Глава 8
Через час мы оказались на Рижском вокзале. На улице едва начало светать, от этого, а также от нервного возбуждения и пьянящего тумана в голове все кругом выглядело зыбким и призрачным. Выдуманным и ненастоящим, словно наспех нарисованные декорации.
Как ни странно, телефон Маркова действительно удалось благополучно продать. И этот наш необычный поступок, и особенно то, что ничего плохого из него не вышло, только добавил происходящему нереальности.
Петров просто подошел к одному из темных привокзальных людей в натянутой на глаза шапке, негромким осторожным голосом предлагавшему прохожим купить телефон «недорого», и показал Айфон Маркова.
Мы стояли чуть поодаль, и все это время у меня было чувство, что этот человек сейчас схватит телефон и убежит, но он только покрутил его в руках и спросил, сколько мы хотим. Петров объяснил, что хочет семь других, самых простых трубок. Еще добавил, что это очень выгодная сделка, ведь Айфон совсем новый, и его владелец собственноручно отключит функцию «Найти iPhone».
Пока торговец крадеными телефонами ходил советоваться с «коллегами», вернулся Якушин, относивший в камеру хранения наши старые телефоны. Только он ничего не сдал, потому что стоимость ручной клади в сутки составляла около трехсот рублей, а срок хранения не мог превышать тридцать дней. Тогда Герасимов предложил отправить их по почте. И мы, запечатав свои трубки в толстые конверты, сдали их в ближайшем почтовом отделении.
Когда вернулись, получили на руки пакет со страшными бэушными мобильниками, и, даже не успев их разобрать, сломя голову, бросились на электричку, с минуты на минуту уходящую в нужном направлении.
В поезде было тепло, относительно чисто и довольно многолюдно. Семина хотела сидеть со мной, но я как представила, что она будет всю дорогу жаловаться и страдать, быстренько усадила рядом с ней Маркова, а сама побежала за Амелиным и Герасимовым искать другое место. Якушин и Петров застряли где-то еще в самом начале.
Но свободных мест не было, а позади набилась целая толпа. И все бы ничего, если бы я могла нормально держаться за поручни, но доставшийся в наследство по маминой линии маленький рост позволял это делать, лишь стоя на цыпочках. Поэтому, когда я пыталась цепляться за поручень, получалось очень смешно, и Герасимов, возвышавшийся слева от меня, будто скала, с каменным выражением лица заметил, что один мальчик, мечтая стать повыше, висел на турнике каждый день по три часа. Выше он не стал, зато через полгода мог почесать коленки, не нагибаясь. И что ему, Герасимову, интересно будет посмотреть на меня, когда мы доберемся до места.
На подколки про рост я давно не реагировала, но узнать, что Герасимов иногда пытается шутить, было забавно, о чем я ему тут же сообщила.
Тогда Амелин услужливо подставил мне свой локоть, но я предпочла нелепо болтаться целую остановку, потому что если я маленькая, это не значит, что беспомощная. Однако от предложенного наушника не отказалась и, хотя музыкальная подборка не отличалась позитивом, это было лучше, чем слушать невнятное человеческое многоголосие.
Стоило нам перестать суетиться и куда-то бежать, в голове вспыхнула красная предупреждающая лампочка: не делаю ли я ошибку? Не поступаю ли глупо и несправедливо по отношению к родителям?
В конце концов, я даже не знаю, как они отреагировали бы на эту историю с Кристиной, расскажи я им сама.
– Любишь Пласов? – расслабленный голос Амелина вывел из раздумий.
Я прислушалась. Брайан Молко трагично стонал «Protect me from what I want» [2].
– Нет, – сказала я из вредности. – Занудная слезодавилка для мазохистов и любящих всплакнуть девчонок.
На самом деле, было время, когда я их слушала. Я еще много чего слушала, и мне много чего нравилось, но музыка – вещь очень личная, и рассказывать всем подряд о своих вкусовых предпочтениях – это почти как позволить залезть к тебе в голову, а то и глубже.
– А ты, типа, не плачешь?
Он иронично улыбнулся и наклонился ближе, чтобы лучше расслышать ответ, отчего вьющаяся мелированная челка закрыла пол-лица.
– Не плачу, – ответила я твердо. – Слезы – признак распущенности и слабости.
Это было почти правдой, но злило то, что он и с этим полез. Будто людям своих проблем не хватает.
– Так легко со всем справляешься?
За волосами глаз почти не было видно, а по то ли насмешливой, то ли печальной улыбочке понять, к чему он клонит, не получалось.
– Я слушаю «Лабутены», «мертвые Найки», и мне на все плевать.
– Ладно.
Он выпрямился, отвернулся, посмотрел на Герасимова, в окно, достал из кармана плеер, покрутил в руках, снова положил обратно. Потом все же не выдержал:
– Никогда не поверю, что девушка ни разу не плакала под музыку.
– Конечно, плакала. Когда мне было шесть, и я слушала МакSим.
– Максим? – на этот раз его губы медленно расползлись в обычной веселой улыбке. – Там есть над чем плакать?
– Конечно, – не моргнув глазом, заявила я. Ты когда-нибудь слышал «Ветром стать» [3]?
Он пожал плечами, и я охотно процитировала песенку, связанную, между прочим, с приятными детскими воспоминаниями. Тогда папа возил меня в детский сад на машине, а песню крутили по радио почти в одно и то же время. Я обязательно дожидалась этой песни и только потом вылезала из машины. Когда ее вдруг перестали крутить, папа специально купил мне диск, «для сада».
– Чем не Placebo?
– В твоем плейлисте нет ни МакSим, ни «Лабутенов».
– Ты копался в моем плейлисте?
– Музыка – лучший способ понять человека.
Именно то, чего я боялась. Жалкие и нелепые попытки чужих людей «понять».
– И что же ты там нашел?
– Ну, кроме прочего, «Аве Мария» Каччини и «Нюркину песню».
– Это что-то значит?
– Что ты умная и грустная.
Я хотела возмутиться, что нечего на меня навешивать свои унизительные ярлыки, я не какая-нибудь эмо-герл, но приближающийся к станции поезд неожиданно затормозил, и мы вместе с подпирающей толпой резко дернулись назад, а затем беспомощно улетели вперед, прямо на Герасимова.
К счастью, на станции вышло полно народу и освободилось много мест. Причем Герасимов сразу занял крайнее место и натянул на глаза бейсболку, но перед тем как он, скрестив руки на животе, погрузился в сон, я успела заметить у него под глазом лиловый синяк. Видимо, это его он так усиленно прятал.
А мы с Амелиным сели напротив и под Gate 21 [4] тоже мгновенно вырубились, даже не пытаясь возобновить разговор.
Проснулась я от громких голосов, открыла глаза и увидела странную картину.
Герасимов переместился к окну, а на месте пожилой пары широко расселась маленькая кругленькая старушка, закутанная в черный платок. Ее платье тоже было черным, а поверх этого скромного простого наряда красовалась ярко-розовая шуба из длинного искусственного меха, изрядно поношенная, но по-прежнему ослепительно вульгарная.
Старушка сидела так глубоко на сиденье, что ее короткие ноги в валенках не доставали до пола и забавно болтались в воздухе, как у ребенка. Выцветшие глаза рассеянно бегали из стороны в сторону, а густо напомаженные пурпурные губы очень подвижно реагировали на каждую эмоцию.
Женщина громко и непрерывно разговаривала сама с собой, и Герасимов, тоже проснувшись, косо и обеспокоенно поглядывал на нее. Вдруг в один момент, перехватив его взгляд, она резко развернулась и очень ясно, будто даже разумно, уставилась в ответ.
Он быстро отвернулся, но та протянула тощую руку и принялась трясти его за рукав.
– Кони тянут в разные стороны!
Герасимов послал мне такой страдальческий взгляд, что я едва удержалась от смеха.
– Мне ничего не надо, я только желаю добра. Ветер уже поднялся.
В подтверждение своих слов она часто и убедительно закивала, а потом внезапно посмотрела на меня, и я, желая ускользнуть от ее взгляда, невольно сползла вниз по сиденью. Но это не помогло.
– Твой же выход – дышать глубоко, – белесые глаза выражали участие и заботу. – И не потерять свое сердце, поедая чужие. Опоздаешь – будет раскаяние.
Вдруг я почувствовала легкое пожатие на своем локте. Это Амелин, дремавший на моем плече, подал сигнал, что тоже проснулся. Потер ладонями лицо, пытаясь отойти от сна, а когда убрал руки, старушка вскинулась, словно потревоженная птица, и переключилась на него. Однако говорить ничего не стала, лишь протяжно и нечленораздельно замычала, точно у нее не было языка.
Амелин аж подскочил на лавке, а потом что было силы вжался в нее, натянул на лицо капюшон, схватил меня под руку и торопливо зашептал:
– Спрячь меня, пожалуйста!
Но как раз в этот момент в вагон вошел немолодой лысоватый мужчина в голубом жилете контролера и крест-накрест опоясанный ремнями. С одного бока – электронный кассовый аппарат, с другого – сумочка для сбора денег.
Контролер шел по проходу и проверял билеты, а поравнявшись с нами, мельком взглянул на наши билетики и сразу переключился на старушку:
– Опять ты? Поезжай на Курский, живи там. Через две минуты станция. Ссажу тебя.
Но старушка и бровью не повела: как сидела с лицом, выражающим оскорбленное достоинство, так и осталась сидеть. Контролер схватил ее за розовый меховой локоть и рывком сдернул с сиденья.
И тут она заголосила. Громко, испуганно и жалобно. О том, что сын наказал ей ни в коем случае домой не возвращаться, а ездить по всей стране и «нести правду в народ».
– Сто раз слышал, – проворчал контролер, с усилием вытягивая ее в проход.
Мы смотрели на эту комичную и одновременно неприятную сцену с разинутыми ртами и широко распахнутыми глазами. Вдруг Герасимов встал и тихим, конспиративным голосом спросил кондуктора:
– Почем билет?
– А тебе куда?
– До конца.
– Триста сорок рублей.
Герасимов сосредоточенно поковырялся в кармане и отсчитал ему деньги.
– Пусть едет, – он кивнул на притихшую и вполне осознанно наблюдавшую за его манипуляциями старушку, затем вернулся на свое место, снова надвинул бейсболку на глаза, скрестил на животе руки и отгородился от всех.
Контролер недоуменно пожал плечами и вручил сумасшедшей ее билетик. Еще раз бросил настороженный взгляд на Герасимова, точно заподозрив и его в сумасшествии, и двинулся дальше по проходу.
Старушка тоже пребывала в замешательстве. Потом мелкими шажками подошла к Герасимову, приподняла бейсболку и неожиданно поцеловала в лоб.
– Береги себя! – сказала она и горделиво отправилась вслед за контролером.
Герасимов глупо заморгал, а затем со вздохом облегчения отвалился на сиденье. Прямо посреди лба у него красовался ярко-пурпурный отпечаток губной помады, и мы с Амелиным, не удержавшись, одновременно зашлись в диком истерическом хохоте.