Конец всей этой гадости
[5]
Я хочу поведать вам про окончание войны, упадок человечества и смерть Мессии – эпическую историю, заслуживающую тысяч страниц на целую полку томов, но вам (если кто-нибудь из вас еще в состоянии читать это) придется удовлетвориться сублимированной версией. Прямая инъекция действует очень быстро. Думаю, в моем распоряжении есть где-то от сорока пяти минут до двух часов, в зависимости от группы крови. Кажется, моя группа – «А», что дает несколько больше времени, но будь я проклят, если помню наверняка. Если окажется, что у меня группа «О», вы останетесь наедине с пустыми страницами, мой гипотетический друг.
В любом случае, полагаю, правильнее рассчитывать на худшее и действовать по возможности быстро.
Я пользуюсь электрической печатной машинкой. На компьютере Бобби, в текстовом редакторе, было бы быстрее, но напряжение в сети слишком нестабильное, чтобы полагаться на него даже при наличии стабилизатора. У меня всего одна попытка. Я не могу рисковать, набирая текст, чтобы в один прекрасный момент увидеть, как вся работа полетит к богу данных из-за того, что напряжение упадет или взлетит настолько высоко, что стабилизатор не справится.
Меня зовут Ховард Форной. По профессии – свободный журналист. Мой брат, Роберт Форной, был Мессией. Я убил его, расстрелял вместе с его открытием четыре часа назад. Он называл это Успокоителем. Очень Серьезная Ошибка – гораздо более подходящее название, на мой взгляд, но что сделано, то сделано и не может быть переделано, как говорят ирландцы, что доказывает, какие они козлы.
Черт, я не могу себе позволить так отклоняться от темы.
После смерти Бобби я накрыл его пледом и три часа просидел у единственного окна жилой комнаты этой хижины, разглядывая лес. Возможно, раньше вы могли видеть яркое свечение дуговых натриевых фонарей из Норт-Конвэй, но его больше не существует. Теперь остались лишь одни Белые горы, которые выглядят как темные треугольники, вырезанные детской рукой, да бессмысленные звезды.
Я включил радио, прошелся по четырем диапазонам, наткнулся на одного психа и выключил. Потом сидел и думал, как мне изложить всю эту историю. Сознание бродило где-то очень далеко в сосновых лесах, и совершенно впустую. И в конце концов я понял, что было бы проще не валять дурака и застрелиться. Черт. Никогда я не мог работать без крайнего срока.
Видит Бог, более крайнего просто быть не может.
У наших родителей не было никаких оснований ожидать ничего иного, кроме того, что имели: талантливых детей. Отец был крупным историком; в тридцать лет он стал профессором в Хофстре. Десять лет спустя он уже был одним из шести заместителей руководителя Национальных архивов в Вашингтоне, округ Колумбия, и имел все перспективы подняться выше. К тому же он был чертовски замечательным парнем – у него были все известные записи Чака Берри, да и сам он весьма неплохо играл на гитаре блюзы. Отец создавал порядок днем и импровизировал по ночам.
Мать окончила университет Эндрю magna cum laude[6]. Получив ключ члена клуба «Фи Бета Каппа»[7], она временами даже надевала свою забавную широкополую шляпу. В том же округе Колумбия она состоялась как преуспевающий бухгалтер-экономист, познакомилась с отцом, вышла за него замуж и занялась частной практикой, когда забеременела вашим покорным слугой. Я появился на свет в 1980 году. В восемьдесят четвертом она начала помогать считать налоги некоторым из отцовских коллег; она называла это своим «маленьким хобби». К восемьдесят седьмому, когда родился Бобби, она уже занималась налогами, инвестициями и операциями с недвижимостью для дюжины влиятельных людей. Я мог бы назвать фамилии, но кому до этого дело? Сейчас они либо мертвы, либо превратились в слюнявых идиотов.
Думаю, от своего «маленького хобби» она имела в год больше, чем отец от своей работы, но это никогда не считалось – оба были счастливы тем, что имели, и друг другом. Мне приходилось быть свидетелем того, как они временами вздорили, но до серьезных стычек никогда не доходило. Пока я рос, единственным отличием моей матери от матерей моих приятелей было то, что их мамаши, варя суп, читали, гладили, шили или болтали по телефону, а моя, когда варила суп, обычно доставала карманный калькулятор и записывала столбцы цифр на больших зеленых листах бумаги.
Я не стал разочарованием для этой пары с кредитными карточками «Менса Голд» в бумажниках. За всю свою школьную карьеру я учился только на «хорошо» и «отлично» (мысль о том, что я или мой брат могли бы ходить в частную школу, насколько я помню, даже не обсуждалась). И писать я начал довольно рано, причем безо всяких усилий. Первую журнальную статью я написал в двадцать лет – она была о том, как Континентальная армия[8] зимовала в долине Фордж. Я продал ее в один из журналов для авиапутешественников за четыреста пятьдесят долларов. Отец, которого я очень любил, спросил, нельзя ли ему выкупить у меня этот чек. Выдав взамен свой собственный, он поместил мой чек в рамочку и повесил над своим письменным столом. Романтик, если хотите. Романтический любитель блюзов, если хотите. Можете мне поверить, дети способны и на худшее. Разумеется, и он, и мать кончили свои дни в конце прошлого года в бредовом помешательстве, делая под себя, как и почти все остальные на этом большом шаре, который является нашим домом, но я никогда не переставал любить их обоих.
Я был именно таким ребенком, какого они и ожидали – хорошим умненьким мальчиком, талантливым мальчиком, чей талант быстро развился в атмосфере любви и доброжелательности, честным мальчиком, который любил и уважал маму с папой.
Бобби был другим. Никто, даже обладатели карточек «Менса Голд», не мог ожидать такого ребенка, как Бобби. Никогда.
Я научился ходить на горшок на два года раньше, чем Бобби, и это было единственное, в чем я его опередил. Но я никогда ему не завидовал. Это было бы все равно, как если бы замечательный питчер из лиги «Американский легион» испытывал зависть к Нолану Райану или Роджеру Клеменсу. Спустя некоторое время все сравнения, которые могли вызывать зависть, попросту прекратились. Я испытал это на себе, и могу вас уверить: после какого-то момента лучше просто отойти в сторону и прикрыть глаза ладонью от слепящего солнца.
Бобби начал читать в два года, а в три уже писал коротенькие сочинения («Наша собака», «Поездка в Бостон с мамой»). Произведения его отличались неожиданностью и беспорядочностью, характерными для шестилетки, что само по себе было вполне удивительно, но главное не это. Если медленно развивающуюся моторику его действий не учитывать в качестве оценочного фактора, можно было решить, что вы читаете текст талантливого, хотя и поразительно наивного пятиклассника. Он с головокружительной быстротой перешел от простых предложений к составным и сложноподчиненным и начал исключительно по наитию строить развернутые конструкции с разного рода придаточными, что не могло не удивлять. Иногда его подводил синтаксис, иногда согласование, но все эти недостатки, от которых большинство пишущих страдает всю жизнь, он вполне успешно изжил уже к пяти годам.
У него начались головные боли. Родители боялись, что это какие-то физиологические проблемы, может, опухоль мозга, и повели его по врачам. Врач внимательно его обследовал, еще более внимательно выслушал, после чего заявил родителям, что у Бобби всего-навсего стресс: он очень сильно переживает, что рука не поспевает за скоростью мысли.
Конец ознакомительного фрагмента.