Деррида. II. Деррида. 1963–1983 (Бенуа Петерс, 2010)

«Начало геометрии» было опубликовано под именем одного Гуссерля, а о «переводе и введении Жака Деррида» упомянуто лишь в подзаголовке. Этой первой ж ж публикацией официально объявляется об окончательном прощании с именем Жаки. Это более серьезное, чем можно подумать, решение для того, кто из подписи вскоре сделает отдельную философскую тему. Объяснит он это впоследствии так:

Я сменил имя, когда начал публиковаться; в момент вступления в пространство литературной или философской легитимации как таковой, приличия которой я по-своему соблюдал. Посчитав, что Жаки не может быть именем автора, выбрав в каком-то смысле полупсевдоним, близкий, конечно, к настоящему имени, но вполне французский, христианский, простой, я должен был стереть больше вещей, чем мог бы сказать в двух словах[272].

«Начало геометрии» – книга во многих отношениях любопытная. Прежде всего по количеству страниц: текст Гуссерля занимает всего лишь 43 страницы, тогда как введение – 170. Но также, и это главное, по причине фундаментальной двусмысленности. На первых же страницах Деррида описывает свою задачу крайне скромно: «…единственной нашей целью будет узнать и определить положение в этом тексте одного этапа гуссерлевской мысли со всеми свойственными ей предпосылками и незавершенностью»[273]. Можно подумать, что речь будет идти лишь о том, чтобы по возможности приблизиться к намерениям самого Гуссерля. На самом деле по мере углубления в этот двигающийся по лабиринту анализ, испещренный крайне длинными сносками, Деррида, похоже, все больше «воодушевляется не слишком умеренным желанием познакомить нас с гуссерлевской феноменологией в целом»[274] и даже поставить ее под вопрос. А на последних страницах этого текста появляются понятия или пока еще намеки на них, которым суждено большое будущее в его собственных произведениях, – понятия изначального запаздывания и различения.

Если не считать Поля Рикера и Тран Дук Тао, Деррида почти не ссылается на современных философов. У Деррида ощущается желание выйти напрямую на текст Гуссерля, не задерживаясь на официальных интерпретаторах. Ни разу не процитирован Сартр, а когда Деррида упоминает Мерло-Понти, он не скрывает, что «можно соблазниться интерпретацией, диаметрально противоположной Мерло-Понти»[275]. Зато главным пунктом своего «Введения» Деррида делает развитие неожиданной параллели между траекториями Эдмунда Гуссерля и Джеймса Джойса. Несколько страниц он посвящает сопоставлению «искомой Гуссерлем однозначности и обобщенной Джойсом двусмысленности». Первый желает «редуцировать или методически обеднить эмпирический язык вплоть до непосредственной прозрачности», тогда как второй задействует письмо, которое обнажит «в самой большой из возможных синхроний величайшую мощь интенций, погребенных, накопленных и перемешанных в душе каждого языкового атома», письмо, которое «вращается по всем языкам сразу, впитывает их энергии, выявляет их самые тайные созвучия»[276]. Эта странная параллель, стоящая особняком по отношению к остальному комментарию Деррида, похоже, нужна именно для того, чтобы столкнуть Деррида-феноменолога с его собственным двойником, преследуемым литературой и таким письмом, которое выходит за пределы любого значения.

Несмотря на высокий технический уровень первой публикации, Деррида не желает отказываться от своих более литературных проектов. Попробовав сотрудничать с разными журналами, он теперь собирается написать небольшую книгу с Мишелем Монори, который после возвращения из армии преподает французский язык в Орлеане. Его друг написал дипломную работу по филологии на тему «„Гаспар из Тьмы“ и рождение стихотворения в прозе». Деррида предлагает ему написать вместе книгу об Алоизиюсе Бертране для серии «Современные поэты» издательства Сегера[277]. Эта мысль, возможно, и получила бы воплощение, если бы издатель проявил чуть больше заинтересованности вместо того, чтобы известить Деррида, что «не может рассмотреть… публикацию о некоем Алоизиюсе Бертране», поскольку его программа расписана на несколько лет вперед[278]. Но не был ли этот несколько странный проект в первую очередь попыткой воскресить большую дружбу, которая к тому времени начала увядать?

Публикация «Начала геометрии» не была замечена ведущими периодическими изданиями и широким кругом читателей, однако в философской среде ее заметили и приветствовали. Крупный эпистемолог Жорж Кангийем, которым Деррида искренне восхищается и которого порой называет своим «философским Сверх-Я», поздравил его первым:

Давно уже – многие и многие месяцы не приходилось мне читать, бросив все дела, книгу от корки до корки, одним залпом. Этим я измеряю качество вашей работы, поскольку я прочитал ваше «Введение» к «Началу геометрии» без перерывов, получив необычайное интеллектуальное удовлетворение… Сначала я улыбнулся, сравнив размер введения и самого текста. Но теперь я уже не улыбаюсь, а просто радуюсь тому, что «Введение» такое длинное, поскольку в конечном счете все в нем по делу. Ни одного слова для балласта… Первым в вас поверил не я, а Жан Ипполит. Моя вера производна от его веры, но теперь она полностью подтвердилась[279].

Поздравляя Деррида, Кангийем желает ему, чтобы его работа и далее оставалась «столь же плодотворной, как и та, что только что снискала такой успех». Перейдя от слов к делу, он станет главным инициатором присуждения «Введению» к «Началу геометрии» престижной премии Жана Кавайеса.

Через несколько недель Мишель Фуко, репутация которого заметно укрепилась после публикации в 1961 году «Истории безумия в классическую эпоху», также говорит «дорогому другу» о своем воодушевлении:

Чтобы поблагодарить тебя за твое «Введение» к «Началу геометрии», я осмотрительно выждал, пока его прочитаю – и перечитаю. Теперь дело сделано. Мне остается лишь сказать тебе прямо, что я просто в восхищении. И кое-что еще: я хорошо знал, каким прекрасным знатоком Гуссерля ты являешься, и у меня было впечатление, читая тебя, что ты вскрываешь такие возможности философствования, которые феноменология все время только и делала, что обещала, но при этом их, возможно, обнуляла и что эти возможности оказались в твоих руках, попали тебе в руки. Возможно, для нас первый акт философии состоит в чтении, причем он будет оставаться им еще долго: твой как раз дается, очевидно, в качестве такового акта. Вот почему он отличается этой великолепной честностью[280].

В рамках Сорбонны эта первая публикация приводит к благоприятным последствиям. Рикер начинает вести семинар для исследователей, целиком посвященный Гуссерлю. Он хотел бы, чтобы Деррида уже на первом заседании представил свою работу по «Началу геометрии». «Это приглашение служит выражению… моего восхищения вашей книгой, которую я только что внимательно проштудировал»[281]. В следующие месяцы Деррида часто принимает участие в дискуссиях на этом семинаре, где царит одновременно дружеская и строгая атмосфера. В Париже в настоящее время хранится часть микропленок, сделанных в Лувене. В одном из писем Поль Рикер указывает на работу, проведенную вместе с Деррида, над этими рукописями, вызывавшими у них «воодушевление трудом, для которого характерна образцовая интеллектуальная честность»[282].

Публикация «Начала геометрии» повышает также авторитет Деррида в глазах лучших студентов Сорбонны. По словам Франсуазы Дастюр, «в начале 1960-х годов, несмотря на скоропостижную смерть Мерло-Понти, феноменология все еще представляется главной философией. Деррида в рамках руководимых им занятий посоветовал студентам, которые хотели у него учиться, создать небольшие группы, каждая из которых работала бы над отдельной темой, связанной с гуссерлевской феноменологией. Так-то я и попала в две рабочие группы, которые собирались за пределами университета раз в неделю: первая работала с „Логическими исследованиями“, а вторая, состоящая из таких же германистов, как и я, занималась переводом „Идей II“. Деррида раз в триместр приходил позаниматься с каждой из групп. Для большинства из нас это был неслыханный шанс погрузиться в мысль Гуссерля под руководством одного из тех, кто внес наибольший вклад в то, чтобы поставить ее под вопрос»[283].

В течение нескольких месяцев положение Деррида, словно чтобы наверстать упущенное, стремительно меняется. Завязываются важные контакты, с разных сторон поступают просьбы о статьях или выступлениях. На завершение «Введения» к «Началу геометрии» ему понадобилось несколько лет, но теперь он напишет несколько фундаментальных текстов на очень разные темы. Словно бы эти заказы ему самому показали, кто он такой; в письме Мишелю Фуко он объясняет, что в это время ищет такое письмо, которое было бы именно его собственным:

Академическая работа в той форме, которая придана ей сегодня в нашем обществе, особенно университетском, отвлекает меня, принося страдания… от того, что было бы для меня главной задачей, жизненно важной (и при этом смертельной, а поэтому то, что скрывает эту задачу, в то же время защищает меня и успокаивает): определенного типа философского письма, в котором я мог бы сказать «Я», рассказать о себе без стыда и без приторности «Метафизического дневника»[284].

Жан Валь недавно пригласил его выступить в престижном Философском коллеже по теме, которую он сам выберет. Деррида принимает решение рассказать об «Истории безумия», которая произвела на него сильное впечатление, несмотря на то, что после первого прочтения он не стал скрывать от Фуко, что «в глубине души какой-то немой протест, неформулируемый или пока еще не сформулированный» побуждает его написать «нечто вроде похвалы разуму, которая была бы верна его книге»[285]. Год спустя Деррида скромно представляет ему план текста, которому было суждено впоследствии стать известным, а также испортить отношения с его бывшим преподавателем: он перечитал книгу на рождественских каникулах, «испытывая неизменную радость», и теперь пытается «составить лекцию», которая будет опираться в основном на несколько страниц, посвященных Декарту: «Я попытаюсь показать – в общих чертах, – что твое прочтение Декарта законно и проницательно, но находится на таком уровне глубины, который, как мне кажется, не может быть уровнем используемого тобой текста, который, думаю, я все же истолкую не совсем так, как ты»[286].

Постскриптум к письму тоже далеко не формальный. Деррида поздравляет Фуко с его радиопередачами, которые он ведет по вечерам каждый понедельник. Особое впечатление на него произвела передача про Антонена Арто на предыдущей неделе. «Я уже давно разделяю то, что ты говоришь и, видимо, думаешь об Арто. И нужно его бы тоже перечитать – или даже просто прочитать лучше и терпеливее…»

4 марта 1963 года в 18 часов 30 минут Деррида в Философском коллеже, что находится в доме 44 по улице Ренн, напротив храма Сен-Жермен-де-Пре, читает свою первую парижскую лекцию «Когито и история безумия». Мишель Фуко тоже в аудитории. Деррида вначале воздает должное «Безумию и неразумию. Истории безумия в классическую эпоху» – «книге, замечательной во многих отношениях, сильной по стилю и по настроенности». Поскольку Деррида был учеником Фуко, он, по его собственным словам, чувствует себя неловко в положении «признательного и восхищенного ученика», начавшего вдруг «не то чтобы спорить», но просто «вести диалог со своим учителем». Но вскоре Деррида выкладывает карты:

Мой отправной пункт может показаться ничтожным и надуманным. В своей книге из 673 страниц Мишель Фуко посвящает три (с. 54–57) – да еще и где-то в предисловии ко второй главе – одному отрывку из «Размышлений» Декарта, где безумие, сумасбродство, невменяемость и нелепость, кажется – я. подчеркиваю это кажется, – подвергаются исключению, удалению, изгнанию из достойного философии круга, лишаются гражданства в философском городе и права на философское рассмотрение, будучи отозваны, как только Декарт передает их трибуналу, последней инстанции Когито, которое по своему существу не может быть безумным[287].

С точки зрения Деррида, прочтение этого отрывка, каким бы предвзятым оно ни казалось, имеет огромное значение. Собственно, по его словам, «смысл всего проекта сосредоточивается в этих на что-то намекающих и немного загадочных страницах». Читая пословно первое из «Метафизических размышлений» и сверяясь с латинским оригиналом, Деррида терпеливо и методично ставит под вопрос предложенную Фуко интерпретацию. И постепенно в его анализе под вопрос ставятся главные постулаты книги, вплоть до определения безумия, которые кажутся уже не столь обоснованными.

Первая реакция Мишеля Фуко более чем положительная. Он, похоже, вполне готов учесть критику Деррида, поэтому ничто не предвещает ожесточенной полемики, которая разразится девять лет спустя:

На днях, как ты можешь догадаться, я не смог тебя поблагодарить так, как мне бы хотелось: не только и не столько за то, что ты очень доброжелательно высказался обо мне, но и за беспримерное и просто удивительное внимание, которое ты мне уделил. Я был впечатлен – и на какое-то время даже настолько обескуражен тем, что мог наговорить, – прямотой твоей речи, в которой тебе удалось без малейших промедлений выйти на то, что я хотел бы сделать, и даже дальше этого. Несомненно, за эту связь Когито и безумия я в своем изложении взялся немного с наскока: через Батая и Ницше я возвращался к ней медленно, двигаясь тысячью окольных путей. Ты великолепно показал прямой путь и понимаешь, почему я крайне тебе признателен. Бесконечное удовольствие доставила бы мне встреча с тобой… как только пожелаешь. И не сомневайся, прошу тебя, в моих глубочайших дружеских чувствах и в моей верности тебе[288].

Через несколько месяцев Фуко снова успокоит Деррида, несколько более аргументированно, когда речь зайдет о публикации текста лекции в Revue de métaphysique et de morale: «Если твой текст будет опубликован, я думаю, что в конечном счете это хорошо (я говорю с эгоистической позиции): только слепцы сочтут твою критику суровой»[289]. «Прочитав с воодушевлением» текст в его изданной версии, он опять же заявит, что «убежден в том, что он [текст] выходит на глубочайшие вопросы, причем с таким радикализмом и размахом, что просто не позволяет мне избежать апории и в то же время открывает для меня совершенно особую мысль, которую я не продумал»[290]. Эти дружеские реляции будут приходить еще несколько лет. Далее мы выясним, при каких обстоятельствах они переродятся в нечто совсем другое.

Публикация «Начала геометрии» позволила Деррида восстановить контакт с некоторыми однокурсниками по лицею Людовика Великого и Высшей нормальной школе. Поэтому Мишель Деги, уже опубликовавший четыре работы, в том числе два сборника стихов в издательстве Gallimard, предлагает ему направить свои тексты в престижный журнал Critique. Журналом этим, основанным Жоржем Батаем в 1946 году, после того, как последний умер в июле 1962 года, руководит Жан Пьель, свояк Батая, который сформировал редколлегию, в то время состоявшую из Ролана Барта, Мишеля Деги и Мишеля Фуко.

Для молодого интеллектуала начала 1960-х годов Critique – идеальное место для публикаций. Там уже издавались и другие бывшие сокурсники Деррида, например Абирашед, Гранель и Женетт, как и большинство других значимых авторов этого поколения. В отличие от Temps modernes, Esprit или Tel Quel Critique не является производной какой-то секты или клана. Как и хотел Батай, журнал сохраняет общую направленность. Здесь постоянно печатаются исследования, посвященные книгам и статьям, публикующимся во Франции и за границей, и вовсе не сводящиеся к простым рецензиям: «Журнал Critique хотел бы дать по возможности полный обзор различных проявлений человеческого духа в областях литературного творчества, философских исследований, исторических, научных, политических и экономических знаний»[291].

Деги, который в будущем опубликует в журнале первую статью о Деррида («Гуссерль во втором чтении»[292]), заверяет его, что туда можно предложить «тексты почти любого объема»[293].

Он еще не знает, что у Деррида это «почти» приобретет очень точный смысл. Деррида поначалу задумывается о рецензии на «Тотальность и бесконечное» Эммануэля Левинаса. Но поскольку он чувствует, что ему понадобится спокойное лето, чтобы ее написать, он планирует на первое время статью о работе Жана Руссе, недавно вышедшей в издательстве Жозе Корти, «Форма и значение. Очерки литературных структур от Корнеля до Клоделя». Мишель Фуко также очень рад этому началу сотрудничества Деррида с Critique.

Для Деррида уже в это время письмо – серьезное занятие, целиком его поглощающее. После того как все заметки собраны, он пишет текст от руки, соблюдая особый торжественный ритуал:

В случае важных для меня текстов, которые я именно «писал», испытывая своего рода религиозное чувство, я отказывался даже от шариковой ручки. Я обмакивал в чернила длинную перьевую ручку со слегка изогнутым чертежным пером, делал множество черновиков и предварительных версий, прежде чем прийти к варианту, который печатал на своей маленькой «Оливетти» с международной раскладкой, купленной мной за границей[294].

Он заканчивает статью к концу апреля 1963 года. Жан Пьель тотчас отвечает на послание, воодушевленно, но в то же время смущенно. Текст оказывается такого качества и поднимает настолько актуальные проблемы, что опубликовать его в Critique было бы просто замечательно. Но его пугает объем – примерно 40 страниц: возможно, лучше было бы разделить его на две части. Эта мысль Деррида не нравится, и Пьель в итоге принимает решение опубликовать «Силу и значение» целиком, в двойном номере за июнь и июль.

Фраза в условном наклонении, с которой начинается статья, кажется тяжеловесной, величественной и одновременно меланхоличной: «Структуралистское нашествие стало бы особым вопросом для историка идей, если бы однажды оно отступило, оставляя на отмелях нашей культуры свои творения и знаки»[295]. Структурализм, который, с точки зрения широкой публики, достигнет во Франции своего апогея лишь через три или четыре года, для молодого Деррида – дело прошлое, пережиток.

Тон «Силы значения» взялся непонятно откуда – если только не от Мориса Бланшо. В силу свойственной ему широты взгляда и многообразия отсылок – к Лейбницу и Арто, Гегелю и Малларме текст кажется пришедшим из ниоткуда, однако в нем задаются такое письмо и такая мысль, с которыми, как должны были почувствовать современники, придется считаться. Хотя в статье дан хвалебный отзыв на книгу Жана Руссе, фундаментальные предпосылки последней оспариваются, что позволит нанести несколько ощутимых ударов тому, что Деррида довольно жестко называет «болезненным опьянением утонченнейшим структуралистским формализмом». «То, что в перечитывании, к которому нас приглашает Руссе, изнутри грозит свету, – это также и то, что метафизически угрожает всякому структурализму: сокрытие смысла тем самым актом, в котором мы его и открываем»[296]. Если парафразировать известное выражение Мальро, здесь мы видим яростное вторжение философских понятий в литературную критику. Эта длинная статья, которая через четыре года откроет «Письмо и различие», возможно, выступает основополагающим актом того, что вскоре назовут cultural studies.

В 1963 году Деррида, похоже, неутомим. Утвердив свою репутацию в качестве превосходного специалиста по Гуссерлю, он постепенно становится важной фигурой парижской интеллектуальной сцены, одним из тех, с кем придется считаться. Вскоре после рождения 10 апреля его старшего сына Пьера он принимается за написание новой статьи для Critique, более скромного по размерам текста, посвященного недавно вышедшей в издательстве Gallimard книге Эдмона Жабеса «Книга вопросов». Жабес, писатель, с которым Деррида пока еще лично не знаком, родился в Каире в 1912 году, в еврейской франкоговорящей семье; будучи евреем, он должен был уехать из Египта в 1956 году во время Суэцкого кризиса. Первый сборник его стихов «Я строю свое жилище», опубликованный в 1959 году, заслужил положительные отклики Сюпервьеля, Башляра и Камю. «Книга вопросов» – первый том из семитомного цикла.

Статья «Эдмон Жабес и вопрос книги» не имеет ничего общего с классическим комментарием. Часто цитируя писателя, перемещаясь от одной фразы к другой ради того, чтобы найти удачное для них продолжение, Деррида опирается на своего рода эмпатию. Здесь он впервые берется за тему иудаизма; близость интересов Жабеса и его собственных представляется совершенно очевидной:

Для Жабеса, который признает, что довольно поздно открыл определенную принадлежность иудаизму, еврей – это лишь страдающая метафора. «Все вы евреи, даже антисемиты, покуда вам предназначено мученичество». Тогда ему приходится объясняться со своими братьями по роду и с уже не воображаемыми раввинами. И все его будут упрекать в этом универсализме, эссенциализме, вымученном аллегоризме, нейтрализации события в символическом и воображаемом.

«Обращаясь ко мне, мои братья по роду сказали:

Ты не еврей, ты не ходишь в синагогу…»[297]

Но по крайней мере так же захватывает Деррида и постоянно проводимая Жабесом связь между письмом и иудаизмом: «…сложность быть евреем смешивается с трудностью писать, ведь иудаизм и письмо – это одно и то же ожидание, одна и та же надежда, один и тот же износ»[298].

Текст будет опубликован лишь в феврале 1964 года. Но Жабес узнал о нем через друзей и впервые написал Деррида 4 октября 1963 года. Сразу после прочтения рукописи он делится с ним своим энтузиазмом: «Я должен сразу вам сказать, что это превосходно… Пути, открываемые вами, – те, по которым я отважился пойти, не зная заранее, куда они ведут. Читая вас, я вижу, что они прочерчены так хорошо, что мне кажется, будто я всегда знал их название»[299]. Спустя несколько месяцев он снова выскажет Деррида благодарность за проницательность его анализа: «Вы меня очень сильно порадовали. Теперь те, кто прочтет вас, смогут по-настоящему глубоко прочитать и меня»[300]. Так началась искренняя дружба с Эдмоном Жабесом и его женой Арлетт; их встречам способствует то, что чета живет на улице Эпеде-Буа, совсем рядом с Высшей нормальной школой.

Сближению с Жабесом сопутствует и начало другой дружбы, еще более важной, которая свяжет Деррида с Габриэлем Бунуром, в те времена достаточной важной, но сегодня почти забытой фигурой. Габриэль Бунур, родившийся в 1886 году, а потому уже довольно пожилой на момент знакомства с Деррида, опубликовал одну-единственную книгу «Игра в классики на паперти» в серии Cheminement, которой руководил Чоран. Но его регулярные статьи в La Nouvelle Revue française и многих других журналах позволили ему стать наиболее влиятельным для своего времени литературным критиком, специализирующимся в области поэзии. Поспособствовав признанию Макса Жакоба, Пьера Жана Жува, Анри Мишо, Пьера Реверди и Жюля Сюпервьеля, он открыл для широкой публики Жоржа Шеаде и написал предисловие к первой книге Жабеса, который отметил, что писал «под его присмотром». Выпускник Школы на улице Ульм, одним из первых ушедший в Сопротивление, преподаватель в университетах Каира и Раба, Бунур представляется мастером диалога между арабской и западной культурами, что как раз и является вопросом, волнующим уже и Деррида[301].

По совету Жабеса он отправляет ему оттиски всех своих первых статей, сопровождаемые длинными письмами. Габриэль Бунур на каждое письмо дает обстоятельный ответ. С начала переписки, пока еще заочной, Деррида полностью доверяется Бунуру. Говоря о своем положении, которое он сам считает неудобным, Деррида не пытается скрыть свою ранимость и колебания:

Ваше письмо тронуло меня больше, чем позволила бы признать скромность. Ничто не может воодушевить меня так же, как знание о том, что я был услышан вами – услышан с той доверительной и щедрой симпатией, которую вы захотели мне засвидетельствовать. Будьте уверены, что я ценю это, ведь мое восхищение вами давно меня к этому подготовило. Я как никто другой нуждаюсь в вашем поощрении, в вашем авторитете. По тысячам причин, а особенно потому, что я живу в обществе… философов и на краю другого общества – парижской литературы, – в котором я чувствую себя очень плохо, очень одиноко, в постоянной опасности, порождаемой недоброжелательностью и недоразумением, так что мне неизменно хочется повернуться спиной, но я не знаю точно, к чему именно. Я люблю преподавание, но оно меня немного утомляет и, по сути, отвлекает (в той мере, в какой дает мне весьма достойное алиби и возможности для так называемого успеха) от того, что, как я уже чувствую, является для меня важным, от того, что я хотел бы писать и для чего мне нужно жить другой жизнью[302].

Бунур и Деррида встречаются в Париже весной 1964 года. С этого момента дружба между молодым философом и «дозорным этого странного пути», которым, с его точки зрения, является Габриэль Бунур, становится особенно тесной. Деррида взволнован и одновременно смущен тем, что ему уделяется столько внимания, «щедрость, сила и требовательность которого ему давно» известны.

Помимо ощущения смелости, порождаемого близостью к вам, которое меня успокаивает и подкрепляет, есть, конечно, и взволнованность, которая рождается в нас потому, что мы знаем, что взволнованы вместе, выставлены, назначены одному и тому же ветру, присутствию одной и той же угрозы, того же вопрошания. Вот почему для меня в жизни так важно то, что, прочитав вас, я встретился с вами и мы смогли поговорить[303].

Наиболее важную статью этого периода Деррида посвятит Эммануэлю Левинасу. Это первое основательное исследование работ этого философа, родившегося в Литве в 1906 году (Левинасу, таким образом, 58 лет на момент выхода статьи). Левинас, друг Бланшо с 1920-х годов, ученик Гуссерля, а потом и Хайдеггера, всю Вторую мировую войну провел в лагерях в Германии. В 1947 году он публикует первую большую работу «От существования к существующему». Затем он регулярно принимает участие в конференциях в Философском коллеже, параллельно руководя нормальной школой Всемирного израильского союза. Его диссертация «Тотальность и бесконечное» издается крошечным тиражом в 1961 году в Гааге, в издательстве Нейхофа. Благодаря Полю Рикеру Деррида вскоре узнает об этой работе, о чем он напомнит ему в одном позднем письме:

Я вспоминаю день, который, думаю, вы забыли (это был 1961 или 1962 год, я тогда был вашим ассистентом по общей философии в Сорбонне): мы шли по вашему саду. Вы только что прочитали «Тотальность и бесконечное», до защиты этой диссертации в совете, в котором, как мне кажется, вы состояли. И вы говорили мне об этой «большой книге» как о важнейшем событии. Я ее тогда еще не прочитал и знал из Левинаса только его «классические», хотя и поразительные, работы о Гуссерле, Хайдеггере и т. д. Следующим летом я тоже прочитал «Тотальность и бесконечное» и начал набрасывать большую статью, а потом и другую – мысль эта меня уже не оставляла[304].

Деррида пользуется относительным спокойствием лета 1963 года, чтобы написать статью «Насилие и метафизика. Очерк мысли Эммануэля Левинаса». Но, перепечатав ее на машинке, он тут же понимает, что она «очень, слишком длинная»[305]. И Мишель Деги тотчас подтверждает это, как только знакомится с текстом: «Ты написал целую книгу! С твоей системой сносок тут в сумме около сотни страниц»[306]. Так что либо Деррида согласится сократить свое исследование примерно до 30 страниц, с чем ему может помочь Деги, либо он должен искать издателя, чтобы выпустить его отдельно. Но второй вариант, несомненно, сложно воплотить на практике, поскольку в то время Левинас еще не особенно известен.

В начале декабря Мишель Деги снова принимается убеждать Деррида, но уже не так уверенно: «Что бы ты сказал, если бы я предложил… обрезать и искромсать твою статью? Будешь ли ты и правда безмерно страдать, если она благодаря усилиям другого выйдет усеченной и ужатой, как голова бушмена?»[307] Затем и Жан Пьель просит Деррида попробовать отредактировать статью, потому что ему представляется «необходимым без промедления напечатать в Critique статью о Левинасе»[308]. Он пользуется этим случаем, чтобы сказать Деррида, что очень ценит сотрудничество с ним и что все его проекты 1964 года будут обязательно приняты.

Деррида обсуждает этот «чудовищный» текст с Мишелем Деги, раздумывая о возможности уменьшить его, не повредив сути. Однако жертвы, на которые пришлось бы пойти, слишком велики. 30 января он отказывается публиковать свое исследование в Critique, надеясь, что Пьель не будет слишком зол на него за это: «Я пользуюсь этим случаем, чтобы еще раз сказать вам, насколько рад тому, что могу сотрудничать с Critique и что прием, который оказывает мне главный редактор, я считаю честью»[309]. В конце концов статью «Насилие и метафизика. Очерк мысли Эммануэля Левинаса» соглашается опубликовать Жан Валь в двух выпусках Revue de métaphysique et de morale.

Начало этого текста еще больше, чем в «Силе и значении», отличается возвышенным, властным тоном, который совершенно не подходит для критической рецензии. На первых страницах, впрочем, речь идет даже не о Левинасе, а о философии как таковой:

Умерла ли философия вчера, после Гегеля, Маркса, Хайдеггера или Ницше – так что ей еще только предстоит направиться к смыслу своей смерти, – или же она всегда только и жила тем, что чувствовала свое приближение к смерти… умирает ли она однажды, внутри истории, или же она всегда жила в агонии, насильственным образом открывая историю и выставляя свою собственную возможность против не-философии… есть ли у мысли некое будущее по ту сторону своей собственной смерти или смертности, или же, как сегодня можно услышать, это будущее еще только должно прийти, исходя из того, что еще сохранилось в философии; так что странным образом у самого будущего еще есть будущее, – все это вопросы, на которые не ответишь[310].

Далее Деррида предпринимает, по его словам, «весьма частичное» прочтение произведений Левинаса. Особое внимание он уделяет намеченной в них встрече «двух исторических сказаний – еврейского и греческого». Задача представляется, по-видимому, скромной: «Сначала мы хотели бы оставаться верными темам и ставкам мысли, используя стилистические ресурсы комментария (оставляя в стороне несколько скобок и примечаний, содержащих наше недоумение)». Деррида подчеркивает сложность такого проекта: поскольку «стилистический жест… особенно в „Тотальности и бесконечном“, менее всего позволяет отделить себя от интенции», Деррида боится «прозаического выхолащивания в понятийной схеме, являющегося первым насилием всякого комментария»[311].

С первых недель 1964 года Деррида посещает курс Левинаса, который тот читает по вторникам вечером в Сорбонне, и на выходе из аудитории часто с ним разговаривает. Деррида хочет воспользоваться несколькими оставшимися до публикации его объемной статьи месяцами, чтобы подготовить к ней автора «Тотальности и бесконечного». Дело в том, что, хотя в целом исследование весьма хвалебное, оно содержит ряд критических замечаний. Левинас отправил Деррида собственноручно подписанный оттиск своего нового текста «След другого», а Деррида для начала посылает ему свои предшествующие статьи, обращаясь к нему несколько робко и опасливо:

Я долго раздумывал – с самого их выхода – о том, отправлять ли вам эти «мертвые листья»… Во-первых, потому, что они этого не заслуживали, а во-вторых, еще и потому, что я боялся тем самым поступить нескромно и обязать вас говорить со мной или писать мне о них. Мне всегда очень трудно решить, посылать или не посылать оттиски, что будет более дружественным жестом – сделать это или воздержаться.

Потом мы говорили о Жабесе, и я подумал, что предпринятая мной попытка сказать какие-то вещи на этих нескольких страницах в чем-то, в каком-то другом модусе, сообщается с тем, что я рискнул сделать в тексте, который вы вскоре прочитаете в «R[evue] de M[étaphysique]»… Итак, я осмелился направить вам три этих небольших текста, написанных по случаю, на самом деле «по случаям», если только предположить, что здесь могут быть случаи… В силу того, что они заставили меня высказать или объявить, я, во всяком случае, как всегда и как в тот вечер, когда мы расстались на имени Гегеля или Э. Вейля, чувствую себя максимально близким к вашей мысли и в то же время максимально далеким от нее, что является противоречием лишь в том, что вы называете «формальной логикой»[312]’[313].

В октябре 1964 года Деррида спешит передать первую часть опубликованной статьи ее главному герою, к ней он прилагает рукописную версию продолжения, прося Левинаса проявить снисхождение к ее состоянию: «Взглянув на нее, вы можете понять ту ненависть, которую я могу вызвать у ответственных секретарей журналов, типографов и т. д.». Он ждет реакции Левинаса, получившего «эти неосмотрительные страницы»[314], со страхом и одновременно верой. Автор «Тотальности и бесконечного» отвечает ему совершенно искренне:

Я хочу сразу же, после первого прочтения ваших текстов, поблагодарить вас за то, что направили их мне, за ваш автограф и за то, что дали себе труд прочитать меня, прокомментировать и столь решительно опровергнуть… Я должен вам сказать о своем огромном восхищении интеллектуальной силой, которая демонстрируется на этих слишком щедрых страницах, даже когда они ироничны или суровы. Сердечное вам спасибо и за те, и за другие[315].

«Насилию и метафизике» Деррида также обязан первым письмом от Мориса Бланшо, близкого друга Левинаса с 1920-х годов. Он уже прочел с немалым интересом предыдущие статьи Деррида, но на этот раз считает нужным сказать ему, «насколько помогли» ему эти исследования и как он был бы «счастлив», если бы смог «и в будущем приобщаться к движению рефлексии [Деррида]»[316]. Так началась крепкая дружба, которая продлится 40 лет.

В 1964 году завязываются также и отношения между Жаком Деррида и Филиппом Соллерсом. Хотя Соллерс на шесть лет младше Деррида, после публикации своего первого романа «Любопытное одиночество» он стал довольно известен. В 1958 году эту работу приветствовали Мориак и Арагон. Через какое-то время Соллерс создает журнал Tel Quel вместе с Жаном-Эдерном Алье. В 1961 году он получает премию Médicis за свой второй роман «Парк» и решительно выбирает путь модернизма. Впоследствии он увлекается философией. Когда выходит «Начало геометрии», он погружен в «Логические исследования» Гуссерля. Читая «Введение» Деррида, Соллерс поражается параллели между Гуссерлем и Джойсом; работе Деррида он посвящает небольшое примечание в 13-м номере журнала Tel Quel, вышедшем весной 1963 года. В знак благодарности Деррида отправляет ему оттиски «Силы и значения» и «Когито и истории безумия».

Тон первого письма Соллерса, от 10 февраля 1964 года, как нельзя более теплый; он заверяет, что оба текста его очень заинтересовали, пусть даже его «философское невежество» заставляет его в споре с Фуко выбирать линию скорее интуитивно. «Поразительно то, что, так или иначе, еще один раз – и нисколько не случайно – (подлинные) мысль и „литература“ радикальным образом сообщаются друг с другом. Ведь такое взаимное вопрошание достаточно показательно, не правда ли?»[317]

В то же время Жерар Женетт, который только что был назначен преподавателем в Сорбонне и уже публиковался в Tel Quel, приглашает чету Деррида на «ужин с большими шишками – Соллерсом и, быть может, Бартом», который назначен на 2 марта 1964 года и должен пройти в его квартире на Савиньи-сюр-Орж в Сен-е-Уаз. Соллерс и Деррида снова встречаются в июне, на этот раз у Мишеля Деги. Они сразу же проникаются друг к другу симпатией, и писатель не медлит с просьбой о статье для Tel Quel на тему, которую выберет сам Деррида. Последний обещает подумать об этом, как только закончится тяжелый экзаменационный период.

Время с апреля по июль у Деррида и правда полностью занято университетскими обязанностями. К многочисленным экзаменам, которые надо принять и проверить в Сорбонне, а также к подготовке студентов Высшей нормальной школы к агрегации (о чем пойдет речь в следующей главе) в эти годы добавляются разные подработки. Жерар Женетт рассказывает:

В 1963-м и в следующие годы я с Жаком, точно так же, как Жан Бельмен-Ноэль и Элизабет Фонтене, подрабатываем, проверяя задания по „общей культуре“ (сочинения и рефераты), а также принимая устные экзамены по той же дисциплине на вступительном конкурсе в Школу высших коммерческих исследований (НЕС). По кампусу ходила легенда, будто Деррида любил в качестве темы сочинения задавать «Стаканчик с йогуртом», что его по неизвестным мне причинам сильно сердило[318].

Также весной 1964 года Деррида знакомится с некоей Элен Верже, которая вскоре станет известна под именем Элен Сиксу и на протяжении 40 лет будет одним из его самых близких друзей. Работая преподавательницей английского на факультете в Бордо, она готовит диссертацию по Джеймсу Джойсу, и апреля 1964 года она пишет свое первое письмо Деррида, прочитав с немалым удовольствием и не меньшим интересом его «Введение» к «Началу геометрии». Она чувствует, что обязательно должна прочесть Джойса «с гуссерлевской точки зрения». Но будучи «философом в душе», она не является им по профессии и хотела бы обсудить с Деррида многие вопросы, которые ее крайне занимают[319].

Эта первая «джойсовская встреча» состоялась в субботу 30 мая в кафе «Бальзар», «поскольку публичный бар является самым что ни на есть джойсовским местом, где развязываются все узлы и разрешаются все загадки»[320]. На этой встрече Элен Сиксу замечает, что Деррида испытывает к Джойсу настоящую страсть, не ограничивающуюся теми несколькими строками, которые он к этому времени успел ему посвятить. Но они находят и много других общих черт, начиная с происхождения: Элен Сиксу, родившаяся в Оране от матери-ашкенази и отца-сефарда, выросла в Алжире и бывала в тех же местах, что и Деррида в молодости, – в Саду испытаний, лицее Бюжо и многих других. Не менее близки они и в своих впечатлениях от французского университета и от его паралича. «Когда я встретила Деррида, я воевала с институцией, – вспоминает Элен. – Разговаривая с ним, я сказала себе, что должен где-то быть французский университетский мир, состоящий из других людей, его чеканки, решивших сдвинуться с мертвой точки. Но очень скоро я была вынуждена признать, что он на самом деле один такой. Мы стали настоящими сообщниками. Благодаря ему я почувствовала, что не обязана жить исключительно в компании с мертвецами, авторами великих текстов, которые я читала»[321].

1964-й – это, несомненно, год, когда у Деррида завязываются новые дружеские отношения или становятся прочнее старые. Незадолго до начала лета Деррида вместе со своим сыном Пьером, которому едва исполнился год, отправился в Бретань, чтобы повидаться с Габриэлем Бунуром. Он хотел бы написать ему по возвращении, но был «снова пойман университетским чудовищем, которое исторгло его истощенным на берег лишь в конце июля». Все это не мешает Деррида почувствовать себя очарованным «насыщенным, сверкающим, благожелательным» обаянием Бунура и вниманием, «щедрым и в то же время целиком растрачиваемым в каждый конкретный момент», которое он засвидетельствовал своему гостю. Но Деррида был настолько изнурен, что после всех этих месяцев непрерывных экзаменов чувствовал себя «неспособным больше, чем когда бы то ни было» «сложить хоть малейшую фразу». Его усталость «настолько глубока и сопровождается таким горьким отвращением к профессии», что порой у него возникает впечатление, что он больше не знает, о чем говорить. Он с грустью замечает: «Моя естественная речь стала как никогда искусственной, преподавательской или письменной»[322]. Он надеется, что ему удастся свидеться с Габриэлем Бунуром в самом скором времени, в каждый из слишком редких приездов последнего в Париж.

Именно в этот период складывается распорядок летних каникул, которого Жак и его жена будут всегда придерживаться, за редкими исключениями.

Август они проводят в семье Маргерит в Расса, на старой и немного обветшавшей ферме с большим садом, в нескольких километрах от Ангулема. Для них держат небольшую пристройку, но у Жака там нет настоящего кабинета, поэтому он должен работать не в самых удобных условиях. Помимо родителей Маргерит в доме живут два ее брата с семьями. Мишель Окутюрье, бывший сокурсник Жака по Высшей нормальной школе, назначен преподавателем в Женеву; свою диссертацию он посвящает марксистской литературной критике в СССР, продолжая при этом переводить и комментировать произведения Гоголя, Толстого и особенно Пастернака, по которому он стал крупным специалистом.

Сентябрь они проводят в Ницце и окрестностях – с тех пор, как там поселились родители Деррида, а потом и брат с сестрой. Но хотя Жак всегда рад тому, что удается вернуться на пляжи Средиземного моря и вдоволь наплаваться, из-за тесноты в квартире родителей на улице Делиль работать там трудно. По общему признанию, Деррида на самом деле не тот человек, который любит отпуск. Август и сентябрь для него – самое продуктивное время в году, когда он должен одновременно подготовить свои курсы и написать лекции и статьи, просьбы о которых сыплются на него со всех сторон. Чтобы хоть как-то воспользоваться тишиной, он встает еще раньше, чем в другие месяцы. Проглотив чашку кофе, он принимается писать в 6 часов утра, в g часов делает перерыв на завтрак, а потом пытается поработать по крайней мере до обеда, несмотря на окружающий его шум и суматоху.

В начале августа 1964 года, когда Деррида еще не отошел от переработки в предыдущие месяцы, Соллерс снова говорит ему, что очень хотел бы опубликовать его статью в ближайшем номере Tel Quel. Деррида, симпатизирующий Tel Quel, уже несколько месяцев думает о тексте, который мог бы называться «Письмо (или письменность) от Гегеля до Фейербаха». Но он боится, как бы текст не оказался слишком длинным для журнала[323]. Тема нравится Соллерсу, и он был бы рад опубликовать работу в двух номерах, если в ней окажется не более 50 страниц. Он спрашивает у Деррида также, не мог ли бы он «сказать что-то об Арто» для тематического выпуска, который готовится в журнале.

30 сентября, вернувшись в Париж, Деррида вынужден сообщить, что его текст о письме, к сожалению, остановился на мертвой точке, когда он приехал в Ниццу. Он только сейчас опять за него взялся, но боится, что не сможет закончить его к сроку. Что касается Арто, письмо Соллерса пробудило в нем желание его перечитать, чего он не делал с подросткового возраста, и, быть может, что-то о нем написать: «Но и для этого мне понадобилось бы время. А скоро опять на службу»[324]. Через два месяца, несмотря на многочисленные лекции и другие профессиональные обязанности, статья об Арто будет в основном написана; она получит название «Навеянная речь». Деррида надеется завершить ее во время каникул в конце года[325].

В очень насыщенном 1963 году Деррида находит возможность вернуться на улицу Ульм. Вскоре после выхода «Начала геометрии» Альтюссер приглашает его выступить перед студентами с несколькими пояснениями по Гуссерлю. Деррида – не первый, кому предлагается такая роль. Хотя в Школе нет настоящего преподавания, в ней регулярно читаются специальные лекции и проводятся семинары. В течение многих лет Жан Бофре вел небольшую группу по Хайдеггеру – что-то вроде закрытого кружка для избранных. Время от времени в эти годы здесь читали лекции Мишель Серр, Пьер Бурдье и др.

Но положение Деррида вскоре окажется существенно отличным от положения этих лекторов, выступающих по случаю с теми или иными темами. 20 марта Альтюссер передает ему разговор, состоявшийся у него с Жаном Ипполитом, который готовится уйти с поста директора Школы, поскольку получает кафедру в Коллеж де Франс. Автор «Генезиса и структуры „Феноменологии духа“» искренне поддержал идею устроить когда-нибудь Деррида в Школе в качестве «каймана», то есть преподавателя, готовящего студентов к экзамену на получение звания агреже. Но для этого, скорее всего, потребуется определенное время. Пока же Ипполит хочет поговорить об этом с Кангийемом, чтобы подготовить его переход из Сорбонны в Высшую нормальную школу и избежать возможных осложнений.

В начале сентября 1963 года Альтюссер узнает о самоубийстве Жака Мартена, своего самого близкого друга. Траур, от которого он не сможет оправиться многие месяцы, возможно, каким-то образом связан с его сближением с Деррида. Быть может, новый директор, специалист по античности Робер Фласельер, быстро осознает, что Альтюссеру понадобится помощь и поддержка. Так или иначе, с 1963–1964 годов Деррида, продолжая работать ассистентом в Сорбонне, назначается доцентом в ВНШ с 48 лекционными часами в год.

«Кто сможет когда-нибудь написать, не уступая тому или иному социоакадемизму, историю этого „дома“ и его подразделений? Задача почти невозможная, но необходимая для того, чтобы начать понимать многие „логики“ французской интеллектуальной жизни этого века», – заявит Деррида в одном из своих диалогов с Элизабет Рудинеско[326]. Действительно, в момент, когда его приглашает Альтюссер, Высшая нормальная школа просто кипит от новых сил и идей. В 1960 году в нее поступила группа молодых блестящих философов, среди которых Режис Дебре, Этьен Балибар, Жак Рансьер и Пьер Машере. Коммунистами они стали в основном из-за войны в Алжире, и вместе они ведут бурные споры о марксизме и его возможном обновлении. Они встретятся с Альтюссером, который пока опубликовал только одну небольшую книгу о Монтескье и несколько статей, и попросят его помогать им в их теоретической работе, а не только исполнять роль «каймана».

В 1961–1962 годах семинар Альтюссера был посвящен молодому Марксу, в следующем году на нем рассматривались «начала структуралистской мысли». В 1963–1964 годах Альтюссер решил поработать с Лаканом и Фрейдом. Он интересуется разнородными текстами Лакана и просит своих лучших учеников читать их именно потому, что его поразило сходство между возвращением к Фрейду, провозглашенным Лаканом, и его собственными исследованиями текстов Маркса.

Внимание, уделяемое Альтюссером Лакану, важно по крайней мере в двух отношениях. В этот период во Французской коммунистической партии психоанализ все еще считают «буржуазной наукой»; статья «Фрейд и Лакан», которая будет опубликована в следующем году в одном из партийных журналов – La Nouvelle Critique, знаменует в этом плане важный прорыв. Однако инициатива Альтюссера имеет решающее значение также и в контексте французского университета в целом, где психоанализ все так же игнорируют. Как отмечает Элизабет Рудинеско, «впервые лакановские тексты читаются с философской точки зрения, существенно выходящей за рамки клиники»[327].

Также именно Альтюссер, заручившийся поддержкой Фласельера, способствует запуску семинара Лакана в Высшей нормальной школе. Последний только что пережил серьезное испытание: его выгнали из Французского общества психоанализа, многие близкие перестали с ним общаться, он был, как позже скажет сам, «отлучен», так что он принимает решение изменить методы своего преподавания. Дистанцируясь от институциональных структур, внутри которых он до сей поры работал, в качестве темы семинара, который он будет вести с существенно большей, но гораздо менее подготовленной аудиторией, он выбирает «Основные понятия психоанализа». 15 января 1964 года в зале Дюсанн в довольно торжественной обстановке проходит первый семинар этого нового цикла. В аудитории присутствуют Клод Леви-Стросс, а также психиатр Анри Эй. Деррида, судя по всему, не был на этом первом семинаре. Возможно, его задержали дела в Сорбонне, поскольку в предыдущие годы ему случалось посещать лекции Лакана в больнице Святой Анны, иногда вместе с Мишелем Деги.

«С этого дня, – пишет Рудинеско, – зал Дюсанн на протяжении пяти лет будет оставаться главной площадкой новой фрейдистской Франции, более культурной, более философской и яркой, чем Франция в прошлом»[328]. В рамках Школы это тотчас приводит к важным последствиям. Уже на следующем занятии Жак-Ален Миллер, которому едва исполнилось 19 лет, впервые берет на этом семинаре слово. «Неплох этот ваш парень», – пишет сразу же Лакан Альтюссеру[329]. Под впечатлением от этой попытки предложить обобщенную интерпретацию его работ, Лакан на следующем занятии, которое прошло 29 января, дает пространный ответ Миллеру. Отыне диалог между старым психоаналитиком и молодым человеком станет постоянным, отметив важный поворот в лакановском дискурсе.

На фоне смелых выходок Альтюссера Деррида, несмотря на свою молодость, представляется более классическим преподавателем, «запасным кайманом», как его характеризует Режис Дебре. Но «Введение» к «Началу геометрии» произвело сильное впечатление на Этьена Балибара и его однокурсников. В этом же году Деррида читает три очень насыщенных курса по авторам, о которых Альтюссер почти никогда не говорит: в первом рассматривается «Мысль и движущееся» Бергсона, во втором – «Картезианские медитации» Гуссерля (сложная работа, к которой он дает запомнившийся слушателям комментарий), а последний называется «Феноменология и трансцендентальная психология».

Что касается агрегации, Деррида в этот период придерживается той же доктрины, что и Альтюссер. Кем бы ты ни был – марксистом, лаканистом или структуралистом, на конкурсе лучше будет «собезьянничать»: важно овладеть специфической риторикой сочинения и большого урока, а не только тем или иным философским или политическим вопросом. Деррида сам настрадался от конкурсов, а потому может составить точное представление о том, что нужно делать, чтобы успешно их пройти. Но даже в этом деле кое-что начинает меняться. В 1964 году в комиссии по агрегации происходят перестановки: председателем теперь будет не Этьен Сурио, а Жорж Кангийем, а Жан Ипполит – заместителем председателя. Эта новая комиссия покажет себя намного более открытой к современным философам, к эпистемологии, феноменологии и даже к психоанализу и марксизму. В этих новых условиях обучение у Альтюссера и Деррида станет серьезным плюсом[330].

Педагогические качества Деррида становятся тем более ценными, что накануне письменных экзаменов Альтюссер снова теряет трудоспособность. В апреле 1964 года он ощущает себя совершенно измотанным, «в своего рода интеллектуальной блокаде», «со всеми симптомами очень неприятной „жесткой“ депрессии». Покидая Школу на несколько недель, он спрашивает Деррида, не сможет ли тот «немного поддержать боевой дух ребят перед конкурсом… хотя бы просто болтая с ними»[331]. Альтюссер жалеет, что несколько месяцев жил невыносимой жизнью, и просит у Деррида извинения за то, что не нашел времени поговорить с ним иначе как на бегу.

Ситуация в скором времени осложняется. Становится ясно, что Альтюссер вне игры как раз в тот момент, когда он более всего нужен студентам, готовящимся получить звание агреже. Деррида, несмотря на значительную нагрузку в Сорбонне и интенсивную работу над несколькими текстами, безропотно подхватывает эстафету. «Я больше не знаю, что со мной… у меня только что был сеанс лечебного сна, – пишет ему Альтюссер вскоре после письменных экзаменов. – Как дела у ребят? И как дела у тебя, ведь я без всяких предупреждений переложил на тебя эту тяжелую ношу, чего делать правда совсем не хотел». Альтюссера помещают в частную клинику в Эпине-сюр-Сен, где через несколько дней его можно навещать: «Я не осмеливаюсь сказать, что увидеть тебя было бы для меня истинной радостью, но это у черта на куличках… Искреннее тебе спасибо за все то, что ты делаешь, и спасибо прежде всего за то, что ты есть, такой, как есть»[332]. Деррида отправляется в Эпине, чтобы навестить его в клинике, что он сделает еще не раз.

10 июня Альтюссер жалуется, что должен еще задержаться в больнице, хотя это ему самому тяжело. «Сильные приступы ставят препоны на пути возвращения к реальности». Со своими студентами он сможет повидаться накануне устных экзаменов, как он и надеялся. 3 августа он начинает идти на поправку и желает высказать признательность Деррида: результаты экзаменов на звание агреже у философов школы в этом году исключительные, и он понимает, в какой мере этот успех связан с Деррида. «Я не буду развивать эту тему дальше, поскольку ты бы мне не дал договорить, но это все же так»[333].

Хотя Деррида теперь знает, в каком тяжелом психическом состоянии находится Альтюссер, последнему известны прошлые переживания Деррида, и он не упускает случая сыграть на них. Между ними складываются странные отношения. Вот что пишет Альтюссер, постепенно оправляющийся после кризиса:

Я хорошо понял, что ты был не просто свидетелем моего приключения: мало того что из-за него на тебя была переложена огромная работа, под грузом которой ты мог бы и надорваться, так она еще должна была создать у тебя своего рода послевкусие воспоминания, которое ты пытался отбросить в другие, трудные для тебя времена: ты, конечно, свидетель, но, быть может, благодаря тому, что со мной происходило, свидетельствующий через третье лицо о том, что походило на прошлое. За все, что ты сделал и сказал мне и что хранил для меня, я тебе бесконечно благодарен[334].

Эта искренняя близость сохранится на многие годы, проявляясь по крайней мере в моменты депрессии и госпитализации, которые будут повторяться почти каждый год. «Благословляю тебя за то, что ты есть, и за то, что ты мой друг, – пишет ему также Альтюссер. – Оставайся моим другом. Твоя дружба – одна из немногих причин верить в то, что жизнь (пусть и полная драм) стоит того, чтобы жить»[335]. В этот период, когда Альтюссер начинает проходить новый анализ у Рене Дяткина, он пишет тексты, которые впоследствии принесут ему славу. «Философские разговоры между нами были редкими, если не сказать вовсе отсутствовали», – скажет Деррида Майклу Спринкеру[336]. Но не всегда это было так. 1 сентября 1964 года Деррида приступает к углубленному анализу статьи, переданной ему Альтюссером: речь идет о работе «Марксизм и гуманизм», которая в следующем году станет последней главой книги «За Маркса». Деррида дает честный комментарий, демонстрирующий в то же время близость позиций:

Посланный тобой текст я считаю превосходным. Мне этот «теоретический антигуманизм», предложенный тобой с таким напором и столь строго, кажется очень близким, я понимаю, что он именно твой, понимаю, по-моему, то, что означает в некоторые моменты понятие «идеологического» гуманизма, необходимость идеологии в целом, даже в коммунистическом обществе, и т. д. Меньше я был убежден тем, что связывает все эти тезисы с самим Карлом Марксом. Вероятно, мое недоверие, как и чувство, что другие посылки, не марксистские, могли бы требовать такого антигуманизма, во многом обусловлено моим невежеством. То, что ты излагаешь начиная со 116-й страницы, с моей точки зрения, отлично показывает разрыв Маркса с определенным гуманизмом, определенной связкой эмпиризма и идеализма и т. д. Но радикализация часто, в ее наиболее сильных и соблазнительных моментах, кажется мне очень альтюссеровской. Ты мне скажешь, что «повторение» Маркса не должно быть его «рецитацией», тогда как углубление и радикализация – это и есть верность. Несомненно. Но разве тогда нельзя прийти к тому же результату, начав с Гегеля или Фейербаха? К тому же, хотя меня полностью удовлетворяет то, что ты говоришь о сверхдетерминации и «инструментальной» концепции идеологии, а также о сознании и бессознательном… меня смущает само понятие идеологии по философским причинам, которые, как тебе известно, меньше всего можно считать «реакционными». Напротив. Мне кажется, что это понятие все еще остается пленником определенной метафизики и определенного «перевернутого идеализма», о котором ты знаешь лучше всех остальных. У меня даже складывается впечатление, что оно угнетает и тебя самого… Нам нужно будет снова поговорить обо всем этом с текстами Маркса под рукой… и чтобы ты заставил меня читать[337].

В начале 1960-х годов срок работы ассистентом ограничен четырьмя годами. Поэтому Деррида должен в любом случае уйти из Сорбонны осенью 1964 года. Несколькими месяцами ранее Морис де Гандийак советует ему подать заявку в CNRS на два года академического отпуска, чтобы вплотную заняться диссертацией, что он и сделал. По словам Жана Ипполита, кандидатура Деррида напрашивается сама собой, и препятствий его утверждению не должно быть, тем более что Ипполит является членом комиссии[338]. Но перспектива двух лет сплошных исследований Деррида больше пугает, чем соблазняет. Хотя у него сохранились довольно болезненные воспоминания о годах ученичества в Высшей нормальной школе, его очень привлекает должность «каймана» философии:

Несмотря на страдания, я проникся Школой как соблазнительным, притягательным образцом, так что, когда Ипполит и Альтюссер предложили мне туда вернуться, хотя я мог перейти в другое место… я уволился из CNRS, чтобы возвратиться в Высшую нормальную школу. Какой бы критике я ни подвергал эту школу, в тот момент это был образец и преподавать там было честью, благодарным делом, отказаться от которого у меня не было ни смелости, ни желания[339].

В момент ухода из Сорбонны он пишет длинное письмо Полю Рикеру, чтобы поведать ему о своей «ностальгии», которую он «уже» ощущает, и «огромной признательности». У него останутся самые теплые воспоминания об этих четырех годах в Сорбонне, и он думает, что плоды их оказались решающими «как в плане профессии, так и в плане философии, особенно в том пункте, в котором профессия и философия для нас, которым выпал этот шанс, составляют единое целое». Хотя Деррида все еще чувствует определенную уязвимость, он уверен, что эти годы в Сорбонне дали ему ценнейший толчок:

Все это стало возможным только потому, что я работал под вашим руководством и рядом с вами. Искреннее и как нельзя более дружеское доверие, которое вы мне пожелали оказать, стало для меня глубочайшим источником воодушевления… Прошу вас отныне считать меня не только почетным, но и вечным вашим ассистентом[340].

Со своей стороны Морис де Гандийак рад тому, что назначение Деррида в Высшую нормальную школу быстро утвердили, что освобождает его ставку в CNRS и позволяет отныне оказывать Альтюссеру «ценную поддержку, которая стала еще более необходимой из-за ухода Ипполита»[341]. Но он не медлит с напоминанием о важности диссертаций, которые готовит Деррида, желая ему найти, невзирая на его новые обязанности, достаточно времени, чтобы завершить их «как можно скорее», поскольку «кайманы» часто затягивают с этим и упускают время[342]. Это соображение Гандийака окажется как нельзя более верным. Деррида, занятый своими многочисленными статьями, объясняет Жану Ипполиту, что летом 1964 года он почти не работал над своей главной диссертацией. Однако он сделал «набросок» о Гегеле и Фейербахе или скорее «между Гегелем и Фейербахом», который должен помочь ему определиться с понятиями и проблематикой, нужными для диссертации. Он надеется, что эту работу удастся завершить небольшой книгой, которую он мог бы предложить для серии «Эпиметей»[343].

В 1964–1965 годах Деррида, для которого это первый год в официальной роли «каймана», посвящает «Хайдеггеру и вопросу Бытия и Истории» курс, оказавшийся достаточно новаторским, чтобы задуматься о его публикации в Éditions de Minuit. К его сожалению, студентов будоражат совсем другие вопросы: это год знаменитого семинара «Читать „Капитал“». Примерно за 10 занятий, которые впоследствии поспособствуют созданию книги, Альтюссер и его кружок – Этьен Балибар, Пьер Машере, Жак Рансьер и Роже Эстабле – разрабатывают понятие «симптомного чтения» и развивают идею «эпистемологического разрыва», отделяющего молодого Маркса, еще находящегося под влиянием Гегеля, от зрелого Маркса, по-настоящему марксистского. Деррида присутствует на некоторых семинарах, но чувствует себя там неловко и словно бы в изоляции, о чем он скажет много позже в одном из интервью, посвященном Альтюсссеру и марксизму, которое даст Майклу Спринкеру (по-французски интервью так и не было издано):

Вся эта проблематика казалась мне, несомненно, необходимой внутри марксистского поля, которое было также политическим полем, отмеченным, в частности, отношением с партией, в которой я не состоял и которая, если можно так сказать, медленно расставалась со сталинизмом… Но в то же время я считал эту проблематику не то чтобы невежественной или наивной, конечно нет, но, скажем так, слишком малочувствительной к критическим вопросам, которые тогда мне казались необходимыми, вопросам, пусть и обращенным против Гуссерля и Хайдеггера, но ставшим возможными через них… У меня было впечатление, что их понятие истории следовало бы подвергнуть такому вопрошанию… Мне казалось, что их дискурс уступает… сциентизму «нового образца», который я мог поставить под вопрос, но, конечно, я ничего не мог сделать, поскольку не хотел, чтобы мою критику смешивали с грубой и пристрастной критикой, поступавшей от левых и от правых, в частности от коммунистической партии[344].

Деррида чувствует себя тем более осужденным на молчание, что дискурс альтюссерианцев сопровождается своего рода «интеллектуальным терроризмом» или по крайней мере «теоретическим запугиванием». «Если ставить вопросы в стиле, представляющемся, скажем, феноменологическим, трансцендентальным, онтологическим… ты тут же вызовешь подозрения и будешь причислен к отсталым, к идеалистам и даже реакционерам». История, идеология, производство, борьба классов, сама идея «последней инстанции» все равно остаются для Деррида проблемными понятиями, не поставленными в должной мере под вопрос Альтюссером и его товарищами.

В этом ускользании я видел ошибку, как в плане мысли, так и в политике. И в том, и в другом… В том, что не были поставлены «фундаментальные» вопросы, вопросы об основаниях, о самих их посылках и их собственной аксиоматике… я видел тогда недостаточную радикальность и пока еще слишком догматичный вклад в его собственный дискурс, что не могло остаться без краткосрочных или долгосрочных политических последствий… Их понятия не были достаточно отточенными, дифференцированными, и за это приходится платить[345].

В то время эти споры шли внутри маленького мирка, «увлеченного расшифровкой». Словно бы в виртуальной шахматной партии, каждый предвосхищает ходы противника, пытаясь «угадать стратегию другого по малейшему признаку»:

Существовали разные лагеря, стратегические союзы, маневры окружения и исключения… Дипломатия тех времен, когда она вообще применялась (как продолжение войны другими средствами), состояла в исключении: молчание, запрет на цитирование… Я же в каком-то смысле был тогда юнцом, это было не совсем мое поколение. Но в то же время никакой явной враждебности не было. Несмотря на эти различия и распри, я входил в тот же большой «лагерь», у нас были общие враги, и их было много.

Прочитав это позднее интервью Майклу Спринкеру, Этьен Балибар понял, насколько Деррида мог страдать от того, что его задвинули и словно бы принудили молчать. Но он признает, что в этой среде в 1960-х годах вокруг Альтюссера была воздвигнута своеобразная крепость, возможно, действительно невыносимая. «На самом деле нас совсем не смущало то, что Деррида не марксист, мы очень ценили его и как философа, и как человека. Некоторые из нас бывали у него в гостях во Френе. У нас было ощущение сообщничества между ним и Альтюссером, хотя они и не подчинялись друг другу. Это была педагогическая, но не идеологическая команда»[346].

В педагогическом отношении роль Деррида остается очень важной, поскольку в конце весны 1965 года у Альтюссера, измотанного семинаром «Читать „Капитал“» и завершением книги «За Маркса», снова случился нервный срыв. Только в июле он вспоминает о результатах экзаменов на звание агреже, особенно Режиса Дебре: хотя на вступительном конкурсе в Школу он занял первое место, этот блестящий студент посещал занятия с изрядными пропусками. Деррида спешит передать сведения Альтюссеру: первым оказался Бувересс, Москони – четвертым, а Дебре – пятым: «Я успокоился после его урока, вот почему я ему позвонил, чтобы подбодрить его… Дочь Лакана тоже прошла первой, наравне с женой Рабана. Вот так. Мне все еще тяжело дышать в этой атмосфере агрегации, нужно видеть 99 эту комедию окончательных результатов»[347].

К числу кандидатов, успех которых был ему важен, относится и Бриек Бунур, внук Габриэля. Хотя он не учился в Высшей нормальной школе, Деррида на протяжении всего года удаленно помогал ему с подготовкой к конкурсу. «На экзамен, главное, надо прийти с чувством философской свободы и открытости, необходимым, чтобы не упустить конкретной специфики темы, не выбрать в спешке известный и успокоительный путь и чтобы организовать свое сочинение»[348], – заверяет он его. Но Бриек исчезает в Бретани на следующий день после письменных экзаменов, не осведомившись даже о результатах, поскольку думает о том, не должен ли он, скорее, избрать для себя карьеру морского рыбака. Кангийем, знающий о связях Деррида с этим молодым человеком, просит его как можно быстрее на него выйти: «Скажите этому мальчику, что на устном экзамене он может делать все что угодно. Из-за оценок на письменном экзамене его все равно пропустят». Через несколько недель Деррида рад сообщить Габриэлю Бунуру, что лекция его внука была признана «самой философской из всех, что здесь прослушали». Его успех был Деррида очень дорог, «и было бы неприятно, если бы он лишился его из-за поступка, вызванного упадком духа»[349].

В октябре 1965 года книга Альтюссера «За Маркса» и коллективная работа «Читать „Капитал“»открывают серию «Теория» в издательстве Maspero, вызывая живейший интерес сначала во Франции, а затем и во многих других странах. Уже в следующие месяцы Альтюссер становится «как никто другой» предметом «страсти, почитания и подражания»[350]. По словам многих, он представляется кем-то вроде «тайного папы мировой революции»[351]. В ноябре 1966 года Жан Лакруа сообщит в Le Monde, что два самых цитируемых имени в сочинениях на экзаменах по философии на звание агреже – это Альтюссер и Фуко, также нередко встречаются имена таких очень молодых философов, как Рансьер, Балибар и Машере[352].

Конец ознакомительного фрагмента.