Глава 3
В это лето жили на даче в Гамборах. Отец подарил нам ослика: маленького, с острыми ушками.
Его приятно гладить. Стоит смирно, вздрагивает, когда кусают шмели. Прижимаюсь к мягкой мордочке, толстым, чуть вывороченным губам. От него приятно пахнет.
– Фу! Вся пропахла ослиным потом! – говорит мама, посылает меня мыться.
Нет ничего лучше запаха, чем запах ослика.
Ему на спину кладут подушку, на неё небольшое седло. Всё это подтягивают на брюхе толстым ремнём. Седло самое настоящее – с лукой, уздечкой и стременами.
Влезаю в седло. Ослик поводит ушами. Если заупрямится, не сдвинуть. Когда сердится, высоко подбрасывает задние ноги. Тогда перекатываюсь через его голову на землю.
– Какой ты противный! – выговариваю ему, снова вкручиваюсь в седло.
Спорили, как назвать ослика. Наконец мама сказала:
– Будем его звать Луиза Мадер!
Витя сердито пожал плечами.
Луиза Мадер – молоденькая немочка, за которой ухаживает Витя. У неё птичье личико, белые косички, перевязанные ленточками. Она часто опускает глаза, краснеет. Носик тянется вверх.
– Совсем как у звездочета, – невинным голосом говорит Соня.
– Что ты понимаешь, глупая, – сердится Витя.
Луиза Мадер кажется Вите прекрасной, и он обижен за неё. Но нам понравилось называть ослика Луизой Мадер.
От ослика я «обмираю» – говорит нянька. Каждое утро подолгу стою у зеркала, стараюсь двигать ушами, как Луиза Мадер. Но у меня почему-то не выходит.
«Ну, ничего – успокаиваю себя. – Через несколько лет буду двигать ушами так же, как и он.
Во время еды незаметно откладываю в карман фартука лучшие кусочки. Вытянув губы, оскалив желтые зубы, ослик осторожно берёт еду из ладоней. Больше всего любит арбузные корки. Старательно собираю их.
Как-то вечером, заигравшись, забыла перед сном пройти к нему попрощаться. Ночью меня разбудил крик… Звонко и протяжно кричала Луиза Мадер.
«Должно быть, у неё болит живот».
Опустила ноги на пол. В доме тихо. В углу на койке храпит нянька.
Боже, до чего жалко Луизу Мадер. Напряженно вспоминаю, что делала мама, когда у нас болели животы.
Клизму? Нет, Луиза Мадер этого не допустит. Компресс? Но она его, конечно, сорвёт… Значит, касторка!
Затаив дыхание, прошла к шкафу, нашла бутылку, вылила касторку в стакан. На балконе остановилась. Надо идти в сад, к колодцу, около которого привязан ослик…
И вдруг закричал осёл. Луиза Мадер ответила ещё громче.
Преодолевая страх, озираясь, побежала по холодному песку.
Широко открыв рот, Луиза Мадер непрерывно кричала. Подбежала к ней, вылила в распахнутый рот касторку. Она захрипела, заметалась из стороны в сторону, запрыгала на месте.
И опять донесся незнакомый крик осла.
Луиза Мадер брыкнула задними ногами, рванулась в сторону, оторвалась от привязи и, выделывая прыжки, бросилась навстречу призывному крику.
С ужасом смотрела ей вслед. Она, конечно, сошла с ума.
А что, если я её отравила?
Вприпрыжку, вторя ей, помчалась домой.
Постель ещё теплая. От всего пережитого не могу согреться…
Тяжело вздыхаю. Как хорошо сейчас к кому-нибудь залезть в кровать и поделиться своим горем.
Бедная Луиза Мадер!
Но нянька спит. К маме нельзя. Если узнает, что я не спала, ночью ходила босиком по холодной земле – она, конечно, завтра не возьмет меня с собой.
…Самая большая выдумщица и хохотунья в нашем доме – это мама. Даже теперь, когда она ещё плохо видит, что-нибудь да придумает.
Иногда задумывает прогулки, на несколько дней.
Вечером, когда пили чай, мама предложила на два дня пойти на прогулку в далекий монастырь.
– Дорога опасная, в лесу разбойники, – говорит нянька. Но мама только смеется, её поддерживают остальные.
На прогулку? В монастырь? По дороге могут быть разбойники? Мне так хочется в эту прогулку. И Витя, и Соня, и Наташа идут. Идут и Топсик, и Милка. Даже Луиза Мадер, и, конечно, я.
Подошла к маме. – Правда, я хорошая девочка? – вкрадчиво спрашиваю. – И тебя слушаюсь, зубы чищу, и часто мою уши.
– Ну, не так уж часто. А кто капризничает за обедом? – пристально смотрит на меня мама, улыбаясь. – Ну, что тебе? Конфету?
Качаю головой.
– Ну, если не хочешь спать, побегай немного.
Снова качаю головой и, присев на скамеечку около мамы, трусь щекой о её колени.
– Я тоже пойду на прогулку. Возьми меня!
– Ну как же можно? Ты еще маленькая. Мы пойдем далеко. У тебя не хватит сил.
– Как не хватит? Мне уже пять лет. Смотри, какая сильная, – вскакиваю я и, закатив рукав, сгибаю руку, чтобы показать свои мускулы. Но у меня не получаются мускулы.
– Устанешь, – говорит мама.
– У меня железные ноги, – упрямо говорю я.
– Нам некогда будет с тобой возиться. Будем ночевать у костра. А ты где?
– Я тоже у костра.
– А если волки?
– Мы зарежем их. У меня есть кинжал.
– А разбойники?
Не знаю, что делать с разбойниками. Смущенно молчу.
– Ну, беги гулять, – говорит мама. Идёт к сестрам, уложить заплечные мешки.
С грустью иду в сад. Никто меня не понимает. Все заняты своими делами.
У двух высоких сосен, в гамаке лежит Витя, читает книгу.
По временам он громко хохочет.
Останавливаюсь около него, вздыхаю.
– Ну, ты чего? Откуда мировая грусть?
– Витя! – жалобно говорю я. – Ты ведь такой хороший. Такой храбрый и сильный.
– Что-то тут не так, – смеется Витя и, отложив книгу, спускает ноги с гамака. – Выкладывай!
Выслушав, сосредоточенно думает.
– Да! Дело сложное, – говорит он.
– Пойди к маме, говорю я. Она тебя послушает. Ты мужчина.
Встает и идёт к дому. Прячась за кустом. Иду за ним к балкону и, притаившись, прислушиваюсь.
– Ну что ж, что маленькая, – говорит маме Витя. – Пусть приучается к трудностям. Ей по вашим стопам идти. Может быть, даже в ссылку попадёт.
Мама смеётся. О какой ссылке Витя говорит – не понимаю.
– Но ведь её надо на руках носить. Устанет. Будет капризничать, Но по её тону понимаю: Витя уговорил. Он часто уговаривает её.
Заметив меня у балкона. – Зачем на руках! Посажу в хурджин. Будет капризничать – бросим в лесу, говорит он.
– Утром решим, – говорит мама. – Но помни – ответственность на тебе.
Снова думаю о Луизе Мадер. Может быть, она уже умерла, лежит на земле.
…Утром просыпаюсь от маминого голоса. Она кому-то говорит, чтобы всё приготовили для меня.
Ура! Еду!
Быстро одеваюсь, съедаю мацони, выхожу в сад.
Сейчас у меня две задачи. Нельзя уходить далеко от дома, вдруг забудут и уйдут без меня. Надо посмотреть – жива ли Луиза Мадер. Слава богу! Стоит на своем месте, уплетает траву.
В доме суматоха. Каждую минуту скрипит калитка. Приходят «путешественники»…
На меня не обращают внимания. Этим надо воспользоваться.
Около дома большой сад с фруктовыми деревьями, множество кустов, обсыпанных поспевающими ягодами смородины, крыжовника и малины.
Мне не позволяют пастись у кустов. Дают ягоды только после еды «на третье».
– Наешься и обедать не будешь, – сердится нянька, иногда заставая меня у кустов. – А то и живот заболит.
Но няньки нигде не видно – она помогает маме.
Потихоньку пробираюсь к кустам. Надо торопиться.
Боже! Сколько красной и черной смородины.
Присев на корточки, я горстями срываю ягоды и поспешно отправляю в рот. Иногда прислушиваюсь. Нет, без меня не ушли.
Но вот слышно, как к крыльцу подвели упирающуюся Луизу Мадер. Я бросаю ягоды и мчусь к ней.
– Что у тебя с лицом? Почему такое грязное? – останавливает меня мама. – Ты, что была в ягоднике?
Молча опускаю голову.
– Иди сейчас же вымой лицо!
Не люблю мыть лицо, но сейчас старательно и долго моюсь.
И вот все уже на балконе. Дядя Котэ в войлочной шляпе и с закатанными брюками до колен. В руках длинная палка. Он сказал, что будет проводником. Что такое проводник – я не знаю. Но, по-видимому, это – главный.
На маме тоже белая войлочная шляпа. Какая она молодая и красивая.
Наташа и Соня бегают около взрослых и заходятся от восторга, как Топсик и Милка.
Я бы тоже побегала, но нельзя. Надо быть тихоней, чтобы никто не обращал на меня внимания. А то передумают.
– А ну, живо, – говорит Витя и, подхватив меня под руки, спускает в левый мешок, где хурждин. – Удобно?
– Очень, – говорю я, усаживаясь на корточки у мешка.
– Совсем, как гриб. Одна голова видна, – смеются.
Перебирая тонкими ножками, трогается и Луиза Мадер. Оглядываюсь назад.
На крыльце стоит нянька с Лялькой на руках.
– Когда ты подрастёшь, тебя тоже возьмут, – кричу ей.
У меня воинственное настроение.
Теперь вперед – неведомую прогулку, к монастырю.
…Лес, лес кругом. Посередине – дорога: вьется змейкой.
Мы с Луизой Мадер плетемся сзади всех. Иногда Луиза Мадер упрямится, останавливается. Тогда Витя погоняет ее прутиком.
Жарко. Солнце печёт, во рту все пересохло. Кожа у Луизы Мадер блестит от пота. Я осторожно глажу ослика по мокрой шее и тихо говорю:
– Ну, ничего! Потерпи! У меня тоже устали ножки.
Петляет дорога. За каждым поворотом – новое. Ноги затекли, не чувствую пальцев.
Мерно идет Луиза Мадер. Меня потряхивает в хурджине, от качки, прижавшись к спине ослика, засыпаю…
Громкий хохот будит.
Полянка с высокой травой. Посередине горит костер, недалеко от него поднимается из самоварной трубы голубоватый кудрявый дымок.
Как вкусно пахнет шашлыком. Дядя Котэ, приплясывая, возится у костра с шампурами. Дядя Серго громко поет и размахивает руками. Он маленький, худой, обычно тихий и незаметный. Мама говорит, что он большой музыкант.
Все бегают по полянке, собирают хворост, кричат, смеются. Кто-то прыгает через костер.
Какие странные эти взрослые. Они совсем, как дети. Смотрю на них, и мне тоже хочется бегать, и прыгать через костер.
Витя вытаскивает меня из хурджина, ставит на землю. Ноги не слушаются, падаю на траву. Она мягкая, пушистая, как мох. И сколько в ней маленьких зверушек. Пахнет грибами и сыростью. И так хочется есть.
Немного полежав, подползаю к костру.
Наташа помогает маме резать чурек и расставлять на белой простыне закуски и стаканы. Соня стащила кусочек шашлыка и, облизывая пальцы, с удовольствием кушает. С завистью смотрю на нее.
Рассаживаемся вокруг костра. Дядя Котэ вытаскивает из мешка небольшой бурдючок и разливает вино в стаканы.
Мне тоже наливают маленькую рюмочку.
Когда приходят гости, мы, дети, за столом всегда молчим. А если начинаем вмешиваться в разговор, нас отсылают в детскую. Это очень обидно. Интересно слушать, о чем разговаривают взрослые. По вечерам обычно стараешься сидеть тихо и незаметно, так, чтобы о тебе забыли. И тогда наслушаешься всего.
Вот и теперь я притаилась за чьей-то спиной. Дядя Котэ встаёт и поднимает стакан с вином. Он такой большой, высокий, у него такие черные волосы, которые он отбрасывает ладонью назад.
– За нашу дружбу! – торжественно говорит он, и все, возбужденные, чокаются.
У мамы глаза большие, и лицо такое серьезное.
Как весело и шумно около костра. «За дружбу» – это я понимаю. А за какую борьбу и с кем – это мне непонятно. А за «прекрасное будущее»? Разве сейчас плохая жизнь? Ведь на свете нет счастливей нашей семьи. Разве у кого-нибудь есть такие мама и папа Саша-джан?
– А я помню, – говорит дядя Котэ. – Это песенка из той оперы, которую ты писал, когда Саша-джан ещё сидел в тюрьме.
– Нет, ты путаешь, – перебивает его дядя Серго, – писал ее, когда были в ссылке.
От удивления я даже перестаю есть. Саша-джан – мой отец, в тюрьме? В ссылке?
Как-то по улице проводили арестантов, вокруг них шли солдаты с ружьями. Арестанты двигались с трудом – на ногах звенели цепи. На спинах был белый туз. Когда кто-нибудь из арестантов останавливался, солдаты кричали, подталкивали в спину ружьями.
– Нянька! Кто это? Куда их ведут? – испуганно спросила я.
– Из тюрьмы в ссылку… на каторгу несчастненьких. Кого за кражу, кого за убийство. А кого и безвинно…
Саша-джан! – самый лучший человек на свете. Разве это возможно. Нет, они просто шутят. А мама? За что же их в тюрьму? За что в ссылку?
…Снова лес – потемневший и страшный. Идём и идём. – Ну, конечно, заблудились, – говорит мама. – Давайте сюда компас.
Дядя Котэ с мамой долго смотрят на компас и вместе соображают.
Луиза Мадер медленно перебирает ногами и часто останавливается. Впереди около мамы идут Наташа и Соня. Им, должно быть, страшно, и потому они около мамы.
Топсик и Милка бегут около Луизы Мадер. У них подняты уши, они оглядываются по сторонам. Видно, им тоже страшно.
– Бедные, – говорит Соня. – Им, должно быть, тоже страшно. Возьмем их на руки.
Соня берет Топсика, Наташа Милку и снова догоняют маму.
Из леса раздается пронзительный крик.
– Витя, дорогой, – тихо спрашиваю я, – это разбойники?
– Нет! Не бойся! – говорит он. – Это филин. Скоро придём на место.
Но я не верю – птица не может так кричать.
Обнимаю Луизу Мадер. Так легче. Идём молча.
Из-за верхушек елей показалась огромная голубая луна, осветившая белой линей дорогу и черные тени. – Дошли, наконец-то дошли! – доносится радостный голос.
Показывается высокая стена.
Дядя Котэ долго стучится в железную калитку. С кем-то говорит по-грузински. Калитка отворяется…
Залитый луной дворик, выложен каменными плитами. У каменного забора – тоже белые домики.
У калитки старик с черной шапочкой на голове, с седыми волосами, перевязанными на спине ленточкой, На нём темный длинный халат, на груди на серебряной цепочке большой крест.
Старик низко кланяется, предлагает войти. Показались другие мужчины в длинных темных халатах. Низко кланяются.
Кто это? – испуганно спрашиваю Наташу.
– Монахи, – шепотом отвечает она. – Да ты не бойся. Мы уже пришли в монастырь. Теперь всё будет хорошо.
С трудом стою на ногах. Монахи приносят молоко в кувшинах, сыр и теплые чуреки, притаскивают охапки сен.
– Колбатоно и девочка будут спать в церкви, – почтительно говорит старый монах, кланяясь маме.
Идём вместе за монахом, поднимаемся в большую залу. Высокая, что потолка не видно. Это и есть церковь. В лицо веет прохладой и ладаном.
По стенам разноцветные портреты. В конце зала – расписанная дверь с портретом старика. Около него на цепочке мисочка. В ней тоненький синий огонек.
– Мама, – шепотом спрашиваю я, – это портреты родных старого монаха?
– Молчи, девочка, молчи! Это иконы.
– А зачем горит огонек? Чтобы не страшно?
– Это не огонек. Это лампада, – говорит монах. – Она горит во славу божью.
Монах расстилает на полу толстую кошму, в изголовье кладет седло Луизы Мадер и, низко поклонившись, уходит из церкви.
Ложусь рядом с мамой. Рассматриваю иконы. Больше всего удивила женщина с поразительным лицом. Держит на руках ребенка, с такими, как у Ляльки, ручками и ножками.
– Мама! – тихо спрашиваю я. – В тюрьмах сидят только убивцы и воры?
– Всякие сидят, девочка. И хорошие люди сидят. Вот и наш Саша-джан сидел в тюрьме в Метехском замке целых три года.
– Один? – спрашиваю я.
– Один…
– А за что его?
– Заступался за других.
– А какая это тюрьма?
– Большой каменный дом. В ней маленькие комнаты – три шага в одну сторону, два шага в другую. Как в клетке. Темно. Окошечко у потолка. И никого, никого с ним не было. Дверь запирают на замок, и он не может выйти из комнаты.
– А ты тоже вместе с ним была?
– Нет. Мы познакомились в ссылке.
– А кто его посадил?
– Да спи же! – сердится мама. – Будешь большая – расскажу.
В церкви жарко. На дворе тихо, протяжно поют грузинскую песню.
…Ночью постучали в ворота. Видно было, как по двору забегали монахи. Кто-то требовал, чтобы открыли. Старый монах кого-то убеждал.
– Разбойники, – прибежав, испуганно сказала Соня. Мама сейчас же вскочила и побежала во двор.
Мы с Соней прижались друг к другу.
Крик за калиткой слышится все сильней. Кажется, что под ударами снаружи расколются ворота.
Теперь уже с нами и Наташа.
– Не бойтесь, – деланно спокойно говорит она. – Старый монах не пустит разбойников. Он сказал им, что сейчас монахи будут молиться. А чужим нельзя быть в монастыре.
И сейчас же, откуда-то сверху раздается звон колокола. Напряженно слушаем каждый удар.
– Ушли, – говорит дядя Котэ и, подойдя к старому монаху, низко кланяется и жмет ему руку.
– Грех взял на свою голову, – говорит старый монах и крестится. – Ложь произнес. Надо молитвой замолить грех.
– Бог воздаст тебе – говорит дядя Котэ и снова низко кланяется монаху.
…К вечеру подходим к нашей даче. У последнего поворота увидела знакомую фигуру.
– Папа, Папа! Кричу я.
Он бросился навстречу, вытащил меня из хурджина, прижал к себе.
…Поздно вечером, когда засыпала, он пришел пожелать спокойной ночи. Рассказывала о нашей прогулке, о монастыре, о разбойниках.
– А что такое ссылка? – вспомнила я мучавший меня вопрос. – Что там за люди?
– В ссылке много хороших и разных людей. Там очень трудно. И холодно и голодно вообще тяжело.
– А за что ссылают?
– Расскажу, когда вырастешь.