Peter Finn and Petra Couvee
The Zhivago Affair. The Cremlin, the CIA and the Battle Over a Forbidden Book
© 2014 by Peter Finn and Petra Couvee
© Перевод и издание на русском языке, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2015
© Художественное оформление, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2015
Посвящается Норе Фицджералд и нашим детям Рейчел, Лайему, Дэвиду, Риа; а также Косу Куве и Пауле ван Россен
Пролог. «Это «Доктор Живаго». Пусть он увидит мир»
20 мая 1956 года, ясным воскресным утром, в электричку на московском Киевском вокзале сели два человека. Они направлялись в поселок Переделкино, расположенный в получасе езды к юго-западу от столицы. Всего месяц назад растаял последний снег; пахло цветущей сиренью. Высокий блондин Владлен Владимирский был в широких брюках и двубортном пиджаке – такой костюм особенно жаловали советские служащие. Его стройный спутник выделялся в толпе; в нем сразу отличали иностранца. За модную одежду его дразнили «стилягой». Кроме того, Серджио Д'Анджело часто улыбался, что было необычно в стране, где в людях прочно укоренилась настороженность. Итальянец ехал в Переделкино очаровывать поэта[1].
За месяц до поездки в Переделкино Д'Анджело, итальянский коммунист, работавший на Московском радио, прочел в выпуске новостей культуры небольшое сообщение о скором выходе в свет первого романа Бориса Пастернака. Из короткой заметки почти ничего не было ясно, кроме того, что Пастернак написал роман, который называется «Доктор Живаго».
Перед отъездом из Италии Д'Анджело договорился о сотрудничестве с новым миланским издательством, основанным коммунистом Джанджакомо Фельтринелли. В задачу Д'Анджело входил поиск новых произведений советской литературы. Получение прав на издание первого романа одного из известнейших российских поэтов стало бы большой удачей как для него самого, так и для недавно созданного издательского концерна. В конце апреля Д'Анджело написал Фельтринелли в Милан и, не дожидаясь ответа, попросил Владимирского, своего коллегу по Московскому радио, устроить ему встречу с Пастернаком.
Поселок Переделкино стал своеобразной писательской колонией, построенной на территории бывшей дворянской усадьбы. В 1934 году правительство выделило земли усадьбы под постройку писательского городка. В девственном хвойном лесу построили дачи, на которых видные представители советской литературы могли отдохнуть от шума и суеты большого города. Территорию размером около 100 гектаров разбили на большие участки, на которых возвели около пятидесяти домов. В окрестных деревнях в деревянных лачугах жили крестьяне. Женщины носили платки[2], а мужчины ездили в санях, запряженных лошадьми.
Дачи в Переделкине выделяли виднейшим советским литераторам. Ближайшими соседями Пастернака были Константин Федин и Всеволод Иванов. В паре улиц от Пастернака жили самый любимый детский писатель Советского Союза Корней Чуковский и литературный критик Виктор Шкловский.
Хотя жизнь в Переделкине на первый взгляд казалась идиллической, и на писательский поселок падала тень Большого террора. Многих тамошних обитателей в конце 1930-х годов арестовали и репрессировали. Исаака Бабеля и Бориса Пильняка арестовали на дачах в Переделкине. Их дома передали другим писателям.
По переделкинской легенде[3], Сталин как-то спросил Максима Горького, отца советской литературы и одного из основателей школы социалистического реализма, как живут писатели на Западе. Когда Горький ответил, что они живут на собственных виллах, Сталин приказал основать Переделкино. Неизвестно, так ли было на самом деле, но в Советском Союзе писатели составляли привилегированную касту. В их профессиональном объединении, Союзе писателей СССР, насчитывалось почти 4 тысячи членов. Литераторов осыпали благодеяниями, немыслимыми для обычных советских граждан, которые часто ютились в тесных квартирах и вынуждены были выстаивать огромные очереди за самыми элементарными товарами. Вот как описывал эту систему Чуковский: «Окутывали писателей коконом удобств[4] и окружали их сетью шпионов».
Романы, пьесы и стихи считались важными орудиями массовой пропаганды, которая поможет привести массы к победе социализма. Сталин ожидал, что писатели будут в прозе или стихах прославлять строительство социализма, отразят в своих произведениях выдающиеся достижения рабочих и колхозников. В 1932 году на встрече с писателями в доме Горького Сталин произнес тост в честь рождения новой литературы: «Производство душ[5] важнее производства танков… Здесь кто-то правильно сказал, что писатель не должен сидеть на месте, что писатель должен знать жизнь страны. И это правильно. Человек перековывается самой жизнью. Но и вы тоже поможете перековать его душу. И вот почему я поднимаю свой бокал за вас, писатели, инженеры человеческих душ».
Выйдя со станции, Д'Анджело и Владимирский проследовали мимо огороженной летней резиденции патриарха Русской православной церкви, перешли речку у кладбища. Дороги еще не просохли. Они повернули на узкую улицу Павленко на краю поселка. Там жил Пастернак. Д'Анджело не знал, чего ожидать. Он, конечно, навел справки. Пастернака считали чрезвычайно одаренным поэтом; многие западные литературоведы отмечали, что его творчество ярко выделяется на фоне вялых советских стихов. Сам Д'Анджело Пастернака не читал. В советских правящих кругах талант Пастернака признавали, однако считали не слишком благонадежным. Его произведения подолгу не печатали. Пастернак зарабатывал на жизнь переводами иностранной литературы; он считался одним из лучших переводчиков пьес Шекспира и «Фауста» Гете на русский язык.
Дача Пастернака стояла среди сосен и берез; двухэтажное здание шоколадного цвета с окнами-эркерами и верандой напоминало типичный американский деревянный дом. Подойдя к калитке, гости увидели хозяина – 66-летний писатель в старых брюках, куртке и в резиновых сапогах работал в саду. Помимо плодовых деревьев, кустов и цветов, семья выращивала овощи. Пастернак показался Д'Анджело очень привлекательным человеком, на удивление моложавым. Казалось, его удлиненное лицо высечено из камня. На нем выделялись полные чувственные губы и живые карие глаза. Марина Цветаева считала[6], что Пастернак похож одновременно на араба и его коня. Многие приезжавшие в Переделкино вспоминали, как он иногда замирал, «…полузакрыв раскосые карие глаза[7], отвернувшись и напоминая упирающегося коня». Пастернак приветствовал гостей крепким рукопожатием. Его улыбка была лучезарной, почти детской. Пастернак любил принимать гостей из-за рубежа – редкое удовольствие в Советском Союзе, стране, которая приоткрыла границы только в 1953 году, после смерти Сталина. Еще один гость с Запада, побывавший тем летом в Переделкине, оксфордский философ Исайя Берлин, говорил, что опыт от общения с писателями похож «на разговоры с жертвами кораблекрушения[8] на необитаемом острове, которые на протяжении десятков лет были отрезаны от цивилизации, – все, что они слышали, казалось им новым, волнующим и восхитительным».
Хозяин и гости сели на две деревянные скамейки. Услышав фамилию Серджио, Пастернак очень обрадовался и несколько раз повторил ее своим басовитым голосом, немного в нос. Он поинтересовался ее происхождением. Д'Анджело ответил, что фамилия по происхождению византийская, но довольно распространенная в Италии. Пастернак принялся вспоминать о своей единственной поездке в Италию летом 1912 года, когда он был 22-летним студентом Марбургского университета, где изучал философию. Путешествуя в купе поезда 4-го класса, он посетил Венецию и Флоренцию, но деньги у него кончились задолго до того, как он добрался до Рима. Он ярко написал об Италии в своем автобиографическом наброске «Охранная грамота», в том числе о том, как был в Милане полдня и не запомнил его. Он подходил к городскому собору, который все время менялся, в зависимости от перекрестков, с которых он последовательно открывался. «Он тающим глетчером[9] неоднократно вырастал на синем отвесе августовской жары и словно питал льдом и водой многочисленные кофейни Милана. Когда наконец неширокая площадь поставила меня к его подошве и я задрал голову, он съехал в меня всем хором и шорохом своих пилястр и башенок, как снежная пробка по коленчатому голенищу водосточной трубы».
Через сорок пять лет имя Пастернака окажется неразрывно связанным с Миланом. Совсем недалеко от собора, если пройти стеклянную сводчатую галерею Виктора-Эммануила II и театр Ла Скала, находится улица Андегари. В доме номер 6 помещалось издательство Фельтринелли, человека, бросившего вызов Советскому Союзу. Он первый издал «Доктора Живаго».
Беседы с Пастернаком часто превращались в его монологи. За ясными пассажами следовали сумбурные и запутанные, а живые и конкретные образы сменялись темными и неясными. Иной раз казалось, что понять его совершенно невозможно, как вдруг речь его снова обретала ясность и простоту. Исайя Берлин вспоминал: «Пастернак говорил великолепными закругленными фразами[10], и от его слов исходила необъяснимая сила». Д'Анджело слушал Пастернака как завороженный. Наконец Пастернак опомнился, извинился за то, что долго говорит, и спросил гостей, по какому делу они приехали.
Д'Анджело объяснил, что его направила в Москву Итальянская коммунистическая партия. Ее руководство призывало активистов изучать жизнь в Советском Союзе. Д'Анджело работал в итальянской редакции Московского радио, официальной международной радиовещательной компании Советского Союза, которая тогда размещалась в двух зданиях за Пушкинской площадью в центре Москвы. До приезда в Советский Союз Д'Анджело служил управляющим «Либрериа Ринашита», книжным магазином Итальянской коммунистической партии в Риме. Д'Анджело считался признанным активистом из семьи антифашистов. В ИКП он вступил в 1944 году, но некоторым его итальянским товарищам казалось, что он слишком «книжный» и далек от жизни. Они надеялись, что работа в Москве будет способствовать его развитию. ИКП устроила Д'Анджело двухгодичную командировку в столицу Советского Союза. В Москву он приехал в марте 1956 года.
Д'Анджело бегло говорил по-русски и лишь иногда вынужден был просить Владимирского объяснить то или иное слово. Итальянец признался Пастернаку, что, помимо работы на радио, выступает еще и агентом издателя Фельтринелли. Фельтринелли, по словам Д'Анджело, не только настоящий коммунист, он еще и очень богат, молодой мультимиллионер, наследник династии итальянских промышленников, который стал «левым» в годы войны. С недавних пор Фельтринелли занялся книгоизданием. Особенно его интересуют новинки современной советской литературы. Д'Анджело сказал, что недавно услышал о «Докторе Живаго», и роман показался ему идеальной книгой для нового издательства Фельтринелли.
Пастернак перебил итальянца взмахом руки и сказал, что в СССР его книгу ни за что не напечатают, так как она не вписывается в рамки официальной культуры.
Д'Анджело возразил, что о скором выходе романа в свет уже объявлено официально. Кроме того, после смерти Сталина в Советском Союзе наступило заметное потепление, получившее название «оттепель» – по названию романа Ильи Эренбурга. Казалось, что, по мере того как подвергаются сомнению старые догмы, литературные горизонты расширяются. Начали выходить книги, авторы которых, пусть и робко, критиковали систему, размышляли о недавнем прошлом. Появились главные герои, похожие на обычных людей, с достоинствами и недостатками. Наконец итальянец приступил к главному. Он попросил Пастернака отдать ему рукопись «Доктора Живаго» с тем, чтобы передать ее Фельтринелли на перевод. Естественно, Фельтринелли дождется выхода книги в Советском Союзе и лишь потом издаст роман на итальянском языке. Д'Анджело уверял Пастернака, что Фельтринелли можно доверять, поскольку он – верный член коммунистической партии. Все эти доводы казались пылкому Д'Анджело разумными, хотя он и волновался за судьбу рукописи и должен был оправдать жалованье, получаемое от Фельтринелли.
Д'Анджело не понимал, как рискует Пастернак, отдавая рукопись в руки иностранца. Пастернак же прекрасно сознавал, что не одобренная свыше публикация произведения, которое еще не вышло в Советском Союзе, приведет к обвинениям в измене и самым серьезным последствиям для самого писателя и его близких. В письме сестрам в Англию в декабре 1948 года он просил не печатать первые главы романа, которые он им послал: «Публикация за границей приведет к самым катастрофическим[11] для меня, можно сказать, роковым последствиям».
Пильняка, бывшего соседа Пастернака по Переделкину (калитка между их участками никогда не запиралась[12]), расстреляли в апреле 1938 года. Пильняк скептически относился к советской власти, поднимал в своем творчестве такие темы, как инцест, и называл распоряжения Сталина и Горького в связи с литературой кастрацией искусства. Судьбу Пильняка вполне можно было предсказать еще в 1929 году, когда его обвинили в организации издания за границей короткого романа «Красное дерево», предпринятого антисоветскими элементами. Действие романа разворачивается после революции в провинциальном городке; в числе героев есть сочувственно обрисованный сторонник Троцкого – заклятого врага Сталина. Пильняка подвергли публичному шельмованию в прессе. «Для меня законченное литературное произведение подобно оружию[13]», – писал Владимир Маяковский, дерзкий и воинственный большевистский поэт, делая обзор творчества Пильняка. Маяковский без всякого стеснения признавался в том, что не читал «Красное дерево». Он считал, что литературное произведение не может быть выше классовой борьбы, что бы ни думал Пильняк. Передача же «Красного дерева» в белую прессу, по мнению Маяковского, усиливала арсенал врагов. «В сегодняшние дни густеющих туч это равно фронтовой измене». Пильняк пытался вернуть себе расположение партии, подобострастно отзываясь о величии Сталина, но спастись ему не удалось. Его уже объявили изменником родины. Тогда уже начался Большой террор. Пильняк все время жил в страхе. Он понимал, что арест неминуем. Страну охватили широкомасштабные чистки среди партийцев, руководителей и военных. Террор не миновал и представителей интеллигенции, и целые этнические группы. В 1936–1939 годах сотни тысяч человек расстреляли или приговорили к лагерным срокам. Среди жертв были сотни писателей. Пастернак вспоминал, как Пильняк[14] постоянно выглядывал из окна. Знакомые, с которыми он случайно встречался на улице, откровенно удивлялись, узнав, что он еще на свободе. «Это и правда вы[15]?» – спрашивали они. За ним пришли 28 октября 1937 года. У него дома были Пастернак с женой; отмечали день рождения трехлетнего сына Пильняка, которого тоже звали Борисом. Вечером к дому подъехала машина, из которой вышли несколько человек в форме. Один из приехавших очень вежливо пригласил Пильняка «ненадолго» поехать с ними по срочному делу.
Его обвинили в принадлежности к «антисоветской троцкистской террористической организации», которая готовила убийство Сталина, а также в шпионаже в пользу Японии; в Японии и Китае Пильняк побывал в 1927 году и написал о своем путешествии книгу «Корни японского солнца». Кроме того, в 1931 году он, с разрешения властей, провел полгода в Соединенных Штатах; он пересек всю страну в «форде» и недолго работал сценаристом на голливудской студии «Метро-Голдвин-Майер». В книге «О'кей! Американский роман» Пильняк довольно сурово осуждал американский образ жизни.
Пильняк «признался» во всем, но в последнем слове попросил «бумагу»[16], на которой он «напишет что-то полезное для советских людей». Судебное заседание продолжалось 15 минут, с 5:45 до 6 вечера 20 апреля 1938 года. Военная коллегия Верховного суда признала Пильняка виновным и приговорила к «высшей мере наказания». На следующий день, выражаясь зловещим языком того времени, приговор «привел в исполнение начальник 1-й особой секции 12-го отдела». Жена Пильняка провела 12 лет в лагере, а его сына вырастила бабушка, жившая в Грузии. Все произведения Пильняка[17] были изъяты из библиотек и книжных магазинов и уничтожены. В 1938–1939 годах, по данным Главлита, уничтожили 24138799 экземпляров «политически вредных» трудов и статей[18], «не обладающих совершенно никакой ценностью для советских читателей».
После ареста Пильняка и других писателей Пастернаки, как и многие обитатели Переделкина, жили в страхе. «Все это было ужасно[19], – вспоминала жена Пастернака Зинаида Николаевна, которая в то время была беременна их первым сыном, – и с минуты на минуту я ждала, что возьмут и Борю».
Даже после смерти Сталина ни один советский писатель не мог и помыслить о публикации за границей. Все прекрасно помнили о судьбе Пильняка. А начиная с 1929 года никто не нарушал неписаное, но железное правило, по которому издание за рубежом, не санкционированное свыше, было запрещено.
Слушая Пастернака, Д'Анджело вдруг понял, что его собеседник отвлекся. Чуковский, еще один сосед Пастернака по Переделкину, считал, что у того «своего рода сомнамбулизм»[20] – «он слушает, но не слышит», пребывая в мире собственных мыслей и подсчетов. Пастернак обладал непоколебимой уверенностью в своей гениальности и в нужности своего творчества. Он считал, что его произведения должно прочесть как можно больше людей. Он не сомневался в том, что «Доктор Живаго» – кульминация всей его жизни, самое сокровенное выражение его видения мира; роман, по его мнению, превосходил все написанные им за долгие годы стихи. Он называл роман «мое последнее счастье и безумие»[21].
Действие романа, одновременно эпического и автобиографического, вращается вокруг главного героя, врача и поэта Юрия Живаго, его искусства, его Любовей и потерь после революции 1917 года. После смерти родителей Живаго попадает в обеспеченную московскую интеллигентную семью. В благородном и просвещенном окружении он раскрывает в себе таланты к поэзии и врачеванию. Он оканчивает медицинский институт и женится на Тоне, дочери своих приемных родителей. Во время Первой мировой войны, служа в полевом госпитале на юге России, он встречает медсестру Лару Антипову и влюбляется в нее.
В 1917 году, вернувшись к жене и ребенку, Живаго застает изменившийся город. Москва под властью большевиков погружена в хаос революции, а ее жители голодают. Сгинул старый мир искусства, досуга и интеллектуальных размышлений. Первоначальное увлечение Живаго большевиками быстро сходит на нет. Спасаясь от голода и тифа, Живаго и его близкие едут на Урал, в Варыкино, где до революции находилось родовое имение. Поблизости, в городке Юрятин, живет Лара. Юрий и Лара снова встречаются. Муж Лары воюет в Красной армии. В Живаго вспыхивает прежняя страсть, но его мучает собственная неверность. Позже его берут в плен крестьяне-партизаны; им нужен врач. Вынужденный подчиниться, Живаго попадает в партизанский отряд и становится свидетелем многих зверств Гражданской войны, которые совершают и красные, и белые. В конце концов Живаго «дезертирует» из революционной схватки. Вернувшись в Юрятин, он узнает, что жена, ребенок и тесть, считая его погибшим, уехали в Москву, а затем покинули страну. Он съезжается с Ларой. Узнав о возможном аресте, влюбленные находят приют в глуши, в отрезанном от мира Барыкине. Именно там, вдали от всех, к Живаго возвращается муза, породившая взрыв поэзии. Завывание волков снаружи предвещает кончину их отношений. Близится конец войны; победа большевиков неизбежна. Влюбленным приходится расстаться навсегда. Лара уезжает на Дальний Восток. Живаго возвращается в Москву, где и умирает в 1929 году. После него остаются стихи, которые образуют последнюю главу романа. Стихи – творческое наследие Живаго и его жизненное кредо.
Иногда Живаго выступает в роли второго «я» для Пастернака. И герой, и писатель родом из утраченного прошлого, культурной среды московской интеллигенции. В советской литературе «старый мир», если о нем и вспоминали, принято было обливать презрением. Пастернак понимал, что советские издательские круги приведет в ужас враждебность романа по отношению к революции, его неприкрытая религиозность, явное равнодушие к требованиям социалистического реализма и нежелание преклонять колена перед Октябрьской революцией. Роман пестрел многочисленными «ересями». Особенно это было заметно во фразах и мыслях, передававших потрясение от неожиданного удара. «Зоологическое отступничество»[22] – так отозвался о «Докторе Живаго» кто-то из первых официальных критиков романа. Когда роман близился к завершению, сам Пастернак признавал, что революция в нем изображалась «вовсе не как торт с кремом, а именно так до сих пор было принято ее изображать». Он считал, что надо давать читать роман «на все стороны, вот кто ни попросит»[23], потому что в то, что «Доктора Живаго» когда-нибудь напечатают, он не верил.
Пастернак не думал опубликоваться на Западе, но к тому времени, как к нему на дачу приехал Д'Анджело, он пережил пять месяцев полного молчания со стороны «Гослитиздата», государственного издательства, куда он отнес роман. Два ведущих литературных журнала, «Знамя» и «Новый мир», которые, как надеялся Пастернак, напечатают хотя бы отрывки из «Доктора Живаго», также не отвечали. Д'Анджело приехал очень удачно; Пастернак, услышав столь неожиданное предложение, тут же загорелся. Живя в тоталитарном обществе, он много лет демонстрировал необычное бесстрашие – помогал многим заключенным, носил деньги и вещи родственникам тех, от кого почти все отвернулись, боясь «запачкаться». Он заступался за тех, кого обвиняли в политических преступлениях; отказывался подписывать коллективные письма, призывавшие казнить «врагов народа». Он не принимал конформизма многих собратьев-писателей. «Не кричите на меня[24], – ответил он на одном собрании после того, как его речь о том, что писателями нельзя командовать, начали перебивать. – Но если уж вам непременно нужно кричать, то, по крайней мере, не хором». Пастернак не испытывал необходимости приспосабливаться к политическим требованиям времени; он считал, что жертвовать художественными достоинствами – смертный грех по отношению к собственному гению.
«Давайте не будем беспокоиться о том, выйдет или нет книга в Советском Союзе, – сказал он Д'Анджело. – Я отдам вам роман, если Фельтринелли пообещает разослать экземпляры, скажем, в следующие несколько месяцев, в издательства других стран, прежде всего Франции и Англии. Напишите в Милан – он согласится?»
Д'Анджело ответил, что последнее не только возможно, но и неизбежно, ведь Фельтринелли наверняка захочет продать права на иностранное издание книги.
Пастернак снова немного помолчал, затем извинился, ушел в дом и поднялся на второй этаж, где располагался его спартански обставленный кабинет. Зимой окно выходило на «обширное белое пространство[25], в котором главное положение занимало кладбище на холме, немного напоминавшее фон на картине Шагала». Вскоре Пастернак вернулся. Он нес большой пакет, обернутый в газету. Рукопись содержала 433 страницы[26], напечатанные мелким шрифтом. Роман был разделен на пять частей. Каждая часть, обернутая в папиросную бумагу или картон, была сшита шпагатом, продетым в грубые дыры в страницах и связанным узлами. Первая часть была датирована 1948 годом; рукопись пестрела многочисленными исправлениями, сделанными рукой самого автора.
«Это «Доктор Живаго», – сказал Пастернак. – Пусть он увидит мир».
Зная, что за этим последовало, можно сказать, что Пастернак ни разу не дрогнул.
Д'Анджело объяснил, что сумеет передать рукопись Фельтринелли уже через несколько дней, так как собирается на Запад. Приближался полдень; хозяин и гости проговорили еще несколько минут.
Когда они прощались у калитки, а Д'Анджело сжимал роман под мышкой, у Пастернака на лице появилось странное выражение – искаженное, ироническое. Он сказал итальянцу: «Вы пригласили меня на собственную казнь»[27].
Издание «Доктора Живаго» на Западе в 1957 году и Нобелевская премия по литературе, присужденная Борису Пастернаку на следующий год, стали причиной одной из величайших культурных бурь времен холодной войны. Благодаря тому что интерес к роману не ослабевает – этому способствовал и вышедший в 1965 году фильм «Доктор Живаго», поставленный Дэвидом Лином, – роман остается важной вехой в истории литературы. Однако немногие знают обстоятельства его рождения и о том, как литературное произведение стало причиной настоящей войны двух систем, двух противоборствующих идеологий.
В Советском Союзе «Доктор Живаго» был запрещен; Кремль пытался при помощи Итальянской коммунистической партии запретить первое издание романа в переводе. Чиновники в Москве и руководство Итальянской компартии угрожали и Пастернаку, и его миланскому издателю, Джанджакомо Фельтринелли. Писатель и издатель никогда не встречались, однако они противостояли давлению и создали один из величайших примеров сотрудничества в истории книгоиздания. Их тайная переписка, которую переправляли в Советский Союз и Италию доверенные курьеры, сама по себе служит манифестом художнической свободы.
В результате крайней враждебности, проявленной в Советском Союзе к «Доктору Живаго», роман, который в ином случае приобрел бы небольшую элитную читательскую аудиторию, стал международным бестселлером. Еще больше возросли продажи «Доктора Живаго» после того, как Шведская академия в 1958 году удостоила Пастернака Нобелевской премии по литературе. До того Пастернака выдвигали на премию несколько раз за его стихи, но после выхода в свет «Доктора Живаго» у Нобелевского комитета как будто не осталось выбора. Кремль отнесся к премии как к антисоветской провокации и организовал безжалостную международную кампанию, в которой писателя чернили, называя предателем. Пастернака довели почти до самоубийства. Масштаб злобной травли пожилого писателя поражал людей во всем мире, в том числе и многих писателей, до тех пор сочувственно относившихся к Советскому Союзу. На защиту Пастернака встали такие несхожие фигуры, как Эрнест Хемингуэй и премьер-министр Индии Джавахарлал Неру.
Пастернак жил в обществе, в котором романы, стихи и пьесы считались важнейшими видами коммуникации и развлечения. Тематика, эстетика и взгляды авторов и героев становились предметами ожесточенных дискуссий, проигравшие в которых иногда расплачивались своей жизнью. После 1917 года почти 1500 писателей в Советском Союзе были казнены или умерли в лагерях[28], куда попали по самым разным сфабрикованным делам. Писателей либо торжественно просили создать нового «советского человека», либо изолировали, а в отдельных случаях подавляли; литература служила либо революции, либо врагам государства.
Члены советского руководства охотно писали о революционном искусстве; произносили многочасовые речи о цели прозы и поэзии и вызывали писателей в Кремль, чтобы поучать их, напоминая об их обязанностях. Вожди прекрасно понимали, какой силой обладает слово. Так, Ленина подтолкнул к революционной деятельности роман Чернышевского «Что делать?» «Искусство принадлежит народу[29], – говорил Ленин. – Оно должно уходить своими глубочайшими корнями в самую толщу широких трудящихся масс. Оно должно объединять чувство, мысль и волю этих масс, подымать их. Оно должно пробуждать в них художников и развивать их. Должны ли мы небольшому меньшинству подносить сладкие, утонченные бисквиты, тогда как рабочие и крестьянские массы нуждаются в черном хлебе?»
Когда в начале 1930-х годов к власти пришел Сталин, он немедленно взял литературную жизнь под строгий контроль. Литература больше не была союзницей партии; она стала ее служанкой. Художественное многообразие предшествующего десятилетия увяло. Сталин, в юности сам баловавшийся стихами, жадно и помногу читал, иногда проглатывая по нескольку сотен страниц за день. Он подчеркивал красным абзацы, которые ему не нравились. Он прикидывал, где можно поставить ту или иную пьесу. Однажды он позвонил Пастернаку по телефону, чтобы спросить у него, настоящий ли поэт Осип Мандельштам. На самом деле разговор шел о судьбе Мандельштама. Сталин решал, каким писателям присудить главную литературную премию, естественно названную Сталинской.
Советские читатели тосковали по настоящей литературе, но насладиться чем-то хорошим удавалось редко. Полки ломились под тяжестью сухой, шаблонной халтуры, написанной по заказу. Исайя Берлин находил такие произведения «безнадежно второсортными»[30]. К тем писателям, которые сохраняли индивидуальность, – в числе немногих к Пастернаку и Анне Ахматовой – относились едва ли не льстиво. На публичных чтениях их стихов собирались концертные залы, а их произведения, даже запрещенные, находили путь к читателям. В лагере Обозерка[31] на берегах Белого моря заключенные развлекались тем, что сравнивали, кто из них помнит наизусть больше стихов Пастернака. Русский эмигрантский критик Виктор Франк, объясняя притягательность Пастернака, писал, что в его стихах «небо было глубже[32], звезды светили ярче, дожди громче, а солнце ярче… Никакой другой поэт в русской литературе – а может быть, и во всем мире – не способен так наделить тем же волшебством обычные предметы нашей повседневной жизни, как он. Для его проницательного глаза нет ни слишком мелкого, ни слишком незначительного, у него взгляд ребенка, взгляд первого человека на новой планете: лужи, подоконники, подзеркальники, фартуки, двери железнодорожных вагонов, волоски, торчащие на мокром пальто, – все эти мелочи повседневной жизни превращены у него в вечную радость».
Отношения поэта с коммунистической партией, ее вождями и литературными кругами Советского Союза были крайне двойственными. До начала Большого террора конца 1930-х годов Пастернак в стихах хвалил Ленина и Сталина; одно время его даже привлекали вероломство и властолюбие Сталина. Но по мере того, как страна все больше погружалась в кровавый кошмар, он все больше разочаровывался в Советском государстве. Пастернак выжил в годы террора, хотя многие его собратья сгинули бесследно. Чем можно объяснить такое везение? Террор выхватывал жертв наугад – скашивая верных и оставляя в живых кого-то из подозрительных. Пастернака охраняла удача, его международный статус и, возможно самое главное, заинтересованное наблюдение Сталина за уникальным и иногда эксцентрическим талантом поэта.
Пастернак как будто не собирался бросать вызов властям, но жил в намеренной изоляции творчества и загородной жизни. К «Доктору Живаго» он приступил в 1945 году; для завершения романа понадобилось десять лет. Творчество перемежалось периодами болезни; кроме того, иногда приходилось откладывать роман и зарабатывать на жизнь переводами. Иногда и сам Пастернак изумлялся, перечитывая то, что вышло из-под его пера.
Фактически «Доктор Живаго» стал первым романом Пастернака; когда работа была кончена, ему исполнилось уже 65 лет. В первом своем крупном прозаическом произведении Пастернак во многом отразил свой жизненный опыт и свои взгляды. «Доктор Живаго» не был полемическим произведением, не содержал нападок на Советский Союз и не превозносил другой социальный строй. Его сила в духе индивидуализма, в стремлении Пастернака найти нечто общее с землей, поиски правды жизни, поиски любви. Подобно Достоевскому, он хотел свести счеты с прошлым и отразить сложный период в истории России посредством «верности поэтической правде»[33].
По мере развития сюжета Пастернак понял, что «Доктор Живаго» служит упреком всей недолгой истории Советского государства. Сюжет, герои, сама атмосфера романа становились воплощением чего-то чуждого советской литературе. На страницах «Живаго» выражалось презрение к «мертвящей и безжалостной»[34] идеологии, которая так вдохновляла многих современников Пастернака. «Доктор Живаго» стал его завещанием, прощальным приветом погубленному ушедшему веку и чувствам, которые он лелеял. Он был одержим мыслью издать роман – в отличие от многих его современников, которые тайно писали «в стол».
«Доктор Живаго» вышел подряд на итальянском, французском, немецком и английском, а затем и на других языках – но только не на русском.
В сентябре 1958 года на Всемирной выставке в Брюсселе красивые синие книжки «Доктора Живаго» на русском языке бесплатно раздавали советским гостям ватиканского павильона. Немедленно поползли слухи о происхождении этого таинственного издания; в ноябре 1958 года впервые упомянули о том, что роман тайно издан ЦРУ. Однако ЦРУ открыто не признавало своей роли в публикации романа.
До наших дней дошли несколько апокрифических рассказов о том, как ЦРУ раздобыло оригинальную рукопись «Доктора Живаго» и почему ЦРУ так не терпелось издать роман по-русски. Говорили, что британская разведка[35] вынудила сесть на Мальте самолет, на котором летел из Москвы Фельтринелли. Затем агенты извлекли из чемодана Фельтринелли рукопись и тайно пересняли страницы. Такого не было. Некоторые друзья Пастернака во Франции[36] ошибочно полагали, что выход «Доктора Живаго» на языке оригинала был необходим для выдвижения автора на Нобелевскую премию; время от времени эта версия всплывает на поверхность[37]. Однако Нобелевская премия не являлась целью разведслужбы. Кроме того, согласно данным о распространении книги, рассекреченным ЦРУ, в Стокгольм ни одного экземпляра не посылали. В задачу разведслужбы входила передача «Доктора Живаго» в Советский Союз, чтобы книгу прочли как можно больше советских граждан.
Некоторые утверждали, что издание осуществили русские эмигранты[38] в Европе, а участие ЦРУ было незначительным – оно всего лишь финансировало эмигрантские организации. На самом деле ЦРУ принимало большое участие в издании книги. Операцию по печати и распространению «Доктора Живаго» проводил отдел Советской России и курировал лично директор ЦРУ Аллен Даллес. Кампанию санкционировал Оперативный координационный комитет (ОКК), который отчитывался перед Советом национальной безопасности в Белом доме. Именно ЦРУ в 1958 году стояло за выходом в свет в Нидерландах издания в переплете. Карманное же издание в обложке было напечатано в штаб-квартире управления в Вашингтоне в 1959 году.
Орудие в идеологических схватках между Востоком и Западом – и это тоже часть необычайной жизни «Доктора Живаго».