Матильда Иванова
Выродок
Он не любил солнечные дни. Именно под слепящим светом с ним случалось… всякое. Вспоминать об этом не хотелось, потому он дергал плечом, отгоняя непрошенные мысли, и возвращался к работе.
Утром, когда небо ещё светилось тусклым желтым сиянием городских огней, на свалку въезжали старые, потрепанные жизнью мусорщики. Ржавые машины неторопливо следовали друг за другом, так же неторопливо сгружали тюки и уезжали. Он провожал их до ворот. Всегда, сколько тут прожил, он выходил из дома и шёл по дороге, усеянной заплатами, чтобы помахать на прощание молчаливым мусорщикам. Они не отвечали, ехали и ехали, задевая манипуляторами аккуратные кучи. И так день за днём.
Ему нравилась упорядоченность. Всё ясно и понятно: разобрать новый завоз, отобрать то, что может пригодиться, остальное сложить аккуратной стопкой. Ему нравился порядок.
За домом – кособокой коробкой, сбитой из пластин термоящиков, – расстилался пустырь. Туда свалка ещё не добралась. А перед дверью – садик. Он высаживал на каменистой, сухой земле самые красивые цветы, что мог найти. Иные приживались, но большая часть вяла, не выдерживала перемен. А вот он смог. Выдержал.
Кожа под лентой очков зудела и чесалась. Но снять их – заработать ожог. Глаза, предназначенные для тёмных шахт, не любили солнце, вот он и прятал их, берег. Без зрения ещё хуже.
Он поддел когтем влажную резину, поскреб кожу. Висок заныл от резкой боли. Снова не рассчитал силу и сам себя оцарапал, неуклюжий урод.
Светило поднималось все выше и выше, а он не разгибал спины – сидел на земле, неудобно подогнув ноги, перебирал мусор. Ну, это чистые могут считать отходами россыпь сокровищ, небрежно сваленных в мешки, они избалованы хорошей жизнью, а ему выбирать не приходится.
Так, упаковки из-под еды… О, а тут ещё половинка батончика! Он захрустел серовато-белой конфетой, рассматривая яркую надпись.
– От-лич… Отличный завтрак.
Завтрак как завтрак. Сладкий, а потом кислый, а затем снова сладкий, но уже иначе. Он отложил упаковку и вновь принялся за дело. А ведь в детстве он бы отгрыз левую руку за такое лакомство.
Стопку журналов он отложил за спину – повезло, что в них много маленьких буковок, а значит чтения хватит надолго. Вечерами делать нечего: можно уйти на пустырь и смотреть на небо, а можно выбраться к чистым, пройтись по улочкам, заглянуть в окна. Только ему незачем нервы щекотать. Он свою долю получил, когда был моложе и наивнее.
Толстые неуклюжие пальцы перебирали мусор аккуратно, почти с нежностью. Когти порхали над тонкими тряпочками, невесомыми, красивыми и бесконечно далекими от палящего солнца, горячей земли и урода. Флаги иной жизни.
– Эй, выродок! – заорал хриплый голос.
Он выронил сломанный планшет и обернулся. Из-за ограды, прижавшись всем телом к металлическим прутьям, скалился Крыс. Он был чистым, но ущербным. Ещё немного – и урод.
– Ты оглох?
– Зачем пришел?
– Ты не рад видеть меня, Урри? – ухмыльнулся Крыс, блеснув острыми зубами. За них его так и прозвали. Ну и за соответствующий характер тоже. – Своего лучшего друга, готового прийти на помощь в любой момент, стоит тебе лишь позвать.
– Ты мне не друг.
– Хватит придуриваться, открывай!
Он пошёл к воротам, волоча ноги сильнее обычного. Пусть Крыс не думает, что его слово – закон.
– Есть что? – От Крыса несло кислым потом и безумием. Он дергался, как крыса, которую подвешивают за хвост, суетился и сплевывал вязкую слюну на чистую дорожку. Урри только утром смёл с нее пыль.
– Пошли.
Товар для Крыса он прятал в середине свалки, там, куда никто не заглядывал. Под холмом из жестянок и коробок он вырыл нору, выстелил пластиком и спрятал то, что могло бы заинтересовать чистого.
– И это всё? Это все, что ты собрал за неделю? – Крыс повышал голос, заводясь от своей же злости. Тряс острыми кулаками у носа Урри, раздувал ноздри.
– Мало?
На земле лежала горстка монет, перемежаемых шприцами с лекарствами. Чуть поодаль поблескивал почти целый ноут. Он бы оставил его себе, но побоялся.
– Да ты обнаглел… – Крыс спокойно наступил на пластиковую крышку. Треск. Каблук настоящей кожаной туфли переместился на шприцы, а затем растер монеты, вдавил их в землю.
Он стоял и ждал. Потерпеть, надо лишь немного потерпеть, а потом будет легче.
– Я тебя, урода, другом зову… На работу пристраиваю, как с человеком говорю, а ты? Чем ты мне отплатил? Вошь помойная!
Солнце припекало спину. По шее, неприятно щекоча, сползла капля пота. В шахтах всегда влажно и холодно: по стенам стекает вода, Умник говорил, что это подземные реки, скрытые в почве. Интересно, а есть подземные моря?
– …со мной.
– Что? – Он не слышал последних слов, пропустил мимо ушей.
Крыс улыбался. От его радости Урри подташнивало.
– Говорю, если хочешь и дальше тут оставаться, то сегодня пойдешь со мной. К Доку.
Он начал качать головой ещё с середины фразы. Он знал Дока. И больше не хотел его видеть, никогда больше.
– Че ты трясешься? – Крыс подобрал уцелевший шприц, сдул с него пыль и, одобрительно присвистнув, вколол себе в бедро, игнорируя ткань брюк.
– Я не хочу… Я не буду…
– А куда ты денешься? Ну, не упрямься. Один вечер можно и пожертвовать другу. Мы же друзья? А? Друзья!
Он не упирался, когда Крыс подхватил его под локоть и, не прекращая журчать, потащил к воротам. Урри мог бы оттолкнуть худощавого Крыса, мог бы даже убить его, но это ничего не изменило бы. Вместо него придёт кто-нибудь другой, совсем не такой добрый.
За оградой их ждал флаер – исцарапанный, в подтеках подозрительного цвета. Крыс втолкнул его назад. Он ударился головой о стойку, но проглотил боль. Сел, стараясь занять как можно меньше места.
– Честно скажу, ты, Урри, удачливый сукин сын! – Панель замигала. Острый кулак врезал по пластику. – О, заработало… Давно пора сменить это барахло.
Дорога, ведущая к городу, старая: на ней видна разметка белой краской, по обочинам лежит щебень. А в змеящихся линиях можно разглядеть лица. Этим он и занимался – рассматривал трещины на асфальте, видел в них пациентов Дока.
– Ты же сдохнуть должен был, а не сдох. И устроился хорошо… Я бы и сам с тобой махнулся.
– Давай, – он сам не ожидал от себя ответа. Вот и Крыс удивился, обернулся назад, разглядывая его, словно впервые встретил. Он не смутился – не отвел взгляд.
– Огорчаешь. Ведь умный же урод, не то что остальные, а иногда такое скажешь…
Дальше летели молча. Крыс напевал что-то веселенькое – он всегда добрел после укола, – а Урри рассматривал свои руки. Квадратные ладони, шесть пальцев. Шестой – слабый и неразвитый – торчит из запястья. Бесполезный атавизм, как говаривал Умник, наследство далёких предков. У чистых руки гладенькие, мягонькие. Он поёжился, припомнив, какова кожа чистых на ощупь. Как самый первый мох.
Перед границей их флаер тряхнуло. Он распахнул глаза – за призрачным барьером переливалось огнями огромное человечье гнездо, наполненное тысячами разумных, полуразумных и уродов, официально признанных животными. Не город. Вернее, не весь город, а лишь малая его часть, оживающая ночью, огражденная со всех сторон, чтобы никто не смог уйти. Да, он по-настоящему удачлив, раз смог оттуда выбраться.
– Крыс… Пожалуйста, – слова застревали в глотке, но он продолжал выталкивать их наружу. – Не надо, Крыс.
– Надо, Урри, надо. Ты же знаешь, я ничего против тебя не имею. Наоборот! Я уверен в тебе так, что даже работу нашёл. Кто бы еще искал работу для выродка? А? Ценишь ты это? – Флаер вильнул в сторону, огибая башню. – Ценишь? Да ни хрена ты не ценишь, урод… Только о себе думаешь. А я тут подыхаю! Слышишь, я сдохну скоро, если не… Неважно. Ты же сейчас побудешь хорошим мальчиком, вот всё и закончится. Быстро и не больно, – захихикал Крыс.
Док жил на окраине, в доме с парком. С настоящим парком, не каким-то хилым деревцем на заднем дворе, а с буйными зарослями на огромном участке. Их флаер, приземлившийся у пруда – с рыбами, которых никто не ел – смотрелся убого. Крыс выскочил первым, потянул Урри за собой.
– Давай, дружище, не упрямься. Всего один вечер – и я прощу тебе долг.
Он уперся ногой в сиденье. Крыс мог и не стараться, он-то сильнее.
– Вылезай, урод! Я тебя ещё упрашивать должен? Вылезай! – За разыгравшимся представлением наблюдал киборг – полуразумный. Подобного Урри когда-то разодрал когтями.
– Урри! Я доплачу! – Крыс прекратил пинать его бедро. Выдохся. Оперся на флаер, стер со лба выступившую плёнку пота.
– Тысячу.
– Сто. Больше не дам, не надейся.
– И долг спишешь? – Он вгляделся в бегающие глаза: врёт. Но уйти уже не получится.
– Да, да! Давай, Док ждать не любит!
Знакомая дорога. Он ходил в подвал из сада, где прятался сарай для животных. Вот и сейчас, не ожидая Крыса, толкнул дверь и вошёл в кухню. Пересечь её, а потом налево – под арку, в кладовку. Потом по узкой лестнице вниз, в подвал. За стойками с вином ещё дверь – массивная, плечом не вынесешь. Он пробовал. А там уж почти дом. Все же пять лет провёл в зверинце.
Крыс вырвался вперёд, забежал в операционную. В тёмной и пока пустой комнате зазвенели инструменты – Док любил старину, – запикал какой-то прибор.
– Урри! Иди сюда… Иди, чего покажу, – хохотнул Крыс.
Он снял очки, только вспомнив о них, помялся на пороге и вошёл в комнату. Свет зажегся с секундным опозданием, отреагировал на бывшего пациента. Метку ему так и не удалили.
– Сюрприз не удался, – протянул Крыс. Он стоял у стола, накрытого красным пластиком, постукивал по полу носком туфли. Нервничал.
– О, какие гости, – мягкий баритон растекся по комнате, вытесняя прочь воздух.
Урри застыл статуей, выпрямив спину. Может, если он не будет дышать, его не заметят? Напрасные надежды.
– Мой бывший пёс. Как здоровье? Ты следишь за его состоянием? – Высокий мужчина, крепкий, без единого изъяна, мимоходом похлопал его по спине.
– Конечно! Конечно, слежу, Док… Как бы я – и не следил? Кормлю, пою, лечу. Все, как надо, как положено. – Крыс ссутулился, став совсем уж мелким и незаметным. – Вот, привёз, как просили.
Док не ответил. Прошёл к телу, скрытому под покровом, отбросил в сторону пластик и обернулся к гостям. Он не смог сдержать торжествующую улыбку, когда указал на стол:
– Любуйтесь! Мой новый эксперимент.
Урри дернул плечом – наверное, отголоски бывших… экспериментов, только уже его.
– Прекрасная работа! Ничего лучше не видел, – зачастил Крыс. Он ощупывал взглядом обнажённое женское тело, обходя стороной уродства. – А кто основой послужил?
Он не смотрел на нее. Зачем? Своего хватает – и руки, и глаза, и лицо. Хорошо, что на свалке пустынно.
– А, заметил? – Док ласково погладил женщину по плечу, из которого выходило две руки. – Я взял за основу… Человека!
Крыс вздрогнул и отступил. Урри не знал, как реагировать: почему нельзя взять чистого на опыты, если уродов берут всегда? За такие и подобные им мысли он бывал часто бит и своими, и чужими. Только вот свои учили, а те…
– Правда, красавица? Я назвал её Авророй. – Док поднял прядь длинных чёрных волос, обернул вокруг тонкой женской шеи. – На спине жабры, на руках и ногах – перепонки. Она должна отлично плавать.
Мужчина обошел вокруг стола, поправляя тело, пытаясь приукрасить его. Крыс отступал спиной, пока не уткнулся в Урри. Только тогда остановился, загнанно дыша.
– Полагаю, что она вполне фертильна и может дать потомство. Только представь, что может получиться из союза человека и урода! – Сияющие глаза взглянули прямо в душу Урри. О, он хорошо знал это их выражение, ведь именно с таким Док приступал к новым операциям. И не всегда они заканчивались успешно – из набора тридцать шестого года выжил он один.
– Док, а если… а вдруг узнают? – Крыс попытался улыбнуться.
– Не узнают. Мы же никому не скажем?
– Н-нет, Док, вы что, никому!
– А ведь уроды тоже произошли от человека… Их генный код практически идентичен нашему.
Крыс вздрогнул, взглянул на Урри, не скрывая отвращения. Смотри, человек, смотри – он знал это давно: Док любил поговорить, когда препарировал неудавшиеся эксперименты.
– И что это значит, Док? Это чего, мы теперь должны уродов того… Признать людьми?
Мужчина не спешил отвечать. Он подошёл к стеллажу, на котором громоздилось оборудование, и взял скальпель. Семейная реликвия, наследство прадеда.
– Ведь умели раньше делать… Никакого пластика, чистая сталь. И никаких вибролезвий. От них же ни малейшего удовольствия! – Док встал под лампой, любуясь тонкой полоской металла. – То ли дело старая школа… Ты можешь ощутить в руках вес инструмента, сопротивление тела передаётся ножу, а от него – тебе. Бесценный опыт.
– Док, так что теперь-то?
– Крыс, неужели ты так глуп? Ведешь себя, словно домохозяйка, – ответил Док. – Ничего мы никому не должны.
– А если…
– Хватит, – он даже не повысил голос, но Крыс тут же стушевался. – Урри, подойди.
Он и не подумал сопротивляться. Подошёл и встал рядом, смотря в пол. Док не любил, когда уроды вели себя, как люди.
– Нравится? – Он положил его руку на шею женщины. Под пальцами тонко бился пульс, а горячая кожа грела ладонь.
Урри глянул на нее: лицо чистой, только вторая пара рук напоминает пещерников.
– Красивая.
– Видишь, Крыс, ему доступно понятие красоты. Ну, потрогай её, не смущайся.
Он провёл по плечу, нащупал пальцы – короткие, без когтей. Не боец.
– Можешь забрать её с собой.
Урри испугался. Никогда Док не был добрым, все его планы всегда заканчивались чем-то плохим.
– Крыс, он же с тобой живёт? Аврору держи в бассейне.
– У меня нет бассейна, – отмер Крыс.
– Тогда в ванной! – Док поморщился. – Урри, а к тебе будет другое поручение… Она должна понести сразу же. Весь помет – мне.
– Зачем? – Он стиснул её руку.
Док рассмеялся. У него был красивый смех: звучный, глубокий, разносившийся далеко по коридору, до самых клеток, где когда-то содержались братья и сестры Урри.
– Какой глупыш, а? На опыты. Не буду же я выращивать у себя в доме новых людей. А вот породу можно попытаться вывести. Если фенотип окажется…
Он не дал ему договорить. Просто ударил по горлу когтями, а потом, подхватив обмякшее тело, ещё раз. Для надёжности. Чистые хрупки, но Док… Он сильнее, чем могло бы показаться.
– Возьми её.
Молчаливый Крыс поднял Аврору; она была такой небольшой, что он легко держал её на руках. Урри уложил Дока на стол, прикрыл пластиком – и впрямь удобно, кровь на красном совсем незаметна.
– Иди вперёд.
Обратный переход не занял много времени. В кухне он отстранил Крыса в сторону, выглянул на улицу первым. Киборга не было, и он решился выйти – ведь внутри словно Умник поселился и теперь зудел в уши: «Быстрее! Торопись!»
– Садись и лети обратно. Её положи назад.
Крыс сбросил живой груз на сиденье и полез вперёд, Урри вскочил внутрь, когда флаер уже завис над землёй. Наверное, раздолбанный транспорт никогда не летал так быстро – они добрались до барьера за считанные минуты, а дорога до свалки показалась Урри не длиннее пары вздохов.
Крыс сел у самых ворот. У него дрожали пальцы, но он не отвел взгляд:
– Я никому не скажу. Ничего не скажу, даже под пытками.
Урри только усмехнулся – не выдержит он пыток.
– Бывай, дружище.
Он не проводил улетевший флаер даже взглядом. Забросил лёгкое тело на плечо и побежал к дому. Аврора никак не приходила в себя, и он решился идти так, с беспомощной чистой. Все нужное он держал в сумке, так что теперь просто подхватил её, забросил внутрь невеликий запас еды и вновь взвалил Аврору на плечо. По пустырю шагалось легко. Он шёл быстро, не чувствуя тяжести, и напрягал зрение, чтоб рассмотреть горизонт. Может, там ещё живо его племя? Мама, отец, Умник. Может, он не найдёт их и тогда создаст своё?
Заказник
Солнце плещется в реке, рассыпает щедрой рукой лучики. От бликов, играющих на волнах, я слепну. Это хорошая слепота – светлая. Мир превращается в сияние, пушистое и тёплое, но волшебство длится недолго, зрение возвращается раньше, чем этого хотелось. И теперь мир кажется чуточку темнее.
– Опять спишь?
– Я не сплю. Я мечтаю.
– Ну, спишь наяву. – Ко мне подходит пара босых ступней. Они измазаны травяным соком, землёй, на ногте большого пальца крепко, как приклеенный, сидит жук.
– Чего ты хочешь?
– Сколько можно дуться? Я устала извиняться…
Я молчу и смотрю на реку: ветер гонит рябь, комкает голубое полотно.
– Говорят, вечером будет петь сам Аль. Пойдешь с нами?
– Нет.
Потоптавшись, ноги уходят прочь. Подождав немного, я встаю и иду в другую сторону от посёлка, подальше от шума. Не хочу сборищ. Не хочу слушать визги какого-то музыканта. Видеть их всех не хочу!
От реки далеко не уйдешь – именно она царит здесь. На том берегу высятся сосны, так вцепившиеся в землю корнями, что не падают даже мертвыми. Но и живые они молчаливы, отталкивают нас, не отвечают. Я пробовала говорить с ними, но даже маленькие сосенки, ещё по-детски нежные, отводят иголки, уворачиваются.
Я иду к своей любимице, к старой иве, раскинувшей полог над крохотной заводью. Ствол её изогнут, будто перевит толстыми лианами – кора суха и сера. В воде плещутся тонкие острые листья, отсвечивают белым, когда ветер заставляет их трепетать. Моя кожа того же зеленовато-серебристого оттенка. Прильнув к раките, я жалуюсь на жизнь: на подругу, что предпочла мне какого-то мальчишку, на то, что я теперь, наверное, всегда буду одна, в стороне от веселья, на жестоких родителей, которые совсем ничего не понимают и потому смеются над моими страданиями. Ива утешающе гладит плечи мягкими ветвями, шумит тихонько, делится теплом. Я сливаюсь с ней и засыпаю.
Я ухожу от нее в сумерках, когда свет уже скрадывает линии, прячет ясность дня. Успокоенная, притихшая, я иду домой короткой дорогой, решив срезать путь. Так тихо. Необычайно тихо. Не слышно ничего – ни птах, ни зверья, ни шороха ветра. Кажется, будто сон все ещё длится, но теперь он разросся на весь мир, укрыл его покровом тишины.
На поляне, где собираются вечерами, никого. Трава несмятая, будто по ней не ходили. От реки тянет прохладой, наверное, из-за этого у меня леденеют руки. «Пусть всё будет хорошо, пусть всё будет хорошо», – повторяю снова и снова, заклинаю то ли себя, то ли неведомое нечто, что всегда рядом.
Наш дуб молчит. Я вхожу, пусть и с трудом, но пробираюсь внутрь, проталкиваюсь сквозь застывшую кору, и облегченно вздыхаю. Родители спят. Я устраиваюсь рядом и долго лежу без сна, слушая их дыхание. Наутро они не проснулись – не слыша меня, продолжали спать, улыбаясь чему-то далекому.
Я бродила от дома к дому, звала, сначала тихо, а потом все громче и громче, пока не начала кричать. На один из таких криков отзывается эхо. Звук идёт из густого малинника, что раскинулся за дубравой, подальше от нахоженных троп.
– Ау! – Наверное, я и впрямь заплутала в страхах.
– Не ори, – отвечают мне.
Исцарапанный, весь какой-то мятый, из кустов вываливается парнишка. Хотя посёлок невелик – нас едва ли наберется пара сотен, – но его я не знаю. У него сумасшедшие глаза и длинные пальцы.
– А где все? У вас всегда так тихо?
– Нет… – Он смотрит, и я пускаюсь в объяснения: – Я вернулась… Вечером… Все спят, и я уснула. Но я проснулась, а они… И никто не отвечает…
– Как в балладе о спящей дриаде, да?
– Да! Как в ней, – согласно киваю я и невесть отчего улыбаюсь.
– Тебя как зовут?
– Лия.
– Давай, Лия, попробуем кого-нибудь разбудить. Я голосистый, – ухмыляется он.
Я веду его домой. Кое-как он проходит внутрь и, завидя родителей, хмурится. Мне остаётся лишь наблюдать за тем, как он их тормошит, щиплет, даже поёт – на удивление высоким чистым голосом. Наверное, он и есть тот самый Аль, настигает меня позднее прозрение.
– Остальные тоже спят?
– Не знаю… Я не могу к ним попасть, а они не отвечают.
– И деревья молчат… – не спрашивает он.
Мы стоим у дуба, под пышной кроной. От жара полуденного солнца не спасает и густая тень. В обычный день я бы ушла к реке, но сейчас мне страшно оставаться одной среди непривычно тихого леса. Парень жует соты – когда только успел стянуть? – и рассматривает меня.
– Я Аль. Так что делать-то будем?
Странно, но за суматохой этого утра я и не подумала, что со всей путаницей придётся разбираться мне. Наверняка на моём лице отражаются все мысли, потому что Аль спрашивает:
– Ну, подождем, пока проснутся? Или сразу пойдем в Бор?
– Подождем. – Не хочу бросать своих. Может, это глупо, но мне кажется, что они ждут моей помощи.
Аль пожимает плечами и идёт к малиннику. Приходится следовать за ним, чтоб не потерять из виду. Вдруг он зайдет за ствол того корявого дуба, где живёт милейшая пара, и сгинет навсегда? Глупости, знаю, но не отрываю взгляда от узкой спины. Он роется в кустах, ругает колючки и выуживает потрепанную котомку и кифару, на удивление ухоженную и лоснящуюся.
– Хочешь послушать? – спрашивает Аль. В его глазах горит восторг, когда он ласково гладит струны.
Я киваю. И пропадаю, едва заслышав первые звуки. Наверное, он волшебник, раз сумел заставить меня позабыть обо всем, кроме музыки. Голос сплетается с мелодией, взлетает ввысь, уводя за собой в мир чудес, где нет ничего плохого или отвратного. Слова песен – если они были – совершенно неважны, ведь достаточно простого напева.
Из грёз меня вырывает рёв. Он нарушает стройную гармонию музыки, и мы с Алем невольно зажимаем уши. Кто или что может так шуметь? Это не грозный рык медведя, не протяжный стон лося, это не похоже ни на что.
– Небо! Посмотри на небо! – кричит Аль, размахивая руками.
Я послушно задираю голову и сначала не могу понять, что же такое вижу: нечто тёмное, отблескивающее боками, спускается сверху, ревя и выпуская струи огня. Никогда не видела ничего подобного. Оно большое, грозное и невыносимо чуждое. От него веет опасностью, и я понимаю, что нужно спасаться, но не могу пошевелиться, скованная страхом. Аль хватает меня и тащит прочь, к самому берегу реки.
– Тут есть брод? Лия? – тормошит меня, не отрывающую взгляда от летающего ужаса. Я киваю и веду его к отмели, каменистой и неглубокой.
Он крепко держит мою руку и не отпускает, даже когда мы карабкаемся вверх по осыпающейся земле высокого берега. Аль поднимается, хватаясь за корни, тянет меня, подтягивает повыше. Ещё немного – и мы среди сосен, отступаем подальше от шума.
– Пойдём, – мягко уговаривает парень, – надо спешить в Бор.
– Нет. Нет. Я не пойду, там мои…
– Хорошо.
Мы смотрим, как нечто спускается, выжигая под собой землю – теперь там ещё не скоро вырастет лес. Рев прекращается. Среди выгорелого пятна, в окружении деревьев, левее посёлка, высится тёмный шар. Чуть погодя он раззевает рот, спустив на землю блестящий язык, и исторгает из себя колонну… жуков? Я оглядываюсь на Аля, он хмурится, вглядывается в пришлых. Огромные насекомые идут к дубраве, целенаправленно и точно. Рассыпаются цепью, скользят среди молодых деревьев, ощупывая их антеннами. Вот, добравшись до дуба, где живёт нелюдимый старик, двое особей начинают стрекотать, размахивая суставчатыми лапами. Потом, наверное, не сумев договориться, они выпускают белые лучи – не вижу, откуда они исходят, – и один из спорщиков падает, перерубленный пополам, а остальные жуки проходят мимо, равнодушные и тихие.
Оставшийся в живых тем же лучом принимается кромсать ствол: валит дерево, отсекает сучья и аккуратно нарезает его кольцами. А потом ест. Ест то, что было домом, то, что осталось от угрюмого, неприятного, но живого человека.
– Пойдём, Лия.
Мы уходим прочь. Я не хочу думать, что будет, когда жуки доберутся до моего дуба, не хочу представлять, как он рухнет. Аль пытается отвлечь меня разговором, но я не слышу ничего.
Тонкие, изогнутые сосенки сменяются стройными лиственницами, те – липами, а день ночью. Давящей тишины здесь нет и в помине, все живое шумит и переговаривается на разные лады. Бор приветствует нас сладким запахом и огоньками светлячков. Не могу смотреть на них и не вспоминать.
Аль уверенно идёт к огромной старой липе, объединившей в себе ещё пять таких же. Она возвышается над округой, а под её широкой кроной нет места иным деревьям.
– Подожди меня здесь, – шепчет он.
Мой спутник исчезает, а я смотрю на небо. Так много звёзд… Почему никогда раньше я не замечала, сколько их? Оттуда ли прибыли к нам пришлые?
– Входи, – зовут меня.
Я прохожу, ощущая недовольство липы, потревоженной беспокойными гостями, и оказываюсь в большой комнате. Откуда-то с высоты струится приглушенный свет, по стенам вьются побеги, а землю выстилает мягкий мох. Наш дом был куда скромнее.
– Здравствуй, Лия. – Настолько старой женщины я ещё не видела. У нее длинные белые волосы, кожа так испещрена морщинами, что не слишком отличается от коры, по худым рукам змеятся вены. Она внимательно осматривает меня цепкими, не потерявшими цвет, глазами и спрашивает: – Сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
– Как мало… – вздыхает она. – Аль, иди, не стой. Ты знаешь, что надо делать. А мы тут побеседуем.
Я ёрзаю.
– Говоришь, ты видела жуков?
Киваю, хоть ничего и не успела сказать.
– И они выбирали только заселенные дубы?
– Да. – На глазах сразу же выступают слёзы.
– Перед тем, как вернуться домой, что ты делала?
– Ничего, – испуганно отвечаю. Неужели я как-то в этом виновата?..
– Не бойся. Расскажи мне о вчерашнем дне.
– С самого утра?
– С самого утра, – улыбается женщина.
– Я проснулась. Потом позавтракала и поругалась с родителями. Они снова дразнили меня! – Вновь возвращается мелкая обида, но тут же исчезает, уступая место раскаянию. – Вот я и убежала на реку. Там никого не было, только приходила подруга мириться, но я… Потом я ушла к иве и уснула в ней. Вечером вернулась домой, а там…
– Я поняла. Тебе повезло, Лия. Ты уснула раньше, чем ваш посёлок.
Она смеётся надо мной.
– Ты слышала о сезоне снов?
– Да… Кажется. Это бывает раз в сто лет? Когда исчезают старики?
Свою ошибку я осознаю сразу же и вскидываю к лицу руки, будто могу вернуть слова обратно. Но собеседница не обращает никакого внимания на бестактность и продолжает:
– Именно. Но срок ещё не вышел. Слишком рано для прилета жуков…
– Как? Почему? – я не успеваю за вопросами.
– Когда-то давно мы заключили договор: в обмен на стариков жуки оставляют жизнь молодым. Конечно, они смогли бы уничтожить нас всех за несколько дней, но зачем выкорчевывать плодоносящий куст? Мы не можем сражаться с ними, – возражает она, заметив мой возмущенный взгляд. – Что мы против звёздных странников? Наш уклад, весь наш мир – всё направлено лишь на единение с природой. Мы не можем сражаться.
Молчу. Сжимаю крепко зубы, чтоб не наговорить того, за что потом будет стыдно. Как она может так говорить? Так спокойно. Так равнодушно.
– Не сверкай глазами, Лия. Ты поймешь меня.
Она поднимается с колен и подходит к стене. Под зеленью побегов скрывается тайник, мне виден уголок резной шкатулки. Помедлив, женщина вынимает оттуда кусок хитинового панциря. Он довольно велик – размером в мою ладонь. На нем горят какие-то неизвестные значки.
– Возьми. – На мои колени колени ложится холодный и тяжёлый осколок. – Это договор. Он не спасет вас от браконьеров, но все же…
– Нас?
– Да. Аль собирает всех, кроме стариков. Мы останемся, а вы уйдете.
Мне нечего сказать. Она уже все решила за всех.
– И куда нам идти?
– На север. Аль покажет дорогу – он исходил немало земель.
– А другие поселки?
– Тебе придется говорить со старейшинами самой – я не могу поручить это тем, кто не знает о жуках. Если они будут упрямы или глупы… Не вини себя. Просто уводи тех, кто пойдет за тобой.
Она открывает проход. На улице уже светает. Среди деревьев собираются дети, мужчины, женщины. Аль подает мне руку и я выхожу наружу.
– Идите.
– А вы? Может?..
Липа молчит. Я обвожу взглядом ещё незнакомых, но уже близких мне людей. Нам нужно торопиться.
В среду обещали дождь
– Скучная ты, Инка. Жуть какая скучная, – сказала Алла и отхлебнула ещё из высокого стакана, украшенного аляповатым зонтиком. – Не куришь, не пьёшь… Что за интерес так жить?
– Мне нравится.
– Да ладно? – Коктейль был не первым и не вторым, так что Алла не подбирала выражения. – У тебя ж кроме меня и нет никого. Когда ты наконец мужика найдешь?
– Отстань, а? – поморщилась Инна. Этот разговор повторялся вновь и вновь, но ссориться с подругой ей не хотелось – она же и впрямь одна.
– Не отстану… Не отстану! – На столик выплеснулась яркая жидкость – Алла всегда много жестикулировала, но пьяненькой и вовсе напоминала мельницу. – Пошли знакомиться… Глянь-ка, какие симпатичные дяденьки…
Девушка неловко сползла с высокого табурета, оправила платье и потянула вниз Инну. Та неохотно подчинилась: лучше сейчас уступить, чем затем выслушивать сердитое шипение.
Компания мужчин, сидевшая у стены, встретила их радостным гомоном. Алла, как и бывало прежде, сразу же влилась в разговор, защебетала, захохотала, картинно отбрасывая волосы. Она любила внимание, вот и наслаждалась им в полной мере.
– Меня Игорь зовут, – улыбнулся сосед.
Инна поежилась и спряталась за бокалом.
– Я, вообще-то, не люблю шумных застолий, но сегодня… Правда-правда! – отреагировал он на ее недоверчивый взгляд. – Редко куда выбираюсь, но сегодня повод есть… У Димки, у того, – кивнул он на рыжего и конопатого толстячка, – юбилей. Грех не выпить.
– Поздравляю, – Инна улыбнулась и, помолчав, добавила. – Я Инна.
– Красивое имя. И вам к лицу.
* * *
От школы до дома два пути: короткий и длинный. Если долго идти по аллее, а потом свернуть у магазина, обойти по широкой дуге сквер, то к общежитию подходишь через минут тридцать, а если выскочить из школы, перебежать стадион, а потом воспользоваться прорехой в сетчатом заборе и пройти через гаражи – минут десять. Ну или пятнадцать.
Обычно Инна ходила длинной дорогой, всячески откладывая тот момент, когда придется нырнуть в низкий подъезд, из которого тянуло вареной капустой, позавчерашним перегаром и равнодушием. Они переехали в тесную комнатушку, когда родители развелись, и отец выгнал их из своей квартиры. Вот и пришлось маме идти работать на завод, потому что там давали жилье.
А сегодня пошел дождь. Зарядил с утра – тускло-свинцовый, тяжелый – ясно, что это надолго. Из окон школы виднелась размокшая земля, разбитая неутомимым физруком и несчастными парнями, что бегали кросс. Не повезло им.
Когда потоком нетерпеливых школьников её вынесло на крыльцо, дождь ещё и не думал прекращаться. С козырька вниз струйками стекала мутная вода, унося залежавшийся мусор; в лужах, даже на вид глубоких и холодных, всплывали пузыри, лопались и снова появлялись; вдали талыми сугробами собирались тучи – ноздреватые, грязные. Инна поправила лямку рюкзака и, выдохнув, спустилась вниз.
Быстрее, ещё быстрее! Ноги мелькают, как спицы в колесе, грязь летит во все стороны. Быстрее! Мимо забора, мимо запертых гаражей, мимо пустоты. Быстрее! Вверх по лестнице, стуча сильнее, чем обычно, чтоб очистить подошвы, а потом налево, мимо распахнутой двери в кухню, и сразу же вставить ключ в скважину, заскрипеть раздолбанным замком.
– О, Инка. А я думаю, кто ж это так топает?
Не успела. Плечи заломило от невидимой тяжести, навалившейся сзади.
– Извините, дядь Гриша, я просто… – Она не оборачивалась, чтобы не встретиться с ним взглядом. – Просто там дождь.
– Эх, торопыга. – Под ногой скрипнула доска. – Как школа?
Легко, почти неощутимо волос коснулась рука, погладила влажную косу. Инна обернулась, отступила назад.
– Все хорошо. Мне пора, извините, много уроков.
– Ну иди, иди. Еще свидимся.
Невысокий, коренастый мужчина прошел мимо к своей двери. Белая майка, спортивные штаны, из кармана торчит неизменная газета, на ногах резиновые тапочки. Ничего страшного, но от его присутствия ее всегда пробирала дрожь.
* * *
В коридоре, ведущем в туалет, где под стенкой томились дамы, Алла принялась за допрос.
– Ну? – пахнула она алкоголем, сигаретным дымом и духами. И совсем немного – чем-то кислым.
– Что?
Инна осоловела от съеденного и выпитого: их то и дело угощали различными закусками, вот и позабыла о диете. Теперь она ощущала себя неповоротливой и грузной. Мысли вяло ворочались под покровом дурмана.
– Как он тебе?
– Кто?
Алла сжала губы, на которых нелепыми пятнами лежала стершаяся помада. Инна хотела растереть остатки, даже руку подняла, но передумала. Лучше не трогать подругу, когда у нее вот так раздуваются ноздри.
– Что ты тупишь? Игорь – он тебе нравится?
– Не знаю. Ну… Он ничего, – ответила Инна. – Симпатичный.
– Слава тебе, господи! – закатила глаза Алла. – Прогресс!.. Кстати, не женат. Так что ты не тормози, зови его в гости.
– Зачем?
– За надом. Не теряйся, а то помрешь одна… От жажды, потому что воды никто не подаст.
Виски сдавила резкая боль. Инна поморщилась – это надолго, за первым приступом последует следующий, что заставит глаза слезиться от света.
– Не кривись, не корчи рожу. Я тебе говорю, как лучшая подруга – хватай Игорька и тащи в пещеру. Посмотришь на него поближе, оценишь, а утром и накормишь, если заработает, – хохотнула подруга.
Инна не ответила. Надо бы уйти сейчас, но Алла не поверит, скажет, что она вновь придумывает отговорки, а потом будет долго обижаться и дуться, так что ей придется мириться с ее плохим настроением.
– Я тут мальчиков расспросила – твой Игорь отличный кандидат. Себе взяла б, но тебе нужнее, – кажется, в ее голосе промелькнуло сожаление, – так что не вздумай его упустить.
– Хорошо.
– Умничка моя, – подобрела Алла. – Заметила, как Дима, ну, рыженький, на меня смотрит?..
* * *
Когда о стену начинали стучать – сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее, – мама краснела и делала звук погромче. Инна же зарывалась поглубже в тетради, делая вид, что ничего не слышит. Ничего не вижу, ничего не знаю – мама предпочитала защищаться неведением, вот и не поверила, когда дочь сказала ей, что дядь Гриша её… пугает. Ну и что? Что он делает? Ведь ничего страшного не происходит, просто сосед-доброхот иногда уделяет внимание ребенку. Своих ведь нет.
Так что мама забыла о разговоре, отмахнувшись от слабых возражений, а Инна старалась реже выходить из комнаты. Иногда она сидела, вслушиваясь в то, что происходит совсем рядом, и не решалась даже выйти в туалет, потому что сосед сновал туда-сюда по коридору. О, однажды она сделала глупость – не смогла дотерпеть до его ухода – и больше не хотела повторения. Не хотела видеть, как мягко ходит дверь от слабых толчков, а шпингалет вот-вот поддастся и тогда… Когда она вышла, дядь Гриша попенял, что она тут не одна, остальным тоже хочется, так что нельзя столько времени занимать общую уборную. Вроде все верно, но почему у нее колотилось сердце?
В обычные дни она возвращалась из школы достаточно поздно, чтоб не сталкиваться с соседом. Инна научилась чуять его каким-то необъяснимым чувством – интуция ли, предвидение – неважно; главное, что это позволяло ей избегать лишних встреч.
А сегодня пошёл дождь. Зонт был лишь один – старый, со сломанной спицей, что торчала вывихнутым пальцем, – и его взяла мама. В библиотеке Инна остаться не смогла, вот и пришлось вернуться раньше обычного. Наверное, непогода и соседу не по нраву – он будто и не собирался уходить. Шастал по коридору, курил в общей кухне, протяжно вздыхал и, зевая, то ли стонал, то ли охал. Его жена, тихая, незаметная, гостила у сестры вторую неделю, так что мама – добрая душа – иногда подкармливала дядь Гришу.
Инна смотрела телевизор, увлеченно следя за приключениями придуманной героини, когда в дверь постучали. Страх тут же скользнул за шиворот змейкой.
– Инка! Это я, дядь Гриша, – сказал знакомый голос. – Открой, а?
Она помедлила.
– Что такое?
– Открой, не орать же мне на всю округу. Мамка твоя звонила.
У них не было телефона, поэтому мама иногда звонила с работы соседям. Инна решилась и отперла замок.
Конец ознакомительного фрагмента.