ЧАСТЬ I
Глава I
– Ну, что, Аршак, не опоздал? Поспел вовремя?
Глаза молоденького, совсем еще юного всадника, в казачьей офицерской форме, полны тревожного вопроса: загорелое свежее лицо, настоящее типичное лицо дагестанского горца, таит в себе ту же тревогу. Он на всем скаку скидывается с седла и бросает подоспевшему слуге поводья. Его конь взмылен и весь покрыт пеной.
Широко раскрытые ворота усадьбы пропускают юношу в сад. Этот сад, как и сама усадьба, расположенная на берегу Куры, в предместьях тихого Гори, представляет собою прелестный уголок. Под синим-синим небом, озаренным блеском сверкающего солнца, растут старые вековые чинары, стройные пышные каштаны и густой кудрявый орешник. А там, посреди сада, на куртинах, – розы редкой, чудовищно крупной породы, разнообразных цветов и оттенков, от нежно алых, как весенняя заря, до пурпуровых и темно-красных, почти черных. Старый садовник Павле с особенною заботливостью растит и воспитывает их.
Тихо позвякивая шпорами, девятнадцатилетний Селим-Али-Ахверды, хорунжий казачьей сотни, квартирующей в окрестностях Гори, спешит по чинаровой аллее к дому.
О, эта чинаровая аллея! Как хорошо помнит юный офицер каждый её закоулок, каждый куст её роз. С самых ранних лет своего отрочества помнит себя Селим в этой усадьбе, в «Джаваховском Гнезде», в питомнике Нины Бек-Израил, названной княжны Джавахи. Его отрочество и юность протекли здесь так беззаботно, так мирно и безмятежно. Отсюда он поступил вольноопределяющимся в казачий полк, здесь же под руководством князя Андро Кашидзе, командира своей сотни, держал он экзамен на офицера всего лишь год тому назад и, получив офицерские погоны, здесь праздновал свое производство с друзьями. Здесь все дорогое, что осталось на свете у него, Селима. Раннее детство свое он помнит мало, помнит только, что отец его, разбойник, погиб от казацкой пули в горах при поимке его шайки; мать умерла с горя; помнит про дружбу свою с Селтонет, его юной соседкой по аулу, такою же сиротой, как он, так же принятой в питомник княжны Нины.
Он любит всех своих нареченных братьев и сестер, питомцев «Джаваховского Гнезда», но Селтонет – сильнее и крепче всех. Она родом, как и он, из Нижней Кабарды, и в её жилах, как и у него, течет горячая татарская кровь, кров благословенного самим Пророком народа. Сейчас он ее увидит, как увидит и остальных друзей, составляющих «Джаваховское Гнездо».
– Гостю почтение и привет, – смеется кто-то, выглянув из-за куста роз оживленным разрумяненным детским личиком.
– Глаша, ты? Зачем ты срезаешь розы? Смотри, увидит Павле – тебе несдобровать. Он тебе задаст.
– Не задаст. Сам знаешь, какой день нынче. Недаром же ты примчался как бешеный на своем Курде… А розы велели нарезать Маруся и Селтонет. Гема плетет гирлянды. Надо, чтобы «её» комната вся утопала в цветах.
– А где мальчики?
– Валь и Сандро пошли прикреплять фонарики. Они хотят опоясать ими свою старую крепость и оттуда со скалы пускать фейерверк. И я пойду туда к ним. Это будет прекрасно, Селим.
– Позволит ли тебе только тетя Люда, – выражает сомнение юный офицер.
– Вот вздор какой! Нынче все можно: нынче приедет наша артистка, наш гений, наша красавица, наша горийская звезда. Ах, Селим, Селим, мне кажется, что все это сон, – восторженно говорит та, которую молоденький хорунжий зовет Глашей.
– Протри глаза хорошенько, тогда увидишь сама – сон это или действительность. Клянусь бородой Пророка, я сам сегодня как во сне. Пять лет мы не виделись. Пять лет её не было с нами, и вот нынче мы увидим ее.
– Никак Селим приехал, Глаша? Гляди-ка! – раздается голос из окна. – Да куда же запропастилась эта девчонка? Нечего сказать, нашли тоже кому дать поручение. Эта шалая или пропадет на весь день, или опустошит весь сад к отчаянию Павле.
– Ошибаешься. Маруся. Я здесь и несу тебе розы, целое море роз, если хочешь звать.
И белобрысая, с льняными волосами головка, с забавно болтавшейся за плечами косичкой и пуговицеобразным носиком, с живыми черными глазами, похожими на коринки, выглядывает из-за пестрого снопа роз.
Это – младшее дитя питомника, десятилетняя Глаша Петушкова, круглая сирота, попавшая сюда пять лет тому назад. Глаша – общий баловень и любимица всего «Гнезда Джаваха». Ее нянчат здесь, как самого маленького члена семьи, и разрешают ей частенько то, чего не разрешают другим детям. Впрочем, балуют ее только одни воспитанники и воспитанницы «Гнезда». Сами же воспитательницы, Нина Бек-Израил, названная княжна Джаваха, и её старшая помощница, Людмила Александровна Влассовская, всячески стараются сдерживать порывы девочки, обуздывать её своевольный и свободолюбивый характер. Но это не всегда, впрочем, удается пм. Порывистая, горячая как молоденькая горная лошадка, Глаша не переносит узды и власти над собой. Она привыкла к баловству, к всеобщей снисходительности и ласке. Все здешние много старше её. Самой молоденькой из них, Геме Донадзе, уже семнадцать дет, хотя она и кажется по виду хрупкой четырнадцатилетней девочкой: самой старшей, кабардинке Селтонет, пошел уже двадцать первый год. Немудрено, что Глаша, как младший член питомника, завоевала себе прочное положение всеобщей любимицы.
– Скорее цветы, Глафира, скорее!
Глаша особенно недолюбливает кабардинку Селтонет, прикрикнувшую сейчас на нее. Селтонет резка по природе и не спускает девочке её шалостей и выходок, тогда как другие здешние так снисходительно относятся к ним.
Сейчас Селтонет одета в нарядный национальный костюм Нижней Кабарды. Её алые канаусовые шальвары шумят при каждом шаге; крохотные чувяки так пристали к её миниатюрным ножкам; голубой, цвета неба, бешмет плотно охватывает стройную тонкую фигуру. Её густые черные волосы, заплетенные в дюжину кос по-татарски, змеятся по спине чуть не до пола, ниспадая тяжелыми нитями со вплетенными в них монетами.
– Давай розы, аромат души моей, давай розы! – кричит Селтонет, сбегая с нижней галерейки джаваховского дома.
И вдруг, подняв глаза, встречает направленный на нее взгляд приехавшего хорунжего.
– Селим! Солнце мое! А Селтонет и не знает, что ты здесь…
И её правильное тонкое личико заливается ярким румянцем не то смущенья, не то восторга.
– Уж будто не видала, как Аршак прогуливает его коня? – лукаво сощурив бойкие глазенки, допытывается у кабардинки Глаша.
Еще ярче вспыхивает гордое лицо девушки. Еще пламеннее сверкают восточные глаза. Но она всячески старается скрыть свое смущение.
– Я тебе дам шутить над старшими горный козленок, – смеется Селтонет, сверкая ровными белыми, как жемчужинки, зубами. И, чтобы подавить охватившее ее радостное волнение, кидается за Глашей, с веселым визгом метнувшейся от неё.
Селим, вспомнив недавнее детство, бросается следом за ними. Красные и возбужденные бегом, они почти одновременно все трое влетают на галерею джаваховского дома. Здесь Людмила Алёксандровна, или тетя Люда, как называют ее дети питомника, плетет и развешивает гирлянды из цветов и зелени при помощи двух молодых девушек, бойкой и румяной Маруси Хоменко, кубанской казачки, с некрасивым, но чрезвычайно веселым и живым лицом, и миловидной, поэтичной, бледной и миниатюрной Гемы Донадзе, грузинки из Алазани, прелестное кроткое личико которой совершенно утонуло в копнах темных кудрей.
– Селим, здравствуй, мальчик! Как хорошо, что ты приехал, – говорит тетя Люда, протягивая обе руки навстречу юному офицеру.
У тети Люды доброе нежное лицо, задумчивые глаза украинки с их вечной затаенной грустью, и ранняя седина в густых темных волосах. Ей, тете Люде, около сорока лет, но душа её чиста и прозрачно-ясна, как душа дитя.
Селим бросается к ней и с жаром целует её бледные руки, так часто поддерживавшие его в раннем отрочестве, отводившие его от всего дурного, что встречалось на его пути.
Он не менее нежели сам «Друг», – как называют все живущие здесь Нину Бек-Израил, главную начальницу питомника, – любит эту добрую, милую пожилую девушку, всю отдавшуюся служению ближним.
– Ага, вот и мы. А вы все копаетесь? У вас еще ничего не готово?
К Глаше приблизились двое юношей. Один высокий, статный в живописном кавказском наряде, в сером бешмете, с газырями и кинжалом, заткнутым за пояс, и в белой папахе, сдвинутой за затылок, красавец собою, с открытым мужественным лицом и честными смелыми глазами. Это двадцатилетний Сандро Довадзе, алазанец и родной брат Гемы, питомец «Джаваховского Гнезда», только что окончивший курс реального училища в Гори и теперь мечтающий о поступлении, по примеру Селима, в качестве вольноопределяющегося в казачий полк.
Другой, совсем еще юный, с несколько болезненным лицом, насмешливыми, полными юмора, глазами и умным открытым лбом вполне сложившегося взрослого человека. Это – Валентин Рамзай, Валь, как его называют здесь сокращенно, брат институтской подруги княжны Нины, Лиды Рамзай. Он учится в том же реальном училище, где учился и кончил среднее образование Сандро, и мечтает стать инженером, чтобы строить какие-то удивительные мосты через пропасти кавказских стремнин. Сейчас Валентин с минуту смотрит серьезно на Глашу и говорит:
– Мы уже приготовили все к иллюминации, теперь все кончено. Глаша, куда вы изволили сунуть ваш прелестный носик? Если не ошибаюсь, то в варенье. Не так ли?
О, этот насмешник, всевидящий и все замечающий Валь. Конечно, он и сейчас не ошибся.
Глаша готова провалиться сквозь землю, так как её названный брат недалек от истины. Она, действительно, успела только что попасть на кухню и попробовать вкус персикового пирога, пользуясь близорукостью стряпухи Маро.
Кто же мог предположить, что этот негодный Валь выдаст ее. А он между тем продолжает:
– Персиковое варенье еще полбеды, положим, куда ни шло. А вот Аршак мне говорил, что старая торговка Саломе с майдана приходила жаловаться на то, что ты задавила её курицу копытами Ворона. Да?
О, это уже слишком! В этом уже Глаша не признавала себя виновной ничуть. Чем все она виновата, в самом деле, что глупая курица подвернулась как раз в ту самую минуту, когда она, Глаша, летела во весь опор по майдану, чтобы добыть перед закрытием лавок лент на лавровый и розовый венок, который они готовили для так долго ожидаемой дорогой приезжей. Никак не предполагала Глаша, что история с курицей обнаружится в конце концов. Ведь и так уже ее на славу выбранила злая торговка там, на майдане. Боже, чего только не накричала она там! Она называла ее и бешеной, и верченой, в одержимой, и дели-акыз.[3] А за что? За то, что она, Глаша, давно мечтает прослыть такою же смелою и удалою джигиткой, какою была когда-то прелестная княжна Нина Джаваха, покойная тетка их «Друга» – начальницы Нины Бек-Израил, и загадочная подруга тети Люды Влассовской. Ах, как интересно рассказывали они обе о храброй и очаровательной Нине, исключительно-героической натуре, рано угасшей вдали от своей чудной родины. Как неудержимо влекло Глашу подражать покойной княжне, как хотелось хоть отчасти стать на нее похожей. Но чем она виновата, что ей это не удается никак?
Когда чернокудрая с чарующими, как звезды востока, глазами юная княжна Нина Джаваха-оглы-Джамата носилась на своем Шалом по горным стремнинам и цветущим долинам Грузии, все с восторгом смотрели на нее, восхищались её удалью, красотою… А когда она, Глаша, мчится, подражая княгине Нине по узким улицам Гори, то вместо выражений восторга и восхищенья, она слышит только одни крики, угрозы и брань торговок.
Утешает ее только то, что прозвание «Дели-акыз» получала не раз и сама княжна Нина Джаваха – образец, идеал Глаши.
«Курица… Ну да, конечно, жаль курицы, что и говорить, но ведь раз ее раздавили – дело уже непоправимое. Курица не игрушка, она живая. А раз ее нельзя склеить и поправить, то нечего и пилить за нее. Сделанного не вернешь, пора додуматься об этом умному Валю».
Глаша бросает сердитые взгляды в сторону досадившего ей юноши.
– Нет, она очаровательна, эта девица с её невозмутимостью! – хохочет последний. – Пожалуй, я заплачу за погибшую курицу старой торговке, но, милейшая, да будет сие в первый и в последний раз. Впредь прошу не давать воли вашим дурным привычкам… А, Селим, дружище! Здорово! Ну, как поживаешь, кабарда? Замучил вас, небось, всех князь Андро, ваш сотник, весенней стрельбой из винтовок – приветствовал Селима Валентин, выждав мгновенье, когда Сандро, обняв приехавшего названного брата, отошел в сторону.
– Стрельба – хорошее дело. Будет война, стрельба пригодится. Белый царь дорожит метким глазом и сильною рукой, – сверкая белыми как кипень зубами, улыбается молодой хорунжий.
Сандро с завистью взглядывает на него. Счастливец, право, этот Селим. В 18 лет уже надел офицерские погоны. А ему, Сандро, уже двадцать и он еще не у дела. Правда, он сам, Сандро Донадзе, не пожелал расставаться с «Другом», со своею приемной матерью княжной Ниной, и, вместо того, чтобы поступать в корпус в далекой русской столице, предпочел посещать училище в Гори, чтобы жить в «Гнезде» я помогать каждую минуту Нине Бек-Израил. Зато только осенью он поступит в вольноопределяющиеся и через два года, должно быть, наденет желанные офицерские погоны.
– Едут! Они едут! Уже близко! Ура!..
Как вихрь исчезли в голове Сандро мечты и думы о том, что было, и что будет.
Белокурая, с льняной косичкой и пуговицеобразным носиком, с карими бойкими глазенками Глаша стремительно летит по аллее от главного входа в усадьбу и кричит пронзительно на весь сад:
– Едут! Едут! Уже завернули за поворот аллеи! Теперь скоро уже, скоро!..
Потом Глаша снова поворачивает обратно и, как безумная, несется вдоль чинаровой аллеи, к воротам.
В минуту она успевает скрыться из вида, скрыться так быстро, что никто не может уследить за вей. Эта девочка – огонь. Надо десятки пар глаз, чтобы доглядеть за Глашей…. Да и некогда думать о ней сию минуту. На галерее сейчас происходит отчаянная суета.
– Мы не успели доплести гирлянды, тетя Люда. Что делать? Какая жалость! – и кроткое личико Гемы полно отчаяния.
– Ах, как могли мы так оплошать, – снова печалится юная грузинка.
Тетя Люда волнуется не меньше её, хотя всячески и старается подавить в себе это волнение.
– Ничего, дети, ничего… Мы бросим ей под ноги оставшийся букет роз или осыплем ее ими.
– Да, да, прекрасная мысль! Хорошо!
– А теперь скорее встречать их! Вперед!
И с живостью молоденькой девушки Людмила Александровна сбегает с крыльца и несется по чинаровой аллее.
Молодежь спешит за нею к воротам, захватив с собою все оставшиеся на галерее розы.
У ворот усадьбы стоит кабриолет, хорошо знакомый молодежи. Старый, как лунь седой казак Михак, давнишний слуга джаваховского дома, прослуживший не одному поколению горийских князей, важный и суровый с виду, сидит на заднем сиденье и управляет гнедым Шахом.
Из кабриолета легко, как птичка, выскакивает девушка лет двадцати, белокурая, стройная, с васильковыми глазами, изящная, как переодетая принцесса.
За нею спокойно сходит её старшая спутница, ездившая встречать ее на горийский вокзал, девушка с энергичным смуглым лицом кавказского типа, с характерными сросшимися бровями, с тесно сжатым ртом, обличающим недюжинную волю, с глазами, властными, решительными, смелыми и чуть печальными в одно и то же время.
Первая из спутниц – одна из питомиц «Джаваховского Гнезда» Даня, иди Надежда Ларина, только что окончившая петроградскую консерваторию, курс игры на арфе, и теперь, после почти пятилетнего отсутствия, возвращавшаяся домой.
Вторая, на вид не более двадцати трех лет особа, известная не только в Гори, Мцхете и Тифлисе, но и в далеких Дагестанских лезгинских аулах, названная, по имени её приемного отца, Нина Арсеньевна Бек-Израил, княжна Джаваха.
Глава II
– Привет вновь прибывшей!
– Даня, милая, наконец-то ты снова дома!
– Входи с благословением Аллаха!
– Данечка! Даня! Здравствуй!
– Честь имею приветствовать вновь вскормленный нашей родиной великий талант!
О, этот Валь! Он не может без шуток.
Дождь алых, пурпуровых, белых и палевых роз падает на Даню… Под ногами её целый ковер прелестных, дурманящих ароматом, цветов. Вокруг – сияющие, родные, милые лица. О, какие милые, какие родные!
– Гема, Гемочка, тетя Люда, Валь, Сандро, Селим, Маруся, Селтонет и Глаша. Общая любимица Глаша!..
Васильковые глаза Дани влажны, точеное личико, обычно бледное, пылает теперь от волнения и счастья.
Целый год, с прошлых летних каникул, она не видела друзей. Теперь она снова с ними.
И Даня порывисто целует подруг, жмет руки мальчикам – так все еще по старой привычке называют юных питомцев гнезда – и буквально душит в объятиях тетю Люду.
– Селим, голубчик, как хорошо пристал к тебе казачий кафтан! – не может не заметить Даня.
Лицо юного татарина вспыхивает, как зарево. Он смущенно опускает глаза.
– Князь Андро особенно доволен его службой, – не без гордости замечает тетя Люда.
– Скоро и наш Сандро наденет казачий бешмет, – звучит характерный кавказский говор княжны Нины, успевшей подметить грустное выражение в лице своего любимца Сандро.
– Да, с твоего позволения, друг… – и черные глаза юноши обдают начальницу питомника безгранично преданным взглядом.
– Однако, господа, соловья баснями не кормят. А мой желудок – лучшие часы; он точнее всех вас знает время обеда. Вашу лапку, великий российский талант. – И с самым галантным видом, свернув руку калачиком, Валь подскакивает к Дане.
– Если разрешишь, сегодня весь день я буду твоим пажом.
– Разрешаю, – с видом владетельной королевы говорит, смеясь, Даня, протягивает руку названному брату и важно выступает вперед.
Глаша бежит сбоку, все время заглядывая ей в глаза. За ними по чинаровой аллее спешат остальные.
Даня смотрит в дальний конец аллеи и не может оторвать глаз. Не так уж много времени прошло с тех пор, как была она здесь, а кажется, что эта чинаровая аллея, как и весь джаваховский сад, стали еще краше, еще тенистее, еще волшебней. Вон как разрослась зеленая виноградная беседка! А эти кусты роз будто стали гораздо шире. Какое дивное благоухающее пристанище представляют они для голосистых соловьев Гори!
– Мы будем нынче обедать в саду, под чинарами, Павле и Маро уже накрыли там стол, – говорит тетя Люда. – Сегодня, Даня, в честь твоего возвращения заказан твой любимый обед.
Нежное, кроткое лицо тети Люды озаряется своей обычно доброй, заботливой улыбкой, так хорошо знакомой Дане.
Каким очаровательным кажется нынче Дане сочный горячий шашлык! Как удивительно приятны на вкус домашний лоби[4] и эти чуреки,[5] хрустящие в зубах, и этот персиковый пирог! А красное легкое карталинское вино – оно само так и льется в горло. Его пьют, как квас. Не пьют только Селтонет с Селимом. Им, как мусульманам, вино запрещено – кораном. Но белая шипучая буза[6] заменяет молодым татарам вино.
Валь смеется:
– Не налегай на бузу, кабарда, много бузы выпьешь, под стол свалишься, – шутит он по адресу Селима. – А под стол свалишься, буянить начнешь, а буянить начнешь, в полицию сведем.
– Довольно, Валь, довольно! – заливается Маруся Хоменко, хохотушка, готовая всегда смеяться до слез.
– В полицию сведем… – вторит ей Глаша, тоже радующаяся всякому случаю похохотать.
– По адату[7] Нижней Кабарды нельзя злоупотреблять бузою. Сам пророк проповедует воздержание. И каждый кабардинец должен быть скромен в питье и пище, – серьезно отвечает названному брату Селим.
– Прекрасный ответ, юноша! – слышится позади обедающих чей-то негромкий голос, и из-за ствола старой вековой чинары выступает пожилой сотник с умным загорелым и мужественным лицом, со шрамом во всю правую щеку, от виска до угла рта.
– Князь Андро! Дядя Андро! Добро пожаловать! – кричит молодежь, и с шумом повскакав с своих мест, бросается навстречу сотнику.
Князь Андро Кашидзе – давнишний друг джаваховского дома. С княжною Ниною они закадычные приятели, несмотря на разницу лет. Князь Андро помогал Нине и тете Люде воспитывать детей питомника, обучая их и научным предметам и стрельбе, и джигитовке. Тут все они – его ученики и воспитанники. Сандро, Валь, Селим, даже девочки прошли его школу верховой езды и стрельбы в цель из ружья и револьвера.
По мнению княжны Нины, на Кавказе женщины, как и мужчины, должны быть готовы ко всяким случайностям и встречам в горах, должны уметь владеть оружием, чтобы в случае необходимости постоять за себя.
Князя Андро задержали по службе в полку, и он успел прискакать на своем лихом карабахе только к концу обеда.
– Даня, разреши поздравить тебя, – говорит лихой сотник, наполнив свою кружку до краев алым карталинским вином, и поднимается из-за стола.
Золотые лучи майского солнца играют красивыми бликами на его седеющих волосах и огненными точками загораются в его печальных глазах, глазах прирожденного грузина. Когда он поднимает свой бокал в честь Дани, все стихает и ждет его первых слов.
– Я счастлив за тебя, деточка, – звучит гортанный голос князя, – счастлив, как и все присутствующие здесь за столом, видеть тебя довольной, удовлетворенной. Долгий и трудный курс ученья пройден. Консерватория кончена, все трудности игры на арфе преодолены тобою, ты теперь свободная художница и можешь вступить на поприще артистической деятельности. Теперь ни княжна Нина, ни тетя Люда – твои лучшие верные друзья – не станут препятствовать твоей славе, твоим успехам. Бесстрашно и смело пускай в путь свою ладью, дитя мое, и да поможет тебе Бог достичь желанной цели. Бог в помощь, Даня, и да охранит тебя святая Нина на избранном тобою пути! Да поддержит она твою веру в себя, в свои силы, в свой талант!
– Уррра! – вдруг разражается Валь, осушив залпом свой стакан и вдребезги разбивает его о ствол каштана к немалому ужасу Маруси, взявшей на себя обязанности хозяйки обеда.
– Тетя Люда, уймите его, он так у нас всю посуду перебьет…
Тра-а-ах! – разбивается следом за первым второй стакан.
– Глафира! – раздается строгий, почти суровый голос «друга» по адресу Глаши. – Ты совсем не умеешь себя вести.
– Но Валь же… – пробует оправдаться Глаша, только что разбившая по примеру названного брата второй стакан.
– Валь – юноша, он значительно старше тебя и…
Неожиданно княжна Нина прерывает свою речь на полуслове. Прямо к обеденному столу ковыляет какая-то очень смешная фигура, появившаяся в саду. Толстый, с огромным животом человек, в дорогой, нарядной, но засаленной и поношенной черкеске-папахе, едва держащейся на бритой, лоснящейся от пота голове, тяжело переступая с ноги на ногу, приближается по широкой аллее.
– Мир вам и благословение Аллаха! – произносит он ломанным русским языком.
– Будь благословен твой приход в наш дом, – отвечает, привстав со своего места, хозяйка. – Ты поторопился, однако, придти за ответом, Абдул-Махмет.
Маленькие пронырливые глазки гостя быстро обежали стол со всеми стоявшими на нем яствами и заискрились и замаслились при виде кувшина с бузой.
– Садись, кунак, гостем будешь, – предложила княжна Нина.
Татарин оглядел теми же бегающими глазками сидящее здесь общество и, приложив руку к сердцу, губам и лбу, отдал «селям».
– Ты бы прошла с гостем в кунацкую, Нина, а Маро и Павле отнесут вам туда бузу, шашлык и шербеты, – предложила Людмила Александровна подруге.
– Ты права, Люда, мы пойдем туда, – и хозяйка дома, сделав знак Абдул-Махмету следовать за нею, первая прошла в дом.
– Ну и штучка! – вырвалось у Валя, когда тучная Фигура гостя скрылась за колоннами нижней галереи дома. – Ты не очень-то гордишься, по-видимому, твоим одноплеменником, Селим?
– Абдул Махмет – мне не единоплеменник, а чужой, – вспыхнув, произнес татарин. – У Аллаха столько племен, сколько звезд над горами… Абдул-Махмет не кабардинец, он – дидоец, выходец из Аварских ущелий, и живет здесь давно среди армян, русских и грузин… Он не кунак Селиму… Я не стану брататься с дидойцами, ты же знаешь.
– А и пялил же этот дидоец свои глазки на Селтонет! – неожиданно рассмеялся Валь.
Селим потупился. Селтонет вспыхнула.
– Ты говоришь вздор, Валентин, – вступился Сандро, которому стало жаль сконфузившуюся девушку. – Лучше, чем болтать ерунду, давайте постреляем в цель в честь приезда Дани.
– Идет! Идет! Согласны!
И молодежь вместе с князем Андро шумно повскакала из-за стола.
Через несколько минут треск винтовок, веселый говор и смех, доносившиеся из дальнего угла сада, возвестили о любимом занятии джаваховской молодежи.
У стола остались хлопотать старый Павле, Маруся и Маро. Между ними вертелась подвижная и юркая фигурка Глаши. Вот она улучила свободный момент, когда тетя Люда и Маруся, убрав вино, десерт и шербеты, ушли в дом, и прошмыгнула туда же следом за ними. Черные, бойкие глазки Глаши горели сейчас самым неподдельным, самым живым любопытством; лукавая улыбка не сходила с губ.
Она, Глаша, должна узнать во что бы то ни стало, зачем является сюда этот безобразный, толстый, с огромным животом, человек, пальцы которого сплошь унизаны алмазами и голубой персидской бирюзою. Он по целым часам просиживает в кунацкой у тети Нины. И нынче тоже… Что за таинственность такая, в самом деле! И не время ли ей, Глаше, узнать про эту тайну, так тревожащую её любопытство?
Бесшумно и быстро скользя, прокрадывается маленькая фигурка между стволами стройных каштанов и густо разросшихся чинар. Вот она уже у парапета нижней галерейки, вот почти у порога кунацкой, и стоит только приподнять ковер, заменяющий дверь…
«Стыдись, Глафира! Княжна Нина Джаваха, твоя любимица, которой ты стараешься во всем подражать, не стала бы подслушивать у порога», – звучит смутно и тревожно голос совести в детской душе.
Но Глаша глуха нынче ко всему. Любопытство сильнее совести. Оно заставляешь девочку тихо, на цыпочках, прокрасться к самому входу и притаиться между мягкими складками шелковистого ковра.
В дырочку, в крошечное отверстие Глаше хорошо видны сидящий на низкой тахте с поджатыми ногами Абдул-Махмет и быстро, очевидно, в волнении шагающая из угла в угол стройная, высокая фигура Нины.
К счастью, они говорят по-русски и настолько громко, что Глаша может расслышать каждое слово.
– Да просветит Аллах твои мысли, княжна, – сладким медовым голосом, словно бисер, нанизывает слово к слову Абдул-Махмет. – Не порти судьбы девушки… Наши женщины на востоке старятся рано. Пройдет еще год, за ним еще и еще, и на красавицу Селтонет последшй горный байгуш-пастух не взглянет. Потухнуть звезды-очи, выпадут волосы и зубы-жемчуг и…
– Молчи, не каркай, как старый ворон, Абдул! Я тебя, лисицу, хорошо знаю… А Селтонет я все-таки не отдам твоему князю. Не для того я воспитывала и просвещала мою девочку, чтобы отдать ее куда-то далеко, в неведомый аул, какому-то незнакомому лезгинскому князьку… Да пусть он будет богат, как сам султан турецкий, пусть целые табуны коней и миллион баранов пасутся на его пастбищах, как ты утверждаешь, – не видать ему женою Селтонет, как своих ушей. Понял?
Последнее слово Нины прозвучало так сурово и резко, что Абдул-Махмет невольно приподнялся со своего места и уставился в нее глазками не то смущенно, не то сердито.
– Твое последнее слово, княжна? – протянул он елейным голосом.
– Разве ты не помнишь, кунак, – снова сурово заговорила Нина, – что ни единое слово не было брошено мною на ветер. Что оказано – то исполнено. Слышишь? И никогда Селтонет, моя воспитанница, не будет женою твоего горного князька.
– Прощай в таком случае, княжна. Буду молить пророка, чтобы Аллах осенил твою голову лучшими мыслями. Гордые люди – что дикие персики: нет от них пользы окружающим; красуются на деревьях, а толку в них мало, – добавил Абдул-Махмет, поглаживая бороду.
Конец ознакомительного фрагмента.