Мастерство жизни
Я проснулась очень резко, будто вынырнула. Хотя еще не ныряла, просто задремала на шезлонге. Наверное уже пора лепить, точнее коллажировать мою реальность.
– Дайте мне еще минутку, пожалуйста, – потянула я не своим голосом. – Чуть—чуть еще полежу и начну коллажировать.
– Ну—ну, цыпленочек. Ты же знаешь, что в этом вопросе я совершенно солидарна с твоей мамой. Кто раньше встает, тому Бог дает. И совсем не важно, что дает. Ведь так приятно получать, при чем практически бесплатно, просто за вставание с кровати. Да и сюрпризы это всегда увлекательно. И, что ты там делать собираешься, я не разобрала, но вряд ли это удастся. Синьор Лима уже ждет тебя на веранде для генеральной репетиции, ведь сегодня вечером твой первый сольный концерт.
«Только Матильде всегда удавалось так начать мое утро, чтобы я потом весь день улыбалась», – сонно подумала я. – «И ведь пора вставать. Уже давно пора, раз синьор Лима ждет, а я еще даже не завтракала».
– Концерт? Мой? Я же не умею петь! – сказала я, проснулась окончательно и открыла глаза.
– Цыпленочек, ты опять за свое. Если синьор Лима сказал, что ты готова, значит так и есть. А если тебе страшно, так это не страшно, бойся, а потом пой. Это же в конце концов не взаимоисключающие вещи, – подмигнула мне Матильда и протянула домашнее выходное платье – платье, которое положено надевать дома, если пришли гости.
Я сидела на высокой кровати в бело—голубой комнате. Раньше я думала, что лишь розовые комнаты способны вызвать мое отвращение, ан нет, ошибочка вышла. Эта комната была приторно—девчачей, хоть и голубой. Я схватила платье (надо ли говорить – голубое в белый мелкий цветуёчек, как сказала бы моя мама или не моя….) и побежала к зеркалу, ибо подозревала, что в подарок к комнате будет и новая внешность. Обрадовалась, что не ошиблась. Глазастое лохматое рыжее нечто хитро смотрело на меня из зеркала. Я потрогала свои торчащие в разные стороны волосы – жесткие, кудрявые – как я всегда хотела.
– Цыпленочек, сначала умойся, потом я тебя причешу. С твоей проволокой справиться нелегко старой женщине. Дал же Бог характер.
– Матильдочка, ну какая же ты старая женщина?! Ты совсем—совсем новая, посмотри на себя в зеркало, – хитренько подмигнула своей няньке и унеслась умываться. Отчего—то я была совершенно счастлива.
Минутка на подумать выдалась лишь, когда я причесанная, умытая и подобающе одетая, стояла у рояля, а синьор Лима играл длинное—предлинное вступление очаровательной, но незнакомой мне песни.
«Надо признать, что я медленно, но верно или очень быстро, что в сути своей не так уж важно, схожу с ума, съезжаю с катушек, прощаюсь с крышей. И хотя мои нервы уже на пределе, процесс мне скорее нравится».
– Если вы будет мечтать о незаслуженных аплодисментах, они могут так и не состояться в вашей жизни, ибо концерт пропадет даром, – услышала я голос синьора Лимы. Вроде бы все понятно сказал, но как—то… затейливо.
– Я слова забыла, – наморщила свой конопатый носик.
– Синьорина Рада хватит меня уже разыгрывать, как мигрень по вечерам. Не смешно ей богу.
– Рада?! Меня зовут Рада! Как же это чудесно! – закружилась я вокруг рояля, но поймав тяжелый выдох синьора Лимы, замерла на половине оборота, упала на колени и слезно попросила:
– Только не плачьте, синьор Лима, я все—все помню про вашу репутацию, вы просто мне напомните первую строчку, я действительно забыла.
Учитель вытер слезу батистовым платочком и молча протянул мне нотную тетрадь. Странные завитки вместо букв стали еще одной неожиданностью. Но оказалось я их очень хорошо понимаю и даже знаю наизусть.
– Играйте, синьор Лима, – дозволила я величественным тоном и поклонилась пока еще не существующим зрителям.
«Подумаю потом», – строго пообещала я себе, где—то на середине длиннющего вступления. И вступила вовремя на этот раз.
Боже, как же я пела! Голос лился, лился, лился, будто лучи лунного света. А язык, на котором я пела, создавался исключительно для поэзии, – плавный, тихий и пластично—хрустальный – казалось вот—вот разобьется, а он все тянулся, тянулся и тянулся. И я тянулась вместе с ним, изгибалась, падала к самому дну только для того, что в ту же секунду оттолкнуться и парить, парить, парить. Слезы катились из моих глаз, я задыхалась, но продолжала петь, ибо завершить этот божественный ритуал было не в моих силах.
Внезапно музыка закончилась, и я обнаружила, что уже не пою. В дверях стоит Матильда с подносом, полным всякой снеди, и прикрыв глаза, раскачивается в такт своему дыханию. А по щекам катятся слезы. Внезапно она очнулась, сердито поставила поднос на столик и ворчливо сказала:
– Умеешь же ты, цыпленочек, погрузить в ненужные воспоминания и вывернуть душу наизнанку, – и улыбнулась так сладко, что мне захотелось еще спеть. Только для нее – моей любимой Матильды. И поняла, что если сейчас не сбегу куда—нибудь, лопну как мыльный пузырь и некому будет вечером давать концерт.
– Матильдочка, вы тут с синьором Лима выпейте чаю с бисквитами, а я пойду немного прогуляюсь, а то у меня голова кругом – пение, концерт, я сама не своя, – я вдруг откуда—то знала, что пить чай с синьором Лима Матильде нравится почти так же, как слушать мое пение.
– Цыпленочек, далеко не убегай. Да и надолго не убегай.
А я уже бежала, со всех ног, со всех мыслей, которые толпились в моей голове. Я бежала и рыдала изо всех имевшихся у меня сил, а встречный ветер, как заботливый кавалер, вытирал мои слезы и нежно поглаживал по голове. «Ну—ну, цыпленочек, все как—нибудь устроится», – говорил он голосом Матильды.
Я добежала о своего любимого озера, рухнула в траву и отдалась рыданиям. Рыдала я столь же самозабвенно, как радовалась за Матильду с синьором Лима, как боялась вечернего концерта, и как судя по всему жила – с полной отдачей и погружением. Хватило меня минут на пятнадцать, потом мне надоело, да и ситуация яснее не становилась, а вот легче уже стала, зачем же лишнее обезвоживание телу.
Конец ознакомительного фрагмента.