Сладкая жизнь товарища Горького
«Самое истинное, что люди дурны…»
«Простой человек всегда относится к псевдонимам с некоторым подозрением, интуитивно сознавая, что от него хотят что-то укрыть. А жизнь и творчество нашего поднадзорного, казалось, была у всех на виду: «Песнь о Буревестнике», «Мать», «На дне», «Клим Самгин» и т. д., – большей частью знакомы многим по школьной программе. Однако настоящая личина этого исторического персонажа какая-то скрытная, мутная, такое ощущение, что ему есть что скрывать. Всякий ловкач, без должного почтения к учителям, встающий в позу настоящего мудреца, обычно терпит провал. Например, еще веков десять назад один хитромудрый француз, посмевший вторгнуться в святые пределы и затеять там спор, был оскоплен – в назидание остальным.
А наш «рабоче-крестьянский мыслитель» еще до того как попал под хирургический нож, образно говоря, сам духовно себя оскопил. Факты материального содействия М. Горького революции и сношений с «красносотенцами» теперь не вызывают сомнений: еще в тридцатые годы минувшего века была издана книга, целиком состоящая из писем Ленина знаменитому «Буревестнику», с просьбой подсобить революционерам боблом. А как свидетельствует сам Горький, он «примазался» к большевикам еще в 1903 году, причем Ленин, узнав об успешных переговорах «искровцев» с писателем, отзывается откровенно: «Все, что вы сообщаете о Горьком, очень приятно. Тем более что деньги партии страшно нужны»…
К этому времени Горький уже расстался с первой женой и вступил в гражданский брак с М. Юрковской – это вселяет в революционеров уверенность, что писатель, как сейчас говорится, попал… Артистка МХАТ Юрковская (псевдоним «Андреева»), к тому времени уже убежденная марксистка, успешно содействовала пополнению партийной казны. Она не занималась производством фальшивых бумаг, тем более ограблением банков – ее оружием были женские прелести, которыми она склоняла подходящего обеспеченного кандидата к спонсорству в ее личную пользу, а также в пользу революции и партийных вождей»…
– Видите, круто даже для старшеклассника из просвещенной семьи, здесь, похоже, водила опытная рука, — задумчиво сказал собеседник возбужденного педагога.
– Вот и я говорю, форменный негодяй…
– А я говорю, что надо быть осторожней…
…«После успешного романа со знаменитым богачом Саввой Морозовым, который пожертвовал театру, в общей сложности, около полумиллиона рублей, а потом стал постоянным меценатом большевиков, Юрковская-Андреева сближается с Горьким: почтенные историки склоняются к мысли, что тоже по заданию большевиков, которые за особые доблести даже принимают актрису в ряды… Сам Ильич недвусмысленно высказывается о талантах новой супруги писателя, говоря, что она напоминает «горьковского лешего»…
Но и сам Горький, как леший: он мастер мистификаций и по всем приметам не тот, за кого себя всю жизнь выдает. Корней Чуковский в книжечке «Две души М. Горького» даже зафиксировал в своем дневнике признание пролетарского классика: «Я ведь и в самом деле часто бываю двойственен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворятся. Я знаю, что иначе нельзя…»
На деле двойственность своего естества писатель уже обнаружил не раз. Вот какой неожиданный ракурс признанного гуманиста и борца за права трудового народа обнажают мемуары поэтессы Зинаиды Гиппиус, записанные в дни Гражданской войны: «Сегодня еще прибавили 1/8 фунта хлеба на два дня. Какое объедение!.. И.И. ездил к Горькому, опять из-за брата, ведь у И.И. брата арестовали!). Рассказывает: «Попал на обед, по несчастию. Мне не предложили, да я бы и не согласился ни за что взять его, горьковский кусок в рот, но, признаюсь, был я голоден, и неприятно очень было: и котлеты, и огурцы свежие, и кисель черничный…» Бедный И. И., когда-то буквально спасший Горького от смерти! За это ему теперь позволяется смотреть, как Горький обедает. И только потому, что на просьбу относительно брата Горький ответил: «Вы мне надоели. Ну и пусть вашего брата расстреляют (выд. – Г. П.)…»
Или вот еще яркий образчик многомерности пешковской натуры: если в ранней статье «О цинизме» пролетарский писатель говорит о «праздношатающихся паразитах на теле немого великана», то позже (в «Статьях 1905 – 1916 гг.»), вышедших в Петрограде в 1918 году, он льет воду на мельницу русофобов, и вовсю «полощет» славян… Неожиданный ракурс Горького открывает его ответ на вопрос, отчего он так радуется неудачам России в период войны с Германией, когда гибнет русский народ… Людовед ответил, как настоящий философ, сознающий бренность земного: «Чего жалеть? Людей на свете много. Народят новых. Чего жалеть дураков?»… А в своей статье «О русском крестьянстве» Максим Горький, видимо, полный самых искренних чувств к русскому человеку, высказывает идущие из глубины его сердца слова: «…вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень… и место их займет новое племя – грамотных, разумных, бодрых людей (выд. – Г. П.)»…
В этом месте директор торжествующе хлопнул по бумаге рукой: что, мол, я вам говорил. Далее коллеги снова углубились в захватывающий литературный процесс.
…«А в других своих откровениях он вовсю поносит «пьяненький до отвращения и, по своему, хитренький московский народ», принижает духовно вскормившую его интеллигенцию – вопреки тому, что скажет позже о ней, а также – в зависимости от обстоятельств – о руководителе первого пролетарского государства, своем подельнике по погрому страны. Впрочем, мнения Ленина и Горького о народе не всегда совпадали: происхождение каждого вносило коррективы в оценки. Если первый писал о русском человеке, как о «народе рабов», «народе холопов», «плохом работнике – по сравнению с передовыми нациями», то последний считал: «Мы – народ по преимуществу талантливый, но ленивого ума…»
Зато Горький с легкостью усвоил ленинский тезис, отражавший частью пресловутый еврейский вопрос. Так в беседе с писателем вождь однажды заметил: «Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови», и Горький тоже впоследствии высказывался определенно: «Еврей почти всегда лучший работник, чем русский, на это глупо злиться, этому надо учиться. И в деле личной наживы, на арене общественного служения еврей вносит больше страсти, чем многоглаголивый россиянин и, в конце концов, какую бы чепуху не пороли антисемиты, они не любят еврея только за то, что он явно лучше, ловчее, трудоспособнее их…». И только однажды глухо в письме Горького прорвалось: «…все мы, писатели русские, работаем не у себя, а в чужих людях, послушники чужих монастырей»…
Здесь наши педагоги переглянулись: известно, как может отреагировать просвещенная общественность на этот пассаж. Ладно, если его выцепил из цитат сам десятиклассник Сокольский, но если это провокация специалиста, который за всем этим стоит?.. Но текст уже зацепил, и потому извечно болезненный еврейский вопрос затем отошел в сочинении на задний план.
…«Однако можно привести немало других свидетельств того, как оценки Горького постепенно становились созвучны ленинским подходам и взглядам, хотя это схождение начиналось не сразу и проявилось, когда Ленин окончательно забрал в свои руки вожжи страны. Это все в продолжение темы о двойственности горьковского естества, которое чаще всего направлялось обычным трезвым житейским расчетом. В реальной жизни, оставив в стороне романтические идеалы, литератор руководствовался самыми приземленными установками: «С волками жить – по-волчьи выть». Оказавшись среди волчьей стаи, Горький выл сам и заставлял подвывать остальных…
Любопытно, что еще в 1914 году писатель боготворит Ильича: «Ленин человек замечательный. И большевики люди превосходные и люди крепкие. Беда только, что у них слишком много склоки по пустякам, а склоку я не люблю…»
Но вот «превосходные и крепкие люди» взяли «Зимний» и Горький в своих «Несвоевременных мыслях» записывает, что в Петербурге начался настоящий погром: «Вот уже почти две недели, каждую ночь толпы людей грабят винные погреба, напиваются, бьют друг друга бутылками по башкам, режут руки осколками стекла и точно свиньи валяются в грязи, в крови. За эти дни истреблено вина на несколько десятков миллионов рублей и, конечно, будет истреблено на сотни миллионов…
Во время винных погромов людей пристреливают, как бешенных волков, постепенно приучая к спокойному истреблению ближнего.
В «Правде» пишут о пьяных погромах как о «провокации буржуев», что, конечно, ложь, это «красное словцо», которое может усилить кровопролитие»…
А вскоре просветленный Горький образца 17-го года анафемствовал: «Ленин, Троцкий и сопутствующие им уже отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствует их позорное отношение к свободе слова, личности и ко всей сумме тех прав, за торжество которых боролась демократия.
Слепые фанатики и бессовестные авантюристы сломя голову мчатся якобы по пути к «социальной революции – на самом деле – это путь к анархии, к гибели пролетариата и революции».
Итак, пролетарский писатель подспудно скорбит о незавидной судьбе демократии и гибели «буржуазно-демократической» революции, и в этом видится тревожный симптом: во все времена по этим химерам стенают главным образом те, у кого есть собственный капитал – банкиры, фабриканты, владельцы игорных и публичных домов, процветающие содержатели газет и журналов, удачливые ремесленники разных мастей. Однако двинемся дальше петлистым путем нашего запоздало опамятовавшегося публициста:
«На этом пути Ленин и соратники его считают возможным совершать все преступления, вроде бойни под Петербургом, разгрома Москвы, уничтожения свободы слова, бессмысленных арестов – все мерзости, которые делали Плеве и Столыпин…
Рабочий класс не может не понять, что Ленин на его шкуре, на его крови производит только некий опыт, стремится довести революционное настроение пролетариата до последней крайности и посмотреть – что из этого выйдет?
Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею – не менее кровавая и мрачная реакция.
Вот куда ведет пролетариат его сегодняшний вождь и надо понять, что Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата…»
Хочется верить в искренность Горького, несмотря на двойственность и неопределенность его хитрой натуры. Но заметим, что наш писатель как-то признался, что в правде содержится 99 процентов лжи… А значит, мы можем вполне допустить, что он, как признанный ловец человеческих душ, лишь маскирует свои шкурные интересы тревогой за судьбу пролетариата, обязанного – по логике обманутого в своих ожиданиях Горького – снова вступить в схватку за, так называемую, «русскую демократию», которую представляют керенские, бернацкие и терещенки – то есть, вырвавшие власть у царя новоявленные министры-кадеты и нувориши, набившие сокровищами сундуки…
Однако на этот опубликованный в московском печатном органе горьковский призыв «К демократии» Ленин даже не чихнул: ему было просто не до того. Но, главное, вождь, видимо, знал надежный «крючок», на который всегда можно было подловить строптивого литератора. В самом деле: если по Протагору «причины всех явлений находятся в материи», то применительно к пишущей братии можно сказать, что первопричины всех их деяний кроятся в тиражах, гонорарах и тайных страстях…
А «крючок» у Ленина был и мы о нем уже поминали. Ведь никто иной, как сам Горький помогал в свое время большевикам, причем, как оказалось, не без усердий Андреевой – товарища по партии и своей гражданской жены. Например, до сих пор мало кто знает о его успешном вояже в 1906 году по заданию РСДП в США, откуда писатель вместе с соратниками привёз десятки тысяч долларов для нужд социал-демократов. А позже, на Капри, на своей вилле Горький организовал настоящую «партийную школу», среди меценатов которой оказались многие люди со средствами, включая Шаляпина, писателя Амфитеатрова, пароходчика Каменского и т. д. Здесь, в утопающем в зелени и цветах сказочном месте, многие нужные большевикам влиятельные россияне получили политическую закалку и прошли навыки борьбы с проклятым самодержавием, как оказалось потом, на погибель себе…
Впрочем, это только «цветочки», мелочи в досье на «демократа» Пешкова! А вот настоящий криминальный сюжет, проливающий свет на причину особых доверительных отношений классика и большевиков. Итак, в знаменательном для России 1905 году, в Каннах по официальной версии закончил жизнь самоубийством знаменитый Савва Морозов, застраховавший незадолго до смерти свою жизнь на 100 тысяч рублей и оформивший страховой полис на своего друга А. Горького. Считается, что деньги предназначались супруге Горького М. Юрковской-Андреевой, которую фабрикант страстно любил… Кстати, впоследствии, хорошо знавший партийные тайны Плеханов, в журнале «Былое» прямо вопрошал: «Пора спросить Алексея Пешкова, куда он дел 100 тысяч, цену жизни Саввы Морозова»…
По одной из версий богатейший русский фабрикант был застрелен террористом Л. Красиным – за отказ далее спонсировать большевиков. На публике обсуждались странные обстоятельства самоубийства: Морозов застрелился в постели, а извлеченная пуля не соответствовала его револьверу… Распространились слухи об остроумной записке, якобы оставленной на остывающем трупе: «Долг платежом… Красин»…
— Ну что я вам говорил?! – вскинулся здесь снова директор. — А вам, как выпускнику литературного вуза это должно быть известно давно. И чтение было продолжено с еще большим вниманием. Даже очень просвещенных людей, среди которых попадаются и педагоги, как всех прочих, особо волнуют сюжеты, где присутствуют женщины, месть, деньги и кровь…
…«Что здесь настоящая правда, что изящная выдумка, а что откровенная ложь по прошествии лет установить почти невозможно. Но заслуживает внимания еще одно странное совпадение: в том же урожайном на смерти 1905 году в тюрьме оканчивает жизнь самоубийством молодой богатый московский мебельщик Н. Шмидт, который после знакомства с М. Горьким также ссужал деньги большевикам. Вот как изложена эта история самим писателем с, так сказать, пролетарских позиций: «А в Москве арестован некий фабрикант мебели Шмидт. С ним обращались крайне жестоко. Сожгли его фабрику, потом привели его на пожарище, расстреляли пред его глазами троих из рабочих и стали готовиться расстрелять его самого. Бедняга не выдержал пытки и сознался во всех грехах своих».
Но есть другая более правдоподобная версия тех же событий: уличенного в московских революционных делах богатого коммерсанта, родственника могущественного фабриканта, на выручку которого могли кинуться самые сильные адвокаты страны, к тому же личного знакомого знаменитого Горького, пытать в тюрьме не могли. Но сам наивный и разговорчивый Шмидт в добровольном порядке давал откровенные показания, восстанавливающие картину его меценатских деяний в пользу большевиков, своего личного участия в декабрьском вооруженном восстании, охотно называл встречи и имена. Однако тюремная «вольница» опасного свидетеля продолжалось недолго: Н. Крупская сама писала впоследствии, что его «зарезали в тюрьме»… Причем, несмотря на то, что несчастный Шмидт имел сестер и брата, «перед смертью он сумел передать на волю, что завещает все имущество большевикам».
Открыть всю историю приватизации большевицкой гвардией состояния Шмидта – через обман, запугивание и шантаж его близких – в рамках нашего Дела возможности нет. Заметим лишь здесь, что партийцам подозрительно часто везло на богачей, которые перед неожиданной смертью завещали свое состояние на революционное дело»…
— Обратите внимание, Николай Николаевич: написано «в рамках нашего Дела»! Это подтверждает догадку, что за сочинением, быть может, стоят серьезные люди, которые готовят процесс», — поднял вверх палец директор. Педагог только поежился.
…«Но вернемся к товарищу Горькому, который оказался особо любезен большевикам. И, прежде всего, дело, видимо, в том, что пролетарский писатель переворачивал сложившиеся представления о зле и добре, представляя персонажей российского «дна», особо отзывчивых на революционную пропаганду, настоящими героями самодержавной страны. С его «легкой руки» деклассированные и уголовные элементы, обитатели кабаков и ночлежек, отрицавшие законы, нормы и нравственные устои, становились вровень с идейными борцами за светлое будущее. «Их сознательный трудовой паразитизм воспринимался «передовой интеллигенцией» как своего рода забастовка, как неприятие «эксплуатации трудящихся» и даже активный протест против существующего строя, а пьяное прожигание жизни – как своеобразная жертвенность за светлую идею»… Таким образом, не труженики-крестьяне, составляющие подавляющую часть населения громадной страны, а бродяги, тунеядцы и пьяницы выражали в его произведениях думы и чаяния настоящих русских людей (выд. – Г. П.). Красноречивое тому подтверждение – пьеса «На дне», с восторгом принятая российской интеллигенцией и с шумом прошедшая по театральным подмосткам Европы. Успех был сокрушительный, только в Германии пьесу, открывающую широкой публике русскую жизнь, показали в общей сложности около тысячи раз…
Однако несправедливо считать литератора обманутым и покорным ведомым, несчастным заложником большевиков. Ленин и Горький – фигуры равновеликие, два сапога – пара или сладкая парочка революционных страстей. Любопытно, что тезис героя горьковской пьесы «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой…» – по сути, стал лейтмотивом всей деятельности вождя большевиков. Однако «Как любил рычать это Горький! А сон-то весь только в том, чтобы проломить голову фабриканту, вывернуть его карманы и стать стервой еще худшей, чем этот фабрикант?» – писал в «Окаянных днях» Иван Бунин. Так неужели, в самом деле, «сон золотой» грезился большевикам, как российский погром? Судя по замыслам, деятельности и результатам – выходит именно так…
К тезису о честолюбивом безумце мы еще обратимся, заметив, что сон, навеянный Горьким, по-началу пришелся большей части интеллигенции по душе. Его произведения запоем читала вся образованная Россия, а песни про Сокола и Буревестника заучила наизусть и повторяла, как заклинания, вся страна. Особый успех выдался на пьесу «Мать», которая была переведена на все западные языки и с триумфом обошла крупнейшие мировые театральные сцены. Не каждый русский классик имел такой оглушительный результат!
Однако в нашу задачу совершенно не входит дотошный анализ творчества Пешкова-Горького и прочих «апостолов Октября». Мы принимаем как априори, что все они, и Горький прежде всего, были искусны в своем ремесле, а потому особо опасны для простого народа, не умеющего отличить правду от лжи. И, следовательно, в отношении писателя Горького и подобных ему властью (!) должны быть приняты решительные превентивные меры. Нерешительность, слабость здесь сродни преступленью, за которые также следует отвечать…
Но наш подсудимый – фрукт особый, этого следовало бы, на всякий случай, изолировать от народа, а лучше – посадить на электрический стул. Далее мы обоснуем наш приговор, тем паче, что это позволит понять причину того, отчего, казалось бы, навсегда расплевавшийся с Лениным и большевиками писатель, вскоре неожиданно заключил с ними мир и оказался возле новых хозяев страны»…
— Вот видите: уважаемого классика уже приглашают на электрический стул, так скоро дело дойдет до ныне живущих, — молвил директор, — а вы говорите, писал «недоносок», ваш ученик…
…«Неожиданный поворот в Деле Максима Пешкова объясняется его, так сказать, высокими духовными запросами и отменным эстетическим вкусом. Так, по предложению Горького в 1919 году в Петрограде была организована „Экспертная комиссия“ в составе аж восьмидесяти человек. Возглавляемая самим генеральным писателем эта комиссия занялась созданием „Антикварного экспортного фонда из национализированных культурных ценностей для продажи их за границей“. – Чуете, чем здесь пахнет? Совершенно верно: пахнет крупным баблом»…
Педагог в этом месте нервно передернул плечами:
— Ну, это ни в какие ворота! В конце концов, это школьное сочинение, здесь надо приличия соблюсти…
– Да что вы, коллега! Ведь это сленг, который теперь в лексиконе заслуженных деятелей культуры… Вы послушайте популярные передачи: там так и вещают: «Бабло победит зло»…
…«Оказалось, что Горький к тому времени уже был заядлый коллекционер, нумизмат и собиратель ценных картин. Правда, не все признавали в этих делах его просвещенность: вот, например, что в свое время писала Зинаида Гиппиус: «Горький жадно скупает всякие вазы и эмали у презренных «буржуев», умирающих с голоду. (У старика Е., интеллигентного либерала, больного, сам приехал смотреть остатки китайского фарфора. И как торговался!). Квартира Горького имеет вид музея, или лавки старьевщика пожалуй: ведь горька участь Горького тут. Мало он понимает в «предметах искусства», несмотря на всю охоту смертную. Часами сидит, перетирает эмали, любуется приобретенным… и верно думает, бедняжка, что это страшно «культурно»… В последнее время стал скупать и порнографические альбомы. Но и в них ничего не понимает. Мне говорил один антиквар-библиотекарь, с невинной досадой: «Заплатил Горький за один альбом такой 10 тысяч, а он и пяти не стоит».
Примечательно, что сам Горький впоследствии признал правдивым этот рассказ, но представил его, как полагается мастеру слова, под выгодным для себя «патриотическим» соусом, ибо «русский грабитель остается на родине вместе с награбленным, а чужой улепетывает, где и пополняет, за счет русского ротозейства свои музеи, свои коллекции, т.е. увеличивает количество культурных сокровищ своей страны…»
Вот такой – сообразно масштабу таланта – внушительный психологический оборот. То есть, сразу после победы Октября писатель, как честный русский грабитель, взялся за эту грандиозную программу всерьез. Но только с точностью до «наоборот»: стараниями горьковской комиссии ценности потекли из страны за кордон… «Экспертная комиссия» после энергичной двухлетней работы, как сообщил потом Горький, «образовала два склада отобранных ею вещей, в количестве 120 тысяч различных предметов: художественной старинной мебели, картин разных эпох, стран и школ, фарфора русского, севрского, саксонского, и т. д., бронзы, художественного стекла, керамики, старинного оружия, предметов восточного искусства и т. д… Кроме того, на складах комиссии имеются отобранные в бесхозяйственных квартирах ковры на сумму в несколько сот миллионов…»
Вскоре по настойчивым требованиям Ленина в зарубежье для ускорения реализации антикварных ценностей снаряжаются эмиссары-специалисты, в том числе жена Горького вышеупомянутая А. Андреева-Юрковская, а писатель направляет Ленину своего рода отчет, завершает который следующим пунктом: «Необходимо издать декрет о конфискации имущества эмигрантов… А. Пешков».
Из письма Горького следует, что первоначально планировалось переплавить художественные ценности в серебро, и только потом «специалистам» стало понятно, что, сохранив эти бесценные произведения искусства, можно выручить значительно больше…
Таким образом, двойственность горьковской натуры, в самом деле, бросается в глаза каждому, мало-мальски знакомому с пунктами его крайне занимательной биографии. Примечательно также, что хотя сам Горький-Пешков был ветераном большевицкой партии, и даже в 1907 году присутствовал на Лондонском съезде в качестве делегата с правом совещательного голоса, внешне он старался дистанцироваться от политики, представляться иногда даже противником большевиков, бескорыстным духовником, культуртрегером россиян. О примечательной стороне горьковской многогранной натуры – его увлечении предметами искусства и старины – было уже сказано выше, но ранняя оценка Ленина здесь многое подытожит и прояснит: «Это, доложу я вам, тоже птица… Очень себе на уме, любит деньгу. Ловко сумел воспользоваться добрым Короленкой (В. Г. Короленко, известный русский писатель) и другими, благодаря им взобрался на литературный Олимп, на котором и кочевряжится, и с высоты которого ругает направо и налево, и грубо оплевывает всех и вся… И подобно Анатолию Луначарскому, которого он пригрел и возложил на лоно, тоже великий фигляр и фарисей, по русской поговорке „Спереди благ муж, а сзади всякую шаташеся“… Впрочем, человек он полезный, ибо правда, из тщеславия, дает деньги на революцию и считает себя так же, как Шаляпин „преужаснейшим“ большевиком»…
Итак, уехав из России в черной нижегородской рубахе без галстука, Горький-Пешков возвратился истинным европейцем, который мог назвать Отечество «постылым» и «отсталым», а его народ глуповатым… Такая метаморфоза роднит его с главными ленинцами-большевиками, которые также не питали к России и народу ни добрых, ни искренних чувств. Еще один верный признак родства – циничное использование естественной тяги людей к просвещению для достижения – «сочувствующими» литераторами – политических целей и личных практических нужд. Есть подозрение, что вернуться в Россию Горького подвигнула именно большая забота о сокровищах государства, которых было не счесть, и к которым писатель, как мы убедились, имел огромную слабость. Похоже, Горький спешил к разделу русского пирога и не желал довольствоваться его крохами…
Войдя в сапогах и поддевке в российскую жизнь и отечественную литературу, Горький-Пешков изрядно в ней наследил. Но так наследил, что его трудно притянуть за проступки и преступленья к ответу. Ведь даже виртуальное красное знамя он поднял чужими руками литературного персонажа, эксплуатируя женский труд. Свыкнувшись с образом «буревестника», Горький гордо реял над взбаламученной и потрясенной Россией, обыватели которой прятали тело «в утесах», пока автор наслаждался прелестями средиземноморской земли.
Здесь на заморском курорте усатый хлыст наводил трепет на приезжих российских дворянок, не пропуская и местных девиц. А когда после большевистского погрома в разоренной стране началась кампания по усыновлению бездомных детей, впавший в тяжкий грех пролетарский писатель усыновил подходящего мальчика, которому было всего девятнадцать годков»…
— Ну, тут сплошная чернуха! Откуда ему все это знать? К тому же изложено все это бездоказательно и громоздко…
– В отличие от нас с вами эти ребята замечательно освоили интернет. А потому с материалом у них полный порядок: считайте, что у них дома книги всех библиотек…
…«Вослед за императором Тиберием, уставшим от интриг продажного Рима, на праздную жизнь острова покусился и Горький-Пешков, устав от России и заморских широт. Его изгнание было сродни райской жизни – с личной актрисой и гражданской женой, поваром, роскошной виллой, рыбалкой, гостями, театральными вечерами, где он сибаритствовал, играл и писал. Но за изгнание живого классика власть должна была отвечать и на остров по зову прозаика стекались вражлебные самодержвию силы. Горький открыл здесь школу социализма, спонсором которй был Федор Шаляпин, а преподавателями Богданов, Руднев и Луначарский. Последний в благодарность за это воспел прозаика в своих мемуарах. «Красносотенцев» готовили к российскому погрому всерьез: даже показывали останки Помпеи, чтобы знали как надо тряхнуть… Помимо лекций учащиеся дружно и весело отдыхали, причем, судя по сохранившимся фото, на импровизированных нудистских пляжах. Видимо, таким образом им прививали свободу, независимость, готовили к лишениям и т. д.
Кстати, не обошлось без участия Ульянова-Ленина, который явился на Капри с Инессой Арманд. Свидетельствуют, что здесь, вдали от лишних глаз он встречался с немецкими генералами. И, видимо, сумел убедить, что если Германия поставит именно на него, то он не подведет. Утверждают, что именно на Капри Ленин добрался до сочных германских сосцов и забронировал билеты в «бронированом вагоне» с командой других псевдонимов…»
Николай Николаевич вопросительно посмотрел на директора, но тот только рукою махнул: вроде, теперь можно…
…«Жизнь Горького – замечательный образчик того, как простой обыватель, став литератором и пробившись в богемную жизнь, вступает на торный путь гниения и распада, и готов отрешиться от всех принципов, прежних забот и тревог. Однако заметим, что Горький для нас не рядовой литератор или случайный участник давних событий – это самая темная личность, за которой до сих пор числится много разных потаенных делишек и сомнительных дел. Придет время, мы сведем его Дело в отдельную книгу, а пока в интересах следствия и суда о многом здесь умолчим. Заметим, однако, что этот неглупый писатель (а это немалая редкость (!), поскольку писатель зачастую тороплив, жаден и глуп), так вот, этот неглупый писатель, втуне сознавая собственный вред и предвосхищая расплату, априори готовил себе оправданье. И не только нашел себе подходящее алиби, но даже взял в союзники и защитники давно сошедших в могилу людей. Вот именно с этой целью искусный литературный трюкач обнародовал кредо, свой жизненный принцип, вложив в уста своего героя чужие слова: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой», совершив тем самым беспримерный по дерзости плагиат…
Быть может, он имел в виду Ильича, отношение к которому менялось – в зависимости от конъюнктуры… Изворотливый горьковский ум всегда позволял ему легко выходить из самых затруднительных положений. Например, после потоков брани в адрес вождя, он написал что «его ошибки порождены заблуждением честного человека»… И вождь эту ловкость Горького по достоинству оценил, а его признание, право, многого стоит. В ленинской подъяремной России опасное клеймо «реакционера» мог получить практически каждый, как его получили Гете и Шиллер, Диккенс и Вальтер Скотт, Флобер и Мопассан, Державин и Батюшков, Жуковский и Карамзин, Пушкин и Гоголь, Аксаковы и Кириевские, Тютчев и Фет, Лесков и Достоевский, Писемский и Гончаров, Островский, Ключевский и прочие литературные «мракобесы». Хозяин страны отправил в эмиграцию, на нары или в бессрочный небесный вояж целую свору писателей, которые – возмущеньем умов – по сути, привели его к власти.
Однако Горького, устроившего настоящий шабаш в российской литературе, Ленин сам на даровой харч зазывал: чувствовал родственную душу. Автор «Буревестника», накликавшего на Россию беду, был для него настоящий «народный писатель», поскольку, вроде, был из народа и писал, на первый взгляд, исключительно для него.
Правда, к тому времени горьковские критерии вызывали у многих сомнения. Вот что, например, писал в эмиграции Бунин: «А кто же народ? „Обыватель“, – хотя ума не приложу, чем обыватель хуже газетного сотрудника, – обыватель не народ, „белогвардеец“ не народ, „поп“ не народ, купец, бюрократ, чиновник, полицейский, помещик, офицер, мещанин, – тоже не народ, даже мужик позажиточней и то не народ, а „паук-мироед“. Но кто же остается? „безлошадные“? Да ведь и „безлошадные“, оказывается, одержимы „чувством собственности“ – и что было бы делать, если бы уцелели в России лошади, если бы уже не поели их?».
Между тем, для кого-то до сих пор остается загадкой, как мог Горький-Пешков встать на литературную вахту к новой власти. Однако Ленину было известно, что «В меде тонет больше мух, чем в уксусе»… О другом важном факторе – выгоде и гонораре – мы уже ранее упомянули. И вождю, как великому знатоку человеческих и особо писательских душ, было известно убеждение Пифагора: «Самое истинное то, что люди дурны»…
Отдельные граждане с подозрительным прошлым утверждали, что великого пролетарского писателя Горького замочил вождь мирового пролетариата товарищ Сталин (прошу всех встать, пока все не сели!) … Но тогда получается, что с писателем обошлись как раньше с богатеньким Шмидтом, который был нужен, пока помогал и молчал. И это все только лишний раз подтверждает верность ленинским заветам и прозорливость товарища Сталина, у которого на всех пишущих тварей хватило тюрем, альпенштоков и пуль…
Итак, за всю свою подлую жизнь Горький-Пешков сделал только одно доброе дело: он избавил нас от сбора улик, поскольку сам их собрал и даже многократно опубликовал. Откройте, например, его «Клима Самгина» почти наугад – вот жизнеописание настоящего «буржуазного гада», выворачивающего себя наизнанку и сбрасывающего старую плоть, как змей по весне. Примечательно, что Горький посвятил это свое последнее неоконченное произведение некоей авантюристке М. Закреевской-Баккендорф-Будберг, бывшей ему на протяжении почти двенадцати лет секретарем, переводчицей, а заодно и гражданской женой.
Любопытно, что имя этой «многостаночницы» связано с арестом в Москве в 1918 году сотрудника английского посольства Локкарта: она фигурирует в этом деле под «некоей Мурой, его сожительницей», которую обнаружили в спальне, то есть, на привычном рабочем месте, так сказать, возле станка… После освобождения и отъезда англичанина, Мура направляется в Петербург, где Чуковский знакомит ее с Горьким, в особняке которого она с небольшими перерывами живет с 1920 по 1933 годы. Примечательно, что уже после возвращения главного советского классика из Италии, Мура становится «невенчанной женой» Герберта Уэллса – до самой смерти последнего. Характерно, что где бы она ни жила – в России, в Эстонии, во Франции или Англии, ее всюду считали шпионкой враждующей стороны, членом международных тайных организаций.
А «Клим Самгин» – при ближайшем обзоре – обстоятельное признание нашего подсудимого во всех своих мелких и смертных грехах. Здесь с мелочностью литературного крохобора собрано все, что составляло его гнусную жизнь, но не вошло в прежние печатные вещи, и что бережливому Горькому было жалко выбросить, как старый поношенный хлам. Шалости младого Пешкова, его игры революционных времен или речи на сходках и за кумачовым столом, «окаянные дни» – показанные человеком, поднявшимся вместе с тиной и пеной до властных вершин – замечательный материал для биографов, литературоведов-исследователей, психиатров и обыкновенных неиспорченных литературой людей.
Таким образом, дело нашего именитого подсудимого – для каждого внимательно прочитавшего откровения Пешкова-Горького-Самгина – станет абсолютно понятно, а потому будет кратким и наш приговор. Мы поместим этого литератора в зоопарк, в виртуальную клетку к прочим пернатым – и пусть «рожденный ползать» народ забавляется теми, кто научился летать»…
– Послушайте, все это, однако, походит на гнусную провокацию, – произнес по окончанию Николай Николаевич, честный воспитанник старого столичного вуза, в вестибюле которого стоял горьковский бюст.
– Не горячитесь, коллега. Наши воспитанники все-таки дети, причем дети серьезных, даже известных людей…
– Но к чему же мы, таким образом, приведем нашу паству, если не дадим подобным проискам достойный отпор? Ведь каждый будет вытирать ноги о святые для нас имена! И потом, ведь это срывает весь учебный процесс и почему я вынужден ввязываться в этот утомительный спор, терять драгоценное время и отвечать на казуистические вопросы!
— Так ведь это наша прямая обязанность! А вдруг нас провоцируют не случайно? Представьте, что некто задался целью выяснить уровень наших педагогических знаний.… Или даже апробировать на педагогическом коллективе новые государственные идеи. Например, ответственности — за сказанные всуе и написанные ради гонораров слова… Вы помните шутку в «Литературной газете»? На вопрос о творческих планах писатель отвечает, что хочет в ближайшее время написать повесть эдак, рублей на четыреста… А что изменилось с тех пор? Только размер гонорара, а в результате каждый может написать, что захочет и безо всякой ответственности за собственный текст…
– И что же, по-вашему, решили начать именно с классиков, которые уже отошли в мир иной?..
– А серьезные дела начинаются, как правило, исподволь, незаметно. Им сначала создают основания, готовят народные массы. И согласитесь, проще спрашивать с тех, кто уже не может за свои грехи отвечать… А потом – хвать за голый зад осмелевших газетных писак и переделкинских пачкунов: ну, чего вы там уважаемые сочинили, извольте теперь за все отвечать…
– Вы полагаете, что это возможно в наши-то беспутные времена? Ведь на дворе не тридцать седьмой, а новое время!
– Запомните, ни в девятьсот пятом, ни в семнадцатом, ни в тридцать седьмом, ни в шестьдесят первом, ни в начале девяностых мало кто ожидал больших перемен, а сейчас с последней перетряски миновало уже почитай почти двадцать лет. Причем Россия теперь вымирает – значит самое время искать виноватых, самое время начать…
– Вы полагаете, все так серьезно? И этот Сокольский, или те кто за ним запустил пробный шар?
– Не смею, коллега, вас убеждать, но будьте с ним осмотрительней. Постарайтесь выведать, что у него на уме. Сыграйте с вашим учеником в поддавки, примите ход его мысли. И дело не только в наших амбициях: здесь на кону честь заведения, его судьба и бюджет и, между прочим, ваша зарплата…
При последних словах возбужденный преподаватель, упитанного вида, еще относительно молодой, но катастрофически лысеющий человек, сразу постарался взять себя в руки, ибо нет в наши времена аргументов, которые могут произвести на разумное существо большее впечатление, чем символы материального состояния и комфортного бытия. Плохо ли, хорошо – отдельный вопрос, но эти показатели стали более надежными эквивалентами прежних стимулов и нормативов, которые от постоянного употребления пришли изрядно в негодность и уже не имели прежней цены. В самом деле, скажи кому-нибудь, что он бессовестный человек, карьерист, обманщик или стяжатель, что бесчестным образом занял выгодный пост, так это только его позабавит, а свидетель еще пожелает раздобыть такого успеха рецепт…
Успокоившись, преподаватель литературы вскоре задался извечным вопросом: что делать и как дальше быть? А вдруг, в самом деле, завтра этот настырный Сокольский станет валить остальные столпы российской литературы: примется, скажем, за Тургенева или даже самого графа Толстого! А что – с таким отцом ему на все наплевать…
А директор, почти ровесник, но уже тертый калач, побившийся ранее в разных сферах, имевший солидные связи, снова предложил все получше обдумать, и главное выведать, не стоит ли за всем этим, в самом деле, кто-то другой.
— Если пацан решил похохмить и поспорить – это одно, а вдруг, тут подвох, вдруг, тут кто-нибудь нам готовит подляну. Времена-то известно какие, надо всем быть настороже. Представьте, что, быть может, высочайше повелено ускорить ротацию кадров, и начнут вроде с дискуссий о литературе, а потом пометут всех, кому за сорок в отстой…
– Да, кто же тогда будет работать, неужели эти щеглы, которые только получили свои купленные дипломы?..
– Эти, как вы изволите выражаться, щеглы уже сидят на всех ветвях нашей власти, а уж в школу путь никому не закрыт. А вам Николай Николаевич все-таки следует подковаться: как-никак надо быть на голову выше учеников. Тем более если они под солидной опекой! Ведь вы теперь понимаете, что сам старшеклассник Сокольский такое не мог написать…
– Да, где же я этому всему наберусь? Ведь эти Сокольские наверняка надыбали всего из спецхранов, а кто меня пустит туда?
– Да туда теперь и не надо – поставьте дома модем, войдите во «всемирную паутину» и наберите нужные имена… И не надо никаких командировок в архивы, никаких редких изданий, знакомых и спецпропусков. Кликните по клавиатуре и вам откроются тайны – от недолеченной премьерской простаты до генеалогии всех наших вождей…
– Я всегда говорил, что интернет наша погибель, — сказал напоследок Николай Николевич, но совету директора все-таки внял.
Он комиссовал на повышение собственного образования одного толкового ученика и всерьез засел за компьютер, которым раньше пользовался неохотно, в самом крайнем случае и по обыкновению невпопад. И всего через пару недель это был уже совсем другой человек: мобилизующее влияние информации словно сотворило с ним чудеса. Благо, что интернет, в самом деле, выдал из своих запасников кучу прелюбопытного материала.
Как известно, стремление к истине заразительно, ради него шли на костер. А поиск компромата в виртуальном пространстве – просто чума и зараза, но риска при том почти нет. И когда власть ратует за компъютеризацию школ, то даже не представляет, какую яму роет себе. Это только по глупости можно считать, что всеобщая гласность, отсутствие государственных тайн развивает гражданское общество, на деле, это как вседозволенность неизбежно ведет к краху его. И наш скромный сюжет лишь тому подтверждение.
Николай Николаевич только-только подсел на интернет, как вместо благородного лика русского Робин-Гуда, борца с «жирными гагарами» за обездоленный люд проглянула расчетливая и хитрющая морда. Особенно пакостное впечатление произвела на учителя обнаруженная на каком-то сайте горьковская фраза о правде, которая опять подтверждала директорскую правоту. И, в самом деле, генеральный писатель как-то сказал, что правда на девяносто девять процентов ложь и что русским такая правда совсем не нужна…
Получалось, что нынешним коньюнктурщикам и хитрованам до Горького еще далеко – тем паче, что блудил он по крупному счету: его блуд замешан был на крови… И чего теперь вешать всех собак на Усатого, если уж, первопроходец пролетарской литературы такое сказал?!. И еще Николай Николаевич нашел отгадку его мировой популярности: видимо, в зарубежье Горького любили за то, что он показывал низменными русскую жизнь, неполноценной русскую власть и ущербным русского человека. И это особенно импонировало Европе, всегда испытывавшей затаенные страхи и недобрые чувства к громадной и могучей державе, которая в начале века, вдруг, словно очнулась от спячки и после реформ начала подниматься с колен. В результате после этих всех рассуждений Горький-Пешков упал со своего пьедестала, рассыпался по частям, и никакая сила уже не могла вновь собрать и склеить эти куски.
Мало того, под впечатлением освоенных сайтов, наш герой сам решился на необычный педагогический эксперимент. И на следующем уроке литературы было объявлено, что каждый, как и Сокольский, волен выразить свое отношение к тому или иному историческому персонажу – знаменитому прозаику или поэту. Условия были предельно просты: материал не мог быть больше авторского листа, не должен содержать нецензурных выражений и, по возможности, запечатлен на дискете. Предлагалось открыть в классе диспут по отечественной литературе, а начать строго по алфавиту – с Аверченко – как-никак до сих пор самый признанный меж сатириков авторитет.
И вскоре выяснилось, что литература в десятом классе экспериментальной школы нашей столицы неожиданно вышла в самый любимый предмет. Однако, как у человека, так и у любого явления, существует, по меньшей мере, две стороны. И наш педагог попросту еще не успел осознать, какого духа он выпустил из заточения…