Джентльмен. Настольная книга изящного мужчины (сборник). Об обращении с людьми (Адольф Книгге, 1788,2013)

Введение

Поступки самых благоразумных и рассудительных людей в их обыкновенной жизни, по странности своей, нередко приводят нас в удивление. Часто самые тонкие, умозрительные знатоки человечества бывают жертвами грубого обмана. Даже самые опытные знатоки большого света в ежедневно встречающихся случаях избирают средства вовсе несообразные с предполагаемою ими целью. Действия их на других людей не только остаются безуспешными, но и сами они принуждены бывают при всем благоразумии своем зависеть от прихотей и самолюбия слабейших. Часто они принуждены бывают руководствоваться нездравомыслящими и даже ни малейшего сравнения с ними не заслуживающими людьми; между тем как нередко слабые и мало образованные весьма удачно выполняют такие намерения, на которые самый мудрец едва ли отважится простирать свои желания.

Многие люди самых честных правил остаются в совершенном пренебрежении.

Часто видим мы, что самые образованные и острые умы играют весьма незанимательную роль даже и в таком обществе, где все внимание на них обращено и где каждый с жадностью ловит слова их. Мы видим, что они или вовсе молчат, или говорят обыкновенное; между тем как другой самый пустой человек умеет столь искусно пользоваться малым количеством понятий, кое-где им собранных, что привлекает на себя внимание всех, даже и людей просвещенных. Часто и самые блистательные красоты не везде нравятся; и, напротив того, многие с меньшими наружными приятностями всех почти занимают собою.

Словом, ежедневные опыты удостоверяют нас, что иногда и самые ученые, искуснейшие люди если не вовсе бывают неспособны к делам житейским, то по крайней мере по недостатку известной ловкости редко умеют нравиться и блистать внутренними и внешними преимуществами.

Многие думают, что самые сии преимущественные качества дают им право презирать мелочные общественные обыкновения и правила, требуемые приличием, учтивостью или благоразумием; но это не справедливо. Правда, людям с великими достоинствами извинительны и великие проступки, потому что они имеют сильные страсти. Но в то время, когда утихает страсть, великий человек должен поступать тем благоразумнее, чем он более своими качествами превосходит людей обыкновенных. Неблагоразумно было бы, живя и действуя в определенном кругу известных людей, презирать их обыкновения.

Гравюра для модного журнала «Элегант». 1851 г.

«Тому, кто верит в образование, уголовное право и спорт, не хватает только собственности, чтобы стать совершеннейшим современным джентльменом»

(Джордж Бернард Шоу)

Впрочем, я не говорю здесь о добровольном пожертвовании мудреца одобрением знатной и низкой черни; не говорю о том, что человек, превосходными качествами одаренный, перестает говорить в таком случае, когда его не понимают; что остроумный и образованный в кругу глупцов не принимает на себя шутовской роли; что какой-нибудь достопочтенный муж, имея благородную гордость в своем характере, не захочет поблажать всякому малозначащему для него обществу и перенимать тон и различные приемы, которым молодые ветреники его отечества научились во время путешествий по чужим краям или которые по прихоти какой-нибудь фаворитной кокетки сделались употребительны в обхождении домашнем и общественном. Что молодому человеку гораздо приличнее скромность, вежливость и некоторая застенчивость, нежели, по примеру большей части нынешней молодежи, своевольство и болтливость; что благородный человек должен быть тем учтивее, скромнее и недоверчивее к своим познаниям, чем более сознает он собственное свое достоинство, и, следовательно, тем менее будет стараться о средствах выставлять себя с блестящей стороны, подобно тому, как истинная красота презирает всякое приманчивое, низкое для нее кокетство, посредством коего многие стараются обратить на себя внимание. Все это столь естественно, что и упоминать о нем кажется излишним.

Не говорю также об оскорбленном тщеславии того неудовлетворимого честолюбца, который беспрестанно требует лести и предпочтения, а в противном случае начинает хмуриться; ни об уязвленном высокомерии кичливого педанта, когда его не в слух признают благодетельным, всеозаряющим светом, и что не всякой прибегает к оному для возжжения своего светильника. Если такой человек бывает когда-либо в столице или другом каком-нибудь городе, где, по несчастью, едва ли известно его имя; если в образованном обществе некоторые им пренебрегают или какой-нибудь незнакомец сочтет его камердинером, сколь же он должен тогда огорчиться? Или если ученый, занимающийся в тишине кабинета, без познаний света и людей, оставляет когда-либо свои книги, то с какою заботливостью старается он о своем уборе. Одетый в пестрый, за тридцать лет для свадьбы сшитый кафтан, сидит он, не принимая никакого участия в разговорах, и не находит ничего такого, что было бы по его мыслям.

Столь же мало говорю я о грубом цинике, презирающем по своей системе все правила, предписываемые приличием и взаимными угождениями в гражданской жизни; и о том высокомерном мудреце, который думает, что он один имеет особое право пренебрегать обыкновениями, благопристойностью и самим даже разумом.

Но когда я говорю, что часто и самые искуснейшие, благоразумнейшие люди по неловкости в обращении, в приобретении внешнего уважения, гражданских и других выгод не достигают желаемой цели и не находят своего счастья, то я не отрицаю, чтобы незавидная участь не преследовала иногда людей достойных, или какая-нибудь несчастная страсть либо суровый нрав не помрачали превосходные их качества.

Нет! мое замечание касается только тех, которые при всех своих преимуществах и при всем усилии, соединенном с благими намерениями и честностью на поприще света, у других ищут своего счастья, но, не зная средств ни к тому, ни к другому, ничего не находят. Какая сему причина? Чего недостает оным всеми преимуществами одаренным людям? И чем особенным, напротив того, обладают те, кои без всяких существенных отличий достигают всех возможных степеней земного счастья? Им недостает того, что французы называют esprit de conduite, то есть искусства обращаться с людьми; искусства, которое поверхностные умы, иногда и не учась, гораздо лучше соблюдают, нежели самый ученый, рассудительный и осторожный человек; искусства выставлять блистательные свои качества, привлекать на себя внимание и заслуживать одобрение, не подвергаясь ни малейшей зависти; искусства применяться к темпераментам, намерениям и склонностям различных людей без всякого, впрочем, лицемерия; соображаться с духом всякого общества, не теряя ничего из собственного характера и не унижаясь до подлого ласкательства. Тот, кому природа отказала в сем счастливом расположении, должен наперед познать человека, снискать некоторую гибкость, любовь к обществу, уступчивость, терпение, в некоторых обстоятельствах и пожертвование собой, власть над сильным действием своих страстей, благоразумие и всегдашнюю веселость характера – и тогда он будет обладать сим искусством в полной мере.

Однако не должно смешивать сего благородного искусства с вредною и низкою угодливостью пресмыкающегося раба, который жертвует собою каждому, извивается пред каким-нибудь бездельником из одного только дарового стола и в надежде получить какую-либо выгоду одобряет его несправедливости, помогает ему в обманах и боготворит самые его нелепости.

Но, говоря о сем esprit de conduite, долженствующем руководить нами в обращении с людьми всякого рода, я не имею намерения издать целой книги, наполненной правилами вежливости. Я только хочу извлечь некоторые следствия из опытов, собранных мною в течении многих лет, проведенных в кругу людей разного звания. Не полную систему предлагаю здесь читателю, но только отрывки и, может быть, материалы, заслуживающие дальнейшего размышления.

Итак, сколько требуется стараний, искусства, чтобы уметь соображаться с одним только местом, временем и прочими обстоятельствами и избегать закоренелых обычаев!

Люди, довольные своим отечеством, когда ни праздность, ни разврат, ни вынужденная деятельность, ни страсть к анекдотам или какое-нибудь излишнее любопытство не побуждают их толпами бежать из своей родины; тогда, говорю, люди бывают страстно привязаны ко всему отечественному. Для них даже маловажные годовые праздники и другие торжества всегда представляют нечто новое, нечто блистательное и достойное внимания. Счастливое неведение! – не иметь понятия об отвращении, ощущаемом теми людьми, которые в течение своей жизни везде почти пережили, многое испытали, многое видели и после всех таковых опытов ни в чем более уже не находят удовольствия, становятся ко всему равнодушными и на все смотрят с досадой и отвращением.

Но привязанность ко всему отечественному в обращении с людьми различных состояний и воспитания гораздо еще приметнее. Кто не испытал уже многократно в жизни своей, в какое можно прийти замешательство и сколь велика скука, объемлющая нас или причиняемая нами другим, когда случай заводит нас в такое общество, коего тон для нас вовсе непонятен; где и самые пламенные разговоры не проникают в глубину нашего сердца; если ход всей беседы, все приемы и обороты присутствующих слишком далеки от нашего образа мыслей и нисколько не сообразны с нашими обыкновениями; где даже минуты кажутся нам целыми днями; где, наконец, принужденность и бремя мучительнейшего положения бывают ясно изображены на лице нашем?

Посмотрим на простодушного провинциала, который по прошествии нескольких лет имеет обязанность по долгу звания своего явиться ко двору. Едва начинает рассветать, а он уже одет. Везде по улицам еще тихо и спокойно; между тем он уже в квартире своей расхаживает, все приводит в движение, дабы помогли ему в несносном для него труде убраться по-придворному. Напоследок все кончено. Завитые и напудренные его волосы, доселе всегда почти бывшие под колпаком, остаются на открытом воздухе, чрез что он принужден терпеть несносную боль в голове. Шелковые чулки нимало не заменяют того, что были для него оставленные теперь сапоги. Придворный кафтан не столько ладен на плечах его, как простой теплый его сюртук. Шпага цепляется ежеминутно, вертясь между ногами его. Он не знает, что делать с плоскою своею шляпкой. Стоять для него крайне несносно. В таком мучительном положении является он в переднюю. Вокруг него теснится толпа льстецов, которые, несмотря на то, что сами все вместе взятые не стоят сего честного человека и едва ли меньшую переносят скуку, бросают на него презрительные взгляды. Он чувствует сию тягость, презирает сих подлых льстецов, но принужден пред ними смиряться. Они подходят к нему, делают ему с обыкновенною в таких случаях рассеянностью и важностью несколько вопросов – вопросов, в коих вовсе не приемлет участия их сердце и на которые они сами не дожидаются ответа. Но вот он, кажется, нашел между ними одного такого, который принимает больше участия в словах его. С ним-то вступает он в разговор о предметах важнейших для него и, может быть, для всего отечества; рассказывает ему о своем домашнем положении и благоденствии своей провинции; говорит с жаром; чистосердечие дышит в словах его. Но скоро усматривает, как он обманулся в своих ожиданиях. Царедворец едва вполуха слушает его. Несколько отрывистых, пустых слов служат ему ответом на важнейшие вопросы, и добрый, простодушный провинциал принужден замолчать. Он подходит к другой группе людей, которые, по-видимому, говорят с чистосердечием и живостью. В сих разговорах хочет он принять участие; но все, что он слышит: предметы, язык, выражения, обороты, – все остается для него непонятым. Здесь на полуфранцузском языке судят о таких вещах, на которые он никогда не обращал внимания и вовсе даже не воображал, чтобы возможно было ими заниматься благородному человеку. Скука и нетерпение его возрастают ежеминутно, пока он, наконец, не оставит сего несносного для него места.

Но прекратим сей пример и представим себе какого-нибудь, впрочем, благородных свойств придворного в деревне в обществе простодушных чиновников, провинциальных дворян. Здесь господствует непринужденная веселость, искренность и свобода; говорят всегда только о том, что ближе всего к селянину. Нет никаких утонченных оборотов. Шутят всегда остро, но без колкости и притворства. Придворный намерен им подражать; вмешивается в их разговоры; но в выражениях его, кажется, нет откровенности и простосердечия. Что в их поступках казалось невинным, то в нем оскорбительно. Он чувствует это и хочет их заставить подражать себе. В городе считают его приятным собеседником, и он всеми силами старается и здесь тем же блеснуть; но пустые анекдоты, черты нежности, им не обнаруживаемые, здесь вовсе неизвестные, остаются безуспешными. Он здесь кажется насмешником, между тем как в городе никто не обвинит его в сем пороке. Самые острые, по мнению его, комплименты кажутся притворными. Ласки, щедро расточаемые им перед женщинами, и которые только учтивы и ловки, кажутся насмешкою. Вот как велико различие тона между двумя только классами людей!

Профессор, который в ученом свете пользуется некоторою славой, мнит в тишине своего кабинета, что университетский округ, его вмещающий, есть средоточие всей важности и что наука, в которой он приобрел познание, единственно полезна для человека и одна токмо достойна истинного напряжения сил. Всякого, кто только ею не занимается, он называет презрительным именем Belletrist (ученым щеголем). Знатную путешественницу, которая желает узнать лично славного мужа и в сем намерении посещает его, дарит он ученым рассуждением своим на латинском или греческом языке. Он занимает общество то разбором новых академических мнений, то забавными рассказами о студенческих летах своих.

Однажды случилось мне обедать вместе с прелатом Н… при… дворе… Его Преосвященству дано было почетное место подле Ее Светлости принцессы А… Пред ним по случаю лежала разливная ложка, но он думал, что она положена пред ним из особенного к нему уважения, и, желая показать, что и он знает вежливость, предложил с почтением принцессе вместо себя воспользоваться сею ложкою, которая, впрочем, была слишком велика и вовсе несоразмерна с маленьким ротиком Ее Светлости.

В каком замешательстве находится иногда человек, который мало читает журналов и новейших модных сочинений, когда он по случаю попадает в общество ученых женщин и господчиков!

Равным образом сколь несносно должно быть положение так называемого светского человека, когда он находится в кругу людей, имеющих тайную между собою связь!

Но нет ничего грубее и противнее истинным понятиям утонченности, как если известный круг людей, разумеющих друг друга, обыкновенным своим разговором, им только одним понятным, лишают приятности собеседования постороннего, вступающего в их круг с намерением принять участие в их беседе. Таким образом нередко в молодости переносил я смертельную скуку в кругу семейственном, где всегда почти разговоры сопровождаемы были одними только намеками на анекдоты, вовсе для меня чуждые, и выражаемы были таким намерением и остромыслием, с которым я не мог соединить ни малейшего понятия. Надобно бы обращать на сие сколько-нибудь внимания. Но редко целое общество согласно бывает соображаться в своем тоне с одною какою-либо особой, да и не всегда можно сего требовать. Итак, искусство сообразоваться с нравами, тоном и расположением других людей должно быть важно для всякого, желающего жить в большом свете.

О сем-то искусстве я хочу говорить. Но в продолжении всей моей жизни, показав, может быть, наименее других сего искусства, могу ли писать о нем целую книгу? Прилично ли мне хвалиться познанием человечества, когда я столь часто бывал жертвою неосторожных поступков? Захотят ли учиться искусству обращения у такого человека, который сам удалился почти от всякого обхождения с людьми? Но позвольте мне, друзья мои, отвечать на сии вопросы.

Если я учинил какие-нибудь неблагоприятные для меня опыты, уверившие меня в собственной моей неловкости, то тем лучше. Кто лучше может предостерегать от опасностей, как не тот, кто сам испытывал оные?

Если темперамент и слабость или (если можно так сказать) чувствительность сострадательного сердца, если страсть к любви и дружеству, склонность угождать другим и возбуждать симпатические чувствования часто были причиною неосторожных моих поступков, иногда заставляли меня пренебрегать внушениями осмотрительного рассудка, то, верно, не слабоумие, не недальновидность, не незнание человечества, но потребность любить и быть любимым и сильное стремление к добру затрудняли исполнение моих намерений и часто совращали меня с пути истины.

Впрочем, мало, может быть, найдется таких людей, которые бы в столь короткое время находились в столь различных и важных связях с людьми всякого звания, какие я имел в течение двадцати только лет. Мало, может быть, найдется таких людей, которые бы при врожденных, воспитанием усовершенствованных дарованиях имели склонность замечать и предостерегать других от опасностей, коих они, впрочем, сами избежать не могли. Но теперешняя уединенная жизнь моя не происходит от ненависти к людям или от какой-либо застенчивости. Я имею важнейшие к тому причины; но распространяться о них здесь значило бы слишком много говорить о самом себе. В заключение сего введения намерен я привести только некоторые мною учиненные опыты. В самой молодости, почти в самом детстве вступил я в большой свет и явился уже на придворной сцене. Темперамент я имел живой, беспокойный, стремительный; нрав пылкий. Семена различных страстей таились в моем сердце. Я был несколько избалован первоначальным воспитанием. Внимание, слишком рано на меня обращенное, побуждало меня требовать лишнего уважения от людей. Возросши в свободном государстве, где лесть и притворство, сии пресмыкающиеся твари, вовсе не находят себе пристанища, я, конечно, не был приготовлен к той гибкости, которая была бы необходима для успехов в государстве деспотическом, между людьми вовсе мне неизвестными. Теоретическое познание истинной мудрости не токмо редко имеет желанный успех, но иногда сопряжено бывает с некоторою опасностью. Собственным опытам предоставлено было лучшее мое образование. Сии уроки для того, кто умеет ими воспользоваться, суть самые надежнейшие.

Я теперь еще помню то маловажное происшествие, которое сделало меня на долгое время осторожным.

Однажды в… на итальянской опере сидел я в герцогской ложе. Я приехал ранее придворной свиты потому, что в тот день не был во дворце, а отобедал дома. Людей собралось еще мало. Во всем первом ярусе сидел один губернатор, граф Н…, почтенный старик, который, увидев меня одного, подошел от скуки ко мне и начал разговаривать.

Он, по-видимому, доволен был тем, что я ему говорил о различных и мне несколько известных предметах.

Старик все становился ласковее и снисходительнее. Это столько показалось мне лестным, что я в своих разговорах мало-помалу простер напоследок вольность даже до дерзости, и, наконец, оказал в словах какую-то грубую неосторожность. Граф, бросив на меня значительный взгляд и не выслушав меня, возвратился в свою ложу. Я почувствовал всю силу сего безмолвного выговора; но это лекарство не надолго меня исцелило. Пылкость моя часто бывала причиною больших погрешностей.

Я всегда почти поступал безрассудно; иногда более, а иногда менее. То приходил очень рано, то очень поздно. От сего происходили бесконечные противоположности в моих поступках, и я почти во всяком случае не достигал предполагаемой мною цели, ибо никогда не следовал одинаковому плану. Сначала был я слишком беспечен, опрометчив, весьма неосторожен и чрез то самое вредил самому себе; потом решился сделаться утонченным царедворцем. Поведение мое показалось многим слишком ухищренным, и лучшие люди перестали мне доверять. Я стал слишком гибок и чрез то лишился внешнего уважения и внутреннего достоинства; сделался непостоянным и потерял уважение. Огорченный самим собою и другими, решился я, наконец, все оставить и сделаться странным. Это возбудило внимание. Многие начали искать моего знакомства с таким рвением, с каким обыкновенно гоняются за странностями. Но чрез сие самое вновь пробудилась во мне любовь к обществу. Я опять возвратился на прежний путь, и вдруг исчез мрачный круг, проведенный около меня отвращением моим от света. Настал другой для меня период. Я смеялся, и часто с некоторою остротою, над дурачествами людей; начали меня страшиться, но никто не любил. Это огорчало меня до крайности. Чтобы переменить о себе мнение людей, я старался выказывать себя с безвредной стороны; раскрывал ласковое, дружелюбное, к оскорблениям вовсе неспособное сердце. Следствием сего было, что всякий, кто имел еще причину на меня досадовать или принимал на свой счет насмешки мои, начал надо мною шутить, видя, что намерение мое вовсе не простиралось до оскорбления других. Или когда сатирический мой нрав оживлен был одобрением некоторых забавных собеседников и я осмеивал какие-либо глупости, в то время забавники со мною смеялись; но умные пожимали только плечами и стали ко мне весьма холодны. Чтобы показать, сколь мало я способен ко вреду других, я оставил свою язвительность, извинял все и всех, и теперь иные сочли меня простаком, а другие – лицемером. Если я искал обращения с самыми лучшими и просвещенными людьми, то тщетно ожидал покровительства от глупца, держащего в руках своих кормило; если же обращался с пустыми людьми, то считали меня в одном с ними классе. Люди самые необразованные и состояния низкого употребляли меня во зло, когда я коротко с ними знакомился; знатные сделались моими врагами, коль скоро оскорбляли мое тщеславие. Я заставлял глупца слишком чувствовать перевес свой и был гоним; то я был слишком скромен, и меня оставляли без внимания. То я соображался с нравами людей, с тоном каждого малозначащего общества, куда имел вход, и чрез то терял золотое время, лишаясь уважения благоразумных и собственного удовольствия; то сделался я слишком прост, и там, где бы мог и должен был блистать, по недоверчивости к самому себе принужден был скрывать свои достоинства. Иногда являлся в общество весьма редко, и меня считали гордым или застенчивым; иногда являлся везде и потому сделался слишком обыкновенным. Первые лета моей юности я исключительно вверял себя всякому, кто только называл меня своим другом и показывал некоторое ко мне расположение, и за то часто бесстыднейшим образом бывал обманут и обольщен в сладчайших ожиданиях. Потом я сам сделался другом всякому; готов был каждому оказывать свои услуги, и за то никто ко мне не был предан душевно, ибо никто не мог быть доволен сердцем, на столь мельчайшие части раздробленным. Если я ожидал слишком много, то бывал обманываем. Если обращался с людьми без всякого доверия к их честности, то не получал из того никакого удовольствия и ни в чем не принимал участия. Никогда я не мог скрывать слабой своей стороны с тем тщанием, как бы надлежало. Таким-то образом провел я те лета, в которые, как обыкновенно говорят, можно составить свое счастье. Теперь, когда я уже узнал людей; когда опытность открыла мне глаза, сделала меня осторожным и, может быть, научила искусству влиять на других людей; теперь, говорю я, уже слишком поздно было бы употреблять мне сию науку. Я не имею уже той гибкости, да и не намерен напрасно терять оставшегося мне времени. Та малость, которой мог бы я теперь, находясь при конце жизни, сим путем достигнуть, не в состоянии наградить употребленного на нее труда и напряжения. Отжилому старику, коего основания подтверждены многолетними опытами, столь же неприлично быть гибким, как и вертопрахом. Поздно, говорю, мне теперь начинать следовать начертанному мною плану; но не поздно еще показывать путь, по которому надлежит идти неопытному юношеству. Итак, приступим к делу!

Глава I. Всеобщие замечания и правила об обращении с людьми

Достоинство каждого человека на свете сем зависит токмо от того, как он показывает себя в своих поступках. Вот золотое правило! Обильная материя для обширной книги об искусстве обращения и о средствах достигать предполагаемой цели в большом свете. Вот положение, коего истина утверждена опытами всех веков! Сим-то опытом обыкновенно пользуются бродяги (Abentheurer), хитрецы и самохвалы, выдающие себя в обществе за важных людей и хвалящиеся связями с вельможами, владетельными лицами и такими особами, которые едва ли когда существовали, и тем самым выигрывают если не более, то по крайней мере даровой стол и свободный вход во многие знатные дома. Я знал одного человека, который хвалился коротким своим знакомством с императором Иосифом и князем Кауницем, хотя я был уверен, что им едва известно было имя его, даже и с худой стороны, но как никому не приходило на мысль разведать о нем короче, то он на некоторое время вошел в такое уважение, что многие, имевшие нужду в императоре, к нему прибегали. Тогда он с крайним бесстыдством писал к какому-нибудь вельможе в Вену и говорил в письме своем о прочих тамошних друзьях своих и чрез сию хитрость если не достигал цели своей, то по крайней мере получал учтивый ответ, который по прошествии некоторого времени еще более употреблял в свою пользу. Сей-то опыт ведет бесстыдного шарлатана к той дерзости, с каковою он о предмете, о котором только за час пред тем прочел или слышал первое слово, столь решительно судит, что и самый разборчивый литератор не смеет ему в том противоречить и делать таких вопросов, которые бы с первого раза могли его запутать.

Сим-то опытом кичливый невежда достигает первейших мест в государстве, свергает и преследует достойнейших людей и нигде не встречает себе пределов.

Сему-то опыту глупцы, проныры, люди без дарований и познаний, вертопрахи и шарлатаны одолжены искусством делаться в глазах вельмож достойными внимания и даже необходимыми.

От него-то большею частью зависит слава литераторов, виртуозов и художников.

На сем опыте основываясь, иностранный художник требует безмерной платы за такую вещь, которую из рук туземца, причем в несколько раз лучшего достоинства, можно было бы получить и за половинную цену. Но с жадностью хватают произведения иностранца, который, будучи не в силах их приготовить столько, сколько от него требуют, принужден бывает сам покупать оные у туземца и потом продавать за иностранные.

Основываясь на сем опыте, писатель выманивает выгодный о себе отзыв, когда в предисловии своей книги с бесстыдством говорит об одобрении, которым литераторы и знатоки почтили первую часть его творения.

Все почти просьбы о покровительстве или каком-нибудь пособии, предлагаемые сим тоном, бывают удовлетворяемы; напротив того, презрение, отказ и неудовлетворение самым умеренным желаниям бывают всегда почти уделом скромных и робких просителей.

Сим опытом руководимый слуга в глазах своего господина, а облагодетельствованный – в глазах своего благотворителя делают себя столь уважительными, что обязывающий великим для себя почитает счастьем одалживать такого человека.

Словом, правило, что достоинство всякого человека не более и не менее зависит только от того, как он показывает себя в своих поступках, есть надежнейшее средство для удачи в большом свете хвастунам, пронырам, вертопрахам и пустым головам. Но я гнушаюсь сим всеобщим средством. Впрочем, ужели оное положение вовсе не заслуживает нашего внимания? Так, друзья мои! Оно может нас научить, чтобы мы никогда без всякой нужды и побудительной причины не открывали наших хозяйственных, физических, нравственных и умственных слабостей. Итак, не унижаясь до хвастовства или подлого обмана, не должно, впрочем, упускать и удобного случая показывать себя с выгодной стороны.

Но все сие должно происходить с осторожностью, скромностью, без тщеславия и странности; в противном случае чрез то мы потеряем во мнении людей, ибо надобно заставить их самих догадываться, что в нас скрывается, может быть, гораздо более достоинств, нежели они при первом взгляде полагали. Чем блистательнее выставляемая наружность, тем большее она возбуждает внимание; к вам начинают присматриваться, и иные выискивают даже малейшие погрешности, которых никто из смертных избежать не в состоянии; люди это примечают, и наш блеск мгновенно исчезает. И потому наружный блеск наших качеств должен быть сопровождаем сознанием внутреннего достоинства, а более всего чувство истины и честности должно руководить нашими поступками. Ежели есть побудительные причины, то можно показывать свой разум и познания, но до такой степени, чтобы чрез то не возбудить к себе ненависти, чтобы не дать заметить своих домогательств; не столь, однако же, и мало, чтобы вовсе не обратить на себя внимания и быть оттесненным другими. Старайся сделаться редким, но избегай странности, застенчивости и гордости!

Стремись к действительному совершенству, а не к одному только призраку оного! Люди судят о тебе по мере твоих требований, и они правы, ежели при этом не простирают еще и своих на тебя требований. Тогда при малейшем проступке твоем говорят они: «такому человеку это вовсе непростительно», и так как слабые люди обыкновенно с жадностью улавливают все недостатки такого человека, который их в чем-то превосходит, то малейший проступок твой вменится тебе гораздо более, нежели целый ряд коварств и нелепостей других людей.

Но не надобно слишком доверять отзывам о себе посторонних людей; не надобно быть рабом чужих мнений. Должно быть самостоятельным. К чему заботиться тебе о суждении всего света, когда ты делаешь то, что должно делать? К чему послужит весь твой убор внешних добродетелей, если ты им прикрываешь слабое, подлое сердце в том намерении, чтобы только оным блеснуть в обществе?

Более всего старайся о том, чтобы не лишиться веры в самого себя, надежды на Бога, на добрых людей и на судьбу свою! Коль скоро заметят на лице твоем черты горести и отчаяния, то положение твое должно сделаться еще несноснее. Однако же в несчастье нередко бываем мы слишком несправедливы к людям. Всякую маловажную причуду, всякий хоть несколько холодный взгляд относим к себе; мы думаем, что всякий уже угадал наше несчастье и избегает просьбы, которую бы мы хотели ему предложить.

Дамы и кавалеры. Художник – Д. Лейендекер

«Сколько можно показывай постоянно веселое лицо! Нет ничего привлекательнее и любезнее, как веселый нрав, происходящий из источника беспорочного, а не из сердца, обуреваемого страстями»

(Адольф Книгге)

Не надобно себе присваивать и чужих заслуг. Ежели оказывают тебе какое-либо отличие или учтивость из уважения к какому-нибудь благородному человеку, твоему родственнику, то не гордись этим! Будь сколько можно скромнее и чувствуй, что всем этим обязан ты не своим собственным достоинствам. Старайся заслугами своими приобрести почтение! Лучше быть малою лампадой, озаряющей мрачный уголок собственным светом, нежели великим светилом, заимствующим свет свой от солнца, или даже спутником какой-либо планеты.

Если ты чего-нибудь не имеешь; если печаль и несчастье отягощают грудь твою; если ты терпишь недостаток; если чувствуешь слабость ума и сердца, то никому не жалуйся, кроме того, от кого надеешься несомненной помощи! Немногие охотно приемлют участие в нашей скорби; почти все умножают токмо оную; многие даже оставляют нас, коль скоро заметят, что счастье нам не благоприятствует. И что же? когда увидят, что ты лишен всех пособий; что ты нигде не находишь себе покровителя; когда узнают, что никто не хочет подать тебе руку помощи, – кто захочет быть твердою опорой падшего и всеми оставленного? Кто скажет: «я знаю этого человека: он друг мне; он гораздо достойнее, нежели вы все, которые его ругаете». Но положим, что таковой человек сыскался бы; но он может быть подобный тебе бедняк, которого отчаянное положение заставляет соединить собственное несчастье с твоим, и покровительство его послужило бы для тебя не столько в пользу, сколько во вред.

Равным образом не должно хвалиться своим счастьем. Не должно слишком блистать в глазах других пышностью, богатством и дарованиями. Редкие люди могут сносить такой перевес без ропота и зависти. Не слишком много возлагай обязанностей на других людей! равным образом не расточай без нужды и услуг своих! Люди бегут излишне щедрых благодетелей, подобно должникам, кои, не будучи в состоянии удовлетворять своих заимодавцев, скрываются от глаз их. Итак, берегись казаться слишком великодушным пред собратом твоим! Ибо тогда никто не будет полагать пределов своим требованиям. Отказ в одном одолжении может в минуту привести в забвение тысячу прежде оказанных.

Не выставляй бесчестным образом слабостей твоего ближнего, дабы возвысить себя самого! Не открывай его проступков и заблуждений с тем, чтобы блеснуть на его счет собственными преимуществами.

Если хочешь заслужить похвалу и одобрение, то не столько старайся о собственном своем блеске, сколько о том, чтобы доставить случай блеснуть и другому. Меня благоразумным и острым человеком почитали иногда в таких обществах, где я на самом деле не сказал ни одного острого слова, а только с примерным терпением слушал какого-нибудь знатного либо полуученого человека и соглашался с ним во всем, о чем он охотно говорил. Едва могу удерживаться от смеха, когда кто-либо из таковых людей меня посещает. С каким смирением объявляет он, что пришел засвидетельствовать мне свое почтение как знаменитому ученому и писателю. Потом садится, начинает говорить, удивляясь моим талантам, не дает выговорить мне ни слова и, наконец, выходит от меня с восхищением, которое произвели мои поучения и занимательная беседа, – когда, напротив, я сказал не более двадцати слов. К таковым слабостям должно иметь снисхождение. Когда кто рассказывает какой-нибудь анекдот или что-нибудь другое, о чем говорит охотно и которое ты, может быть, сам ему рассказывал, то не давай неприятным образом ему заметить, что этот предмет для тебя уже не нов и скучен; если, впрочем, особа сия заслуживает пощаду. Что может быть невиннее, как споспешествовать такими малостями желанию доставить удовольствие другим людям и получить хорошее о себе мнение? И если люди имеют какие-либо безвредные привычки: если, например, охотно говорят о каких-нибудь любимых для них предметах, с удовольствием смотрят, когда с ними вместе курят табак и пр., то оказывай им сию маловажную услугу, если она не сопряжена с большим беспокойством и лицемерием. По-сему-то мне не нравится обыкновение мелких царедворцев, которые всякого слушают с рассеянностью и даже в самой средине прерывают тот разговор, к которому сами подали повод.

Присутствие духа есть особенный дар неба, весьма много способствующий нашему успеху в обществе. Отличие сие, конечно, не приобретается опытом; однако можно вознаградить некоторым образом недостаток оного тем приемом, при помощи которого, по крайне мере, можем избежать сами и освободить других от некоторых замешательств. Люди пылкого характера должны наиболее обращать на сие внимание; и потому я советовал бы при всяком случае, когда предлагается нам какой-нибудь вопрос вовсе неожиданный, либо предмет необыкновенный, или другое что-либо для нас нечаянное, то объявлять о нем свое мнение несколько помолчавши, дабы иметь время подумать и приготовиться. Иногда одно поспешное, неосторожное словцо или один опрометчивый шаг может навлечь позднее раскаяние и несчастнейшие следствия; равно как быстрое, мгновенно обдуманное и выполненное решение в критических минутах, в которых обыкновенно теряется присутствие духа, может доставить счастье, отраду и спасение.

Если ты желаешь получать временные выгоды, защиту и пособия в гражданской жизни; если домогаешься места, на котором бы ты мог принести пользу своему отечеству, то должен о том просить, и нередко даже с унижением. Не думай, чтобы люди без особенной в тебе надобности что-нибудь тебе предлагали или ходатайствовали за тебя без всякого со стороны твоей старания, хотя бы заслуги твои всегда громко говорили о твоем достоинстве и всякий бы знал, что ты имеешь нужду в пособии и действительно оного достоин. Всякий старается только о себе и о своих родственниках, нимало не заботясь о скромном человеке, который может похоронить в скудной хижине своей свои дарования и даже сам умереть с голоду. И потому многие люди с великими достоинствами до самой смерти остаются в неизвестности и лишены способов сделаться полезными своим согражданам, что не могут ни унижаться, ни ползать.

Впрочем, сколько можно менее надобно требовать и принимать благодеяния других людей. Редко встречаются нам такие люди, которые бы рано или поздно не потребовали бы великих пожертвований за малейшие свои услуги; а сим самым нарушается равновесие во взаимном обхождении, стесняется свобода и затрудняется неограниченность выбора. И хотя бы даже из десяти таких случаев не встретилось ни одного, который бы привел нас в замешательство или навлек досаду, однако же благоразумие требует избегать такового возможного случая, и потому всегда лучше оказывать, нежели принимать одолжения. Ты не много найдешь таких людей, которые бы всегда с добрым расположением оказывали свои одолжения. Приметьте, друзья мои, как среди самых радостных восторгов переменяется вид ваших знакомцев, когда вы предлагаете им учтивые свои объяснения: «позвольте обеспокоить вас моею просьбой; я нахожусь в самом крайнем положении» и пр. и пр.

Но обыкновенно люди предлагают нам услуги такие, в которых мы не имеем нужды, или даже которых они сами выполнить не в состоянии. Расточитель всегда готов служить своим кошельком, так же как глупец – добрым советом.

Получая благодеяния, мы попадаем в зависимость, и мы не знаем, как далеко может простираться сия зависимость. Часто она влечет за собою необходимость слишком потворствовать людям недостойным или оказаться неблагодарным.

Чтобы не иметь нужды в пособии других людей, для сего ограниченность потребностей и благоразумное обуздание стремлений и пожеланий своих суть самые надежные средства. Но кто всегда волнуем бесчисленными страстями; кто беспрестанно гоняется то за почестями, то за богатством, выгодами, излишними наслаждениями; кто, будучи заражен роскошью своего века, хочет иметь все, что только представляется глазам его; кого необузданное любопытство и беспокойный нрав заставляют вмешиваться во всякие ничтожные дела, – тот для удовлетворения бесчисленных своих потребностей, конечно, принужден будет прибегать к чужой помощи.

Но хотя я сказал, что лучше благодетельствовать другим людям, нежели принимать от них благодеяния, однако же сим еще не опровергается правило, чтобы не слишком далеко простирать свою угодливость. Вообще будь услужлив, но ненавязчив; не будь другом и наперсником каждого! Более всего не старайся об исправлении или о порицании других и не давай им советы без особенного на то права! Очень немногие примут сие с благодарностью – и даже в то время, когда они требуют нашего совета, они обыкновенно уже решились поступать по собственному произволу. Не должно беспокоить знакомых своих мелочными и ничтожными препоручениями, например покупкою чего-нибудь и т. п., если без сего обойтись можно. Равным образом должно и самому стараться отклонять от себя подобные препоручения. Обыкновенно в таких случаях теряется время и деньги без всякого удовлетворения со стороны поручителя. Не вмешивайся также в дела фамильные! Я несколько раз, при самом добром намерении, принужден был переносить чрез то великие неприятности. Более всего берегись принимать на себя прекращение раздоров и примирение ссорящихся особ (разве токмо между любимыми, испытанными особами); часто обе стороны, соединясь вместе, обращаются на посредника. Примирение и сватовство надобно предоставлять судьбе и известным старухам.

Едва ли есть правило столь общее, столь священное и столь надежное к достижению всегдашнего уважения и дружества, каково ненарушимое исполнение данного слова, даже в делах самых маловажных, верность обещаниям и всегдашняя справедливость во всех речах. Ничем не можно извинить тех людей, кои говорят совсем противное своим мыслям, хотя некоторые причины иногда и заставляют нас не все то открывать, что в нас происходит. Ложь никогда не может быть необходима, и никогда не было еще говорено такой неправды, которая бы рано или поздно не произвела вредных для кого-нибудь последствий. Напротив того, человек, известный точностью исполнения своих обещаний и прямодушием, заслуживает везде доверие, хорошее о себе мнение и уважение.

Будь строг, точен, исправен, деятелен и усерден по должности твоей. Храни свои бумаги, ключи и все прочее так, чтобы и в темноте каждую вещь мог ты отыскать без затруднения! Но еще порядочнее располагай чужими вещами! Взятых тобою у кого-либо книг или иного чего-нибудь не передавай другим людям; а если тебя кто-нибудь ими ссудил, то в надлежащее время или отнеси, или по крайней мере отошли, никогда не дожидаясь того, чтобы он сам или люди его приходили за ними. Всякий охотно обращается и входит в дела с таким человеком, на точность коего в словах и поступках можно полагаться. Там, где ты быть должен, являйся в определенное и надлежащее время; хотя бы ты один только наблюдал сей порядок. Хорошие и худые сего рода примеры возбуждают к подражанию, а несправедливость других людей нимало не оправдывает нашей собственной.

Будь внимателен к другим людям, если хочешь, чтобы и они обращали на тебя внимание! Кто живет только для самого себя, вовсе не имея чувства к дружеству, приязни, любви, – тому никто не подает руку помощи в стесненных обстоятельствах.

Не вмешивай никого в свои частные раздоры и не требуй от тех, с которыми ты обращаешься, чтобы они принимали участие в раздорах, которые происходят между тобою и другими!

Множество сих наставлений заключаются в известном правиле: «мысленно представляй себя на месте других и спрашивай: каково было бы тебе, если б сего требовали от тебя, если бы таким образом поступали с тобою? если б требовали от тебя услуги, ходатайства, сего скучного труда, сего объяснения?»

Не заботься о поступках твоего ближнего, если они не имеют никакого отношения к тебе или ко всеобщей нравственности в такой степени, что умалчивать о них было бы преступлением! Ходит ли он тихо или скоро; стоит ли он много или мало; редко ли или часто бывает дома; пышно или худо одевается; копит ли деньги или делает долги, – какая тебе до того нужда, если ты не опекун его? Существенное же, что необходимо знать нужно, часто лучше всего можно заимствовать от людей тупоумных; ибо они рассказывают без остроты, без околичностей, просто, без прикрас и без пристрастия.

Никогда не уклоняйся от своих правил, покуда ты признаешь их справедливыми! Делать исключения весьма опасно, и сии исключения все далее и далее завлекают от малого к великому. Если ты по основательным причинам решился не ссужать никого книгами, не употреблять крепких напитков и т. п., то должно, чтобы никакой смертный не мог поколебать тебя, пока не уничтожится причина, тебя к сему побудившая. Будь тверд, но остерегайся слишком поспешно принимать что-либо за правило, не подумав наперед о всех случаях, могущих встретиться, или упорно придерживаться мелочей!

Итак, более всего будь всегда основателен в своих поступках! Начертай себе план жизни и не делай от него ни малейших отклонений, хотя бы план сей заключал в себе много странностей! Некоторое время люди, конечно, будут осуждать тебя; но, наконец, умолкнут, оставят в покое и принуждены будут оказывать тебе уважение. Обыкновенно всегда выигрывают сею твердостью и постоянным следованием правилам благоразумного плана. С правилами бывает то же, что и со всякими другими материалами, из которых что-либо делается, именно: наилучшее доказательство их доброты есть прочность. И действительно! если желаешь с точностью разведать причины, почему иногда не отдают справедливости самым благородным поступкам иных людей, то найдешь, что публика сомневается в истине и цели сих поступков прямо потому, что они несообразны принятою системою того человека и с прочими его поступками.

Но что может быть священнее сего правила: «Имей всегда добрую совесть!». Ни один из поступков твоих не должен навлекать упреков сердца за несправедливость намерения и средств, тобою употребленных! Иди всегда прямым путем и тогда твердо ожидай и счастливых успехов, и покровительства высшего, и помощи людей в случае нужды! И если бы даже на время ты был гоним судьбою, – о! тогда блаженное убеждение в непорочности твоего сердца, в справедливости твоих намерений придаст тебе необыкновенную силу и бодрость. Вид твой, исполненный горести, возбудит гораздо большее участие в обществе, нежели всегдашняя, но притворная улыбка на челе мнимо счастливого злодея.

Будь всегда совершенно тем, чем ты быть должен; будь всегда одинаков. Не показывай себя попеременно то пламенным, то хладнокровным, то грубым, то учтивым и предупредительным; то приятным собеседником, то сухим и безмолвным истуканом! Обращаться с такими людьми весьма невыгодно; они осыпают нас ласками и всеми знаками искреннего дружества, если находятся в веселом расположении или не имеют пред собою более знатного, более забавного, более им льстящего человека, нежели мы. Основываясь на том, спустя несколько дней мы желаем посетить сего человека, который был столь душевно рад нашему посещению, оказывал нам такое дружеское расположение и даже просил посещать его как можно чаще.

Мы поспешаем туда, и что же? Нас встречают сухо и холодно либо не обращают на нас никакого внимания; в продолжение беседы отвечают отрывисто, потому что бывают окружены подлыми творениями, расточающими пред ними более льстивые похвалы, нежели мы. Таковых людей непременно должно избегать, и если они потом в минуты скуки вздумают навестить нас опять, то оказывать им ту же холодность.

Во внешних твоих поступках с людьми, с которыми обращаешься, соблюдай различие в знаках уважения, тобою им оказываемых! Не подавай каждому правой руки твоей; не обнимай каждого; не прижимай всякого к твоему сердцу! Что останется для достойнейшего и любезнейшего, и кто станет доверять знакам твоего дружества; кто придаст им должную цену, если ты расточаешь оные без всякого разбора.

Две главные причины должны заставлять нас ограничивать простосердечие свое пред другими людьми. Во-первых: опасение открыть чрез то свои слабости и заставить употребить во зло свою доверчивость; во-вторых: мнение, что если однажды приучишь людей к тому, чтобы ничего не скрывать пред ними, то, наконец, станут они требовать от нас отчета во всем, даже в самых малостях; все захотят знать, во всем быть нашими советниками. Но тем не менее, однако, не должно быть и слишком скрытным; в противном случае подумают, что во всех наших поступках кроется нечто значительное или даже опасное; а сие самое может навлечь нам неприятности и подать повод к невыгодному о нас мнению во многих случаях, особенно в чужих землях во время путешествия. Сие вообще может нам вредить в общежитии и даже в обращении с искренними друзьями.

Конец ознакомительного фрагмента.