Глава 1
Майор резко дёрнул одну манжету, затем другую, удостоверился, что они видны из-под рукава на десять миллиметров. Большим и указательным пальцем провёл по губам, откашлялся. Кивком указал сопровождающему сержанту на дверь. Он был готов.
– Иду! – крикнула Поппи в коридор, в очередной раз отметив про себя, что надо бы починить дверной звонок – под расхлябанным железным покрытием давно повредился механизм. Резкий, раздражающий звук уже вписался в ритм квартиры. Поппи окружала мебель, подверженная всевозможным хворям. Несомненными звёздами этого оркестра были скрипучая дверь в спальню, капающий кухонный кран и жужжащий вентилятор, который к тому же совсем не вентилировал.
Поппи улыбнулась, заправила волосы за уши. Это, наверное, Дженна, которая любила забегать к ней на обед. Их проверенная годами дружба позволяла многое – не нужно было спешно мыть посуду, прятать приготовленное в стирку бельё, даже переодеваться. Никаких секретов друг от друга. Поппи нарезала хлеб, посчитала рыбные палочки на гриле и разделила на два сэндвича – простая арифметика. Она ощутила прилив радости.
Дверной звонок снова задребезжал.
– Сейчас! Сейчас! – слизнув кетчуп с больших пальцев, Поппи рассмеялась над нетерпеливостью того, кто снова надавил на пластиковый кружок.
Бросив на стол видавшее виды полотенце, она через прихожую направилась к входной двери со стеклянной вставкой, непрозрачной, хотя это не вписывалось в интерьер и смотрелось неуютно. Поппи шла всё медленнее, вот-вот готовая остановиться, и напряжённо вглядывалась в фигуры за дверью так, словно её неотрывный взгляд был в силах изменить это зрелище. Сердце неровно забилось. Прижав к груди дрожащую ладонь, она старалась успокоить учащённый пульс. Чувство радости исчезло – теперь в животе застыл ледяной ком, наполняющий всё тело холодным ужасом. Поппи не видела силуэта подруги с неизменным конским хвостом на голове. За дверью были две фигуры. Двое мужчин. Двое военных.
Поппи не знала, вернуться ли ей в кухню и выключить гриль или всё же добраться до двери и впустить их. Не решившись ни на то, ни на другое, Поппи застыла посреди прихожей, чувствуя, как водоворот мыслей кружит в сознании, угрожая затянуть. От этого кружения можно было упасть в обморок. Поппи помотала головой, чтобы мысли пришли в порядок. Сработало.
Интересно, сколько они пробудут здесь, сколько времени всё это займёт? Нужно было съесть рыбные палочки и через полчаса, прихватив шампунь, мчаться обратно в салон; через сорок минут – уже приступить к работе. Ей подумалось – как странно, что самый обычный день может внезапно стать совершенно непредсказуемым. Она знала, что запомнит его до мельчайших подробностей, которые обычно забывались на следующее утро; каждая минута навсегда въестся в её память. Запомнит, как согнулись и закоченели большие пальцы ног в мягких красных носках, как трещал и шипел обед на гриле, как шум телевизора внезапно стал слишком громким.
Разглядывая неясные очертания ещё незнакомых мужчин, Поппи почему-то думала о том, что дома не прибрано. Лучше бы она сегодня не готовила рыбу. Потом Поппи не раз удивлялась, почему в такую минуту волновалась о каких-то мелочах, ведь причина визита была куда серьёзнее ароматов кухни и неровно лежавших подушек.
По телевизору шёл «Коломбо». Поппи не смотрела – ей просто нужен был звуковой фон. С тех пор, как ушёл Мартин, она первым делом, возвращаясь домой, включала телевизор или радио. Всё лучше, чем сидеть в тишине. Этого Поппи терпеть не могла.
Снова вглядевшись в темноту, она удостоверилась, что за дверью именно две фигуры, и нехорошее предчувствие того, что было и так ясно, стало ещё сильнее. Правила известны – когда новости хорошие, присылают письмо; звонят, чтобы сообщить о незначительном происшествии. Если приходит человек в форме – случилось страшное. Если двое – самое страшное.
Поппи рассмотрела силуэты по ту сторону двери. Один – простой солдат, ясно по головному убору; второй чином повыше, офицер. Их фигуры были Поппи незнакомы. Она понимала, что они ей скажут, раньше, чем они вошли, раньше, чем произнесли хоть слово; их позы были неловкими, напряжёнными.
Взгляд Поппи упал на картонную коробку под кроватью. Там лежало нижнее бельё – откровенное, кружевное, выбранное для неё Мартином. Теперь Поппи всё это выбросит, оно ей больше не нужно – больше не будет годовщин, дней рождения, волшебных воскресных дней, когда весь мир сводился к прямоугольнику матраса, уголку подушки и запаху любимого мужчины.
Поппи не знала, сколько времени простояла у закрытой двери, но у неё возникло странное чувство, будто бы с каждым шагом дверь чуть заметно уплывает прочь.
Твёрдой рукой она потянула за цепочку – причин трястись от ужаса не было. Пока. Широко распахнутая дверь стукнулась о стену. Потускневшая ручка легко вошла в привычный выступ в штукатурке. Обычно Поппи лишь чуть-чуть приоткрывала дверь, чтобы, выглянув, посмотреть, кто пришёл, но сегодня всё было не так, как обычно, – да и какая опасность могла ей угрожать, если в дверном проёме стояли двое военных? Поппи пристально посмотрела на них. Бледные, издёрганные. Перевела взгляд в сторону, на лестницу, ведущую к четвёртому этажу и ещё выше, к небу; осознала, что проживает последние несколько секунд прежней, целостной жизни. Поппи хотелось наслаждаться ими, потому что она понимала – как только мужчины заговорят, её мир рухнет. Долго не могла оторвать глаз от бездонной синевы, лишь чуть-чуть тронутой лёгкими мазками облаков. Это было прекрасно, просто прекрасно.
Мужчины оценивающе смотрели на Поппи, пока она глядела куда-то поверх их голов. В первые несколько секунд они составили мнение о ней. Один отметил сморщенный нос в веснушках, прямой, открытый взгляд. Другой – серую мебель за её спиной и обтрёпанный рукав рубашки.
Практика подготовила их ко всему – от обморока и истерики до мучительной, молчаливой скорби; они могли оказать помощь в любом случае. Этот вариант был самым тяжёлым – отчуждённое молчание и заторможенная реакция, которая могла оказаться какой угодно.
Поппи вспоминала их последнюю с мужем ночь перед тем, как он отправился в Афганистан, и хотела только одного – чтобы можно было вернуть её и всё исправить. Она наблюдала за его отточенными движениями, смотрела, как он укладывает завёрнутый в пластик бойскаутский инвентарь грязного цвета, назначенный к отправке в новый дом, в песчаную пустыню. В то место, которое она не могла себе представить, в ту жизнь, от которой была ограждена. Она даже не заметила, как кончики его пальцев погладили вышитые на наволочке розы, в последний раз прикоснувшись к женственной красоте, означавшей для него дом, означавшей Поппи.
Собирая рюкзак, который лежал открытым на их кровати, Мартин вдруг стал насвистывать себе под нос. Мотив Поппи не узнала. Она смотрела в улыбающееся лицо, а Мартин упаковывал одежду и принадлежности для мытья в бездонную пещеру цвета хаки. На миг он остановился, чтобы откинуть с глаз уже несуществующую чёлку. Как человек, лишившись пальца, ещё чувствует холод в нём и растирает руки, пытаясь его согреть, так и Мартин всё поправлял волосы, которые теперь были острижены.
Поппи не поняла, что означает его улыбка, но её было достаточно, чтобы слова, которые так и вертелись на языке, бурным потоком вырвались на свободу. Сторонний наблюдатель мог бы подумать, что Мартин собирается на вечеринку в весёлой компании, а не на войну.
– Ну что, счастлив, Март? Впрочем, можешь не отвечать, это глупый вопрос – конечно, ты счастлив, ты ведь этого и хотел, да? Бросить меня, своих друзей и всё остальное на целых полгода, чтобы поиграть в войнушку?
Поппи не знала, каких слов ждёт от него в ответ, но он должен был что-то ответить. Должен был прижать её к себе, сказать, что он вовсе этого не хочет, не хочет покидать её или, по крайней мере, что был бы рад взять её с собой. Что-нибудь, что успокоило бы её, хоть немного облегчило бы её страдания; но он ничего не сказал и ничего не сделал.
– Ты меня слышишь, Март? Я спрашиваю – рад ты наконец, что сбылись твои планы, наступило то прекрасное светлое будущее, о котором ты всю жизнь мечтал?
– Поппи, прошу тебя…
– Никаких «Поппи, прошу тебя»! Не проси меня ни о чём, не жди, что я тебя пойму – потому что я не понимаю! Вот на что ты подписался, Март, вот что это значит – ты свалишь в свою богом забытую пустыню, а я останусь торчать тут, вот что я пытаюсь тебе объяснить с того самого дня, как ты заявился сюда в этом паршивом костюме, выполнив свою миссию!
– Но ведь это не навсегда… – Голос Мартина был тихим, глаза неотрывно смотрели в пол. Вид у него был озадаченный, словно он только что понял, как нужен Поппи. Это разозлило её ещё больше – она-то ни о чём другом не думала, а он задумался лишь теперь.
– Мне наплевать, навсегда или нет. Разве ты сам не видишь? Какая разница, на год ты уходишь или на одну ночь – всё равно это слишком долго. Ты бросаешь меня здесь, где холодные тоскливые зимние вечера и где на лестнице шатаются наркоманы. Что мне тут делать? Скучать по временам, когда я веселилась в компании чокнутой бабули? Но ты не волнуйся обо мне, Март, ступай вперёд за приключениями, докажи себе то, что хотел доказать. Я как-нибудь без тебя справлюсь, ты понял?
Ей хотелось не спорить с ним, а обвив руками его шею, повиснуть на ней. Хотелось посильнее прижаться губами к его губам и целовать, целовать на будущее, когда тоска по нему станет невыносимой. От боли было так плохо, что даже трясло; этой дрожью питался растущий гнев. Когда Мартин ушёл, Поппи даже стало немного легче, потому что исчез страх его неминуемого ухода. Теперь он сменился данностью отсутствия, с которой было как-то проще смириться. Снова и снова Поппи проигрывала в голове их ссору, прокручивала все слова, обдумывала все поступки… осознавая, что лишь она одна страдает от этих назойливых воспоминаний. Мартин называл её раздумья гнетущими, но ей они помогали понять, что случилось и почему, помогали найти ответ или, во всяком случае, разумное объяснение. Иногда, конечно, и объяснения не было – ведь скандалы часто возникают просто от усталости, от раздражения или по какому-нибудь ещё незначительному поводу. Но для этой ссоры не было ясных причин. Ведь дело было не в том, что он не пропылесосил как следует ковёр, не опустил сиденье унитаза, не убрал молоко в холодильник. Случилось что-то гораздо серьёзнее. Оба были так напуганы, что боялись даже признаться себе в этом страхе. Вряд ли они смогли бы объяснить по порядку всё, что их пугало. Конечно, они боялись разлучаться так надолго, боялись оторванности друг от друга и одиночества; эти страхи лидировали поочерёдно. Но был и ещё один, о котором молчали – страх, что Мартина могут ранить или убить. Эта мысль была слишком ужасной, чтобы говорить о ней вслух, но они прокручивали её в голове снова и снова, скрывая свою тревогу друг от друга, отводя и пряча в подушку глаза. Поппи хотела сказать ему, что, если его ранят, если он ослепнет, потеряет руку или ногу, она примет его любым. Конечно, будет нелегко, но Поппи не станет любить его меньше, а значит – они справятся, они с чем угодно справятся. Во всяком случае, она верила. Была и такая мысль – за бокалом вина рассказать Мартину, что только благодаря ему её жизнь чего-то стоит. Он – единственный, на кого всегда можно положиться, и Поппи не жалеет ни об одной минуте, проведённой рядом с ним. Она хотела сказать, что за их короткое счастье отдала бы пятьдесят лет жизни. Конечно, он и так знал, что она будет скучать о нём каждый день, каждую секунду и никогда не позволит другому мужчине прикоснуться к ней. Был только Мартин, навсегда, и мысли о других были Поппи противны. Она состарится одна, окружённая лишь воспоминаниями; хуже всего будет, конечно, что их дети никогда не появятся на свет.
После нескольких дней раздумий Поппи охватило мучительное чувство вины. Как она могла с ним ссориться, вместо того чтобы согревать и дарить уют, зная, что он отправится воевать так далеко, в чужой мир, где нет ни тепла, ни любви, ни ласки? Когда по прошествии времени эти чувства притупились, осталась ноющая боль одиночества. Полгода, сто восемьдесят дней – не важно, как часто Поппи вспоминала прошлые шесть месяцев, пролетевшие очень быстро; предстоявшие виделись вечным приговором.
Офицер кашлянул в кулак, вернув её в настоящее. Она ждала, что он заговорит первым, не хотела его торопить; спешить было некуда. Честно говоря, не хотелось облегчать ему задачу – пусть он, пытаясь подобрать слова, испытает хоть немного той боли, которую начинала чувствовать Поппи. Стоя очень прямо, она представляла себе, что случится дальше, и ещё не сказанные слова звучали в её голове. Какую отрепетированную фразу он выберет? «Мартин погиб»? «Мартин был ранен и погиб»? «Случилось страшное, Поппи, Мартин погиб»? «Миссис Термит, у нас печальные новости. Вы одна дома?» Поппи часто представляла себе, каким будет этот разговор. Попробуйте найти жену, мужа, отца или мать, не разыгрывавших в своём воображении страшный сценарий. Не найдёте. Такова их жизнь. Каждый раз, когда им не отвечают или нарушают обещание позвонить, учащается пульс, и мысленно они уже едут на помощь. Напряжённые, как куски металла, мускулы готовы к любому действию, а волны печали уже плещутся у ног. Неожиданный стук в дверь, телефонный звонок после девяти – и намокают ладони, замирает дыхание, пока не сможет вырваться в глубоком выдохе. Продавцы ошибаются, полагая, что удовольствие доставляет звук сигнала, а не облегчение, которое он приносит людям, которые смотрят на часы и считают дни. Те, кто любит солдата, счастливы сознавать, что сегодня не его черёд.
Поппи часто представляла, как отреагирует на эти слова. Она воображала себя рухнувшей на колени, запустившей руки в волосы… «Нет, нет, только не Март! Пожалуйста, скажите мне, что это неправда!» Однажды разыграв эту сцену перед зеркалом в салоне, она сочла её очень убедительной. Конечно, было странно это репетировать, но Поппи беспокоилась, что, если до такого дойдёт, они не увидят, в каком она отчаянии, и решила, что лучше уж подготовиться заранее. Однако эта подготовка ей не понадобилась.
Офицеру было чуть за сорок, он был на пару лет моложе своего компаньона, но чин давал преимущество. Обнажив голову, он шагнул вперёд.
– Миссис Термит?
Его тон был уверенным, без малейшей нервозности. Поппи заметила крошечные капельки пота на его верхней губе; может быть, голосу он смог придать спокойствия, но должен был взять себя в руки и не покрываться испариной, если хотел быть убедительным. Поппи кивнула.
– Можно войти? – спросил офицер, уже заходя в прихожую и тем самым превращая вопрос в утверждение. – Я – майор Энтони Хелм, а это – сержант Гисби. – Он указал на солдата за его спиной. Поппи шагнула в сторону, нетвёрдыми пальцами коснулась его ладони – она не привыкла к рукопожатиям, ей было неловко. На правах главного, майор наполнил её дом своим присутствием, это смущало и немного злило. Офицер взял её за локоть, и прикосновения незнакомца ей тоже не понравились; она сконфузилась, к горлу подступила тошнота. Майор провёл Поппи в комнату. Другой военный прошёл в кухню и выключил телевизор. Коломбо, хлопая полами дождевика, зажав в зубах сигару, подбирался к середине пышной заключительной речи. Присев на край дивана, Поппи обвела комнату взглядом – на стенах явно недоставало фотографий, засохший цветок оплела решётка паутины. На невидимой ниточке повис паук. Маленький парашютист выбрал местом назначения крашеную полку соснового дерева. Поппи закрыла глаза и пожелала вернуться в прошлое – вся трудность заключалась в этом. Офицер сел на стул напротив, его спутник неподвижно застыл у двери. Чтобы не дать Поппи сбежать? Чтобы облегчить задачу майору? Поппи не знала. Она слышала только, как в ушах барабанным боем стучит кровь. Мокрые, холодные руки наконец задрожали. Поппи громко, глубоко вдохнула, как спортсмен перед состязаниями, согнула пальцы, и черты её лица исказились в немом крике – ну, скажите же мне!
– Вы одна дома, миссис Термит?
– Да. – Её голос был напряжённым, надломленным шёпотом, будто спросонья. Майор кивнул. Лицо у него было плоское, невзрачное, и самоуверенный вид только добавлял ему непривлекательности. Майор изо всех сил старался скрыть небольшой северо-восточный акцент, напирая на интонацию и гласные. Энтони Хелм был хорошим солдатом – его уважали те, кто ему подчинялся, и доверяли те, кому он докладывал о происшествиях. У него сложилась репутация человека прямолинейного; он всё делал строго по уставу, и делал хорошо. Эти качества помогали ему продвигаться вверх по службе, но, к сожалению, не всегда оказывались полезными в беззаботной мирной жизни. Такому человеку, как Энтони Хелм, нелегко было мириться с превратностями судьбы; малейшее отступление от правил порядка ставило его в тупик.
Нервно улыбнувшись сержанту, Поппи прикусила язык. Улыбка получилась натянутой и неискренней. Она чувствовала, как с губ готовы сорваться глупые слова: «Сержант – это выше, чем рядовой, но ниже полковника? Март меня учил, но я всё не могу запомнить порядок…» Она не знала, зачем говорить об этом – разрядить обстановку, заполнить пустоту? Или всё дело было в хороших манерах, в необходимости поддержать разговор? Майор не вызывал симпатии у Поппи. Умение разбираться в людях подсказало ей, что он лишь выполняет долг, а думает о чём-то своём. Мистер Гисби улыбнулся в ответ, словно читая её мысли. У него были честные глаза, с морщинками в уголках. Его присутствие успокаивало.
Хелм начал речь – именно так, как ожидала Поппи, той самой фразой, что страшила её днём и ночью с тех пор, как горячо любимый муж ступил на кровавую тропу войны. Эти слова тревожили, уже когда он принёс домой письмо с приказом отправляться на базу боевой подготовки в Бассингборн и к нему прилагался чек на сумму, которой Мартин был весьма доволен, Поппи же сочла взяткой, королевским шиллингом наших дней. Что Мартин говорил, размахивая перед ней клочком бумаги?
– Ты же понимаешь, что такое служба в армии, Поппи! Удивляться тут нечему. Конечно, надо было сначала сказать тебе, что я завербовался, но я как записался, сразу же и сообщил. И не говори, что тебя не обрадуют собственный дом с садом, добавочный оклад и возможность пожить за границей. Уж тогда-то ты не будешь плакать!
Поппи не могла поверить его словам; она была ошарашена его доводами, лишёнными оснований. Он-то знал, как глубоко ей наплевать на собственный дом и всю прочую роскошь. Поппи была не такой, чтоб радоваться этому, и не понимала – чего ради он решил уйти, оставить её одну на долгие месяцы, если не на годы, и почему не обсудил с ней, не посоветовался? С самого детства Мартин всегда был рядом, самое большее – в часе езды от неё, и мысль о том, что теперь они окажутся так далеко друг от друга, повергала в ужас. Поппи не могла представить Мартина даже в другом городе – что уж говорить о другой стране? Поппи всегда советовалась с мужем даже по поводу ужина, а он принял такое решение в одиночку, тайком, вероломно. Словно сбросил её со счетов. Словно предал.
– Миссис Термит! – второй раз за сегодня голос офицера вернул её в настоящее. Поппи кивнула, давая понять, что вся внимание. Зубы стучали; она закусила нижнюю губу, пытаясь сохранить остатки хладнокровия.
– Боюсь, у меня плохие новости. – Он помолчал, сжал губы, вспоминая, как его учили сообщать информацию по кусочкам. Поппи хотелось сказать: «Ради всего святого, поторопитесь, все мы и так знаем, что вы скажете».
Он снова кашлянул.
– Как вы знаете, Мартин сейчас сражается в Афганистане.
С трудом сдерживая дрожь в ногах, Поппи кивнула в знак понимания.
– Мы здесь, чтобы сообщить новости о вашем муже, и это печальные новости… Мне очень прискорбно говорить вам это, но Мартин пропал без вести.
Лишь секунду спустя его слова дошли до нее; ещё секунда понадобилась, чтобы осознать их.
– Вы имеете в виду, мёртвый Мартин? – громко спросила Поппи. Её расширенные зрачки дали ему понять, что такая грубость была следствием нервного потрясения. Она не могла тратить драгоценные ресурсы на обмен любезностями.
– Нет, не мёртвый. Не на данном этапе. Он пропал без вести.
Его слова лишь ещё больше запутали Поппи. Что значит – не на данном этапе? Мёртвый, но без свидетельства от смерти? Мёртвый, но не найденный? Мёртвый, но не совсем? Впрочем, все эти определения значили только одно – Мартин был, очевидно, мёртв. Всё остальное – пустое красноречие.
– Так, значит, он не погиб?
– Нет. Не погиб, пропал без вести. – Майор взглянул на сержанта Гисби, словно спрашивая, не сможет ли он объяснить получше.
– То есть вы не нашли тело, не засвидетельствовали смерть или что?
Майор Энтони Хелм залился краской. Эта девушка прекрасно поняла ситуацию и теперь задавала ему вопрос, смущавший больше всего. Приглядись Поппи поближе, она заметила бы, как едва заметно дёргается его правая щека; этот человек не знал, как реагировать на такие вопросы со стороны совсем молодой девчонки. Невзирая на долгие годы службы, такое общение было ему непривычно. В туманный вторник сидеть в муниципальной квартирке в Уолтемстоу, где трещат на гриле рыбные палочки, и рассказывать Поппи, что её муж, возможно, погиб, и пытаться ответить на вопросы, на которые не мог найти ответа – такое было чуждо Энтони. Поступая на военную службу, солдаты редко учитывали этот аспект – пасторские обязанности, психологическое давление, человеческое лицо министерства обороны. В этот мир нельзя было ворваться, выбив дверь ногой, нельзя было вползти по-пластунски, сжав в руке пистолет. Поппи заметила смущение майора и, пожалуй, могла бы его пожалеть, но уже решила винить его во всём – ведь нужно же было кого-то винить, верно? Его голос был монотонным, не потому что майор не чувствовал никакой жалости к ней, а просто потому, что так он функционировал – получив задание, выполнял его, держа эмоции под контролем.
– Нет, в этом случае дела обстоят по-другому. На данном этапе мы знаем только, что Мартин пропал без вести. Другими фактами мы не располагаем, но сообщим вам, как только поступит новая информация. На данный момент это всё, что нам известно.
– Большое спасибо, майор… – Поппи запнулась, потому что фамилия выскользнула у неё из памяти, – майор Каквастам, но что всё это значит?
Поппи не хотела быть грубой; ей всего лишь не терпелось понять, что происходит. Майор Хелм ловким, как у ящерицы, движением слизнул пот с верхней губы.
– Зовите меня Энтони. – Майор вскользь улыбнулся. Забыть его фамилию – это уже верх неприличия; не хватало ещё, чтоб его называли «майор Каквастам», тем более при сержанте. Двадцать четыре года и восемь сроков службы, медалей – не счесть, и вот теперь он вынужден откликаться на это имя, которое ему весьма не понравилось. Сержант Гисби шагнул вперёд и, сев на корточки, склонился перед Поппи; его массивные бёдра сдавили двойной шов форменных брюк.
– Это значит, миссис Термит…
– Никто не называет меня миссис Термит. Я – Поппи.
– Это значит, Поппи, что он патрулировал Гильменд и не вернулся к назначенному сроку. В патруль отправились двенадцать человек, из них на базу вернулись только десять. Вот и всё, что нам известно. Мы пытаемся выяснить информацию у тех, кто вернулся, и как только что-нибудь узнаем, сразу же вам сообщим. Сейчас нам ясно одно – в тот раз что-то явно пошло не так. Мартин и ещё один пехотинец пропали без вести.
– Так значит, он может быть мёртв?
Сержант Гисби не дрогнул. Он смотрел в глаза Поппи, давая понять, что он на её стороне.
– Да, Поппи, такое возможно.
Она кивнула, благодарная ему за искренность. С минуту оба молчали, собираясь с мыслями.
– Когда это произошло? – слова Поппи были обращены к сержанту. Она пыталась представить себе, что делала в то время, когда её муж попал в беду и, может быть, даже был убит.
– Вчера. Вчера днём.
Где она была вчера днём? В супермаркете. И совсем не думала о Мартине. Ей всегда казалось – если с ним что-то случится, она почувствует. Они были как те близнецы, о которых писали в «Нэшионал Географик» – если один сломает ногу, другой почувствует боль даже на расстоянии сотен миль. Поппи думала, так и случится, но так не случилось. Она ничего не почувствовала. Просматривая акции «три по цене двух», она выбирала между гавайской пиццей и пепперони, в то время как её мужа убивали, мучили.
– Что он делал в этом вашем… как вы сказали, Гильменде? Ведь вы обещали, что он будет в безопасности.
На этот раз заговорил майор:
– Вы должны очень гордиться мужем, Поппи. В качестве спецзадания ему было поручено возглавлять американский патруль.
Поппи смерила его долгим, пристальным взглядом. Все её мысли были только о той бедности, с которой им с самого детства приходилось мириться; Мартин и завербовался-то, чтобы только обеспечить им нормальную жизнь. Когда они были совсем маленькими, он заходил за Поппи после школы, и они вдвоём отправлялись в так называемую зону отдыха – этим звучным термином обозначались ветхие качели во дворе у парковки. Там они выдумывали разные игры – например, раскачиваясь, поднимать с земли ветки или подзадоривать друг друга выкрикивать разные глупости. Когда становилось темно, холодно и все остальные уже пили чай в тепле и безопасности, они чувствовали себя настоящими храбрецами, по очереди вопя «Бум!» всё громче и громче, пока кто-нибудь, высунувшись с балкона, не требовал заткнуться – это только ещё больше веселило их. Мама Поппи никогда не интересовалась, всё ли у дочки в порядке, тепло ли ей, где она и с кем. Даже когда они засиживались допоздна, мать всё равно за ней не приходила. Мама Мартина тоже его не искала, полагая, должно быть, что на улице, среди педофилов и наркоторговцев, он в большей безопасности, чем дома. Поппи и Мартин часто говорили об этом и приходили к выводу, что, если у них родится маленькая девочка или, если уж на то пошло, маленький мальчик, они никогда не разрешат им до поздней ночи бродить непонятно где. Лучше уж пусть сидят у них под боком, учатся подбирать с земли ветки и вопить «Бум!»
– Да, я очень, очень горжусь, что он помогал каким-то американцам делать бог знает что бог знает где. И какое спецзадание? Он пять минут как закончил учиться!
Майор Хелм улыбнулся, но глаз не поднял, так что Поппи не видела выражения его лица.
– Они выбирают самых лучших. Он был отличным солдатом, Поппи.
– Был? Так вы думаете, он погиб?
– Нет… я… он – хороший солдат. – Майор был весь красный. Поппи не стала дожидаться дальнейших избитых фраз.
– У меня больше нет вопросов. – Её голос прозвучал резче, чем ей хотелось бы. Словно она брала интервью и не знала, как закончить. Но это было вежливее, чем сказать: «Уходите. Пожалуйста, уходите». Ей хотелось остаться наедине с собой. Застывшая живая картина была разрушена, когда до обоняния Поппи донёсся едкий запах горелой пищи.
– Вот блин! – Поппи помчалась на кухню. Снимая с плиты сковороду-гриль, она опустила решётку с почерневшим содержимым в полную воды раковину, и внезапно её стошнило на пол; рвотные позывы мучили, пока желудок не опустел.
– Я могу позвонить кому-нибудь, Поппи? – раздался в дверном проёме голос сержанта Гисби. – Кто-то может приехать и побыть с вами?
Поппи покачала головой в ответ на оба вопроса. Она стояла очень прямо, пытаясь освободить от рвотных масс прилипшие к лицу пряди волос. Был только один человек, которого она сейчас хотела видеть, но он был далеко, пропавший без вести в пыльной пустыне на другой стороне земли – если вообще был жив.
– Я не знаю, что он делает, это так далеко… – сказала она, обращаясь к линолеуму в чёрно-белую клетку. Сержант принёс ей стакан холодной воды, помог дойти до дивана. Майор Энтони Хелм неловко сидел, пытаясь поудобнее сложить руки. Он был похож на нежеланного гостя, который слишком много знает.
– Так что сейчас происходит? – продолжала Поппи.
– Мы будем сообщать вам информацию по мере поступления, находиться на связи и оповещать о малейших изменениях…
– Можно, это будет сержант Гисби? – перебила она, вновь оборвав его заученную речь.
– Конечно. Почему нет? – Сержант Гисби посмотрел на Поппи. У него были пушистые усы, которые непременно должны колоться, особенно когда он произносит буквы «Р» и «В», так ей подумалось. – Зовите меня Роб. Я буду рад сообщать вам новости.
На этой фразе усы, должно быть, кольнули его дважды.
– Миссис Термит, мы здесь, чтобы помочь вам чем сможем. Я хотел бы только, чтобы наша встреча произошла при других обстоятельствах.
Поппи улыбнулась и подумала, что при других обстоятельствах они бы и за миллион лет не встретились. Их миры не пересеклись бы, не случись этой чудовищной, немыслимой ситуации, и, уж конечно, знай он хоть что-нибудь о ней, он не стал бы называть её миссис Термит.
– Спасибо. Пожалуйста, зовите меня Поппи. Миссис Термит – это мамаша Мартина, настоящая старая корова.
Он кивнул, не зная, что на это ответить. Обсудив, как они будут связываться с Поппи и обо всём ей сообщать, мужчины тихо и быстро покинули её дом. Роб Гисби был за рулём, майор на заднем сиденье предавался размышлениям. Роб понял, что и Хелму жалко Поппи ничуть не меньше, чем ему самому. Энтони был поглощён мыслями о новой знакомой; её непритязательность и принятие более чем скромных условий жизни были ему непонятны. По-видимому, всё дело было в нехватке ума. Слава богу, его было не так-то легко сбить с толку, иначе он до сих пор жил бы под одной крышей с мамочкой. Эта мысль заставила его содрогнуться. Он пробежал пальцами по блестящим пуговицам мундира, ощутимого свидетельства офицерского чина – до сих пор этот факт удивлял и радовал Энтони. Вид у него был скрытный, словно его в любую минуту могут разоблачить. «Фараонов фаворит на сапфир сменил нефрит», – проговорил он себе под нос слова, помогавшие избавиться от акцента жителей Ньюкасла, оставить его в другой эпохе, где сам он был другим человеком.
Энтони Хелм был неправ. Амбиции у Поппи и вправду были скромные, до её горизонта можно было дотянуться рукой, её мир – обойти пешком: восемьсот метров от входной двери в любом направлении. Но она была умна. Не так, как умны члены Менсы, доктора наук и специалисты в области высшей математики, но достаточно умна, чтобы понимать, почему люди поступают именно так, а не иначе. Она ушла из школы в шестнадцать, прекрасно понимая, что дальнейшее образование бессмысленно для таких людей, как она. Вы спросите – если она такая умная, так почему же она не поступила в университет, не получила целую кучу дипломов, чтобы хорошо устроиться в жизни? Учителям, работодателям и специалистам по трудоустройству она всегда давала один ответ – в этом не было никакого смысла! Они, как по команде, вздыхали, стучали по планшетам резинками карандашей и смотрели на неё с досадой, давая понять – они-то лучше знают. Но она стояла на своём – откуда им было знать, что лучше для Поппи Дэй? А она – знала. Цель жизни Поппи – следить, чтобы никто не выпал из маленького и нелепого семейного гнезда. Поэтому она никогда не смогла бы понять иерархии в научном мире. Здесь всё было просто – если она поступит в университет, некому будет разбирать всевозможные сложные рецепты, выписанные Доротее. Некому будет следить, чтобы она не забыла принять ежедневные таблетки и не отправилась бродить по главной улице, натянув на голову трусы. Некому будет заполнять холодильник продуктами и оплачивать счета. И так далее; этот список продолжался бесконечно, обязанностям не было конца. Дома несколько раз на дню нуждались в Поппи. Конечно, на это обыкновенно выдвигался аргумент – если бы она отправилась учиться, скажем, на врача или юриста, то всю семью в скором времени ждало бы блестящее будущее. Может быть, это так и было, но всё-таки не давало ответа на вопрос – кто вместо неё будет стирать грязные бабушкины простыни, кто станет приводить в чувство маму и закрывать дверь на ночь, пока Поппи строит блестящее будущее? Она была умна – поэтому поняла, что такова её жизнь, и ничего тут не поделаешь. Характер у неё был жизнерадостный, и она не сильно расстраивалась, но порой задумывалась о том, как могла бы сложиться её жизнь, родись она при других обстоятельствах, будь у неё возможность получить высшее образование и стать тем, кем она хотела… Впрочем, она тосковала не больше других; попробуйте найти хотя бы одного человека, который не размышлял бы о том, как всё могло сложиться, будь у него возможность выбора, другое окружение, другая работа, которая помогла бы, скажем, уберечь от опасности любимого человека… Прижав колени к подбородку, Поппи сидела на диване, совершенно онемев. Она ожидала истерики, по меньшей мере, вспышки гнева, и никак не могла предположить, что впадёт в оцепенение, целиком её поглотившее. Всё, что Поппи могла, – крутить обручальное кольцо большим пальцем той же руки и повторять его имя. Март… Март… Эта успокаивающая мантра должна была вызвать в памяти его образ. Комната вновь была пустой, словно военные и не приходили. Неужели так будет и с Мартином? Словно его никогда не было на земле? Квартира стала тихой – здесь больше не шумел телевизор, и двое мужчин не заполняли своим присутствием маленькое пространство. Четыре года назад это пространство было домом для их маленькой семьи – весьма необычной, но всё-таки семьи. Кто-то сам покидал её, кого-то забирала смерть – и в конце концов осталась одна Поппи. Мама, Шерил, никогда не была с ней жестока, намеренно пренебрежительна или демонстративно ехидна. Вместе с тем она не была ни ласковой к своей маленькой девочке, ни гордой за неё. Не радовалась, видя её, не интересовалась, как прошёл день. Не делилась событиями своей жизни, не секретничала, не удосуживалась убрать с дивана одежду, чтобы малышка могла сесть. Не причёсывала дочке растрёпанные волосы, не подстригала ногти, чтобы Поппи их не обгрызала. Голодной она была или сытой, лежала в постели или допоздна засиживалась возле мамы на канапе, была ли приготовлена на завтра чистая школьная форма – все эти вопросы Шерил не занимали, поэтому ими пришлось заниматься самой Поппи.
Её дедушка, Уолли, был профессиональный храпун. Его образ жизни приводил Поппи в недоумение, она никак не могла понять, зачем вообще нужен такой дедушка. Всю ночь он спал в кровати, весь день – в кресле. Его тощее тельце приобрело форму буквы «З» – великолепный образец ономатопеи. Под его режим дня подстраивалась вся семья; он был вроде пчелиной матки, вокруг которой крутятся все остальные. Уолли правил королевством Дремоты. В этом тоскливом царстве было множество ограничений для подрастающей любознательной девочки. «Не шуми, Поппи Дэй, дедушка спит», «Выключи музыку, Поппи Дэй, дедушка спит», «Немедленно перестань стучать об пол своим несчастным йо-йо, дедушка…» – «Знаю, знаю, он спит!» Смерть Уолли стала незначительным событием в жизни Поппи; самым существенным изменением стало лишь опустевшее кресло, куда намертво врезался отпечаток его задницы. Нимало не скорбя об утрате, она отметила только, что ему, наверное, было очень приятно протянуть ноги – ведь впереди ожидал вечный сон. Да, изменилось ещё кое-что. Теперь, пытаясь её утихомирить, мама и бабушка говорили только: «Прекрати шуметь, Поппи Дэй!» или «Тихо, Поппи Дэй!» Про себя она каждый раз слышала: «дедушка спит» и боролась с неистовым желанием закричать во весь голос: «Я знаю, что он спит, но мой несчастный йо-йо теперь его не разбудит!»
Бабушка, Доротея, всегда была малость ненормальной. Вместо телевизора она смотрела сушильный барабан, вместо фруктов клала в желе горох – ей казалось, так красивее, и под конец совсем спятила. Поппи жила с мамой и бабушкой, пока мама не улетела на Канары с очередным возлюбленным. Никто не обсуждал новые обязанности Поппи, потому что Шерил сама приняла решение, собрала сумки и в двадцать четыре часа умчалась из Хитроу. Исходя из этого стало очевидно, что теперь Поппи возьмёт на себя обязанности няньки, надзирателя и наперсницы для Доротеи. По правде сказать, жизнь Поппи даже стала легче без присутствия вечно пьяной Шерил и прожигателей жизни, которые тянулись за её нетвёрдым шагом. Доротея и Поппи прекрасно ладили, пока разум старушки не пошатнулся окончательно и в её поведении не появились из ряда вон выходящие странности. Однажды, вернувшись домой на ланч, Поппи обнаружила бабушку в туалете, натянувшей на себя всю свою одежду, включая пальто, шляпы, шарфы и перчатки; в руках она держала скалку, как оружие.
– Тот тип из квартиры сверху пролез в дырку в потолке и хочет перекрыть нам воду, сукин сын!
Поппи постаралась сделать вид, что поверила.
– Кто, бабушка, мистер Беннет? Восьмидесяти четырёх лет, на ходунках, с двумя протезами в тазобедренном суставе?
– Да, он самый.
– Подожди, я правильно поняла? Он пробрался в дыру в потолке, бегал по квартире, пока мы спали, и пытался перекрыть нам воду? – Ей нужно было прояснить ситуацию.
– Да, Поппи Дэй. Ты что, не услышала меня с первого раза, детка?
– Услышала, бабушка, и всё поняла, кроме одного – почему ты сидишь в уборной, надев всю свою одежду?
Доротея посмотрела на Поппи и покачала головой так, словно это внучка сошла с ума.
– Я охраняю запорный кран. – Доротея подмигнула Поппи, и та улыбнулась в ответ. Состояние бабушки из немного нестабильного сделалось пугающим, и внучке становилось всё труднее заботиться о ней. Имея возможность держать выходки старушки под контролем, Поппи, пожалуй, находила бы их забавными; но после тяжёлого дня в три часа ночи лицезреть на кухне Доротею и скользкую кучу из целого пакета муки, банки кофе и трёх стаканов молока, потому что бабушка решила приготовить рождественский пирог, – это, согласитесь, утомляло. Тем более что дело было в июле – какое, к чёрту, Рождество.
Если бы Поппи могла со всем этим справиться, она, конечно, сделала бы всё возможное, но она не могла и поступила так, как было лучше для Доротеи. Ей нужны были забота и присмотр двадцать четыре часа в сутки. Однажды зимним вечером Поппи вернулась домой с работы и увидела, что бабушка сидит в темноте и плачет, вне себя от ужаса. Поппи не могла понять, десять минут Доротея пробыла в таком состоянии или десять часов; в этот момент Поппи всё осознала. Не то чтобы решение далось ей легче; это было самое трудное решение в её жизни. Несколько недель они с Мартином просматривали брошюры и таскались по указанным адресам, пока наконец не нашли подходящий дом. Одни не годились из-за цены, другие – из-за местоположения; был дом, куда они даже заходить не стали, услышав за дверью громкую ругань. Обдумав слова майора, Поппи решила, что надо бы заплакать. Она пыталась, но слёз не было, и она ни с того ни с сего захихикала; ей представилось, как кто-то наблюдает за ней и спрашивает: «Что ты делаешь, Поппи? Зачем ты сидишь тут, жмуря глаза и впившись ногтями в ладони?» – «Я пытаюсь вызвать слёзы. Мне кажется, так будет легче, потому что я чувствую себя виноватой в том, что никак не могу заплакать, а за мной следят два солдата и ждут, когда же я разревусь, но про себя надеются, что реветь не буду, особенно майор Как-его-там. Мне кажется, что вся эта история случилась не со мной, что я прочитала её в газете или увидела в новостях. Как будто это чья-то чужая жизнь, не моя. Да где уже эти проклятые слёзы – не дождёшься, когда нужны!»
Она была уверена – к кому бы ни был обращён этот монолог, услышавший его покачал бы головой, решив, что она потеряла связь с реальностью, совсем как её бабушка.