Глава II
Великое горе
Как ни была подготовлена Анна Францевна к несчастью, удар все же пришелся ей не по силам. Она была ошеломлена и как бы потеряла сознание. На похоронах она безучастно шла за гробом, ничего не понимая, ни о чем не думая, не заботясь даже о детях. Крики Лёвы не пугали и не тревожили ее, как прежде; женщина, казалось, даже и не слышала их, точно окаменела.
Друзья и знакомые Дмитрия Федоровича, много лет знавшие Анну Францевну, с беспокойством покачивали головами, говоря о ней, и с жалостью смотрели на детей. Все знали, что Дмитрий Федорович, родившийся в роскоши, состояния от отца никакого не получил; что жалованья и денег, которые он зарабатывал литературным трудом, еле хватало на скромное, едва достаточное существование. Знали, что он и Анна Францевна много трудились и что главной целью их жизни было воспитание и образование детей.
«Что станется теперь с бедными детьми?» – думалось каждому из приехавших проводить Дмитрия Федоровича на кладбище, а собралось друзей, знакомых и сослуживцев более, чем можно было ожидать. Много было искреннего участия, много и ненужной суеты, и пустых слов, как бывает большей частью при всех подобных случаях. Много собралось и полузнакомых, и совсем чужих людей, пришедших от нечего делать поглазеть на чужое горе.
– Которая она-то? Которая? – спрашивала, проталкиваясь и вылезая вперед, какая-то кумушка, когда процессия тронулась. – Эта? А-а-а! Какая еще красавица и совсем молодая. Еще замуж выйдет! – говорила она, глядя вовсе не в ту сторону.
– А деток-то сколько! – говорила жалобным голосом другая кумушка, поднимаясь на цыпочки и выглядывая из-за высокой дородной соседки. – Мал мала меньше, бедняжечки, сиротки!
– Эх, жизнь-то наша, подумаешь, вчера был жив и здоров, а нынче!..
– Бедная, бедная Анна Францевна! Так оставить ее нельзя, надо что-нибудь для нее сделать, – говорила с оживлением полная, высокая брюнетка, переходя из одного ряда следовавших за дрогами[10] мужчин и дам в другой, любезно подавая руку направо и налево и здороваясь со знакомыми. – Представьте, ведь они совсем нищими остались. Иван Иванович говорил, что даже пенсии он не выслужил.
– А что же можно для нее сделать? Вы что думаете? – спросила ее пожилая дама с неменьшим оживлением и пошла рядом с энергичной дамой.
– Надо хлопотать, подписку предложить. Знаете пословицу: с мира по нитке – бедному рубашка.
– Но бедная-то эта вряд ли примет такую помощь. – сказал в сторону, как бы ни к кому не обращаясь, седенький старичок, с неодобрением посмотрев на говоривших.
– Надо, чтобы она приняла. Я сегодня же отправлюсь к ней. Необходимо растолковать ей все. Чтобы она поняла весь ужас своего положения, – горячилась почему-то брюнетка.
– Полно, да что ж ты, в самом деле, думаешь? – возразил с досадой муж суетливой барыни, услышав ее последние слова. – Думаешь, она не понимает своего положения? Советую тебе оставить ее в покое. Поверь, она лучше всех нас, вместе взятых, чувствует и понимает его.
– Нет, это всегдашняя его манера, – перебила барыня, обращаясь к своим слушательницам, – стоит мне сказать что-нибудь самое простое, самое естественное, чтобы он нашел… – барыня остановилась, ища слова. – Quelque chose à redire![11] – закончила она, с неудовольствием отвернувшись от мужа.
– И не думаю тебе противоречить, но всегда удивляюсь твоей страсти вмешиваться в чужие дела и, уж извини, вмешиваться так неумело, так неделикатно…
Он отошел в сторону.
– Что бы он ни говорил, я пойду к ней. Я знаю, как дорого участие в такие минуты…
– Милейший был человек! Труженик и доброты необычайной!
Такие и подобные разговоры слышались во все время следования процессии.
Погода была ясная, тихая, легкий морозец, без снега. Большая часть собравшихся знакомых провожала Дмитрия Федоровича, следуя пешком за дрогами до самого кладбища Троицкой Александро-Невской лавры.
Опустили останки Дмитрия Федоровича в землю, и вернулась Анна Францевна с разбитой душой и осиротевшими детьми в тот дом, где она прожила почти девятнадцать счастливых лет.
Проходя мимо своей квартиры, двери которой были настежь распахнуты, Анна Францевна машинально вошла в нее. Первая комната была пуста, пахло чем-то затхлым и известкой.
Какой-то мужик в испачканном рабочем платье, с подвязанными ремешком сбившимися грязными волосами, сидел на корточках перед печкой и обдирал кору с лежавших на полу березовых поленьев; другой мужик сбивал посреди комнаты вывороченные водой половицы. На полу стояло ведерко с водой, валялись стружки, стоял ящик с известью. Везде грязь и холод…
Анна Францевна и дети остановились. Громкий стук молотка, раздавшийся в большой пустой комнате, ясно напомнил им глухой, тяжелый, отдавшийся в самое сердце стук, только что слышанный ими.
Варя схватила мать за руку и громко заплакала; распухшее от слез лицо Кати побледнело как мел. Федя, обняв мать за талию дрожавшей от волнения рукой и прижав свои холодные губы к ее щеке, молча вывел ее из квартиры. Анна Францевна даже и не спросила: почему в ее квартире чужие люди, куда делась ее мебель; не поинтересовалась ничем, сняла салоп и шляпу, легла и не вставала до вечера.
Талызины устроили детей как могли удобнее, позаботились, чтобы им было и тепло, и уютно, и сытно.
Андрей Петрович порылся в своей небольшой библиотеке, отобрал несколько книг с иллюстрациями, принес их в импровизированную детскую.
– Это я отдаю на ваше попечение, Катенька; ведь вы разумница и знаете, что книги надо беречь. Смотрите, чтобы эта егоза – при этих словах он поймал Варю и поцеловал ее – не вздумала вырывать картинки и развешивать их на стене!
Александра Семеновна несколько раз входила в комнату Анны Францевны. Ей хотелось поговорить с ней, утешить, отвлечь мысли от последних событий, но видя, что та лежит с закрытыми глазами, она неслышно, на цыпочках, уходила. К обеду Анна Францевна тоже не встала, и Александра Семеновна, взглянув на нее издали, сказала мужу:
– Спит, и слава Богу; это самое лучшее. Пусть уснет хорошенько, а мы сядем обедать, и я распоряжусь, чтобы обед был горячий, когда бы она ни проснулась.
Талызины, которых судьба так неожиданно назначила быть покровителями и опекунами осиротелой семьи Дмитрия Федоровича, были очень добрыми, сердечными людьми. Обвенчались они сорок с лишком лет тому назад совсем молодыми. Александре Семеновне было шестнадцать лет, Андрею Петровичу двадцать три. Обвенчались по любви и жили очень счастливо. Они страстно любили детей, но все четверо родившихся у них младенцев умерли, не достигнув года. Потери эти стоили им много слез и отчаяния, и каждая потеря ребенка, казалось, еще более скрепляла родителей, обреченных на одинокую жизнь.
Уже более тридцати лет жили супруги только друг для друга и привыкли к невозмутимой тишине, спокойствию и идеальному порядку. В их уютной просторной квартире каждая вещичка знала свое место, и нигде нельзя было найти ни пылинки.
Порядок у них был во всем. Они вставали, ложились, ели, выезжали в строго определенные часы, – и вдруг с 7 ноября все спуталось. Шум, разбросанные на диванах и стульях подушки, узелки, свертки, пеленки, наставленные на столах и окнах тарелки, грелки, лампадки, разрозненные башмачки, неумолкаемый крик ребенка, недовольного нарушением порядка, к которому он привык, – все это могло подействовать на нервы и менее избалованных людей.
В тот день, когда все были в возбужденном состоянии и не знали, чем окончится катастрофа, все казалось возможным, терпимым. Никто не обращал внимания на мелочи. На второй день жалость к Анне Францевне, беспокойство о судьбе Дмитрия Федоровича, которого Талызины искренне любили, заглушили всякую заботу о порядке в доме и даже о спокойствии. Но когда проходили день за днем, а беспорядок и беспокойство в доме все росли, и приходилось с утра до вечера заботиться то об Анне Францевне, то о детях, Александра Семеновна совсем сбилась с ног.
Как-то, потеряв терпение, она, уходя после обеда отдохнуть, сказала с досадой мужу:
– Когда же, наконец, они переберутся к себе? Пора бы, я думаю, и честь знать!
Андрей Петрович посмотрел на жену и не произнес ни слова.
Не успела Александра Семеновна задремать, как Андрей Петрович, осторожно отворив дверь, вошел в ее комнату.
– Саша, тебя Катенька просит. Бедная девочка очень встревожена. Анне Францевне хуже.
– Ах, Боже мой! – произнесла с нетерпением Александра Семеновна и осталась лежать.
Андрей Петрович подошел к жене торопливыми шагами. Она повернула к нему свое круглое, свежее лицо и с досадой проговорила:
– Вот не было печали!.. Я, право, не знаю, что мы будем с ними делать. У меня голова кругом пошла от этого хаоса. Недостает еще, чтобы она заболела!
– Саша, Саша! – произнес заискивающим и слегка укоризненным тоном Андрей Петрович.
Он присел возле жены на край постели, взял ее пухлую руку в свою и, пожимая ее, сказал:
– Кого же винить, родная моя, в том, что все так случилось? Ведь не их же. Согласись, что они, бедные, не виноваты. А каково им теперь! Что если бы, сохрани Бог, мы были на их месте, а они на нашем?
– Что ты, Бог с тобой! – перебила его Александра Семеновна. – Что за предположения!
И она с усилием подняла свое грузное тело и села. Между тем ее муж продолжал:
– Ведь ни Дмитрий Федорович, эта добрая душа, ни Анна Францевна не выгнали бы тебя, я уверен! Да и рассуди сама, куда они пойдут? Я был в их квартире, ей и за месяц не просохнуть! И чугунки поставлены, и трубы протянуты, и топят с утра до ночи, и форточек и труб не затворяют, а квартира – подвал подвалом… Да и мебель никуда не годится. Смотреть жалко. Надо же им было на грех взгромоздить все, что получше и подороже, на кровати в спальне. И еще как старались! От воды-то спасли, правда, так высоко она не поднялась у них. Зато печь – знаешь их огромную голландскую кафельную печь – ее подмыло, и она рухнула как раз на нагроможденную мебель и бoльшую часть вещей вконец изуродовала. Ну, как ты думаешь, куда они пойдут? – повторил Андрей Петрович, глядя на жену.
– Я и не гоню их, но не могу же я так жить! Везде нашвыряно, набросано, целый день снуют взад и вперед, то маленькому пить надо, то его кашкой кормить, то Анне Францевне воды подогреть, то льду наколоть, – говорила, разгорячаясь, Александра Семеновна. – Люди терпение потеряли…
– Люди, Саша? Ну и Бог с ними, а мы-то уж постараемся не потерять его, – сказал Андрей Петрович, нагнувшись и целуя руку жены.
Александра Семеновна ничего не ответила и, высвободив свою руку из ладони мужа, вынула черепаховую гребенку, которая придерживала ее прическу, распустила еще довольно густые, с сильной проседью волосы, не торопясь расчесала их, накрутила распущенную прядку на указательные пальцы, расправила и, положив в виде небольшой оладьи на висок, воткнула гребеночку и собиралась произвести такую же операцию с прической на другом виске, как в комнате послышались неровные, спешные шаги и робкий, беспокойный голос Кати.
– Александра Семеновна, простите, что я вас беспокою, но мама говорит… Говорит так странно и встает с постели. Придите, пожалуйста!.. – проговорила девочка очень скоро и выбежала из комнаты.
Александра Семеновна встала и так поспешно, как только позволяла ее полнота, пошла в гостиную, где теперь помещалась Анна Францевна…
Ночью у Анны Францевны сделался сильный жар и бред. Обнаружилась горячка. Александра Семеновна забыла и свою досаду, и беспорядок, водворившийся в доме, и ухаживала за ней, как за родной. Старшая девочка не отходила от матери ни днем, ни ночью. Она меняла ей компрессы, давала с педантичной аккуратностью лекарства и заботилась о больной, как взрослая опытная сиделка.
Болезнь Анны Францевны была упорной и продолжительной, а выздоровление – медленным и неутешительным. Она встала, но духовные ее силы не вернулись. Для нее прошлого не было, а в настоящем она не принимала никакого участия.
Во время ее болезни умер Федя, проболев всего четыре дня. Оттого ли, что ему пришлось проводить все дни в разборке вещей и приведении в порядок книг и бумаг отца в отсыревшей квартире, на сквозном ветру, вследствие ли сильного потрясения, или от обеих причин вместе, но через четыре дня для него все было кончено.
Талызины долго не решались сообщить Анне Францевне о новом несчастье. Но Варя как-то случайно проговорилась о кончине брата в ее присутствии, и мать выслушала ее с полным равнодушием и потом ни разу не спросила о сыне.
Во время болезни Анны Францевны Талызины так привязались к ней и к детям, что не было более и речи о близком расставании. Андрей Петрович между тем хлопотал по начальству. Он постарался поставить на вид заслуги двадцатичетырехлетней службы покойного; напомнил о его литературных трудах, о христианском подвиге, который был причиной его смерти, и описал такими правдивыми, живыми красками безвыходное положение оставленного Дмитрием Федоровичем семейства, что главный его начальник обещал заняться судьбой бедных сирот, и в конце февраля обе девочки были приняты в институт на казенный счет, а Анна Францевна получила небольшую пожизненную пенсию.