Дело пернатых. Пессимистическая комедия. А. Блок: Поэт-гражданин и чекист (Геннадий Пименов)

А. Блок: Поэт-гражданин и чекист

Накануне в интернете кто-то затеял очередный скандал, который затем перекинулся в широкие массы. Рядом с именами самых известных ныне поэтов были размещены их стихи о вождях. И выходило, что и В., и Е., и Р., и масса других менее успешных пиитов в свое время слагали оды Сталину-Ленину и, видимо, потому были обласканы властью, получали высокие гонорары, имели подмосковные дачи и отдыхали за рубежом…

– Как же так, ведь они были при нас в самом фарватере перемен, снова изобличали, совестили и просвещали… – вопрошал наш учитель литературы директора, которого поймал в коридоре и не отпускал…

– Скажу вам больше того: они теперь прикрываются как щитом Пастернаком, который, кстати, тоже писал Сталину панегирики…

– Не может быть…

– Может, может, в этом сообществе недержателей речи рифмованой невозможного нет… А поскольку у вас заявлен Блок на повестку, то держитесь, его тоже не пощадят…

И поэту, в самом деле, досталось не меньше. Забегая вперед, заметим, что директору сразу после урока попал на стол очередной зубодробительный текст, точнее, торжественно переданный докладчиком экземпляр и дискета. Значит, скандальный подход школе понравился и здесь прижился. Причем очередной докладчик снова взял суровый карательный тон…

«Теперь по заведенному нами порядку вызывается гражданин и поэт Александр Блок, бывший секретарь Чрезвычайной Комиссии, взявшей в 17-ом, в Царскосельском, так сказать, под охрану высших державных персон. В Петропавловской (!) церкви чекистом-поэтом записаны самые проникновенные строки – показаний титулованных арестантов. А вот свидетельства просвещенного доброхота: «Блок видит унижения вчерашних знаменитых и говорит, что никого нельзя судить». И догадайся, что он хотел этим сказать, ведь этих «бывших» знаменитостей большей частью и не судили: арестовали и расстреляли – сразу или потом…

Тяготение признанного поэта к революции вызывало откровенное непонимание и неприязнь. Знаменитый поэт-символист, автор «Стихов о Прекрасной Даме», поражавший богемную публику утонченностью лирики, за которую снискал любовь, поклонение образованных, искушенных людей, – а тут революция, экспроприации, грязь, кровь, муки и мухи… По происхождению, воспитанию, манерам и облику Блок – настоящий чинный, надменный барин, «даже в последние годы – без воротничка и в картузе – он казался переодетым патрицием», а тут такой неожиданный поворот. Даже Зинаида Гиппиус, которая считала Блока (вместе с А. Белым) «личными моими долголетними друзьями», осуждая их, высказывала сомнения в «невинности» и искренности этих людей:

«Впрочем, – какой большевик – Блок! Он и вертится где-то около, в левых эсерах. Он и А. Белый – это просто «потерянные дети», ничего не понимающие, аполитичные отныне и до века. Блок и сам когда-то соглашался, что он «потерянное дитя», не больше.

Но бывают времена, когда нельзя быть безответственным, когда всякий обязан быть человеком. И я «взорвала мосты» между нами, как это ни больно. Пусть у Блока, да и у Белого, – «душа невинна», – я не прощу им никогда»…

Так пусть этот поэт из ЧК с «невинной душой» откроет свои дневники-протоколы, пусть обнародует неприкрытую правду о заточении министров и Царской семьи. Нежный лирик Блок эту правду скрывает, но от возмездия не уйдет – слишком много он в спешке оставил следов. Доисторический интеллектуал Периандр располагал соотечественников к несуетности мысли, наставляя «Обдумывай все заранее», а знаменитый Блок – наперекор зароку – обслуживая власть, суетился, спешил:

«Переделать все. Устроить так чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная однообразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью»… «Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы ни высоки и благородны они ни были…» «Мир и братство народов – вот знак, под которым проходит русская революция. Вот о чем ревет ее поток. Вот музыка, которую имеющий уши должен слышать»…

Когда в «чрезвычайках» тугоухим, не слушавшим «музыку революции» отрезали члены и уши, они, видимо, сознавали, в чем их вина: надо было внимать лире поэта…

Ранний Блок кликушествовал на Россию:

А в самом начале Мировой войны ему «казалось минуту», что она не только не обернется «торжеством хама», но «очистит душу». Потом, когда катарсис войны обернулся морями крови, когда она переросла в революцию, когда в Шахматово его подневольный «несчастный Федот изгадил, опоганил… духовные ценности» Блока и спалил его библиотеку, наш бледнолицый собрат не опамятовал, но даже спешил подбросить дровишки в российский костер. Мало того: наш рафинированный лирик окармляет своим поэтическим словом Вандею:

«Так значит я – сильнее и до сих пор, и эту силу я приобрел тем, что у кого-то (у предков) были досуг, деньги и независимость, рождались гордые и независимые (хотя в другом и вырожденные (выд. Г. П.) дети, дети воспитывались, их научили (учила кровь, помогала учить изолированность от добывания хлеба в поте лица) тому, как создавать бесценное из ничего, „превращать в бриллианты крапиву“, потом – писать книги и… жить этими книгами в ту пору, когда не научившиеся их писать умирают с голоду»…

Если осмыслить, то получается, Блок еще раньше товарища Сталина принципиально поставил вопрос о вырожденцах, независимых от добывания хлеба, и даже в лихую годину способных прокормиться литературным трудом!.. А вот еще мысль, которая также не имеет цены:

«Всякая культура – научная ли, художественная ли – демонична. И именно чем научнее, чем художественнее, тем демоничнее. Но демонизм есть сила. А сила – это победить слабость, обидеть слабого (выд. Блоком!)».

Так вот где зарождалось практическое руководство для начинающего чекиста, который в силу необразованности плохо подчас понимал, что делать с теми, кто «превращает в бриллианты крапиву», во времена, когда многие питаются ей… Еще одна несправедливо забытая услуга поэта, вставшего на защиту наркоматовской (не путать с наркомаховой! – прим. Г. П.) этики: проницательный Блок дает прямую наводку всем тем, кто не может отличить буржуя от нормального человека:

«Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности, хотя бы духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление материальных»…

Тем, кому место на исторической свалке, Блок руки не подаст, правда, самому поэту-чекисту, с некоторых пор, многие не подавали руки. И потому его душили самые искренние и глубокие чувства к тем, кто стоит у революции на пути:

«Господи Боже! Дай мне силы освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли… я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического, истерического омерзения, мешает жить. Отойди от меня сатана, отойди от меня буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать, лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана».

А вот еще сокровенные перлы избранного пиита, до которого рядовым «рапповцам» далеко:

«В голосе этой барышни за стеной – какая тупость, какая скука: домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают. Когда она, наконец ожеребится? Ходит же туда какой-то корнет.

Ожеребится эта – другая падаль поселится за перегородкой, и так же будет выть, в ожидании уланского жеребца»…

Любопытно, что Блок ненавидит не только буржуазию, к которой фактически принадлежит, то есть своих, но и вообще российскую интеллигенцию. Это чувство ныне кажется несколько странным, ведь Блок удачливый, избалованный общим вниманием, богемный поэт, который не мог жаловаться на судьбу. Правда много говорили о его прежних кутежах и запоях, о его бурной ночной жизни писали даже Гиппиус с Горьким. А сам Блок в своих дневниках уделил похождениям с барышнями с Невского достаточно места. Но позже, после брака с дочерью самого Менделеева, поэт остепенился, ушел в семейную жизнь. Однако самые искренние чувства к интеллигенции совершенно не изменились – вот июньская запись 1917года:

«Ненависть к интеллигенции и прочему, одиночество. Никто не понимает, что никогда не было такого образцового порядка и что этот порядок величаво и спокойно оберегается всем революционным порядком. Какое право имеем мы (мозг страны) нашим дрянным, буржуазным недоверием оскорблять умный, спокойный и много знающий революционный народ?

Нервы расстроены. Нет, я не удивлюсь еще раз, если нас перережут во имя ПОРЯДКА».

Вчитайтесь, господа-товарищи-граждане, в эти фразы – в них вы найдете ясный ответ, кто был настоящий поэт революции, рядом с которым даже Маяковский мелкий шалун. Последний метал бисер перед большевиками, мелко льстил «железному Феликсу», а Блок надевал сбрую на всех собратьев по ремеслу – тех, кто «научился писать»… Наш песнопевец «Великого Октября» мог бы взнуздать самого Августа Аврелия, который посмел заклеймить лицемеров, сказав: «Кто ненавидит мир? Те, кто растерзал истину»…

О странностях Блока сказано всеми, кто его знал, причем сказано так, что порой возникает ощущение в психической неполноценности этого исторического персонажа. Проницательная Гиппиус, также писавшая о своеобразности Блока, из осторожности не решилась засвидетельствовать каких-то особых примет, заметив, однако, что «находясь вне многих интеллигентских группировок», он имел «свои собственные мнения». Зато людовед Горький-Пешков прямо заметил: «…Это человек, чувствующий очень глубоко и разрушительно. В общем, человек «декаденса». Верования Блока кажутся мне неясными и для него самого; слова не проникают в глубину мысли, разрушающей этого человека вместе с тем, что он называет «разрушением гуманизма».

Но вникать в мутные речи одного фарисея, сказанные о другом – дело пустое. Лучше пролистаем наспех двенадцать глав из Дела поэта «с лицом херувима», чтобы ни у кого не осталось сомнений, за что он к нам угодил. Эти строки, знакомые по школьной программе каждому взрослому человеку, теперь, по прошествии лет воспринимаются, как откровение сатаны:

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

***

Итак, наш подсудимый, спешащий впереди революционного паровоза, провел добровольный поэтический инструктаж – для всей необразованной и сочувствующей революции массы. Но мало того: одним из первых Блок воспел ужасы настоящего – ради прекрасного и счастливого будущего, что выделило его на века из чреды остальных «недержателей речи рифмованной», то есть, собратьев по поэтическому ремеслу.

Его некий добровольный заступник, укрывшийся за инициалами Е.Е., утверждает, что «Волошин по-своему толковал конец поэмы так: большевики ведут Христа на расстрел. Христианского смысла поэмы не уловил никто, потому что формула „кто не с нами, тот против нас“ была свойственна не только красным, но и белым. А Блок не был ни тем, ни другим. Он, как большой поэт, не мог быть примитивно одноцветен»…

Верно сказано: «Ворон ворону глаз не выклюнет»… А между тем, Блок собственноручно расставляет все по местам, записывая в начале 1918 года: «…Что Христос идет перед ними – несомненно. Дело не в том, „достойны ли они его“, а страшно то, что опять Он с ними, и другого пока нет; а надо Другого!».

Таким образом ясно, что Христос как ведущий, для Блока не совсем подходящая кандидатура и как подельник, для масштабных дел мелковат… А сам Блок грезит давно по Другому, даже не особо скрывая того: «Религия – грязь (попы и пр.). Страшная мысль этих дней: не в том дело, что красноармейцы „не достойны“ Иисуса, который идет с ними сейчас, а в том, что именно Он идет с ними, а надо, чтобы шел Другой».

Для наших славных карательных органов давно не загадка, о ком грезил, кого укрывал поэт-символист под кличкой «Другой»: разумеется, того, кто стоял «близ дверей»… Однако нам после этих зачиток, на которых, как на дрожжах, вставала «красная власть», больше не надо улик, свидетелей и доказательств – и без них налицо вина «цветного» лирика-оккультиста: призывы к насилию и богохульство, опора на «князя мира сего» – сочатся из каждой строки.

Показательно, что Блок из интеллигентской семьи: сын юриста и литературной переводчицы, а с дедушкой – ректором Петербургского университета – он изучал юриспруденцию, филологию и массу прочих наук. И вот результат, который только подтверждает наши догадки: что с интеллигенцией, а тем паче с филологами и юристами, надо доброму человеку держатьcя настороже. Просвещение, это как нож: одним он служит для жизни, а кому-то – чтобы лишить жизни других…

Тот же неугомонный Е. Е. (трибун, депутат, журналист, фотограф, поэт и биограф) пишет со знанием дела, что «Блок был певцом распада и в то же время его беспощадным обвинителем… Беспощадность к эпохе Блок начинал с беспощадности к самому себе… Революцию Блок воспринял как историческое возмездие за распад уже сильно пованивавшей монархии… Блок, тем не менее, предвидел удушение российской культуры… „Но покой и волю тоже отнимают… Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю и тайную свободу…“ Для Блока в предстоящем торжестве кровавого бескультурья места не было… С одной стороны, его пытались „поставить на службу революции“, читали в агитбригадах конец „Двенадцати“ так: „В белом венчике из роз – Впереди идет матрос“. С другой стороны, ему демонстративно не подавали руки за то, что он „продался большевикам“»…

Наш велеречивый просвещенный собрат, видимо, как и Блок, из тех вольнодумцев, которые полагают, что вольно думать позволительно только тем, кто может складно писать… Но биографы, известно, любят изящно приврать, вот и наш упустил, что «торжество кровавого бескультурья» Блок вдохновенно своим творчеством приближал и потому ему «не подавали руки»… А вот Маяковский, знавший Блока не понаслышке, считал, что: «Блок честно и восторженно подошел к нашей великой революции, но тонким, изящным словам символиста не под силу было выдержать и поднять ее тяжелые реальнейшие, грубейшие образы. В своей знаменитой, переведенной на многие языки поэме „Двенадцать“ Блок надорвался»…

Кстати, литературный просветитель экспериментальной школы недавно повстречал Е. Е. на книжной ярмарке в выставочном павильоне: ставший заморским поэт и библиограф разгуливал с саквояжем и раздавал автографы всем, кто его узнавал. А значит, у этого лицедея все снова в порядке, значит, в конторе ему дали «добро». Николай Николаевич с тоской подумал о том, какой ему выдался тяжкий жребий – отвечать за чужие грехи…

«Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: «Нравится?» – «Хорошо», – сказал Блок, а потом прибавил: «У меня в деревне библиотеку сожгли».

Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме «Двенадцать». Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие – славу ей».

Если верить воспоминаниям, поэмой «Двенадцать», в самом деле, зачитывались и белогвардейские офицеры, и революционная голытьба. Получается, своим творчеством поэт обслуживал всех, и нашим современникам-конъюнктурщикам до него далеко: происхождением, образованием – в общем, рылом не вышли. Однако суду интересно, что могут ночью, на пожарище возле «Зимнего» делать поэты, воспринимающие революцию, как «историческое возмездие за распад»? Может, они ловили попов и «мочили» буржуев? Подносили иконы, прочую церковную утварь и «реакционные» книги буржуазных поэтов – для растопки революционных костров? И, конечно, слагали для солдат и матросов стихи:

Заметим, что Блок к тому времени уже не безусый юнец: известному поэту, просвещенному мужу, отпрыску именитых юристов, зятю знаменитого ученого – под сорок лет. Но резонный вопрос: откуда у знаменитого лирика такое желание погреться у революционных пожаров и поблудить на крови? – остается пока без ответа. Быть может, это известное стремление поспешить на выучку к власти, чтобы затем не пропустить «раздел пирога»? Любопытно, что всего через три года в январе 1921 Блок намечал: «Научиться читать „Двенадцать“. Стать поэтом-куплетистом. Можно деньги и ордера иметь всегда… (Выд. – Г. П.)». Итак, много толковых голов пытались убедить в невинности, непогрешимости Блока, обманувшегося в революции, а тут сквозь иронию светится такой деловой и трезвый расчет!..

Однако иные просвещенные людоведы до сих пор полагают, что «это не отказ от революции, а осознание ее недостаточности, ее конца, утраты того „музыкального напора“, что в страшную зиму 1918 года единил поэта и восставшую массу, сулил „новую жизнь“». Мало того: поздняя поэзия Блока, его стихи и речи о «тайной свободе» и убившем Пушкина «отсутствии воздуха» были не покаянием за кощунственную поэму, а ее продолжением. Блок до конца был уверен, что «лжет белый день!», что счастье не за горами: «Что за пламенные дали/ Открывала нам река!/ Но не эти дни мы звали,/ А грядущие века. // Пропускали дней гнетущих,/ Кратковременный обман,/ Прозревали дней грядущих/ Сине-розовый туман»…

Но свидетели утверждают, что в конце жизни начинается медленное восстание Блока, его духовное воскресение: «из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, оставшиеся твердыми и зрячими»… В конце концов Блок отрекается от своей поэмы «Двенадцать», которую возненавидел, и не терпел, когда о ней упоминали при нем. Видимо, это также свидетельство ошибочности воззрений нашего вездесущего Е.Е., утверждавшего, что обыватель не понял христианского смысла поэмы: согласитесь, трудно понять и уверовать в то, чего нет… И скорее наоборот: сатанинский смысл «Двенадцати» привел поэта к логическому концу…

Гиппиус пишет, что «Страданьем великим и смертью он искупил не только всякую вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грехи России»… Но в этом порыве чуткого женского сердца ощущается полемический перебор: вину Блока перед собственной совестью и Россией не умаслить тяготами его последних полунищенских и болезненных лет. В воспоминаниях о раскаявшемся поэте верно одно: поэму, принесшую ему славу и известность в Советах, он впоследствии не терпел, хотя выступлений и публики не чурался. Вот свидетельство В. Ходасевича:

«Во втором отделении, после антракта вышел Блок. Спокойный и бледный, остановился посреди сцены и стал читать, по обыкновению пряча в карман то одну, то другую руку. Он прочитал лишь несколько стихотворений – с проникновенной простотой и глубокой серьезностью, о которой лучше всего сказать словом Пушкина: «с важностью». Слова он произносил очень медленно, связывая их едва уловимым напевом, внятным, быть может, лишь тем, кто умеет улавливать внутренний ход стиха. Читал он отчетливо, ясно, выговаривая каждую букву, но при том шевелил лишь губами, не разжимая зубов. Когда ему хлопали, он не выказывал ни благодарности, ни притворного невнимания. С неподвижным лицом он опускал глаза, смотрел в землю и терпеливо ждал тишины.

То и дело ему кричали: «Двенадцать!», «Двенадцать!» – но он, казалось, не слышал этого. Только глядел все угрюмее, сжимал зубы. И хотя он читал прекрасно (лучшего чтения я никогда не слышал), все приметнее становилось, что читает он машинально, лишь повторяя привычные, давно затверженные интонации.

Публика требовала, чтобы он явился перед ней прежним Блоком, каким она его знала или воображала, – и он, как актер, с мучением играл перед нею того Блока, которого уже не было. Может быть, с такой ясностью я увидел все это в его лице не тогда, а лишь после, по воспоминанию, когда смерть закончила и объяснила последнюю главу его жизни. Но ясно и твердо помню, что страдание и отчужденность наполняли в тот вечер все его существо. Это было так очевидно, так заразительно, что, когда задернулся занавес и утихли последние аплодисменты и крики, мне показалось неловко и грубо идти к нему за кулисы. Через несколько дней, уже больной, он уехал в Москву. Вернувшись, слег и больше уже не встал»…

Многие современники поэта сходились на том, что сама его смерть стала загадкой: он умирал несколько месяцев, его лечили врачи, но никто не мог толком назвать причину болезни. Началась она с боли в ноге, потом говорили о слабости сердца, а перед кончиной он сильно страдал. Вспоминая его пушкинскую речь, произнесенную за полгода до смерти, повторяли, что «поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл»… Блок умер оттого, что не мог больше жить, и роковую роль в этом сыграла «Двенадцать»… Эту мысль наиболее открыто и прямо высказал поэт Г. Иванов:

«За создание «Двенадцати» Блок расплатился жизнью. Это не красивая фраза, а, правда. Блок понял ошибку «Двенадцати» и ужаснулся ее непоправимости. Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и разбился. В точном смысле слова он умер от «Двенадцати», как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца…

За несколько дней до смерти Блока в Петербурге распространился слух: Блок сошел с ума. Этот слух определенно шел из большевинзанствующих литературных кругов. Впоследствии в советских журналах говорилось в разных вариантах о предсмертном помешательстве Блока».

Перед смертью Блок бредил о проклятой поэме, хотел убедиться, что уничтожены все экземпляры: «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги»… А, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти его срочно в Москву: «Я заставлю его отдать, я убью его…».

О гибельном влиянии знаменитой поэмы свидетельствует и Корней Чуковский, писавший, что после «Двенадцати» и «Скифов» с Блоком случилось равносильное смерти:

«Он онемел и оглох. То есть слушал и говорил, как обыкновенные люди, но тот изумительный слух и тот серафический голос, которыми обладал он один, покинули его навсегда. Все для него стало беззвучно, как в могиле. Он рассказывал, что, написав, „Двенадцать“, несколько дней подряд слышал непрекращающийся не то шум, не то гул, но после замолкло и это. Самую, казалось бы, шумную, крикливую и громкую эпоху он вдруг ощутил как беззвучие (Г. П.)…»

Исследуя историю восхождения и смерти поэта, можно придти к убеждению, что в своей богохульской поэме он перешел некий невидимый, но запретный для человека рубеж, и был за это наказан: его покинула муза, а следом и сама жизнь. Причем, наказан таким явным образом, что это было понятно многим знавшим его, но в атеистической, лихолетной России это не могло быть осмыслено до конца.

В миру считается, что смерть человека частично искупает вину. Но мы не отпускаем грехи и наша задача иная: дать оценку деяниям и результатам по существу. Итак, Е. Е. лукавый поэт, трибун и заступник получается ошибался, утверждая, что Блока хотели поставить на службу, – он сам поначалу, как верный пес, терся у власти о сапоги, кормился с руки и верно ее сторожил. Но поэту не хотелось только «стоять на стреме», быть на побегушках, наблюдать революционный процесс со стороны: «Не дело художника – смотреть за тем как исполняется задуманное, печься о том исполнится оно или нет… Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит «разорванный ветром воздух». Так величайший поэт XX века, по его собственному выражению, «испытывал сердце гармонией» – «Великого Октября». Нравственное перерождение Блока усугубляется тем, что принимая сторону революции он фактически изменяет мировоззренческой позиции своего знаменитого тестя Дмитрия Менделеева, который в своем труде «К будущему России», предрекая ее взлет в середине XXI века, опасался революций и других катаклизмов, которые могут сбить могучий поступательный государственный ход…

А результаты творчества Блока теперь всем известны: «Двенадцать» стала для российской державы, как «Марсельеза» для парижан: она освящала собой революционный порыв, напор и террор, стала гимном торжества новой власти, проповедью для атеистов, индульгенцией для ЧК…

Наконец, чтобы «скрозь туманы» разглядеть личину буржуя-гражданина-товарища Блока, не надо далее выворачивать его наизнанку, как это потребуют дела и делишки других – достаточно зачитать несколько строк современной школьной программы:

«…Узнаю тебя жизнь, принимаю и приветствую звоном щита!»… Как говорят первоисточники и свидетели, которых у нас всегда предостаточно, в первоначальной редакции, было „приветствую звоном клинка“… Так разве нет справедливости в том, что теперь наши конвоиры приветствуют этим звоном самого подсудимого Блока?! Символические двенадцать лет (!), как водится, „без права переписки“ требуют дать „славнейшему мастеру-символисту“ погибшие в Питере в октябре. Исполним их последнюю волю»…

Николай Николаевич по прочтении этих строк хотел было замолвить за несчастного поэта перед классом последнее слово, но тут подумал о безвестном авторе текста, который, видимо, только затаился и ждет, чтобы выявить несогласных, и от комментариев устоял. И кто теперь станет упрекать его в малодушии – в наши-то сумрачные времена, когда никто ни в чем не уверен, и каждый неглупый и осмотрительный человек подозревает, что в чем-то, быть может, подозревают его…

А что, в самом деле, встревать скромному человеку за исторического персонажа, который оказался чем-то мятущимся потомкам и их покровителям не по душе. Поэту уже ничем не помочь, жизнь идет своим чередом, так чего вставлять ей палки в колеса! Во всяком случае, сам попавший под надзор стихотворец шествию новой жизни по русской земле не мешал, помогал…

Однако и дня не прошло, как слухи о предосудительном отношении учащихся к Аверченко, Блоку и Горькому дошли до начальства. И руководство вежливо предупредило: школа, понятно, экспериментальная, но зарываться не стоит, и незаменимых преподавателей нет… Директор вызвал Николая Николаевича в кабинет и они сошлись на том, что диспут следует понемногу свернуть. Но действовать волевым порядком – значит возбудить лишние страсти. И решено было для начала направить энергию в какое-нибудь спокойное русло. Наш Николай Николаевич долго и мучительно выбирал подходящую цель. И наконец остановился на одном всеми забытом прозаике, имя которого было некогда у образованной публики на слуху…