VII
И тем не менее история Браммелла будет написана этими именно словами, подобными словам Байрона, хотя, по странной иронии судьбы, как раз такие слова и составляют ее загадку. Восхищение, неоправдываемое фактами, которые бесследно исчезли будучи эфемерны по своей природе, авторитет самого великого имени, преклонение самого обаятельного гения – все это делает загадку лишь еще более темной.
Действительно, то что гибнет всего бесследнее, та сторона быта, от которой менее всего остается обломков – аромат слишком тонкий, чтобы сохраняться – это манеры, непередаваемые манеры[15], благодаря которым Браммелл был властелином своего времени. Подобно оратору, великому актеру, непринужденному собеседнику, подобно всем этим умам, которые по слову Бюффона говорят «телу посредством тела», Браммелл сохранил только имя, светящее таинственным отблеском во всех мемуарах его эпохи. В них плохо объяснено занимаемое им место; но это место не ускользает от взгляда, и о нем стоит поразмыслить. Что касается настоящей попытки детального портрета, который предстоит еще сделать, то до сих пор никто не решался стать лицом к лицу с этой трудной задачей; ни один мыслитель не пытался отдать себе отчет, серьезный и строгий, в этом влиянии, отвечающем какому-то закону, или извращению, то есть искажению закона, что само по себе – всё же закон.
Умы глубокие не имели для этого достаточной тонкости; умы тонкие – достаточной глубины.
Однако, попытки были сделаны в этом направлении. Еще при жизни Браммелла два искусных пера, но очиненных слишком тонко, смоченных тушью слишком отдающей мускусом, набросали на голубоватой бумаге с серебряным обрезом несколько легких штрихов, за которыми сквозил образ Браммелла.
И это было очаровательно по своей остроумной легкости и небрежной проницательности. To были «Пэлем»[16] и «Гренби»[17]. И до известной степени, то был и сам Браммелл, ибо эти произведения заключали наставления в Дендизме: но входило ли в намерения авторов нарисовать образ Браммелла, если не в событиях его жизни, то по крайней мере сохраняя реальные черты его личности среди произвольных допущений романа? Относительно «Пэлема» это не очень вероятно. «Гренби» внушает больше доверия: портрет Требека кажется сделанным с натуры, эти особые оттенки, наполовину природные и наполовину созданные общественными условиями, невозможно придумать; чувствуется, что присутствие изображаемой личности должно было оживлять взмах кисти художника.
Но исключая роман Листера, где Браммелл, если его там поискать, мог бы быть найден гораздо легче, чем в «Пэлеме» Бульвера, в Англии нет ни одной книги, которая изображала бы Браммелла таким, каков он был, и давала бы хоть сколько нибудь отчетливое объяснение могучему влиянию его личности. Правда, не так давно, один замечательный человек[18] выпустил в свет два тома, в которых он собрал с терпением любознательного ангела все известное о жизни Браммелла. Но почему столько доблестных усилий и забот увенчаны лишь робкой хроникой, без обратной стороны медали? Исторического освещения как раз и недостает образу Браммелла.
У него еще есть восхищенные поклонники, как колкий Сесиль (Cecil), любознательные исследователи, как капитан Джесс, враги… их имена неизвестны. Но среди его современников, оставшихся в живых, среди педантов всякого возраста, среди честных людей, ум которых вооружен теми двумя левыми руками, наличность которых Ривароль[19] приписывал всем англичанкам, – всегда найдутся лица, негодующие от чистого сердца на блеск имени Браммелла: слава, венчающая легкомыслие, оскорбляет этих тяжеловесных слуг суровой морали. Только историка, то есть судьи, – судьи без энтузиазма и без ненависти, – не родилось еще для великого Денди, и каждый протекший день помеха тому, чтобы этот судья явился, – мы уже сказали почему. Если он не придет, слава оказалась бы для Браммелла только лишним зеркалом. При жизни она отражала его в сверкающей глади своей хрупкой поверхности; по смерти, как все зеркала, когда больше нет никого перед ними, – она не сохранила бы и памяти о нем.