Дети Эдема. 1 (Джоуи Грасеффа)

Joey Graceffa

Children of Eden

Печатается с разрешения издательства Atria Books, An Imprint of Simon & Schuster, Inc. и литературного агентства Andrew Nurnberg

Copyright © 2016 by Joey Graceffa

Cover design © Krzysztof Iwanski 2016

© А. Анастасьев, перевод на русский язык, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

1

– Еще! Давай еще! – требую я, стуча кулаком по сверкающему металлу обеденного стола под открытым небом. Над нами мерцают звезды, пробиваясь сквозь густую дымку наночастиц, которая защищает нас от губительных воздействий при разрушенной атмосфере. Напротив, по другую сторону стола, мерцают глаза моего брата Эша.

– Жрецы говорят, Рауэн, что именно так предки и погубили нашу планету. «Еще, дай еще!» – вечно требовали они до того самого дня, когда ей оказалось нечего больше дать им и она умерла. – На его лице ухмылка. Я знаю, что он просто дразнится, но все-таки всегда замечаю, как Эш всем телом невольно содрогается при мысли о Гибели Природы. Он регулярно ходит в храм, часами простаивает там на коленях и страстно кается за деяния наших предков. Толку от этого мало. Воздушная оболочка Земли как была разрушенной, так и остается, мир мертв, а мы все еще живы только благодаря чуткому попечению и заботе Экопаноптикума. Никакими молитвами на этом свете больше не вырастить ни единого дерева. Земля ушла в небытие, а мы уцелели.

Я-то в храм никогда не ходила, ни разу. Возможно, если б ходила, то не рассуждала бы так цинично. Но с другой стороны, я ведь, собственно, нигде не была за все эти шестнадцать лет. По крайней мере, формально. Потому что меня, понимаете ли, не существует.

С таким же успехом я могла бы представлять собой плод воображения своего братца-близнеца. Если бы дело так и обстояло, думаю, он давно уже пошел бы домой и улегся спать. Плод воображения все же легче «стряхнуть» с себя, но я-то не такова, и Эш это знает. Я никогда не сдаюсь. Так что многолетняя привычка – ну и, конечно, мамины напоминания – заставляют его посвящать добрый кусок каждого божьего дня ответам на мои бесконечные вопросы.

Для несуществующей девочки я та еще надоеда. Во всяком случае, так постоянно твердит Эш.

Я лукаво улыбаюсь в лицо брату и снова повторяю:

– Давай еще!

Он медлит. Тогда я, выстрелив пружиной, наскакиваю на него и с размаху валю назад. Стул опрокидывается на толстый ковер из мха, который мама так бережно хранит и лелеет. Эш делает попытку технично откатиться в сторону, но роста мы с ним одинакового, а силы у меня, к его большому смущению, побольше.

– Ну, давай же! Рассказывай, – воплю я что есть мочи, придавливаю его своим весом и начинаю щекотать. Он вертится, извивается подо мной, и вот уже оба мы почти в истерике.

Но тут с веранды доносится ласковый голос мамы:

– Хватит, хва-тит! Хотите, чтобы соседи услышали?

И мы тут же умолкаем. Очень маловероятно, чтобы наш смех и визги проникли за высокую каменную стену вокруг нашего семейного жилого комплекса, но если все-таки проникнут, будет беда. Никто не должен знать, что я здесь. Разве что маме удастся наплести, будто девчачий смех издавала какая-нибудь забредшая в гости подружка Эша. Да ведь к нам почти никто не ходит! (А когда кто-то все-таки бывает, мне приходится прятаться в одном из множества укромных закутков и наглухо отгороженных потайных комнат, устроенных родителями по всему дому.) Однако всегда остается опасность, что кто-нибудь из особо пронырливых соседей увидит данные видеокамер местного самоуправления и «сложит два плюс два». Тогда мне придет конец. В буквальном смысле.

Так что я помогаю Эшу подняться на ноги, спокойно сажусь напротив и снова приступаю к своему любимому занятию: умоляю – разве что более спокойным тоном – рассказать мне о неведомом мире за пределами нашей семейной обители. Мне не просто не хватает впечатлений от всего того, чего я лишена. Я умираю от их нехватки. С ума схожу.

– Во что сегодня Ларк переоделась после школы?

Ларк – это девочка, которая нравится моему брату, и меня она просто завораживает. Он так ее описывает, что незнакомый образ встает передо мной как живой, и мне начинает казаться, что я с ней тоже дружу. В смысле, дружу так, как если бы была настоящей. Наверняка, встреться мы с ней, сразу стали бы не разлей вода.

Каждый день, как только Эш возвращается домой, я засыпаю его вопросами. Хочу все знать в мельчайших деталях. Где он был, что делал. Для самостоятельного освоения учебной программы мне хватает видеороликов и всяких компьютерных информблоков. Но люди мне интересны куда больше. Их мельчайшие повадки, любые оттенки их поведения приводят меня в восторг.

Что, учительница по истории окружавшей среды сегодня опять заигрывала с директором? А оператор автоциклического сканирования улыбался, когда считывал радужную оболочку твоих глаз при входе в школу? А Брук снова чавкал своими пирожками с красной водорослью?

Это все его знакомые, у меня таких никогда не будет, но я их всех люблю.

Увы, иногда из Эша не вытянешь подробностей, которых я так жажду. Вот спросишь его, что было на Ларк, а он в ответ:

– Что-то такое желтое, кажется…

– Ярко-желтое? Или бледно? – нетерпеливо тереблю его я. – Или с лимонным отливом? Или с лютиковым? Или как солнце?

Ну, то есть, конечно, со времен Гибели Природы (Экологической Катастрофы) ни лимонов, ни лютиков никто не видел, но все же…

– Н-н-не знаю… Кажется, что-то такое… средне-желтое.

– Платьице?

– М-м-м…

Тут я резко и демонстративно откидываюсь на спинку стула.

– Никакого от тебя проку. Ни-ка-ко-го.

Эш, святая простота, никогда не поймет, как вся эта ерунда, в его глазах такая незначительная, может для меня быть дороже и важней всего на свете. Он старается – взаправду, изо всех сил. Но мне всегда мало, всегда недостаточно, всегда хочется еще… Вот так вот мы вдвоем и строим с горем пополам этот призрачный мир для призрачной девчонки. Должна же я быть всегда готова к тому славному дню, когда наконец явлюсь на всеобщее обозрение – вот она я! Если только такой день настанет. Мама с папой всегда уверяют – да, конечно, когда-нибудь… Но прошло уже шестнадцать лет таких уверений, а он все не настает.

Я пристально слежу за тем, как брат мучительно пытается припомнить все перипетии минувшего дня – ради меня, чтобы и я ощутила себя частичкой реальности. Он – мое зеркало, мое отражение, он почти во всем похож на меня. Такие же черные, как ночь, волосы, очертания волевого подбородка смягчены ямочкой, светло-бронзовый цвет кожи. Говорит, что ему не нравится его лицо, слишком тонкие, мол, черты для парня. А я, если бы больше знала о настоящем мире, наверное, считала бы, что у меня – слишком грубые для девушки. По-моему, главное несходство – в линиях челюсти. То есть у обоих у нас они остро и резко очерчены, но Эш, когда чем-то озабочен или взволнован, начинает двигать ею, словно пытается разгрызть возникшую проблему как орех. (Про орехи я смотрела видео по истории окружавшей среды. Представляете себе, нечто съедобное раньше росло на деревьях!)

А у меня, когда я чем-то расстроена, челюсть напрягается и замирает в неподвижности. Я просто стискиваю зубы до боли в мышцах. И, надо сказать, в последнее время частенько сжимаю.

Есть еще два очевидных различия между нами – ну, не считая пола, конечно. У Эша глаза плоские, светоотражающие, серо-голубые, как у мамы. У меня они странного изменчивого оттенка – он как будто перетекает в зависимости от освещения из зеленого в синий и даже золотистый. Внимательно глядя в зеркало, я вижу какую-то янтарную «звездную россыпь» посреди голубизны, словно крапинки и прожилки метеорами разлетаются по лазурному небу.

Вот эти-то глаза меня моментально и выдали бы с головой, если б кто-нибудь в них заглянул. Ведь всем детям вскоре после рождения вживляют специальные линзы-импланты. Глаз человека миллионами лет эволюции был приспособлен к тому, чтобы выдерживать воздействие световых волн определенной длины. Ну, а теперь, когда земная атмосфера повреждена, мы подвергаемся усиленному низкочастотному излучению ультрафиолета, для необработанных зрачков оно очень опасно. Вот от этих лучей низкого диапазона вживляемые фильтры и защищают глаза моих современников. Вред для зрения проявляется не сразу, но если не сделать такой операции, рано или поздно ослепнешь. Я пока еще никаких изменений не почувствовала, но все говорят, что годам к тридцати свет для меня начнет меркнуть.

Каждый такой глазной фильтр специально кодируется, чтобы личность каждого жителя Эдема всегда можно было проверить простым сканированием.

Естественно, мне такую процедуру сделать не могли, так что мои радужные оболочки сохранили естественный цвет. Иногда, если Эш смотрит на меня слишком долго, я замечаю, как он щурится и качает головой: видно, они его выводят из равновесия. А папа, у которого глаза матово-карие, как обои на стене, вообще едва может на меня смотреть.

Второе отличие мое от Эша не всякий смог бы распознать. Дело в том, что брат – старше. Всего лишь на десять минут, но что из того – старше же! А значит, он – «законный», он – «нормальный», «официальный», первенец! А я – стыдный для всех последыш, второй ребенок, позор семьи, которому на свет вовсе не стоило рождаться.

Эшу пора в дом, надо доделывать домашку. Мои уроки, заданные мамой в строгом соответствии с тем, что проходит брат, давно выполнены – еще за несколько часов до его возвращения из школы. Ночь сгущается, и я принимаюсь неприкаянно вышагивать туда-сюда по двору. Мы живем в одном из внутренних округов, совсем рядом с Центром, ведь родители оба работают в правительственных структурах. Дом у нас огромный, места гораздо больше, чем нам нужно. Но всякий раз, когда папа предлагает продать его или сдать по частям, мама пресекает разговор на корню. Это ее дом, доставшийся ей от ее родителей. В отличие от большинства построек во всем Эдеме, он каменный. Если приложить ладони к его стенам, кажется, будто физически ощущаешь дыхание Земли. Камень ведь в каком-то смысле живой. Во всяком случае, живее металла, цемента и солнечных батарей, из которых сложено в Эдеме почти все остальное. Думаю, эти камни побывали в грунте. В настоящей почве – с червями, корнями… с жизнью. В той естественной среде, в какой не бывал никто из нас, эдемцев.

Мох, которым покрыт наш наглухо огороженный двор, правда, живой, но это же – не настоящее растение. Почва ему не нужна. У него нет корней – только нитевидные крепления, которыми он держится за скальную породу. Питается этот мох не из почвы, а из воздуха. Его, как и весь Эдем, ничто не связывает с Землей. А все-таки он растет, существует, и когда я осторожно ступаю по его мягкой поверхности, источает свежий аромат, который поднимается к моим ноздрям. Так что если закрыть глаза, можно представить себе, что ты в густом лесу. В одном из тех, что исчезли без следа почти двести лет тому назад.

Моя мама работает в Центральном отделе актов и хроник главным архивариусом и имеет доступ к самым ценным старым документам, составленным еще до Гибели Природы (Экологической Катастрофы). На учебных информблоках есть только графические иллюстрации того, как все выглядело раньше, но мама рассказывала, что у них в секретных хранилищах остались картинки – очень ветхие, уже рассыпающиеся. Изображения настоящих тигров и овечек, пальм и лужаек с полевыми цветами. Они настолько старинные и ценные, что хранятся в специальном стерильном помещении и работать с ними можно только в перчатках.

Один такой экспонат мама достала для меня. За такое ее вполне могли посадить за решетку, но она решила, что этой фотографии, наверное, никогда не хватятся, а я заслуживаю – за годы заточения – чего-то особенного. Однажды, перебирая кипы старых документов, мама наткнулась на нигде не зарегистрированный кадр с изображением ночного звездного неба над каким-то огромным ущельем. Он был подоткнут к обратной стороне какой-то другой бумаги и помечен датой – непосредственно накануне Гибели Природы, совсем незадолго.

Знаете, звезды не похожи ни на что из виденного мной за всю жизнь. Их – тысячи и тысячи, они плавают в млечно-белесом «море», а под ними – на той фотографии – угадываются контуры деревьев, уцепившихся корнями за скалистые горы. Такой простор, такую необъятность я едва в силах себе представить. Наш Эдем большой, но автоциклическим сканированием или, проще говоря, автолупой, можно за полдня «прощупать» весь город до мельчайших подробностей. А на древней, ветхой, свернувшейся от времени в трубочку картинке, которую мама тайком умыкнула мне в подарок, – виден целый мир! Тот самый Мир, единственный и неповторимый. Самое драгоценное, самое заветное мое достояние…

Да и сама мама, поскольку ей часто приходилось рассматривать такие вещи, ценит все живое и дорожит им сильнее, чем большинство людей. По словам Эша, теперь семьи обычно обсаживают дворы веселеньким неоново-зеленым дерном и деревцами из пластика. А вот наша родительница всегда стремится добиться максимального сходства с «оригиналом», даже если в итоге выходит не особенно мило. Кроме мха у нас есть еще и фрагменты скальной породы, поросшие белым и розовым лишайником. Получается будто грязноватая плесень, или, по-научному говоря, слизевики-миксомицеты карабкаются вверх по каким-то диковинным абстрактным скульптурам. А в центре двора разбит еще и меленький пруд, где красные и зеленые водоросли вечно кружатся завитушками в искусственном потоке воды.

Да, жилище у меня роскошное, большое и удобное. Но шикарная темница все равно остается темницей, верно?

Я знаю, что мне не следует так говорить. Родной дом надо боготворить как святилище и страшиться даже подумать, что пришлось бы перенести, если бы его не было. Но все равно никак не могу пересилить это вечное чувство плена. Чувство загнанности в ловушку.

За долгие-долгие часы одиночества я научилась выстраивать жизнь по плотному графику. Если время у тебя свободно – пусто, не заполнено, – начинаешь мечтать, грезить, а грезы для человека в моем положении очень опасны. Учеба, художественные занятия, физкультура следуют своим чередом друг за другом, в неизменной последовательности, и на то, чтобы тосковать о том, что мне все равно не светит, остается не так уж много часов и минут.

Вот сейчас, например, чтобы рисовать, уже слишком темно, а все книжки в Базе данных, мне кажется, я уже прочла. Так что остается бегать.

В тусклом мерцании современных звезд лента дорожки, по которой я каждый день наматываю километры, едва видна. Мох под ногами – упругий, пружинистый, «выносливый» – именно эти качества позволили ему в числе немногих других форм растительности пережить Гибель Природы, но даже он теряет эластичность под натиском моих ног.

Я бегу, и мерный стук сердца гипнотизирует меня, словно заполняя все мое существо до краев. Чувствую, как кровь быстрее разгоняется по жилам. Я толкаю, с силой продвигаю свое тело вперед, и от этого ощущаю себя живой. Живой, в то время как почти весь окружающий мир мертв. Но что хорошего в жизни, если она проходит в заточении?

В досаде я набираю скорость и даже взбиваю ступнями бороздки мха по углам двора. Мама будет сердиться, но мне плевать. Я в бешенстве. В ярости! Какой-то дурацкий, безумный закон замуровал меня здесь, за высокими стенами, превратил в изгоя, в парию, в существо, которое безжалостно заточат в кабалу, а то и уничтожат, если только обнаружат.

Обычно движение придает мне сил, и я начинаю чувствовать себя лучше, но сегодня от него – сплошное мучение. Я так устала, так измотана вечным бегом по одному и тому же периметру, то по часовой стрелке, то против. Я срываюсь. С воплем отчаяния принимаюсь петлять туда-сюда, все ускоряя бег, перепрыгиваю через каменные уступы, покрытые лишайником, через спинки стульев, вскакиваю на стол и обратно.

Вдруг я начинаю задыхаться. Высокие стены словно смыкаются вокруг меня. Как будто собираются перемолоть меня каменными зубами гигантской пасти. Я бросаюсь то в одну сторону, то в другую, врезаюсь в эти проклятые стены, изо всех сил колочу по ним кулаками, рычу и вою от дикой, горькой безысходности. Понимаю, что срываюсь с катушек, теряю контроль над собой, но ничего не могу поделать. Обычно я такая холодно-рассудительная, спокойно-хмурая, управляемая, покорная… но вот иногда – уж почему, мне даже самой не до конца ясно – меня охватывают приступы гнева, и хочется бунтовать.

Самое странное, что больше всего меня сейчас взбесило неумение Эша описать наряд Ларк! Глупость, ерунда, пустяк, каприз, но как же тоскливо, как сосет под ложечкой оттого, что он – он, со всеми его возможностями нормального свободного человека, не удосужился сделать маленькое усилие: просто заметить, запомнить то единственное, что имело для меня значение. А почему, собственно, оно его имело? Что мне в этой мимолетной детали? Сама не понимаю. Ведь Эш старается, прямо из кожи вон лезет, и наверняка нелегко парню в его возрасте жертвовать чуть ли не всеми развлечениями, убивать львиную долю свободного времени на то, чтобы ублажать подпольную сестрицу всякими историями о жизни «за Стеной». Наверняка я его тоже иногда бешу.

Но сегодня я обиделась на него, терзаюсь из-за этого чувством вины, и в результате мне еще паршивее. Я сама себе противна. Меня тошнит от Центра с его законами и правилами, отнявшими у меня все. Даже от Экопаноптикума, благодаря которому мы все еще живы. Я просто должна вырваться из этих стен. На волю!

С каким-то животным выдохом освобождения я лезу по каменной кладке, запускаю цепкие пальцы рук в наизусть знакомые выемки, втискиваю пальцы ног в щели, где раскрошился строительный раствор. По этим стенам мне часто приходится карабкаться – мама уверяет, что это важная часть моей физподготовки. Почти каждый вечер я добираюсь до самого верха – это около десяти метров – и слегка выглядываю за край.

Но сегодня «слегка» – недостаточно. Совсем недостаточно.

Не колеблясь ни секунды, я перекидываю ногу через жесткую каменную поверхность – и вот уже сижу верхом на стене, одна половина меня – в заточении, другая – на свободе. Никто меня не увидит, никому не придет на ум задирать голову вверх. Внизу, по ту сторону стены, простирается Эдем, его концентрические круги выглядят какими-то странными, диковинными символами, вырезанными на теле земли. Я взираю на них беспечно и дерзко.

Вместо деревьев на сотни метров выше самых высоких зданий вздымаются шпили синтезаторных станций добычи белка из водорослей. Пульсирующие кольца кварталов сразу за Центром освещены биолюминисценцией[1], и обилие зелени, покрывающей город, видно в ней как нельзя лучше. Эдем в основном оснащен системой искусственного фотосинтеза, который работает почти как настоящая флора – перерабатывает углекислый газ, который мы выдыхаем, в кислород, который мы вдыхаем. Ну, а некоторую его часть производят особо выносливые мхи, плесень и декоративные водоросли, функционирующие в жидких средах, – в общем, все то же, что мама выращивает у нас во дворе. Даже в поздних сумерках заметно, какой у нас зеленый город.

Не знай я, как все обстоит на самом деле, подумала бы, что передо мной буйно цветущая экосистема, а не жалкий эрзац – островок выживания. Что не зелено – то блестит. Большинство домов, в отличие от нашего каменного, выстроены из полимеров и обшиты прозрачными либо светоотражающими фотогальваническими панелями, перерабатывающими солнечный свет в электроэнергию для нашего города. При свете дня Эдем лучится, как гигантский изумруд. Ночью он больше похож на огромный зеленый глаз, на дне которого в мрачноватом сиянии сокрыты многие тайны.

За кольцами дорогих, шикарных ближних кварталов начинаются менее фешенебельные – внешние. Здесь, прямо рядом с Центром, где живем мы, дома – отличные, добротные, просторные. Ближе к границе городских округов они мельчают, скромнеют, застройка становится плотнее. В Эдеме никто не знает голода – Экопаноптикум заботится об этом, – но мама с Эшем говорят, что там, у границы, жизнь совсем не так благоустроена, как у нас, близ Центра.

Что касается внешних рубежей всего Эдема, то даже отсюда, с такой высоты, мой взор до них не дотягивается, но из школьной программы я, конечно, знаю, чтó за ней. Всепожирающая беспощадная пустыня. А еще дальше – такое кошмарное Ничто, что оно вообще недоступно воображению.

По сравнению с нашим двором Эдем – бесконечность. Такой большой он. Такая маленькая я! Город, кишащий людьми… И я – микрочастица в этом водовороте человечества. К тому же за всю жизнь я только трех человек и знала. Мысль о встрече с кем-то еще, если честно, пугает меня сильнее, чем перспектива попасться. Любой незнакомец для меня – опасный зверь.

И все же в этом нашем мире, где жизни нет вообще, я пошла бы на риск быть разорванной на части, согласилась бы сунуть голову в самую страшную пасть, только бы минутку постоять рядом с настоящим тигром, например. И все бы отдала, все, даже эту самую жизнь, только бы увидеть и испытать то, чего я лишена.

Столько раз я думала о том, чтобы выйти наружу. Иногда целыми днями ни о чем другом и не думала, соблазн свободы поглощал все мои мысли без остатка, и нельзя было уже отвлечься ни рисованием, ни бегом, ни учебой. И вот сегодня, сейчас, сию минуту, более, чем когда-либо раньше, напряженно размышляя о том, что же сегодня надевала Ларк, о том, что Эш этого не запомнил, а я могу так и не узнать, – я чувствую зов Эдема, самый настойчивый зов, какой мне только приходилось слышать. Да, мне страшно. Но я закидываю другую ногу на стену, и внутренний восторг, буйная эйфория в душе пересиливают страх.