекций и всякой учебы;

– как минимум – трехмесячная «командировка» в колхоз, где мы, по идее, должны помочь колхозникам собрать урожай «белого золота», как тогда любили называть хлопок в телевизионных репортажах;

– всевозможные приключения, танцы по вечерам, под катушечный магнитофон, романтические знакомства, студенческие приколы и бесконечный юмор.

Словом, – это было по душе.

Единственное, что несколько омрачало, это – макароны. Они неизменно входили в ежедневный рацион несчастного студента и избежать их можно было только одним способом – объявить голодовку. Однако решиться на эту крайность, почему-то, никому не приходило в голову. Макароны нам снились по ночам как кошмарные привидения, изменяя свой облик и превращаясь в ужасные чудовища. Они неизменно возникали перед нашими взорами и в обед и на ужин.

Величайшим верхом тупости и бестактности считалось, если кто-либо нечаянно забывшись, задавал вопрос: «А что будет завтра на обед?».

Стаж студента хлопкоуборочной кампании исчислялся километрами накрученных макарон. Этот «километраж» ценился более всего и являлся пропуском на любую «тусовку». Правда, тогда ещё такого термина не существовало…

Учился на нашем курсе мой однофамилец – Саидов Ахтам – старше нас по возрасту года на три – четыре.

После очередного «макаронного» ужина сделалось ему как-то нехорошо: забурлило что-то там, внутри и выгнало срочно на улицу. А поскольку, специально для студентов туалетов никто не строил, то – простите – сортиром нам служили бескрайние хлопковые поля. Выбирай любую грядку и – сиди себе на здоровье. От постороннего взгляда тебя укрывают низкорослые кусты хлопчатника, а высоко над тобою – глубокое южное небо, на котором нежно переливаются жемчужины-звезды, пугая и одновременно маня к себе своим загадочным и таинственным мерцанием. Благодать! Все располагает к умиротворенному созерцанию и философским размышлениям.

Если же, конечно, тебя никто не беспокоит.

Ахтаму в тот вечер не повезло: именно в это самое время, известный на весь факультет своими глубокими астрономическими познаниями и досконально изучивший все 88 созвездий северного полушария астроном-самоучка Голиб, вывел в чистое поле внушительную часть женского электората на экскурсию по звездному небу.

То ли звезды в этот вечер расположились не так, то ли Ахтам не совсем удачно выбрал место, сказать трудно. Одним словом, маршрут лекции в точности совпадал в этот вечер с траекторией перебежек моего товарища.

Я же, увлеченно пересказывая трогательную историю спасения Персеем Андромеды, понятное дело, даже не удосужился прислушаться к шуршащим впереди меня кустам хлопчатника. Переходя от одного созвездия к другому, я неотступно, грядка за грядкой, преследовал своего несчастного сокурсника. Мои благодарные слушатели, вместе со мною, витали на седьмом небе.

Только однажды, когда мы подобрались к истории охотника Ориона, нацелившего свою дубину в правый глаз «быка» – звезду Альдебаран, до нашего уха явственно донесся едва уловимый стон, но, поскольку все были буквально заворожены рассказываемой легендой, то по вполне понятным причинам, отнесли сей стон на счет приготовившегося умереть быка.

Истории про мать Андромеды – созвездие Кассиопеи, про Плеяды и Волосы Вероники слушались уже в полной тишине.

По окончанию экскурсии, когда мы возвратились обратно в свой лагерь, меня встретил такой громкий хохот в нашей комнате, что стены хрупкого глинобитного сооружения, служившего нам спальней, казалось, не выдержат и рухнут.

За несколько мгновений до моего прихода сюда ворвался крайне недовольный и злой Ахтам, который и рассказал о случившемся. Обычно, всегда сохраняющий невозмутимое спокойствие, на сей раз, он был крайне взволнован произошедшим, и только периодически вполголоса повторял про себя: «Нет, ну надо же: ё@аный «звездочет»! Прямо-таки, Гусейн Гуслия…

Шамиль

Турецкие хинкали. Фото автора

– Он мне сказал: «Такую личную неприязнь я испытываю к потерпевшему, даже кушать не могу»… – Кто он такой, этот потерпевший? Куда он пошел? Я его в первый раз вижу! (из к-ф «Мимино»)

Шамиль приехал поступать в бухарский госпединститут из своего родного села Михайловское, что было расположено под Ташкентом. Это было одно из тех немногих сел, в котором компактно проживали турки-месхетинцы.

Симпатичный, с густыми бровями и темно-карими выразительными глазами, он, можно сказать, был буквально оторван от сохи и отправлен в Бухару: грызть гранит науки и покорять городскую жизнь, очаровывая своим огромным колоритным носом и чувственным ртом местных красавиц.

Крепко сбитое атлетическое телосложение заметно скрашивало и оттеняло его незначительный – ниже среднего – рост.

Как и многие свои сородичи, Шамиль страстно увлекался борьбой – этим самым распространенным и обожествляемым, среди турок, видом спорта. И в этом не было ничего удивительного: сила, ловкость и мужество, наряду с честностью и трудолюбием, являлись одними из главных качеств, прививаемых с детства практически в любой турецкой семье.

И, всё же, главной отличительной особенностью, несомненно, были его глаза. С длинными густыми ресницами.

Его наивно-вопрошающий взгляд, с большими овечьими глазами, всегда имел несколько печальный и грустноватый оттенок, обладая удивительной способностью – притягивать к себе и заставляя собеседника проникнуться жалостью и состраданием. При этом, нельзя сказать, что такие качества, как лукавство и хитрость были ему неведомы. Однако они лежали на поверхности, как у ребенка, и угадывались невооруженным взглядом. Впрочем, о своих достоинствах Шамиль и сам был прекрасно осведомлен, что являлось, порой, одним из главных и действенных видов «оружия», когда возникала острая необходимость растрогать и расположить к себе оппонента.

Достаточно сносно изъясняясь по-русски, его речь, тем не менее, отличалась заметным кавказским акцентом и изобиловала целым рядом курьезных оборотов и уникальных выражений, что вполне органично сочеталось с его оригинальной внешностью.

Как и всякому мужчине, имевшему южные корни, ему была свойственна повышенная импульсивность и чрезмерная возбужденность. Его эмоциональную речь невозможно было воспринимать без улыбки.

– Чара мы ходили в кино: такой фильм, такой фильм! – округлив свои и без того огромные глаза, захлёбывался он, при очередной встрече.

– Когда? – наивно, уточнял я.

– Чара! – пояснял Шамиль, не улавливая в моём вопросе никакого подвоха.

За короткое время весь наш курс проникся искренней симпатией к симпатичному пареньку с наивными глазами и добрым сердцем, приехавшему из сельской глубинки. Очень скоро и естественно у нас образовался довольно узкий и устойчивый круг близких друзей, состоящий из представителей совершенно различных национальностей: татарин, кореец, турок и таджик.

Избирательная память сохранила сцены частых посиделок, устраиваемых нами в комнате нашего друга, в студенческом общежитии, где мы нередко оставались на ночь, тесня гостеприимного хозяина и его доброжелательных соседей.

Излюбленной темой наших бесед, как правило, являлся противоположный пол. Очень часто, мирные дискуссии незаметно перерастали в жаркие споры с выяснением отношений, выразительной жестикуляцией и всплеском эмоций.

В такие моменты, возбужденность моего товарища достигала апогея, являя собой исключительное и забавное зрелище.

– Глянусь тебе, Галиб! – страшно выпучив свои огромные глазища, неистово колотил себя в грудь Шамиль. – Глянусь мамой: я никогда этого не говорил!

– Не верю! – не соглашался я лишь для того, чтобы вновь насладиться этой «пестней».

– Глянусь, слышишь! Чем хочешь, глянусь!

С трудом сдерживая смех, я ещё некоторое время пытался добиться истины, однако, очень скоро махнув на всё рукой, откровенно наслаждался фейерверком эмоций и каскадом неподражаемых оборотов речи.

Поначалу, Шамиль наравне со всеми нами мог смеяться над собственными огрехами. И вообще, поначалу он был прост, открыт и оттого естественен. Со временем же, внезапно предоставленная «свобода» и вольная студенческая жизнь сумеют порядком подпортить его гены. Соблазны городской жизни и страстное желание избавиться от комплекса, заставят его сблизиться с сомнительными личностями, сыгравшими в его жизни далеко не положительную роль. Но это будет значительно позже, а пока…

Пока мы втроем отправились на каникулы в гости к Шамилю, в село Михайловское.

Эта поездка позволит мне не только поближе познакомиться с его семьей, но и заставит полюбить этот маленький, но гордый и трудолюбивый народ.

Помню, что всю дорогу мы прикалывались над своим товарищем, предвкушая предстоящий отдых.

– А как нам называть тебя перед твоими родными? И вообще, как твое полное имя? – волнуясь, расспрашивали мы его.

– Шамиль Кятиб Оглы. – гордо произнес наш друг. – То есть, Шамиль сын Кятиба.

– А можно, мы тебя будем звать «по-нашему», ну как на курсе – «простачок»?

– Ну и скажешь же, ты… – состроил обиженное лицо товарищ и все весело заржали…

Больше всего, мне запомнился его дедушка. Ему было уже немало лет, но выглядел он бодро и весело, изредка подначивая Шамиля своими колкими репликами, полными иронии и сарказма. И тем не менее, чувствовалось, что он горд за своих внуков, которые отправились в далекую Бухару получать диплом и высшее образование. Было видно, что к науке здесь относятся, не менее уважительно, чем к борьбе.

Как я и предполагал, его родители также оказались очень скромными тружениками, с утра до позднего вечера занятые по хозяйству.

Мать – добродушная и милая пожилая женщина – постоянно что-то готовила на кухне: она также не скрывала своей радости и от души старалась угодить своей стряпней гостям – друзьям своего младшего сына.

Отец – загорелый и жилистый мужичок, небольшого роста – ни на минуту не находился без дела: то он орудовал кетменем и лопатой, на огромном пространстве своего участка, прокладывая канавки для воды, и перекапывая землю; то его можно было застать на поляне, скашивающим люцерну, для домашней живности; то он чинил какой-то железный агрегат, приспосабливая его к нуждам своего хозяйства.

А хозяйство и в самом деле было немалое. Помимо добротно выстроенного большого дома, сада и огорода, на территории их участка находился также курятник, в котором рядом с многочисленными курами и цыплятами, соседствовал важный индюк. Напротив, располагался широкий просторный хлев, где я запомнил лишь корову и здоровенного быка. Помнится, что меня очень удивили размеры последнего.

– Ну, что ты – это же ещё бычок! – смеясь, просветил меня товарищ. – Ему всего полтора года. Мы его зарежем на свадьбу брата.

Свадьба брата должна была состояться на следующий год. Шавкат был старше Шамиля года на два и уже оканчивал последний курс института.

Вечером того же дня, мы одной большой семьей собрались в огромной комнате, где на полу были разостланы стёганые ватные одеяла, а посредине, раскинут длинный дастархан, заставленный всевозможной снедью, лепешками и овощами с фруктами. Главным же блюдом на ужин были излюбленные турецкие хинкали.

– Ну-ка, сейчас мы проверим: как вы там учитесь! – лукаво подмигнул нам дедушка, когда перед каждым легло большое блюдо со своеобразными пельменями. – Кто как ест, тот так и учится – подытожил он.

Вскоре выяснилось, что хуже всех академическая наука дается мне. И в самом деле, восхитительное блюдо оказалось на редкость точным барометром. Единственное, что меня смутило, так это то, что у Шамиля выходила круглая «пятерка» – его посудина была вылизана начисто.

Словом, погостили мы славно.

Беда придет очень скоро.

Вначале она постучится в двери дома моего гостеприимного однокурсника, а вскоре затронет и весь этот несчастный народ.

Через год, в самый разгар свадебных торжеств, тот самый бычок насмерть забьёт своими рогами отца моего товарища, когда тот, согласно традиции, попытается зарезать животное. В эту страшную весть мне трудно будет поверить.

А ещё спустя несколько лет, когда наши пути окончательно разойдутся, я узнаю о ферганских событиях и ещё раз вспомню своего студенческого друга. К тому времени, я уже давно буду проживать в Питере, погрязнув в рутине семейных будней.

В 1995 году неожиданный звонок из Воронежа, заставит меня немало поволноваться, когда на том конце провода я услышу до боли знакомый мне говор.

– Это я – Шамиль! Ты помнишь меня?

«Милый мой дуралей» – улыбнулся я про себя. Вслух же, поспешил заверить его:

– Конечно же, помню, дорогой! Как твои дела? Как семья? Где вы живете?

– Все хорошо: нам здесь дали землю и мы потихоньку налаживаем жизнь. Приезжай к нам! Я так хочу тебя увидеть и показать свою семью!

– Обязательно постараюсь! – заверил я его, хотя знал, что вряд ли в ближайшее время такая поездка возможна.

Какая-то непонятная, щемящая душу, тоска сдавила мне в грудь, и я с ужасом для себя вдруг почувствовал, что испытываю вполне определенный стыд перед ним, перед его дедушкой, перед родителями, перед всем его народом. Словно, в произошедших недавно событиях, заставивших несчастный народ вновь покинуть насиженные и обжитые места, была непосредственная моя вина. Ведь, это с территории моей родины прогоняли их.

А он вновь совершенно искренне звал меня к себе в гости. И был рад мне, как тогда, когда впервые приехал поступать в институт.

«Боже мой! – подумал я, опуская телефонную трубку. – Двадцать лет прошло. Двадцать лет! Подумать страшно. А ведь, было, вроде совсем недавно, совсем вчера»…

– Совсем чара… – грустно произнес я вслух.

Короткая историческая справка (Из Википедии)

Турки-месхетинцы (самоназвание тюрк) – тюркоязычный народ, происходящий из грузинской области Месхетия и в настоящее время рассеянный по территории бывшего СССР и, отчасти, Турции.

С 1928 по 1937 годы турок-месхетинцев принуждали указывать себя грузинами и брать грузинские фамилии. С началом Великой Отечественной войны было мобилизовано практически всё взрослое мужское население (более 40 тыс., 26 тыс. из них погибло).

В 1944 году турки-месхетинцы (вместе с курдами, хемшилами), «в связи с тем, что значительная часть населения была связана с жителями приграничных районов Турции родственными отношениями и проявляла эмиграционные настроения, по обвинению в пособничестве врагам, занятиях контрабандой и служению для турецких разведывательных органов источником вербовки шпионских элементов и насаждения бандитских групп», по постановлению ГКО СССР №6279 от 31 июля 1944 г. были принудительно выселены со своих территорий в Грузии в Казахстан, Киргизию и Узбекистан.

Всего было выселено более 90 тыс. человек. В новых местах проживания с ними довольно быстро смешались и небольшие группы турок-османов, выходцев из центральной Турции, живших в Абхазии и Аджарии и выселенных оттуда в Среднюю Азию в 1948—49 годах.

Депортированные турки-месхетинцы были рассредоточены по отдельным посёлкам в различных областях Узбекистана, Казахстана и Киргизии как «спецпоселенцы» (то есть без права изменения места жительства).

В 1956 году с турок-месхетинцев были сняты ограничения по специальному поселению, часть из них стала возвращаться в различные районы Кавказа, в особенности в Кабардино-Балкарию и Северный Кавказ. Но большинство турок-месхетинцев осталось в насиженных местах Средней Азии и Казахстана.

В результате роста этнического напряжения в перенаселенной и обедневшей части Ферганы в июне 1989 года произошёл погром турок-месхетинцев в Ферганской долине Узбекистана. Это вызвало массовую эвакуацию турок-месхетинцев из Узбекистана в Россию, Казахстан и Азербайджан.

Азербайджан принял несколько тысяч месхетинцев, однако, ввиду проблемы с беженцами из Нагорного Карабаха, дальнейшее переселение было приостановлено.

Турция, которую многие турки-месхетинцы рассматривают в качестве настоящей родины, начала программу по приему месхетинских иммигрантов, с заселением их в бедные восточные районы страны с преобладающим курдским населением. Это не соответствовало ожиданиям месхетинцев, которые не стали заселяться на отведенные им территории и расселились, в большинстве своём, в городах Бурса, Игдыр и др. Сейчас в Турции действует специальный закон, облегчающий получение турками-месхетинцами турецкого гражданства.

Значительная группа месхетинцев компактно осела в юго-западных районах Краснодарского края России. Однако, как в силу общей политики местных властей по противодействию иммиграции в этот край, так и в особенности из-за возникшей неприязни именно к месхетинцам, последние испытывают притеснения со стороны районных администраций и негативное отношение местного казацкого населения. В Краснодарском крае налицо социальная проблема на национальной почве.

Месхетинцы в Краснодарском крае обращались к местным властям (на уровне сельского или поселкового советов и района) за пропиской в основном в 1989—1992 гг. Практически все получили отрицательные ответы (в устной форме). Из-за отсутствия прописки (регистрации) месхетинцы не могли получить российские паспорта.

С февраля 2004 года, при содействии правительств России и США, Международная организация по миграции начала программу по переселению турок-месхетинцев из Краснодарского края в США. На сентябрь 2005 года около 21 тысячи лиц подали заявления об участии в программе и 5000 переехали в города Портленд, Филадельфия, Атланта, Ноксвилль, Вокеша, Кент: всего более чем в 60 городов Америки. На данный момент программа приостановлена.

Взгляд вперед и два – назад, в вечность…

Абитуриент. Бухара, 1974 г. Фото из личного архива автора

Вячеслав Григорьевич Сааков, безусловно, являлся незаурядной личностью. В бухарском госпединституте он читал нам лекции по истории КПСС. Однако, нас – молодых студентов – больше привлекали не истории про родную партию, а сам лектор. Являясь кандидатом исторических наук, он не только в совершенстве владел своим предметом, но и был всесторонне образованным человеком, всегда проявляя искренний интерес к различным областям человеческой деятельности.

О нём ещё при жизни было сложено немало легенд. Одна, из них характеризует его как феноменальной памяти специалиста, способного легко и без запинки воспроизвести по памяти любую страницу из учебника по истории партии. А память у него и впрямь была великолепная: упорно ходили слухи, что он так же, как Македонский и Наполеон, помнил по именам всех своих подопечных.

Как и все неординарные личности, Вячеслав Григорьевич был склонен различного рода чудачествам. К примеру, активной и прилежной в учебе активистке, у которой в зачетной книжки стояли сплошные «отл» («отлично»), он, без особых угрызений совести мог вкатить «удов» («удовлетворительно»). При этом, аргументация его была более, чем убедительная:

– Если Вы полагаете, что моя оценка не справедливая, то мы можем составить новую аттестационную комиссию для повторной сдачи, – часто говаривал он, и добавлял после короткой паузы – только учтите: я тоже приму в ней самое непосредственное и активное участие. Я сам, знаю этот предмет на «четверку»…

И наоборот – какому-нибудь неуспевающему по многим предметам шалопаю, он запросто мог поставить «хор». Следует, при этом, отметить, что благодаря своему размашистому почерку, это его «хор», больше было похоже на «хер».

Или, припоминается ещё один случай, о котором мне поведала сестра, учившаяся на два курса выше меня. Как то, на очередной поточной лекции, Сааков решил задержать своих слушателей, дав им своеобразное задание: каждый обязан был выразить в стихотворной форме своё отношение к нему.

Всем поскорей хотелось выскочить из академических стен на волю, а потому, многие, в юмористической и плаксивой форме стали сочинять банальные строчки, не блещущие оригинальностью и похожие друг на друга. Что-то, вроде следующего:

И только одна студентка, возмущенная выходкой преподавателя, написала: «Ещё ни один из великих людей не писал по прихоти какого-то самодура. Я же, не стану делать, тем более, что не принадлежу к их числу…» И поставила свою подпись.

Через пару дней, на очередном занятии по истории, Вячеслава Григорьевича было не узнать: от переполнявшего его гнева, он не находил себе места, метая громы и молнии из под густых нахмуренных бровей. Его длинный с заметной горбинкой нос ещё более стал похож на хищный клюв орла, готового в любую секунду растерзать свою наглую жертву.

– Нет, я ничего не сделаю этому человеку, – едва сдерживая гнев, процедил он сквозь зубы, огласив на всю аудиторию эту записку, не называя, при этом, автора – более того, он вправе выбрать другого преподавателя для сдачи экзамена. Но… такой… такого… – он с трудом подбирал слова – мне ещё никто не отваживался!

По окончании семестра, эта самая девушка придет на экзамен именно к нему и, благополучно сдав экзамен, получит «хер». Просто, «отл» он почти не ставил никому.

К числу же недостатков (а в советскую эпоху, иначе, как недостатками это не назовёшь), можно было отнести его неравнодушие к хорошему армянскому коньяку и к красивым и умным девушкам.

Сам я, являясь далеко не ангелом, бывало, частенько захаживал к своему однокурснику в общежитие, где вовсю бурлила настоящая студенческая жизнь. А потому, несколько раз, и мне доводилось сталкиваться с любвеобильным преподавателем, чуть ли не лоб в лоб, в темных и длинных коридорах институтского городка.

Не сложно догадаться о том, какие лекции там читал наш любимый «историк», но то, что не о Ленине и не о съездах РСДРП, могу ручаться почти стопроцентно.

В одно прекрасное весеннее утро, выйдя на балкон, я нежно потянулся, разминая на солнышке свои косточки и вдруг, чуть не обомлел: прямо напротив меня, в соседнем корпусе, на таком же самом балкончике я увидел своего преподавателя, мило и по-хозяйски, подметающего мусор, и тихо мурлыкавшего что-то себе под нос. Из всей одежды на нем были лишь черные сатиновые трусы.

«Ничто человеческое мне не чуждо», почему-то, пронеслось в моей голове.

Неожиданно наши взгляды встретились, и я не нашел ничего лучшего, как поздороваться с ним, кивнув учителю головой. На что он, высоко подняв над головой веник, торжественно помахал им.

«Смог» – вновь, про себя, подвел я резюме, вспомнив английский анекдот.

А ещё через пару дней, я сидел прямо напротив Саакова, за первым столом, и, внимательно слушая его, пытался вникнуть в сложные перипетии истории, мучительно размышляя о передрягах, в которые влезли большевики.

По окончании лекции, Вячеслав Григорьевич стал вызывать студентов к доске, дабы проверить, как было усвоено предыдущее занятие. В числе прочих, он назвал и мою фамилию.

– Я не готов – пришлось сознаться мне.

Сааков собрал в один грозный пучок свои мохнатые брови и, пристально уставившись в меня, строго спросил:

– Гулял?!

– Да… – выдавил я с трудом, низко опустив глаза в пол.

– Та-ак, понятно – протянул он – что ж, давайте свою зачётку, молодой человек.

Мне не оставалось ничего другого, как протянуть ему свою студенческую книжицу. Когда же, по окончании пары, я раскрыл её, моему взору предстал знакомый «китайский иероглиф» – «хер». Странно, но я почему-то, даже не очень был удивлен…

Мне известен диалог, состоявшийся между Сааковым и одним из моих приятелей, во время сдачи одной из сессий:

– Как дела?

– Хорошо.

– Как родители?

– Хорошо.

– Ну, тогда и тебе – «хорошо», давай зачетку…

Нетрудно догадаться, как относилось к нему подавляющее число учащихся.

Впрочем, и недругов у него хватало. Особенно из числа завистливых коллег и так называемых «дельцов от науки», которые в отличие от талантливого коллеги, строили свою карьеру не головой, а деньгами и тесными связями. Из числа последних, было немало тех, кого принято было считать «национальными кадрами», подающими надежду, что, собственно, соответствовало идеологическим соображениям советского времени и позволяло, тем самым, заявить о себе на мировой политической сцене, как о единственно гуманном государстве, на деле заботящимся о процветании народа и пытающимся раскрыть богатый внутренний потенциал, заложенный в человеке.

Помнится, одно время, в институте оказалось вакантным место не то декана, не то – заведующего кафедрой. Ни у кого не было сомнений относительно предполагаемой кандидатуры: все прочили на эту должность Саакова. Однако один из бездарных преподавателей из числа «местных кадров», задался целью, во что бы то ни стало, заполучить это тепленькое местечко. Но – как?

Прекрасно отдавая себе отчет в том, что умом такого крепкого противника не одолеть, этот хваткий пройдоха решил прибегнуть к известному проверенному методу, имевшемуся, во все времена, в арсенале негодяев и деспотов, а именно, к хитрости и коварству.

В один из дней, выведав через своих «доверенных лиц» о том, что Вячеслав Григорьевич уединился со своей очередной пассией в общежитии, его расторопный оппонент, не теряя ни минуты, собрал внушительную «делегацию», состоявшую из преподавателей и партийных функционеров, и нагрянул с облавой. Естественным результатом этого «рейда» явилось собрание актива, на котором обсуждался моральный облик советского преподавателя и, как следствие, снятие его кандидатуры, с внесением строгого партийного выговора и прочими вытекающими неприятностями.

Сааков стоически перенес этот жестокий удар судьбы, несмотря на то, что это стоило ему здоровья. Тем не менее, он не обозлился ни на жизнь, ни на людей, до конца своих дней оставаясь воистину свободным человеком, с независимым и честным характером.

Мы – его подопечные – тоже довольно сильно переживали за него, проникшись жалостью к своему любимому учителю. Особенно – девушки.

Спустя довольно продолжительное время, с одной из них, которая очень близко знала его, мне довелось кратко побеседовать, вызвав её на некоторую откровенность.

– Что тебе в нем больше всего привлекало? – спросил я её.

– Понимаешь, он был настоящий мужчина – ответила она мне, после короткого размышления – Благородство – вот, пожалуй, его основная черта характера. При всей его внешней показной суровости и агрессивности, в глубине души он, как и многие сильные личности, был очень ранимым и беззащитным человеком. А ещё, он был – честен и прям, и не умел лукавить. А главное – не научился мстить и предавать друзей.…

Почему я вдруг вспомнил об этой уникальной и неоднозначной личности? Совсем недавно, перебирая старый архив, я случайно наткнулся на свой диплом. «Господи, – подумалось мне – а ведь, он мне так и не пригодился в жизни, пылясь на дне ящика!»

Я осторожно провел ладонью по синей твердой обложке, пытаясь стереть пыль, как вдруг из него выпал пожелтевший листок, сложенный вчетверо. Аккуратно подняв и бережно раскрыв его, я узнал знакомый размашистый почерк, в конце которого стояло столь знакомое и короткое «хер», взбудоражившее, казалось бы, моё недавнее прошлое, всколыхнувшее и вызвавшее в воображении яркие картинки из калейдоскопа студенческой жизни и заставившее меня вновь потянуться к перу…

Сто метров

Арк. Бухара, 2006 г. Фото автора

Иногда, случайные сценки из жизни, служат довольно убедительным и наглядным примером, подтверждающим неразрывную связь теории с практикой. Нам с Гришей, удалось в этом удостовериться воочию.

Лекции по возрастной физиологии и пластической анатомии проводились в старом здании естфака, расположенном недалеко от Арка – цитадели последних правителей бухарского ханства. Читал нам их профессор Линскис – чрезвычайно язвительный и колкий на язык старик. Впрочем, на «старика» он совсем не «тянул». Несмотря на почтительный возраст, выглядел он вполне импозантно: подтянутый, энергичный и очень мобильный, не взирая на предательски раздавшееся с годами солидное брюшко. Одевался всегда «с иголочки»: скромненько, но со вкусом. Словом, настоящий литовский аристократ.

Студенты уважали и побаивались его. И было за – что. Милый, общительный и добродушный с виду, он обладал воистину дьявольским оружием – острым и разящим наповал язычком. Не язык, а – настоящее жало! Ко всему прочему, он в совершенстве владел актерским мастерством, а потому, свою «жертву» он умервщлял не сразу (какой же, в этом интерес?), а исподволь, не торопясь, вначале «маринуя» до такого состояния, пока «приговоренный» сам не станет умолять о скорейшем приведении приговора в исполнение. Как говорится, «Шекспир отдыхает»…

Он на дух не выносил пьяных мужчин и… жующих жвачку женщин. Поймав за подобным занятием одну из наших сокурсниц, он стал со свойственным ему садистским наслаждением, развивать тему мимики, на примере конкретной студентки, проводя параллели с животным миром и наглядно демонстрируя – к чему это приводит:

– Вы когда-нибудь обращали внимание на жующих в поле коров? – обращался он к покрасневшей от стыда девушке. – И задавались ли вопросом: «почему у них отсутствует мимика»?

И тут же, гениальнейшим образом перевоплотившись в корову, изображал, как она жует: монотонно, с безразлично-отсутствующим взглядом. Действовало ошеломляюще.

Проблема пьянства, похоже, волновала рафинированного аристократа ничуть не меньше. И это было тем удивительнее, что встретить на Востоке пьяного человека, явление, скажем, не совсем обычное. Во всяком случае, в пору нашей молодости.

– В чем существенное отличие человека от животного? – обращался к аудитории профессор, и тут же, не дожидаясь ответа, пояснял. – В том, что человек наделен РА-ЗУ-МОМ! А что делает алкоголь с клеточками мозга? Правильно: разрушает их, приводя, в конечном счете, гомо-сапиенса к скотскому состоянию!

Мы с Гришей невольно съёжились и передёрнули плечами: как раз сегодня, после «пары», у нас была назначена встреча с друзьями, где мы намеревались оттянуться, что называется, «по полной».

– Красиво, а главное – доходчиво излагает, собака… – прошептал мне приятель, сосредоточенно и серьёзно глядя на профессора, в совершенстве изучив скверный и коварный нрав старикана.

В ответ, я ограничился коротким, но чувствительным пинком под столом, давая понять, что сейчас не до шуток: уж, больно мало приглядной выглядела перспектива, попасть под профессорский прицел, с вытекающими неприятными последствиями. К счастью, лекция вскоре подошла к концу и мы с приятелем одними из первых рванули из стен «альма-матер» на свежий воздух. Погода стояла отличная, настроение приподнятое, в предвкушении предстоящего застолья. Глянув на часы, мы поняли, что нужно спешить: ребята нас ждать не будут…

Не доходя метров пятьдесят до автобусной остановки, совершенно неожиданно натыкаемся на забавную редкую «картинку»: на обочине тротуара, в зарослях кустарника, безжизненно валяется пьяный «в стельку» мужичок. Над ним склонился его собутыльник и, раскачиваясь из стороны в сторону, напряженно соображает – как помочь своему приятелю.

– О, смотри: наглядный экспонат от Линскиса в действии! – толкаю я в бок товарища.

Гриша расплывается в улыбке, усмехаясь себе под усы. В это время, стоящий на ногах мужик, поднимает свою голову и, завидев нас, машет рукой, медленно выбираясь на тротуар.

– Брат, дорогой! – обращается он к Грише, прижав правую руку к груди. – Прости, пожалуйста… будь другом… помоги поставить на ноги товарища!

В другой ситуации, мой друг охотно бы послал его куда подальше. Однако, врожденная отзывчивость, чуткость и сострадание заставляют его замедлить шаги и остановиться. На Востоке не принято напиваться, а уж тем более – валяться «трупом». Подобное зрелище осуждается всеми и является непростительным позором! Вероятно, войдя в положение слёзно умоляющего мужика, который ни за что на свете не бросит своего товарища одного, Григорий проникается мужской солидарностью, смягчается и, подойдя к бесчувственному телу, пытается приподнять последнего. В ответ, тот чего-то мычит невнятное, плюется и недовольно размахивает руками. Его приятель, ловит одну руку и закидывает её себе за шею. После чего, пытается подняться вместе с другом. Я тоже осторожно пристраиваюсь сзади, стараясь принять в этом благородном деле активное участие. Наконец, нам удается установить тело вертикально, мы отряхиваем свои руки, собираясь поскорей покинуть эту «сладкую парочку». Но, не тут-то было…

– Друг! Братан!! – вновь умоляюще обращается тот самый мужик и смотрит на Гришу, как на спасителя. – Не бросай! Я тебя прошу! Мне его не донести…

– Ты же просил меня только помочь поднять его?! – удивляется Григорий. – И потом: мы очень торопимся…

– Друг!!! – отчаянно вкладывает в это короткое слово всю свою душу и сердце бедный алкаш, и, махнув рукой перед собой, показывает. – Братка! Вот… только пару шагов… совсем близко…

Короткая внутренняя борьба сменяется жалостью к несчастной паре. Глубоко вздохнув, Гриша покорно подставляет свою шею, брезгливо косясь на грязную «ношу», от которой исходит омерзительный смрад перегара и мочи. Мой товарищ вбирает в легкие как можно больше воздуха, задерживает своё дыхание, и «святая троица» начинает свое неторопливое шествие. Я плетусь сзади, изредка вскидывая вперед свои руки и делая вид, что помогаю. Периодически, Григорий, тяжело выдыхая и поправляя на переносице свои очки, тактично интересуется у «ведомого»:

– Ну, что – пришли?

На что, ушлый мужик, всякий раз, коротко заверяет:

– Всё… почти пришли! Вот… ещё немного… чуть-чуть…

Незаметно, мы оказываемся почти у самой остановки. Терпение моего товарища иссякает, и он раздраженно осведомляется снова:

– Ну, теперь – всё?!

– Вот-вот… – продолжает гундозить себе под нос мужик, глядя перед собой и не обращая внимания на нас. – Сейчас уже придём…

– Так! – не выдерживает более такого издевательства мой приятель и окончательно останавливается. – Мы уже не десять метров, а пять раз по десять прошли! Ты можешь показать конкретно – до какого места?!!

Мужичок же, похоже, крепко уверовав, что удачно загипнотизировал моего друга, продолжает читать свои «мантры»:

– Вот… уже пришли… совсем чуть-чуть осталось… сто метров…

– Что-о?!! – вскипает Гриша так, что запотевшие стекла очков чуть ли не трескаются. – Да пошли вы на х..!!!

Он с силой сбрасывает с себя тяжелую обузу и, не слушая дальнейших бормотаний несчастного, решительно направляется к остановке. С трудом сдерживая себя от невыносимых колик, я беззвучно трясусь от смеха, прячась за спину приятеля. Мы уже и в самом деле здорово опаздываем, так что приходится срочно ловить «тачку».

Всю дорогу Григорий не может скрыть своего возмущения наглостью какого-то «оборванца». Неожиданно, наши взгляды пересекаются и мы, не удержавшись, заходимся в приступе дикого смеха. Однако, чувство обиды и накопившаяся злость, периодически вновь заслоняют всё остальное, и тогда Григорий яростно сжимает кулаки, постукивая ими друг о дружку. В такие минуты, я деликатно отворачиваюсь к окну, любуясь проплывающим мимо пейзажем.

Вскоре, мы въезжаем на территорию студенческого городка и начинаем петлять между однотипными студенческими корпусами.

– Куда, теперь? – осведомляется таксист.

– Направо! – подсказывает Гриша. – А здесь – налево. Теперь прямо… А тут снова направо…

– Всё? – раздраженно уточняет водитель.

– Нет, ещё немного – встреваю я. – Чуть-чуть осталось… сто метров.

После чего, салон автомобиля вновь взрывается сумасшедшим хохотом.

Отмороженный

Встреча однокурсников: Гриша и я. Бухара, 2017 г. Фото автора

На днях, когда я, сидя, как обычно, за компьютером, работал над очередной статьей, неожиданно глухо затрещал домашний телефон. Я удивленно уставился на аппарат, как на некий странный и давно сгинувший в прошлое реликт первобытной эпохи: с тех пор, как в моду прочно вошли «мобильники», последний раз он звонил, наверное, в советские времена. Однако вскоре, придя в себя, я поднял трубку и на другом конце провода услышал до боли знакомый голос:

– Здравствуйте, извините, можно попросить к телефону Голиба?

– Гриша! – радостно выкрикнул я в трубку, вспомнив, наконец, своего товарища по студенческой жизни.

– Узнал, скотина… – разочарованно произнес приятель – а я собрался, было, тебя подколоть.

Я улыбнулся. В сознании мгновенно всплыли яркие и безоблачные картинки из нашего, казалось бы, совсем недавнего прошлого, когда не проходило и дня без того, чтобы не подшутить над кем-либо из сокурсников, не поприкалываться друг над другом.

В этом отношении, мы с Гришей, на курсе, были своего рода Тарапунькой и Штепселем (или, как – чуть позже – Карцевым и Ильченко): он – высокий, худощавый и светловолосый, с озорными и хитроватыми, вечно смеющимися глазами, и я – чуть ниже среднего роста, смуглый брюнет, постоянно ищущий себе приключения на одно место.

– Ты где? В Питере?! – стало доходить до меня постепенно.

– Да! – окончательно рассеял мои сомнения друг – Уже, с полчаса, как из «Пулково»…

– Где ты остановился? У кого? Какой район? – забросал я его вопросами, чувствуя, как из недр моего существа просыпается нечто давно уснувшее и в то же время, такое радостное, волнующее и щемящее душу чувство, словно я ждал этого момента всю жизнь.

– Проспект какого-то Славы…

– Дурак, – совершенно естественно вылетело из меня по привычке, как будто мы и не расставались никогда – не «какого-то», а просто – Славы! – крикнул я в трубку и, желая напомнить ему о наших студенческих подколах, назидательно просветил – Ты что, забыл, что приехал в город-герой, в «колыбель Революции»?

– В «могилу Революции»! – поправил меня Гриша и громко расхохотался своим зычным и неподражаемым смехом.

Рот автоматом растянулся в улыбке, потому, что именно в этот момент мой взгляд уперся прямо перед собой, на стенку, где висела фотография времен студенчества. На ней был изображен эпизод из хлопковой кампании, где мы с Гришей и Дамиром устроились на арбе, а в качестве несчастного ишака, запряжен наш четвертый товарищ.

– Короче, ты в «Купчино»… – попытался я уточнить, однако приятель меня перебил:

– Короче: я приехал сюда для того, чтобы пригласить тебя на свадьбу – и тут же пояснил – Понимаешь, у меня тут сын проживает… с девушкой. В общем, на днях они приняли решение официально зарегистрироваться и сыграть свадьбу. Поэтому, мы с Зоей здесь.

– Вот это, да! Поздравляю!

– Поздравлять будешь через три дня, на свадьбе, понял?

– Гриш, я не знаю… честное слово… – замялся я, мгновенно прикинув, что это событие попадает на середину моей рабочей недели, а потому, меня вряд-ли отпустят с работы. – Я бы с удовольствием, но у меня нету сменщика… я один…

– Ничего, я найду вам повара – огорошил меня друг – Не желаю ничего знать: если ты не придешь, обижусь до конца жизни!

– Гришенька, милый! – взмолился я – Я, конечно-же, постараюсь, но мы с тобой по любому встретимся и посидим у меня, за мантами с водочкой.

– Хорошо – смилостивился товарищ, с явной досадой в голосе. – Только учти: я не пью – завязал…

– А чего так? Послезавтра будет два дня, как завязал? – попытался я пошутить.

– Нет, я серьезно – возразил приятель. – Видимо, своё уже отпил. Могу только пиво.

– Ну, что ж: пиво, так пиво – примирительно заключил я – Собственно, не это главное…

Ё моё, мне не верится: неужели прошло тридцать два года?! Сказать кому – не поверят… Мы ещё пообщались немного, после чего, обменявшись номерами мобильников, условились назавтра созвониться.

– А сейчас иди спать: всё-таки, второй час ночи – напомнил Гриша, прощаясь. – Да и у меня, после вчерашних проводов в аэропорту… голова трещит.

– Как?! – изумился я – Ты ведь сказал, что бросил?

– Бросил – поспешно согласился приятель – но тут… сам понимаешь…

– Понимаю… – протянул я многозначительно, и мы оба расхохотались.

Ночью я долго не мог заснуть: перед глазами, словно в калейдоскопе, проплывали многочисленные эпизоды из нашей бурной молодости, полные безоглядного озорства и рискованных проделок и шуток, порою, на грани жестокости…

С Гришей меня сближало многое. Причем, не только веселый нрав и похожий характер. Родившись и прожив немало лет в Бухаре, мы оба достаточно прочно усвоили многие традиции и неписанные правила Востока. Стоило нам вместе очутиться на каком-либо серьезном и ответственном мероприятии или общественном месте, как чувство юмора мгновенно сменялось сдержанностью и соблюдением тех норм поведения, что диктовались условиями, сообразно текущему моменту. Бестактность, неуважение к традициям и отсутствие деликатности, проявляемые иногда со стороны некоторых неотесанных болванов, одинаково чувствительно коробили и возмущали наши ранимые души, вызывая в нас вполне объяснимый гнев и осуждение.

Я хорошо помню, как, на какую-то свадьбу, куда – как правило – принято приглашать конкретных людей (либо – с супругами), один молодой человек приволок за собой целый «хвост» друзей, знакомых и подруг. Хозяева были в шоке, однако, соблюдая известный такт, постарались не подать виду, дабы не расстраивать приглашенного.

– «Отмороженный!» – помнится, гневно, тогда, прошептал Григорий, и я увидел, как зло и осуждающе сверкнули стекла его очков…

«Интересно, – подумалось мне – прошло столько лет, а мы с ним нисколько не изменились. Впрочем, с чего это я, так уверенно утверждаю? Голос по телефону – это ещё ничего не значит». Вдруг, я поймал себя на мысли, что меня начинают грызть смутные сомнения, причем, довольно-таки своеобразные по своей сути.

«А что, если Гриша исключительно ради приличия пригласил меня на свадьбу? – вздрогнул я, перевернувшись в кровати. – На Востоке, это привычное дело: хозяева должны настаивать, а гости обязаны отнекиваться и сдерживаться. А я… А что, собственно, я? Я же, ничего ещё не сказал… Нет, конечно я всё понимаю: он искренне… в этом нет никаких сомнений. И, тем не менее… Нехорошо, как-то, наверное, получается… Мне ведь, ни разу не приходилось встречаться ни с его сыном, ни – тем более – с неизвестной мне невесткой. Боже мой! Ведь, там будут совершенно незнакомые мне люди! Удобно ли?»

С раздражением я перевернулся на другой бок и закряхтел.

«Ну вот: наверное, вот так и подкрадывается к человеку старость…» – словно в бреду пронеслись в голове последние мысли перед тем, как я окончательно отключился.

Наутро меня разбудил звонок «мобильника». Звонил, как я и предполагал, Гриша.

– Ну, что, старый пердун, ты договорился на работе со своей хозяйкой? – грозно осведомился он.

– Понимаешь, Гриша, я… у меня… скорее всего, ничего не получится – с трудом, пролепетал я, заплетающим языком – Я, конечно же, попробую её уговорить…

– Слухай меня сюда! – грубо перебил Гриня – Я прилетел сюда за тысячи километров в надежде, что увижусь с тобой, что мы вместе погуляем на свадьбе моего сына, что – разделишь нашу общую радость… А ты, тут, плетешь такое… Я тебя совершенно не узнаЮ! – и вдруг, сменив гнев на милость, неожиданно заговорил со мной так сердечно и доверительно, что я вновь перенесся в те далекие и близкие студенческие годы. – Дорогой! Я так по тебе соскучился! Так хочется пообщаться… наконец, обнять тебя крепко… Ну, хочешь, я переговорю с твоим руководством?

От былых ночных сомнений не осталось и следа. Мне сделалось стыдно перед своим другом.

– Не надо, Гриша: я сам обо всём договорюсь. Во всяком случае, приложу все усилия. Поверь!

Хозяйка на удивление легко согласилась дать мне отгул, отчего она сразу сделалась в моих глазах ещё более красивей и привлекательней.

Оставалось лишь, приобрести свадебный подарок и, на всякий случай, приготовить речь. Настроение настолько поднялось и улучшилось, что я принял решение, тут же, сию минуту, связаться по телефону с приятелем, дабы поделиться своей радостью.

Внезапно, совершенно спонтанно, мною овладело игривое настроение и проснулось давно подзабытое и столь знакомое чувство безнаказанности и вседозволенности. И пока я набирал номер друга, в голове стал вырисовываться очередной авантюристический замысел.

– Алё-алё, это Гриша? Привет, дорогой!

– ЗдорОво! – радостно откликнулся ничего не подозревающий товарищ и, с трудом сдерживая своё волнение, коротко поинтересовался – Ну, как?

– Значит, так: мы тут посовещались и единогласно решили, что едем все!

На том конце провода возникла некоторая пауза.

– Алёу, Гриша, ты меня слышишь?!

– Да-да – поспешил ответить мой друг и растерянно промямлил, заметно запинаясь – прости, кто – «все»… и куда «едем»?

– Ты чё, не проснулся, что ли?! – прикинулся я раздраженно-обиженным, едва сдерживая смех. – Мы, домашние! Всей семьёй! Чего тут непонятного?!

На сей раз, пауза повисла аж, на целых десять секунд! Наконец, с трудом переварив для себя эту неожиданную информацию, бедный товарищ тихо выдавил из себя:

– Там… два… двое, только…

– Чего «двое»? – резко переспросил я, включив «дурку» на полную катушку.

– Два места… понимаешь… по списку… – этот лепет невозможно было слушать без сострадания к несчастному.

Я согнулся в три погибели, одной рукой схватившись за живот, а другой – плотно прижимая микрофон. Однако в последний момент, собрав оставшиеся силы, несколько развязным дружеским тоном произнес:

– Да ладно, тебе, Гриш, какой «список», об чём разговор: где двое, там и пять разместятся! Свои же люди! Кстати, нас чуть больше – семь чело… – сдерживаться далее, я уже не мог, а потому меня прорвало – Ха-ха-ха-ха!!!

– Ах-ха-ха-ха!!! – словно эхом прогремело на противоположном конце. – Надо же, сволочь! Как последнего лоха развёл! – ревел Гриша в «трубку» своим низким и хрипловатым голосом.

– Гриша, дорогой! Прости, конечно, но неужели ты всерьёз мог додуматься, что я настолько изменился?! – спросил я друга, когда мы, вдоволь насмеявшись, наконец, успокоились.

– Нет, конечно… – смущенно произнес Гриша, и, словно оправдываясь, виновато продолжил – Просто… всё-таки, столько лет прошло… Мало ли… Я подумал, что может быть ты, со своей писаниной… уже того… малость свихнулся… Ведь, всяко может случиться…

Плоды самосознания

Ляби-хауз – излюбленное место бухарцев. Фото автора

На волне горбачевской «перестройки» и «гласности» Союз, словно карточный домик, вскоре стал быстро разваливаться. Известным итогом явилось повальное провозглашение «независимости» бывших республик.

«Мустакиллик» («Независимость») – это малоизвестное советскому узбеку слово, стало в одночасье родным и близким, обретя вполне осознанный смысл и образ. И, если у незначительной части оставшейся интеллигенции, искренне желающей своей стране процветания и прогресса, добродушная улыбка застыла в саркастической гримасе, то о народе в целом этого не скажешь. Здесь, так же, как и в России, и в других республиках, «долгожданный воздух свободы и демократии» окончательно вскружил головы простым людям, напрочь лишив их остатков благоразумия. Каждый, вдруг почувствовал себя, если не баем, то уж, по крайней мере, значимой единицей, от которого, теперь, многое зависит в родной отчизне.

1992 год. Автобусная остановка. Как всегда, набитый до отказа автобус, не решается сдвинуться с места, пока створки дверей не сомкнутся. На нижней ступеньке «висит» русская женщина внушительных габаритов. Сзади, плотно прижавшись к ней, пытается втиснуться местный колхозник с мешком. Двери никак не хотят закрываться, толпа терпеливо ждет, обливаясь потом, а бедная дама покорно сносит все попытки штурма. Грубый холщевый мешок безжалостно терзает её новые колготки. Наконец, она не выдерживает и, с трудом повернув шею, раздраженно бросает своему «насильнику»:

– Ну, куда ты прёшь?! Куда лезешь?!!

На что тот, не обращая внимания на её протесты, упорно продолжает пыхтеть, бормоча себе под нос:

– Мелезум: ватани худум, мелезум! («Влезу: своя родина, войду!)3

Неприятный разговор

Бухара: старое и новое. Фото автора

У моего брата есть очень забавный импульсивный товарищ, который не совсем хорошо ладит с современной техникой, а потому своеобразно воспринимает информацию, исходящую с мобильного телефона.

Иногда, данный факт дает брату повод – лишний раз по-прикалываться.

Он незаметно звонит рядом идущему другу и, когда тот от неожиданности впопыхах пытается достать свою трубку, моментально даёт «отбой». Так повторяется раз пять.

Издерганный и обезумевший приятель нервно копошится в многочисленных кнопках, пытаясь понять – в чём же, тут дело? Его растерянный и жалкий вид не может не вызвать улыбку.

Естественно на табло всякий раз высвечивается одна и та же информация – «не принятый разговор»

– Ҳа, ҷўраҷон: ки вай? («Что такое, дружок: кто это?») – с невозмутимым выражением на лице, заботливо справляется мой брат.

– Намедонам, Шўхратҷон: ким-кадом «неприятный разговор», онеша об барад! («Не знаю, Шухратжон: какой-то «неприятный разговор», мать её, раз эдак!) – выдавливает вконец измученный товарищ, ничего не соображая и тупо уставившись на трубку.

В этот момент мобильник вновь издает свою сумасшедшую трель. Приятель неожиданно вздрагивает и вскоре, узнав по голосу свою дочь, не давая высказаться последней, раздраженно перебивает, скороговоркой выплёскивая на невинного ребенка весь накопившийся внутри пар:

– О Шойи, бачем: ин қатар «тир-пир, тир-пир» телефон дачи мекуни?! («Шойи, доченька: ну к чему столько раз „тир-пир, тир-пир“ теребить меня?!»)

Случай в маршрутке

Бухарские маршрутки. Фото автора

Для более быстрого обслуживания пассажиров маршрутного такси, бухарские водители нанимают себе в помощники друзей или родственников. Последние, как правило, располагаются в общем салоне, где и производят непосредственные расчеты с пассажирами.

На очередной остановке, в машину садятся две женщины: пожилая свекровь и молоденькая невестка. Причем, невестка садится на единственное свободное место сзади, а свекровь – рядом с шофёром, с которым тут же расплачивается за проезд.

После чего, оборачиваясь назад, кричит на весь салон:

– Келинмулло! Бо аз ақиб на тед – ман аз пеш додам! («Невесточка! Не вздумай давать сзади – я уже спереди дала!»)

Внезапно наступившая тишина длится пару секунд, после чего, громкий хохот сотрясает всю маршрутку.

Хайри

Мои родственники, считают меня наивным простофилей, которого запросто можно обвести вокруг пальца.

– Ну как можно быть таким доверчивым? – стыдит меня мой старший брат, прознав об очередной истории, где я вновь оказался одной из главных одураченных фигур. – Ведь, ты же родился и вырос на Востоке, где чуть ли не каждый второй является прирожденным психологом, а?

– Значит, я из числа «первых»… – горестно заключаю я.

В один из приездов, решил пройтись по центру города. Иду себе не спеша, глазею по сторонам и не перестаю удивляться: буквально всё настолько изменилось, что от прежней, милой моему сердцу Бухары, кажется, не осталось и следа.

Вдруг, прямо на меня, широко растопырив в стороны руки, медленно надвигается молодой человек. Широкая улыбка озаряет его смуглое лицо, с восторженными и сияющими глазами.

– И-и-и! Кия дида истодем?! («И-и-и! Кого я вижу?!»)

Мне ничего не остается, как улыбнуться ему в ответ: совсем не хочется прослыть окончательным мерзавцем, который напрочь забыл своих старых друзей. Я останавливаюсь и, сохраняя идиотскую улыбку, виновато вопрошаю:

– Мебахшед: Шумо ки? («Простите: кто Вы?»)

– Иби-и! (междометие, выражающее в данном случае высшую степень удивления, окрашенное оттенком упрёка) На шинохти ми, мана?! («Не узнал меня, что ли?!») – и, бросившись в объятия, начинает всячески тискать и лобызать, как не видевшего лет сто, своего близкого родственника.

– Не… («Нет…») – приходится смущённо сознаться, продолжая – тем не менее – по инерции, похлопывать своего собеседника по плечу.

– О ман Хайри, ку!! («Да ведь, это я – Хайри!!») – восклицает он, искренне изумляясь непростительной забывчивости.

– А-а… – соглашаюсь я неубедительно, ещё более напрягаясь и… не припоминая среди близких человека с подобным именем.

Меж тем, он уже вовсю терзает – словно наждаком – моё лицо своей небритой колючей щетиной.

– Читё, ту? Нағз ми? Бачахо, хонабудаго? Тинҷ ми хаммеш? («Ну как, ты? Хорошо? Дети, домашние? Всё ли нормально?») – интересуется он, радостно разглядывая меня, словно пытается выяснить – насколько я изменился за это время.

– Ха, рахмат… тинҷ. («Да, спасибо… нормально») – смущенно отвечаю на принятые по обычаю расспросы, ругая самыми последними словами свою никудышную память. Тем не менее, где-то глубоко внутри затаилось и не проходит легкое подозрение: прослыть наивным дурачком тоже, знаете-ли, малоприятно…

Внезапно, товарищ сам окончательно рассеивает все сомнения, слезливо выдавив:

– Э-э, даҷонакам… Як сўм те! («Э-э, миленький… Дай рубль!»)

Поединок

Караван-сарай. Бухара. Фото автора

Каждый из нас прекрасно помнит из своего детства, что ребята двора, как правило, всегда делились на определенные возрастные категории, которые практически никогда не смешивалась между собой. Естественно, к старшим товарищам младшие автоматически относились с должным пиететом. Хотя, если хорошенько подумать, исключения, всё же, имелись…

Так, уж вышло, что однажды, в разгар перепалки, молодой Саша не удержался и… послал старшего Шаву. Да ещё как послал:

– Да пошёл ты на х@й, п@дарас!

Во – как!

Наступила мертвая тишина. За «базар» необходимо отвечать. Саша, понял, что ляпнул лишнее, но отступать, а тем более, извиняться значило бы ставить себя в позорное и унизительное положение, а потому он мужественно старался сохранить внешнее хладнокровие.

– Что!? – опешив от такой борзости, подскочил к наглецу Шава. Его глазки превратились в две узкие щелки, зубы заскрежетали, а сам он весь напрягся и сжался как пружина, готовая вот-вот расправиться от переполнявшей его злости. – Кто «п#дарас»?!

И, не дождавшись ответа, стремительно рванулся в сторону дома.

Всем стало жутко интересно, чем же закончится этот поединок. Как известно, Шавкат рос в тепличных условиях и ни разу не был замечен в каких-либо драках или переделках. Но тут, такой, можно сказать, особый случай… престиж, как-никак…

«Ну, всё – труба!» – решили мы – случайные свидетели происшедшего. Сейчас он снимет со стены кинжал или кривой ятаган и порубит на куски несчастного пацана. Сам побелевший Саша стоял ни жив, ни мертв, приготовившись к самому худшему.

Не добегая до подъезда, «грозный мститель», почему-то, вдруг резко развернулся и побежал назад.

«Видимо, решил голыми руками разорвать!» – ребята застыли, с раскрытыми ртами.

Подбежав к своему обидчику, Шава наклонился к нему и грозно осведомился:

– Кто тебе это сказал?!

Приметы конца

Бухара, 2006 г. Фото автора

Остатки «недобитой бухарской интеллигенции», устроившись в уютной московской квартире, взволнованно обсуждают текущее положение дел на родине. Хамза, в отличие от своего сдержанного и умудренного жизненным опытом собеседника, в силу своего импульсивного характера, склонен к чрезмерной драматизации событий и паникерству. При этом, всякий раз, получив очередную новость (а они – как правило – имеют тенденцию ухудшаться), он в ужасе хватается за голову и обращаясь к другу, задаёт один и тот же вопрос:

– Шавкатҷон, о ина охираш чи мешудаги бошад, а?! (Шавкатжон, чего же нам в конце ожидать-то, а?!)

В смысле: «если сейчас так плохо, то каково же будет, когда наступит конец?»

На что товарищ невозмутимо выдаёт:

– О шуд ку! Кор нест, пуль нест, к@токам нест: бо аз ин кучо?! (Так ведь, он уже наступил! Работы нету, денег – нет, ни х@я нету: куда уж, дальше-то?!)

Уроки этикета

Один из вариантов декора (центральная ниша гостиной) типичного бухарского дома. Фото автора.

Так уж судьбе было угодно, что молодую девушку из традиционной бухарской семьи, выдали замуж за тюркского степняка. Одним словом, простой быт, суровые нравы…

Через положенное время, согласно местному обычаю, родители невесты собрались навестить свою дочь. Единственную бабушку, находящуюся в преклонном возрасте, решено было взять с собой. Наконец, преодолев немало трудностей и перипетий, гости добрались до глухого поселка, расположенного в бескрайних просторах казахстанских степей, на окраине бывшего бухарского эмирата.

Не избалованные столичным этикетом хозяева, приняли сватов «по-спартански», сдержанно и просто, разостлав прямо на земле длинный дастархан, заставленный скудной снедью, состоящей – в основном – из плоских лепешек и фруктов.

По традиции, невестка должна научиться принимать гостей. И первые уроки в этом деле, обязана преподать свекровь. Почтенная старушка, воспитанная в аристократических условиях бухарского быта, деликатно склонила голову, ожидая услышать привычную сладкоголосую трель, нежные воркования и ласковые наставления новоиспеченной родительницы. Однако, в следующую секунду, чуть не подпрыгнула на месте, заслышав непонятное и маловразумительное:

– Кулувны джув! – отрывисто обратилась свекровь к невестке в грубом приказном тоне.

– Мастурахон! Ин чи гуфт? (тадж. «Мастурахон! Что она такое произнесла?») – тревожно обратилась старушка к своей дочери, с испугом озираясь на хозяйку дома.

– Дастата шўй! («Вымой руки!») – перевела на таджикский дочь.

На что, изумленная бабушка едва пролепетала:

– О ин тў намегўн-ку… («Но ведь, так не говорят…») – и, словно перенесясь в своё прошлое, нежно прощебетала, демонстрируя классику: – О бачекам, даҷонакам! Бед, дастакотана мешўем… («О дитя моё, сладкое! Пройдёмте, вымоем Ваши рученьки…»)

Яйца от черной курицы

худ. Шавкат Болтаев, Або. Портрет бухарского еврея. бумага, масло, акрил.

Как известно, базары на Востоке открываются рано, едва забрезжит утренняя заря. К счастью, мое поколение ещё застало настоящий базар, главным действующим лицом которого являлся рядовой дехканин, кормившийся от плодов рук своих. Нынче же, всё в руках у перекупщиков, которые диктуют свои цены. Эти современные флибустьеры рыночной торговли, рядового колхозника и на пушечный выстрел не подпустят к вратам рынка. Но, похоже, я как всегда отвлекся…

В золотую пору моего детства, с раннего утра, сбоку от рынка, можно было заметить серую толпу невзрачных дехкан-колхозников, со своими бидонами, ведрами, корзинами, котомками, тазами… В основном, это были сельские молочники: торговцы кислого молока (чакка), каймака (сливок), местной брынзы (панир). Чуть поодаль от них, как правило, располагались продавцы куриных яиц. А яйца – надо сказать – неотъемлемый продукт любой уважающей себя еврейской семьи. И вот, рано поутру, можно было застать типичную картину: старый бухарский еврей долго и монотонно торгуется с робким селянином. Последний, порядком проинформированный о хитрости и коварстве евреев и не желая прослыть в глазах земляков обманутым простофилей и дураком, упорно борется за каждую копейку.

– Семь копеек! – начинает торговлю еврей.

– Не-е: десять!

– Так и быть: восемь!

– Не-е: девять!

– Ну, хорошо: пусть будет по-твоему – восемь с половиной!

Сконфуженный дехканин, едва окончивший пять классов и далекий от дробей, явно впадает в ступор, теряясь и не находя слов. В итоге, более поднаторевший в этом деле оппонент, добивается своего: колхозник согласен уступить яйца по восемь с половиной копеек за штуку. И уже начинает было перекладывать товар из своего ведра в коробку покупателя, однако, тот внезапно останавливает начатую процедуру, озадачивая продавца следующей шарадой.

– Нет, погоди, так дело не пойдёт! Ты ведь, знаешь, что мы – евреи – не всякие яйца едим? Тем более, что я собираюсь навестить больного сородича.

Окончательно сбитый с толку несчастный горе-продавец машинально кивает головой. Меж тем, потомок Моисея поясняет:

– Яйца от белой курицы больному еврею есть запрещено! А потому, я сам буду выбирать, поскольку мне нужны яйца только из-под черной курицы.

И под завороженный взгляд загипнотизированного колхозника, еврей тщательно отбирает требуемые яйца. Наконец, расплатившись, собирается до дому.

– Постой! – неожиданно доходит до незадачливого дехканина. – А как ты различаешь – КАКИЕ яйца от белой курицы, какие – от черной?!

– Это очень просто. – раскрывает на прощание свой секрет бухарский еврей. – Те, что покрупнее – от черной курицы…

А зохн вэй!

Фото автора, 2010 г.

«Бендер, Вы ничего не понимаете! Вы не знаете, что такое гусь! Ах, как я люблю эту птицу! Это дивная жирная птица, честное благородное слово. Гусь! Бендер! Крылышко! Шейка! Ножка! Вы знаете, Бендер, как я ловлю гуся? Я убиваю его, как тореадор – одним ударом. Это опера, когда я иду на гуся!»

(И. Ильф и Е. Петров «Золотой теленок»)

ГИМН ДОМАШНЕЙ ПТИЦЕ

О-о… ещё бы: как я понимаю бедного и несчастного Паниковского! А ведь, это и в самом деле, настоящая опера!

Боже мой! Я вспоминаю наш милый двор, оставленный где-то там, на задворках безвозвратно ушедшего детства… Куда можно вернуться лишь в ностальгических воспоминаниях. Казалось бы, обыкновенный бухарский двор, но… с необыкновенными людьми, каждый из которых являлся уникальной и неповторимой личностью. Выражаясь по-старому, это была точная и уменьшенная копия Советского Союза, конгломерат народов и культур, крепко спаянный одной дружной семьёй.

Сейчас, редко в каком городке встретишь мирно «пасущихся» кур, индюков и гусей, предоставленных полной свободе. А тогда, в шестидесятых-семидесятых годах прошлого века… Тогда, чуть ли не в каждом дворе имелась хоть какая-нибудь живность. Про кур и говорить не стоит: они беспечно бродили по всему двору, предоставленные самим себе. Единственными их «врагами» были мы – босоногие мальчишки, забавы ради, иной раз, предпринимавшие охоту на нечаянно зазевавшуюся курочку или на слишком разошедшегося и задиристого петуха.

Такого, к примеру, (царствие ему небесное!) каким оказался наглец из курятника, принадлежащего пожилой, но энергичной и бойкой Нине Семеновне, что из второй квартиры. Хозяйку опасались по вполне понятным причинам: она была ещё та баба, про которую принято говорить «и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт»… а – если надо – то и голову вмиг свернет. Являясь настоящей донской казачкой, она зорко следила из окна веранды за своей территорией, мгновенно давая отпор любому нарушителю границ её небольшого, но крепкого хозяйства. В этом отношении, её жирный и воинственно настроенный петушок нисколько не уступал своей хозяйке: он кидался на всех, кто оказывался в поле его зрения, чем и подписал себе смертный приговор.

Однажды, ребята, все-же, отважились на это рискованное и опасное дело. Пленив несчастного, мы отбежали за сараи, где приготовились привести приговор в исполнение, и только тут спохватились, что ни у кого нет хотя бы простого перочинного ножичка. Тут, зоркий глаз Курбана, отсканировал в пыли небольшой треугольный осколок от бутылки из под пива, которым он и принялся лишать жизни незадачливую жертву. То ли инструмент оказался слишком тупым, то ли петух – толстокожим, но вскоре вся округа огласилась сумасшедшими воплями несчастного каплуна. Сообразив, что «дело пахнет керосином», он стал истошно реветь, как последний ишак, очень быстро сойдя с обычного кукареканья на противное «иа-иа!», подавая условный сигнал своей хозяйке. При этом, проявил такую прыть и волю к жизни, что в какой-то момент «тиски» ребят ослабли и он, в буквальном смысле недорезанный, выскользнул из наших рук, рванув со всех ног к своему курятнику. И – надо сказать – вовремя. Именно, в это самое время, из своей засады выскочила бдительная Нина Семеновна, с топором (более напоминающим индейский томагавк) в руке. Конфуз был налицо: с одной стороны, мы – ребятня – преследующая недобитого петуха, и с другой – спешащая на помощь своему любимцу, грозная мстительница. Позабыв на время – какое наказание ждёт нас самих, мы принялись активно помогать хозяйке в поимке наполовину обезглавленного петуха, который оказался настолько прытким, живучим и свободолюбивым, что успел перепачкать кровью всю одежду своих мучителей. Наконец, беглец был пойман и тому же Курбану было доверено довершить экзекуцию, после чего, он сам с покорностью положил свою голову на плаху. Словом, досталось в тот день всем, причем, по полной…

Ханна Иосифовна – бабушка моего старшего товарища – жила этажом выше, над квартирой Нины Семеновны. Иногда Саша приглашал меня к себе в гости.

– Кто это? – с трудом приподнимаясь на своей кровати, интересовалась у внука больная старушка, разглядывая меня своими старческими выцветшими глазами.

– Это Галиб. – коротко бросал Саша и, повернувшись ко мне, неловко улыбался – Проходи, что ты стал в дверях?

Мы все, почему-то, в детстве стеснялись своих бабушек и дедушек, чувствуя некую вину перед своими сверстниками.

– Здравствуйте, Анна Осиповна! – несколько громче обычного приветствовал я, боясь, что старушка не расслышит.

Конец ознакомительного фрагмента.