3
Лайма Скалбе начала осознавать себя как личность именно в тот момент, когда развелись ее родители. Это событие стало для нее серьезным жизненным испытанием. В школе ее прозвали хохотушкой. Она росла подвижной, жизнерадостной и любила от души посмеяться с подружками. Буквально все ей было в радость – и учеба, и шефство над первоклашками, и помощь матери по хозяйству. И вдруг ее мир рухнул, сложившись, как карточный домик. Отец с матерью не ссорились, не выясняли отношений, но в один прекрасный момент посадили дочь напротив и объяснили, что больше не любят друг друга и жить будут отдельно.
Ее мама решила вернуться в Москву, к родственникам, которых у нее было видимо-невидимо. Однако никого из них Лайма не знала – ее отец не любил, когда к ним приезжали русскоговорящие гости. И вот они обрушились на нее все сразу – бабушка Роза, тетя Люда, дед Василий, двоюродные тетки, дядьки и племянники…
Испуганной, замкнувшейся в себе девочке бабушка Роза постоянно повторяла:
– В жизни всегда так: сначала посмеешься, потом поплачешь.
У бабушки была масса поговорок и умозаключений на этот счет. Если навалилось много хорошего, потом жди плохого. Смех до добра не доводит! Буйное веселье – к буйным слезам. За радостями обязательно следуют неприятности. Пожила сладенько – поживи гаденько.
Лайма усвоила урок очень хорошо. Много смеяться – много плакать. А вот если контролировать себя и ничему сильно не радоваться, потом не придется и раскаиваться. Люди должны быть сдержанными и респектабельными… Как ее отец. Ведь у него все хорошо. Когда мама и Лайма ему надоели, он просто отправил их прочь, а сам продолжает жить так, как раньше.
Мама тоже должна была понять это. Однако она не желала меняться – как была веселой и взбалмошной, так и осталась. И если раньше отец как-то сдерживал ее порывы, то теперь без всякого контроля с его стороны она стала вести жизнь, по мнению Лаймы, возмутительную. Работала за крохотную зарплату учителем рисования, а в свободное время писала картины. Друзья-художники, друзья друзей-художников и их друзья протоптали дорожку в их дом. Лайма частенько чувствовала себя лишней в собственной квартире. Дед иногда забирал внучку к себе, когда бывал в Москве, но это случалось нечасто. Большую часть года он ездил по отдаленным странам, вставшим на социалистический путь развития, и лечил людей.
Девочка замкнулась в себе и отдавала все силы учебе и самосовершенствованию. Она была лучшей в школе – не только по обязательным дисциплинам. На факультативе, в кружке художественной самодеятельности, в музыкальной школе, в секции фигурного катания – везде. Ей удавалось все, за что бы она ни бралась. И уж теперь-то никому бы и в голову не пришло назвать ее хохотушкой. Большую часть времени ее губы были плотно сжаты, а подбородок упрямо вздернут.
С каждым годом росло раздражение на мать, которая должна была измениться после развода с отцом. А она!.. В старших классах Лайма превратилась в настоящую красавицу. Мальчики, влюблявшиеся в нее пачками, скрежетали зубами. Потому что красавица никому не отдавала предпочтения. В тот год, когда Лайма поступила в институт, мать трагически погибла. И вслед за ней умер дед Василий. Из пучины отчаяния Лайме помогла выбраться первая большая любовь. Она подарила свое сердце самому красивому юноше на факультете – Николаю Сметанину, или, как его называли девицы, Николя.
Николя неплохо учился и был старостой курса. Он играл на гитаре, замечательно пел и собирался покорить мир немедленно по получении диплома переводчика. Рядом с ним Лайма снова научилась смеяться от души. Ей казалось, что мир расцветает новыми красками, едва возле нее появляется Николя. Лайме потребовалось три года на то, чтобы завоевать его любовь. Когда наконец это случилось, папа, занимавший высокий пост в Министерстве иностранных дел, отправил сына в Англию по программе студенческого обмена. Николя помахал Лайме ручкой и сказал: «Ты же понимаешь, душа моя, что ради всяких глупостей я не могу рисковать своей будущей карьерой».
– Слишком он был веселый. Легкомысленный, – сделала заключение бабушка Роза, когда узнала о случившемся.
В тот же год тетя Люда потеряла работу и решила заняться реставрацией и росписью старой мебели. Мастерскую устроила дома, а бабушку Розу взяла в подмастерья. Квартира стремительно превращалась в подобие их с матерью жилища, и Лайма стала бывать там все реже и реже. К тому времени ее мировоззрение сформировалось окончательно. Никакая привязанность не должна превышать допустимых пределов. Иначе, когда тебя бросят, будет слишком больно. Влюбляться следует в человека предсказуемого – только с таким можно построить благополучную семью. Женщина должна быть независимой и твердо стоять на ногах. Чтобы никакие бури в личной жизни не могли сбить ее с ног.
Трудоустроиться с дипломом переводчика, не имея связей, оказалось непросто. Лайма работала там и сям – недолго и неплодотворно. Потом начала преподавать в вузе, но через некоторое время поняла, что не обладает педагогическим талантом. Зато организаторский талант у нее, несомненно, был. И еще – сильный характер. Это помогло ей занять место распорядителя в Центре культуры. Иными словами – заместителя директора. Зарплата была удовлетворительной, однако Лайма жаждала сделать карьеру и вынашивала честолюбивые планы. Но потом в ее жизни появился Болотов, и планы пришлось немного скорректировать.
Она, черт побери, решила стать замужней дамой и недавно сама сделала Алексею предложение. Он согласился. Лайма была уверена, что впереди у них – светлое будущее, дети и спокойная старость.
– Кисличенко тебе соврала, – говорила Люба Жукова с той веселой уверенностью, которая отличает взвинченных людей. В первую очередь им хочется утешить самих себя, поэтому они особенно убедительны. – Ни с каким одноклассником она на остановке не встречалась. Ты забыла, душа моя, что она не москвичка? Школа ее осталась в далеком сибирском городке. Откуда бы тут взяться ее однокласснику, а?
Они с Лаймой сидели на Сонином диване и глотали дорогущий зеленый чай, не ощущая его вкуса. Утомленный Петя, разметавшись, спал в кроватке. Пустышка время от времени подозрительно шевелилась у него во рту. В такие моменты подруги замирали и смотрели в его сторону круглыми глазами.
– Но зачем она мне соврала? – недоумевала Лайма громким шепотом. – Могла бы вообще ничего не говорить, я же не допытывалась.
– Просто сказала первое, что пришло ей в голову.
– Не думаю. Тебе бы пришло в голову, что на остановке нужно передать школьному другу альбом со старыми фотографиями?
– Да уж, это очень странно, – покачала головой Люба. – Ее одноклассник специально приехал за альбомом из Сибири?
– Мало ли… – протянула Лайма. – Может, у них намечается вечер выпускников и его командировали в Москву. Или он был тут проездом и заодно решил разжиться фотоальбомом.
– Ты сама в это веришь? – мрачно спросила Люба.
– Нет, – честно призналась та.
Лайма не знала, чему верить. Просто чувствовала, что Соня попала в беду. На душе было неспокойно и противно, точно Лайма совершила нехороший поступок, о котором узнали все друзья и знакомые.
Люба Жукова была единственной девочкой, с которой Лайма по-настоящему подружилась после переезда в Москву. А вот с Соней Кисличенко подружки познакомились шесть лет назад, когда вместе ездили отдыхать в Крым. Соня оказалась веселой, легкой на подъем и отзывчивой. После возвращения из отпуска они начали встречаться по выходным и в конце концов приняли ее в свою команду.
– Пока Петя спит, я схожу в милицию, – решила Люба. – Отделение поблизости.
– А может, я схожу? – с надеждой спросила Лайма, покосившись на кроватку. Отсюда была видна только просунутая сквозь прутья розовая нога с крохотными пальцами.
– Нет уж, лучше я. У меня преимущества. Не забудь, что я останусь с ним на ночь.
Люба допила чай, поправила волосы и вышла в коридор. Как только щелкнул замок, Лайма отправилась в спальню и принялась искать Сонину записную книжку. Книжка очень пригодится милиционерам. Без нее они вообще ничего не смогут сделать! Возможно, чтобы найти книжку, им придется обыскать дом. Соне это было бы неприятно.
Книжка завалилась за тахту и уже успела обрасти бархатной пылью. Вероятно, Кисличенко, по обыкновению, трепалась по телефону, лежа на животе и болтая в воздухе ногами. А потом просто спихнула ее на пол и не заметила. Нянька, ясное дело, не протирала пол, а если и протирала, то только на видном месте. Уж конечно, она не лазила за тахту. Тем более что поддержание чистоты не входило в ее прямые обязанности. Соня лишь иногда приплачивала ей за уборку.
К изумлению Лаймы, в книжке содержалось очень мало записей. Ей-то казалось, что Соня то и дело знакомится с мужчинами и ходит на свидания. Она была симпатичной, контактной и могла обаять даже ярого женоненавистника, который улыбался дамам только тогда, когда они уходили.
Вернулась Люба, и они вдвоем выписали все телефонные номера на бумажку, а книжку решили поскорее отнести милиционерам.
– Станем звонить всем абонентам подряд? – спросила Люба. – Сонька нам даст потом на орехи!
– Пусть поскорее наступит это «потом», – пробормотала Лайма, и тут зазвонил ее мобильный телефон.
Она шикнула на него, словно на брехливую собачку, и поспешила поднести трубку к уху.
– Лайма! – В телефоне возник обеспокоенный голос Болотова. – Я заехал в центр, а тебя нет. Мне сказали, что ты сегодня участвовала в спасении самоубийцы.
– Ну да, – неохотно согласилась Лайма, немедленно вспомнив, как она гналась за Возницыным. – Но все окончилось благополучно, его вытащили на сушу. Он был весь мокрый, но живой.
– Откуда его вытащили? – озадачился Болотов.
– Откуда, откуда? Из реки. – Лайма с напряженным вниманием наблюдала за младенческой ногой, которая согнулась в коленке и активно пошевелила большим пальцем.
– Ты хорошо себя чувствуешь?
– А что?
– Возле вашего центра нет реки.
– А-а-а! Ты имеешь в виду того, первого самоубийцу! С ним тоже все хорошо.
– Лайма, а у тебя – все хорошо?
– Чего у меня может быть хорошего? Ой, ты же еще не знаешь, что Соня Кисличенко пропала!
– Пропала? – переспросил Болотов озадаченно. – Кто тебе сказал? Ты уверена?
Лайма подумала, что сейчас он наверняка нахмурился. Он всегда хмурился, когда напряженно размышлял. Из-за этого казалось, что любая возникшая проблема радикально портит ему настроение.
– Я абсолютно уверена. Ее нянька, вся в слезах, притащила ко мне на работу ребенка, и теперь мы с Любой Жуковой его нянчим. И не знаем, что делать дальше. Вообще-то мы заявили в милицию, но все равно… У нас есть Сонина телефонная книжка…
– Я выезжаю, – коротко сказал Болотов.
– Вот за это я его очень уважаю, – пробормотала Лайма и пояснила для Любы: – Ни одного лишнего вопроса. Просто: «Выезжаю!» – и все.
Конечно, он не догадался, что лучше постучать, и принялся жать на кнопку звонка. Петя немедленно проснулся и заревел.
– Чего это он так орет? – удивился Болотов, зарулив в комнату.
– Хочет к маме, – вздохнула Люба и, задрожав нижней губой, жалобно добавила: – А мамы нету.
– Куда же она подевалась? Может, под машину попала? Вы обзванивали больницы? В Бюро несчастных случаев наводили справки? – Лайма с Любой виновато переглянулись. – Ясно, не обзванивали и справок не наводили. Сидели и кусали локти. Ладно, это я возьму на себя. А можно сделать так, чтобы он замолчал?
Болотов пальцем указал на младенца, и тот, на секунду перестав рыдать, уставился на него любопытными влажными глазами.
– Вот. Так гораздо лучше, – похвалил тот. – Гораздо.
В ответ Петя сделал столь глубокий вдох, что его маленькая грудь раздулась, как капюшон кобры. Потом натужился, покраснел и поднял такой ор, что Любины кудряшки немедленно встали дыбом.
– О-о! – сказал Болотов, изучающе глядя на мальчишку. – Придется мне пойти на лестницу.
Он действительно отправился звонить на лестницу и через некоторое время сообщил, что никакого несчастного случая с Соней не произошло.
– По крайней мере в скорбных местах нет ни ее самой, ни ее тела.
Люба украдкой перекрестилась, а Лайма, которая держала ребенка на руках, незаметно перевела дух. С трудом им удалось унять Петю и заинтересовать его плюшевым зайцем с обгрызенным ухом. Он подумал-подумал и активно принялся за второе, а у взрослых появилась возможность обменяться мнениями. Болотов почесал переносицу и спросил:
– А кто видел ее последней?
– Мы с тобой, – взволнованно ответила Лайма. – В пятницу на остановке. Перед тем, как ты решил отправиться на работу.
– Я не сам решил, меня вызвали, – обиженно заметил тот. – Кстати, когда я развернулся и поехал в офис, то посмотрел в сторону остановки. Специально, чтобы проверить, уехала Соня или все еще стоит. Так вот: ее там не было.
– Ты в этом уверен? – недоверчиво спросила Люба. – Ты ведь развернулся и, значит, возвращался уже по другой стороне шоссе. Кроме того, была пятница – машин полно, что ты мог разглядеть?
– Нет, я бы ее увидел, – заупрямился Болотов. – Машин действительно было много, но они еле-еле ползли. Я бы заметил Сонин ярко-синий костюм, уверяю тебя.
– Значит, поговорив с нами, она ушла очень быстро, – задумчиво сказала Лайма. – Ты не помнишь, сколько было времени?
– Отлично помню, – он потер по очереди ясный высокий лоб, потом мужественный подбородок и в заключение аккуратно причесанный затылок. – Когда мне позвонили из офиса, было без нескольких минут семь.
– Выходит, около семи Соня с кем-то встретилась и ушла с тем человеком, – заключила Люба, а прагматик Болотов возразил:
– Или ушла одна. Мы же не видели этого своими глазами.
– В руках у нее был пластиковый пакет, – вмешалась Лайма. – Полагаю, там и лежал фотоальбом. Соня сказала, что встречается со школьным другом, которому должна его отдать.
– А мне ты заливала, что она отправляется к Возницыну!
– Так и есть. Сначала – старый друг, потом Возницын.
– Интересно, для кого она напомадилась…
Люба удивленно взглянула на них, и Лайма пояснила:
– Соня очень хорошо выглядела. Накрасилась, туфли на каблуке надела. Собралась по полной программе.
– Для Возницына, – уверенно заявила Люба. – Она жалела, что его бросила. Возницын – ее тип мужчины. Кроме того, он отец ее ребенка.
– Почему вы в этом так уверены? – пожал плечами Болотов. – Она могла навешать вам на уши лапши.
– Зачем?! – хором возмутились подруги.
– Мало ли. Женщины часто врут просто потому, что им нечем скрасить жизнь. Такая своеобразная романтика. Может, с отцом своего ребенка ваша Соня встретилась в каком-нибудь баре и даже не знает, как его фамилия. Но чтобы вас тронуть, она заявила, что папаша – Возницын. С ним у нее были серьезные отношения, вы его отлично знали и могли ей от души посочувствовать.
– Есть же тесты на отцовство, – возразила Люба. – Нам она могла соврать, но обмануть Возницына ей вряд ли удалось бы.
– А она всем сказала, – подхватила Лайма, – что едет к нему для серьезного разговора. И няньке сказала, и мне!
– Мало ли, что она наплела, – не сдавался Болотов. – Женщина подобна продавцу на восточном базаре: так все приукрасит, что миллион отдашь за старый башмак.
Лайма покачала головой, а Люба, которая меняла извивающемуся Пете подгузник, неуверенно согласилась:
– У нас в самом деле нет никаких доказательств.
– И Возницын говорит, что он с Соней не встречался уже целый год… – растерянно согласилась Лайма. – Очень все это загадочно.
Она рассказала, как предполагаемый Петин папаша прыгнул в реку, держа в руках авоську с булыжником. Подробности преследования пришлось опустить, чтобы не шокировать Болотова.
В этот момент в прихожей прозвенел звонок, и все трое настороженно переглянулись.
– Может, милиция? – пробормотала Люба, мелкими шажками продвигаясь к двери. – Вдруг у них какие-то новости?
Однако за дверью обнаружилась не милиция, а Сонина соседка Поля, которую Лиза с Лаймой знали как особу чрезвычайно болтливую и назойливую. Она постоянно ходила по соседям с целью выяснить, кто чем занят, чем ужинает, что смотрит по телевизору, что новенького приобрел из мебели или посуды. Работала Поля ночной уборщицей и именно таким образом, вероятно, восполняла дефицит общения.
– Привет! – воскликнула она, вытягивая шею, чтобы заглянуть в комнату. – Что это у вас Петюня так голосит? С нянькой воюет? Ишь какой – наизнанку вывернется, а своего добьется! Настоящий мужик растет. Уважаю.
– Сони нет, – невпопад сообщила Люба.
– А где она? – Поля не собиралась уходить вот так сразу. Глаз у нее был наметанный, она точно знала, что интеллигентные люди ее за порог не вышвырнут. Тут можно вдоволь языком почесать.
– В том-то и дело, что этого никто не знает, – серьезно сказал Болотов, появляясь в коридоре.
– Ой! – зарделась Поля, которая каждого мужчину воспринимала как потенциального любовника. – Безумно приятно с вами познакомиться.
– Взаимно, – кротко ответил Болотов и сразу же спросил: – Когда вы видели Софью в последний раз?
– А чего с ней случилось? – тут же вскинулась та. – Померла?
– Почему – померла? – пискнула Люба.
– А почему – в последний раз-то?
– Имеется в виду ваша с ней последняя встреча, – Болотов был само терпение. – Когда лично вы ее видели?
– А-а! – Поля, вертлявая и модно взлохмаченная, с чистыми, но обломанными ногтями, хлопнула себя по лбу. – Я-то ее видела в пятницу. Недалеко отсюда, возле метро. Там, где магазинчик «Подарки», знаете?
Поскольку все смотрели на нее молча, она поспешно продолжила:
– Девятый час уж был. Минут двадцать девятого. А она несется вся расфуфыренная. С хахалем, наверное, куда-то намылилась ехать. Прямо налетела на меня. Такая была взволнованная, ничего перед собой не видела.
– А почему с хахалем, Поля? – осторожно спросила Лайма. – С ней кто-то был?
– Был, – уверенно кивнула та. – Только я не знаю – кто. Не видала. Она к киоску за сигаретами метнулась. Назад голову повернула и крикнула: «Я быстренько!» Ну, будто кто в машине возле тротуара ее остался ждать.
– И вы не взглянули – кто там такой? – не поверил Болотов.
– А машину, машину запомнили? – разнервничалась Люба.
– Вроде белая была машина, вся такая здоровая, иностранная. И стекла темные! Но точно не скажу, в ней ли Соня ехала или нет – грузовичок к киоску подрулил, обзор мне закрыл, – с огорчением призналась Поля. – Не успела я засечь, кому Соня там крикнула… Но она вся такая была – ух! Точно: свиданка у нее случилась в тот вечер. А чего, она ночевать не приходит?
– Поля, а пакет у нее пластиковый с собой был? – осторожно поинтересовалась Лайма, не ответив на вопрос. – Такой белый пакет, красивый, с пеликанами?
– Не, – покачала головой Поля, нервно перетаптываясь. – Не было пакета. Только сумочка на плече висела. И шарф на шее.
– Какой шарф? – хором спросили Лайма и Болотов.
Никакого шарфа на Соне в пятницу они не видели. И вообще – кто станет надевать на себя шарф теплым летним вечером?
– Такой желтый, а по полю – закорючки черные. Красивый шарф, нежный. Прям настоящий шелк. Я его даже хотела потрогать. Но Соня так спешила, что мы и двух слов не сказали.
– Она, наверное, поздоровалась с вами? – предположила Люба. – Когда налетела?
– Ясное дело. Ой, говорит, Поля, это ты? Привет, я так тороплюсь, так тороплюсь! И все.
– Значит, она к киоску за сигаретами побежала, а вы… – подначил ее Болотов.
– А я в автобус села, он как раз подошел.
– Видели, какой марки сигареты она купила?
– Ну нет. Мне ехать надо было, а там на остановке и так толпа, я еле влезла. Пятница, вечер – чего вы хотите? Зачем я стоять-то буду?
– А вы из автобуса не посмотрели: что за машины у обочины припаркованы? – спросила Лайма. – Может, кроме той, белой с темными стеклами, еще какая-то приткнулась?
Почему-то ей казалось, что Поля по складу своего характера просто обязана была дознаться, с кем ее соседка ходит на свидания.
– Я хотела, – горячо заговорила та и даже всплеснула руками. – Но там кондукторша была – такая мымрища! Я еще ногу не занесла на ступеньку, а она уже протиснулась на заднюю площадку и граблю свою загребущую протянула. Пока я мелочь доставала, автобус уже от остановки далеко уехал, и я все на свете прозевала.
Когда раскрасневшаяся от волнения соседка ушла, Лайма топнула ногой:
– Нет, ну какое невезение! Если бы не стечение обстоятельств, у нас появилась бы зацепка!
– Почему Соня столько времени торчала на одном месте? – задумчиво спросил Болотов, косясь на активизировавшегося ребенка, который отшвырнул зайца и встал в кроватке на четвереньки. – Около семи мы с ней расстались, а около половины девятого она все еще болталась у входа в метро.
– Ага. Только на другой стороне шоссе, – заметила Лайма. – Магазин «Подарки» на другой стороне, не там, где мы с тобой останавливались и с ней разговаривали.
– Одно ясно – она была с мужчиной, – мрачно заметила Люба. – А с каким – неизвестно.
– С чего ты взяла? – удивилась Лайма. – Мало ли женщин сейчас водят машины? Я ведь вожу.
– Большая белая иномарка с затемненными стеклами, – задумчиво сказал Болотов. – Не похоже, чтобы за рулем такого транспортного средства сидела женщина, вам не кажется?
– Но Поля не уверена, что именно в ту машину села Соня! – напомнила Люба.
– Наверное, лучше пусть милиция разбирается. Они умеют расследовать, а мы нет, – высказалась Лайма.
– Милиция сто лет будет разбираться, – возразил Болотов. – А ребенка куда девать?
– Найдем новую няню, – в голосе Лаймы послышалась неуверенность.
– Оставить ребенка с незнакомой теткой? – возмутился тот. – Хорошие няньки на дороге не валяются. Попадется какая-нибудь вертихвостка…
– А с кем же его оставить? У меня работа, у Любы тоже.
– Надо вызвать из Сибири Сонину мать, – безапелляционно заявил Болотов. К детскому вопросу он отнесся со всей серьезностью.
– Нет у нее матери. У нее никого нет, все поумирали. Остались только дядья да двоюродные сестры, но у них свои семьи. Конечно, может, кто и приедет, если милиция потребует, я не знаю. Но Петьку все равно надо пристраивать прямо сейчас. Не ждать же неизвестно сколько.
– Попрошу-ка я о помощи свою маму, – неожиданно решила Люба. – Только она сюда не поедет, надо будет Петьку к ней отвезти. Вы как?
– Это другое дело, – серьезно кивнул Болотов. – Мама годится, у нее опыт. И человек она свой, верный.
– Рада, что ты доволен, – ехидно заметила Люба, выхватив из кроватки ребенка, который принялся грызть перекладины. – У него режутся зубы, надо купить ему пластмассовое кольцо.
– Как для собаки? – хмуро уточнил Болотов. – Вижу, вы понятия не имеете, как растить ребенка.
– Особенно я, – кивнула Люба. – У меня их всего двое.
– Ладно вам препираться, – вмешалась Лайма. – Я вот все думаю про желтый шарф. Откуда он взялся? Может, Соня купила его в каком-нибудь магазине поблизости от метро? Логично предположить, что это новая вещь. Вряд ли она, выходя из дому, положила шарф в пакет, чтобы надеть попозже. Может быть, стоит обойти все торговые точки вокруг станции? Вдруг продавцы ее видели? И не одну? Тогда мы хотя бы узнаем, с женщиной она была или с мужчиной.
– Или одна, – добавила Люба.
– Отличная мысль, – похвалил Болотов. – Хотя я уверен, что она была с мужчиной. Кто станет прихорашиваться и душиться только для того, чтобы поболтать с подружкой? Предлагаю заняться изысканиями завтра, сегодня все равно уже поздно. Раз Люба останется с мальчиком, мы с тобой будем действовать вдвоем. Милиции это дело передоверять нельзя. Милиция предпочтет сидеть и ждать, пока где-нибудь всплывет неопознанный труп, а потом примется таскать нас на опознания.
Люба вздрогнула, а Лайма серьезно кивнула, соглашаясь. Ей и в голову не могло прийти, что назавтра жизнь ее изменится самым радикальным образом, что она уже вся напружилась и готовится сделать кувырок через голову.
Прежде чем отправиться на работу, Лайма взглянула на термометр за окном. Опять – двадцать восемь градусов. Еще пару часов, и дышать станет решительно нечем. За несколько недель город пропитался жарой, словно пирог густым сиропом. Лайма надела легкое платье с вырезом на спине и вышла на улицу. Небо было ярко-голубым и казалось плотным, как парусина. От новенького тугого солнца отскакивали блики и прыгали по пыльным капотам. Сиденье в машине как будто намазали медом – оно противно липло к голой спине, а духота в салоне стояла убийственная. Лайма включила кондиционер и посмотрелась в зеркальце. Не-ет, недосыпать нельзя – все сразу отражается на физиономии. Это тебе не двадцать лет!
Вчера она сказала Болотову, что смертельно устала, и он уехал ночевать к себе. Вообще когда что-то случалось, Лайма предпочитала оставаться одна. «Ты как кошка, – негодовал будущий муж. – Забиваешься в угол и зализываешь раны. Ни погладить тебя, ни приласкать». Однако жизненный опыт показывал, что, если сделать мужчину плечом, оно немедленно попытается из-под тебя выскользнуть. Пусть лучше Болотову кажется, что Лайма не слишком ласковая, зато потом он не упрекнет ее в том, что она висит у него на шее.
К утру от Сони по-прежнему не было никаких известий. Зато проявилась милиция, и Лайма, волнуясь, выложила представителям правоохранительных органов все, что знала. Свои предположения тоже выложила. Однако успокоение не пришло. «Ничего, – думала она. – Сейчас переделаю главные дела на работе и все как следует обмозгую». Она понятия не имела, что у судьбы на нее другие виды.
Именно в этот день судьба приняла облик невысокого плотного человека с жидкими волосами, которые покорно лежали на голове, зачесанные слева направо. У него было круглое лицо с маленьким заостренным носом, твердый рот и блестящие, по-звериному проворные глаза. Человек стоял возле директорского кабинета, облокотившись о подоконник рукой, и смотрел, как Лайма дефилирует по коридору, стараясь не стучать каблуками.
– Здравствуйте, – приветливо поздоровалась она, подойдя поближе. – Ждете Николая Ефимовича?
Человек отрицательно покачал головой и без намека на доброжелательность ответил:
– Вас.
– Э-э-э… – пробормотала Лайма. – Хорошо. Тогда пройдемте в мой кабинет. И представьтесь, пожалуйста.
– Меня зовут Борис Борисович, – сообщил мужчина, наблюдая за тем, как она вставляет в замок толстый блестящий ключ и отпирает дверь.
Борис Борисович вошел вслед за ней в кабинет и буквально по пятам проследовал к столу.
– Я сяду, – сказал он и, не дожидаясь разрешения, устроился в кресле для гостей. Положил руки на подлокотники и замер.
Лайма невольно отметила, что у него дешевый костюм, но галстук и ботинки – высший класс. Интересно, кто он такой – член очередной комиссии?
– Чаю? – спросила Лайма. – Минералки со льдом?
– Спасибо, мне не хочется, – ответил Дубняк, потому что это был именно он.
Живая Лайма оказалась гораздо симпатичнее, чем на фотографиях. Раньше, когда она преподавала английский в захудалом вузе, у нее было совсем другое выражение лица – более смиренное, что ли. Сейчас она твердо стоит на ногах и смотрит немного свысока, но ему это только на руку. Ее командирские замашки помогут осуществлению его замечательного плана.
– Итак, я вас слушаю, – заявила потенциальная жертва, заняв рабочее место и сложив перед собой руки: бесцветный лак на ногтях, на запястье – узкие часы на темном ремешке и всего одно колечко на пальце.
Дубняк обежал взглядом кабинет. Все предметы на столе простые и изящные. Мебель светлая, с закругленными краями. Акварели на стене, пронизанные солнцем, рождают в груди щемящее ощущение счастья. Он бы никогда не смог сосредоточиться в такой комнате. Значительные дела должны вершиться в полумраке.
– Я вас слушаю, – еще раз повторила Лайма и, взяв ручку, нацелила ее на белый лист, словно незваный гость собирался ей что-то диктовать.
– Ваш центр временно закрывается, Лайма Айваровна, – сказал Дубняк и положил ногу на ногу. Лайма вскинула на него обеспокоенный взгляд. – И в связи с этим я хочу предложить вам работу. Очень ответственную работу, – добавил он.
– Почему же центр закрывается? – спросила хозяйка кабинета, и Дубняк поразился ее внешнему хладнокровию. Только глаза у нее потемнели, из дымчато-серых в считаные секунды превратившись в графитовые.
– Здание находится в аварийном состоянии.
– Вы имеете в виду протекший кран в мужском туалете? – холодно поинтересовалась она.
– Не в моей компетенции обсуждать такие вопросы, – парировал Дубняк.
– А что же тогда в вашей компетенции?
– Вы.
– Не понимаю.
Лайма была озадачена. Опыт работы с людьми многому ее научил, ее трудно было поставить в тупик. Но этот странный маленький человек сразу произвел на нее гнетущее впечатление. Взгляд у него был какой-то нехороший, словно он замыслил подлое дело и прикидывал, как ловчее с ним справиться.
– Объяснитесь, пожалуйста, – попросила она. Даже не попросила, а потребовала.
Дубняк достал удостоверение и подержал его у Лаймы перед носом, ни на секунду не выпуская из рук. Документом он дорожил. Не только потому, что отвечал за него головой, нет. Он давал Дубняку ощущение свободы. И почти безграничных возможностей в мире обычных людей. Всякая дверь открывалась с помощью этого документа. Всякий рот развязывался. И на эту девицу удостоверение тоже произвело впечатление.
– Ах, вон оно что, – пробормотала она и взглянула на своего визави более внимательно.
– Однажды вы уже участвовали в нашей операции, – Дубняк приосанился и торжественно заключил: – Пришло время еще раз помочь своей стране.
– Ерунда! – неожиданно заявила Лайма. – Если бы я хотела стать разведчицей, то стала бы ею. У меня гуманитарное образование и ярко выраженное стремление выйти замуж. Вы не можете меня заставить.
– Конечно, нет! – замахал руками Дубняк. – Боже упаси! Мы никогда никого не заставляем.
Лайма насторожилась. Последние слова ей совсем не понравились. И интонации Бориса Борисовича тоже не понравились. Он уверен в том, что победит, на все сто. Неужели в службе государственной безопасности на нее есть какой-нибудь компромат? Чем она могла провиниться? Забыла заплатить за булочку в магазине? Задолжала за телефон? Задавила кошку депутата Государственной думы? У непрошеного гостя тем временем лицо сделалось таким умильным, словно ему только что вернули крупную сумму денег.
– А что я должна делать? – спросила Лайма, принимаясь барабанить пальцами по столу.
– Об этом мы поговорим, когда вы дадите свое принципиальное согласие.
– Не дам.
– Ну… Вообще-то… Конечно. В ближайшее время вы будете очень заняты…
– Чем это? – мрачно спросила Лайма.
Ей хотелось избавиться от этого человека как можно скорее. Он был, словно кусочек метеорита – не опасный сам по себе, но напоминающий о той страшной и неведомой силе, частью которой являлся.
– Вы же не бросите в беде вашу бабушку! Предстоят большие хлопоты, расследование, суд… Родственники потерпевшего требуют сатисфакции. Они во что бы то ни стало решили добиться того, чтобы ваша бабушка села.
– В тюрьму?!
– Она наехала на пешехода! В ее возрасте не следует водить автомобиль. Вероятно, она лет тридцать не сидела за рулем – и вот результат.
– Машину у нее угнали! – захлебнулась возмущением Лайма. – Она ведь подала заявление об угоне!
– Конечно. Задавила человека и подала. Чтобы избежать наказания. Бросила машину в чужом дворе, а сама отправилась домой и решила, что все как-нибудь утрясется.
– Вы не можете посадить в тюрьму старого человека! И к тому же невиновного!
– Почему это? – Дубняк сделал бровки домиком. – Она уже лет семьдесят как совершеннолетняя и должна нести ответственность за свои поступки. Конечно, – добавил он медовым голосом, – если вы вдруг передумаете и решите все-таки нам помочь… Мы тоже вам поможем.
– Вы меня шантажируете! – воскликнула Лайма.
– Просто прошу проявить благоразумие, не более того.
Лайма встала и прошлась вдоль стола, потирая лоб ладонью. Мысли брызнули в разные стороны, словно мальки из дырявого сачка. Что делать? Как поступить? Отдать бабушку Розу на растерзание родственникам пострадавшего? Суду? Бабушка этого не переживет. Конечно, она дама своеобразная, но у нее обостренное чувство справедливости. Если Розу обвинят в том, чего она не совершала, ее дух будет сломлен.
Бабушка Роза была особой взбалмошной и всегда напоминала Лайме состарившуюся Мэри Поппинс. Она повсюду ходила с зонтом, любила выражать недовольство вслух и, беззастенчиво пользуясь своими сединами, ухитрялась командовать всяким, кто попадал в поле ее зрения. Лайма представила себе бабушку на скамье подсудимых и с трудом проглотила подступивший к горлу комок. Нет, это невозможно! Этого нельзя допустить!
– А что за работу вы предлагаете? Мне опять придется переводить? – спросила она, глянув на довольного собой Дубняка.
Тот с жадностью наблюдал за сменой выражений ее лица и нутром почувствовал, что победил. В сущности, он в этом и не сомневался, но ему всегда нравился момент триумфа. Момент, когда другой человек признает свое поражение. Потрясающее ощущение!
– В том числе и переводить, – кивнул он. – Нужно встретить одного важного индуса, выдав себя за другую особу. И учтите – это задание государственной важности.
Лайма уставилась на него в полном недоумении:
– У вас что, не хватает сотрудников? Почему вы обращаетесь именно ко мне? Чем я заслужила такую честь?
– Все очень просто. Нам нужна женщина, которая владеет английским, латышским и диалектом хинди-аваджи. Редкое сочетание, согласитесь. Вы уникальны в своем роде. Ваш отец латыш, и до развода родителей вы жили в Латвии, потому говорите без акцента. Английским владеете свободно, и на аваджи умеете разговаривать. Кажется, своими знаниями вы обязаны деду? Он ведь был – как это сейчас называется – врачом без границ? Катался по всему миру…
– Меня научил его ассистент, – призналась Лайма, не представляя, насколько хорошо Дубняк знаком с ее биографией. – Но на аваджи я могу только немного говорить, а писать не умею.
– А нам и не надо, чтобы вы писали, – неожиданно жестко сказал Дубняк и переменил позу. Сполз на край сиденья, а руками уперся в столешницу. – Сядьте.
Лайма рухнула на свое место, он же поднялся на ноги и навис над ней, словно ворон над раненым воробушком. Она подняла на него полные муки глаза:
– Неужели некому выполнить задание, кроме меня?!
– Решительно некому. Женщина, чью роль вы должны сыграть, обладала одной отличительной чертой – у нее были необычайно красивые ноги. Вот эти-то ноги в сочетании со знанием языков и стали причиной того, что мы остановились на вашей кандидатуре. В качестве переводчика вас могла бы заменить только профессор Кошкодамская-Бряббе, но ей восемьдесят один год и ее нижние конечности давно потеряли товарный вид.
– Послушайте, Борис Борисович, – голос Лаймы уже дал слабину. – Я ведь могу не справиться… Я не готова…
Дубняк распрямил плечи, поднял повыше подбородок и торжественно сказал:
– Лайма, ваши ноги нужны родине.
– Хорошо, – выдавила она из себя, понимая, что, раз на нее пал жребий, ее так или иначе заставят выполнить задуманное. Разве сможет она противостоять государству? Ей заранее не оставили никакого выхода.
– Под вашим командованием будут находиться еще два человека, – выстрелил в нее Дубняк очередной порцией информации. – Иными словами, вы возглавите спецгруппу, которая должна охранять очень важную персону. Иностранца.
Лайма хотела что-то ответить, но от неожиданности икнула. Она возглавит спецгруппу?! Будет отвечать за безопасность важного иностранца?! Это какой-то параноидальный бред. Нет, этого не может быть. Какой-то фарс, розыгрыш!
Однако Дубняк стоял тут, рожа у него была весьма противная, и его слова совсем не походили на розыгрыш.
– А… А что я скажу своему жениху? – выдавила она из себя. – Бабушке? Тете? Лучшей подруге, наконец?
– Ничего не скажете, – отрезал Дубняк. – Вам придется вести двойную жизнь, так что приготовьтесь к трудностям. Через два часа за вами заедет машина. Человека, который будет вас сопровождать, зовут Вадимом. Он отвезет вас на конспиративную квартиру, где вы познакомитесь со своими подчиненными. А потом вам огласят цель операции, и вы втроем сможете обсудить детали.
– А-а-а… – проклекотала Лайма. Но Дубняк не дал ей вставить ни слова.
– И не вздумайте, – пригрозил он, – куда-нибудь сбежать. Иначе ваша бабушка окажется в тюрьме раньше, чем вы доберетесь до аэропорта.
Дубняк встал и, поправив пиджак, вышел из кабинета. Лайма же так и осталась сидеть за столом, уставившись в одну точку. Какого черта она учила аваджи?! И какого черта она болтала об этом направо и налево? В институте ей хотелось покрасоваться перед высоколобыми студентами, а потом, когда она начала преподавать, нужно было поддерживать свой престиж. Вероятно, декан сотрудничал с органами безопасности и поставлял им разнообразные сведения о сотрудниках. Вот так она и засветилась. Теперь уже поздно локти кусать.
Через два часа за ней приедут. И она никому не должна говорить о своей миссии. Придется постоянно лгать и изворачиваться, а она не умеет! И как быть с Болотовым? Она больше не принадлежит себе, а значит, и ему. Как объяснить перемены в их отношениях? А перемены обязательно будут. Болотов обидчивый и подозрительный, как, впрочем, почти все мужчины.
Лайма немедленно представила, как целует спящего Болотова в щечку, натягивает джинсы, прячет в сумочку пистолет и в мягких теннисных туфлях – чтобы не наделать шуму! – сбегает по ступенькам к подъезду, где ее ждет неприметный черный автомобиль. За рулем сидит Томми Ли Джонс или, допустим, Александр Абдулов. Не поворачивая головы, он спрашивает: «Куда поедем, босс?» Она скользит на заднее сиденье, аккуратным рывком захлопывает за собой дверцу и отвечает: «Поезжай прямо, парень. Дальнейшие указания потом».
Интересно, а ей действительно выдадут оружие? Наверное, нет – стрелять-то она не умеет! Ощущение такое, словно ее только что забрили в армию. Еще два часа вольной жизни – и все. А как же расследование? Бросить Любу одну? Оставить попытки отыскать Соню?
И, кстати: что там сказал нежданный и негаданный Борис Борисович про закрытие центра? Это просто уловка, или они и в самом деле проиграли битву за особняк? А может быть, центр закрыли спецслужбы? Специально, чтобы освободить ее от работы? Чтобы ей просто некуда было деваться?
Стоило ей об этом подумать, как в дверь постучали.
– Лайма! – плачущим голосом позвал Шепотков. – Ты уже все знаешь? – И всунул в кабинет свою неприкаянную голову.
Увидев, что она сидит за столом с расстроенным лицом, вошел и плюхнулся в то самое кресло, которое только что освободил Дубняк.
– Нам велено убираться к чертовой матери.
– Как же это, Николай Ефимович? – растерянно спросила Лайма. – Вроде бы ничто не предвещало… Как мы теперь будем?
– Всех сотрудников решено отправить в неоплачиваемый отпуск, – печально сообщил директор и потер грудь с левой стороны. Вероятно, его сердце не могло смириться с утерей руководящей должности. – Пока нам будут подыскивать новое помещение, можно немного отдохнуть… Последняя комиссия вроде бы не нашла никаких огрехов, а сегодня вдруг приезжает человек с бумагами и заявляет, что здание нужно ремонтировать или сносить. Поскольку мы не можем финансировать реконструкцию, нам предлагают выехать. Город, конечно, обещает найти что-нибудь подходящее…
– Какой-нибудь полуподвальчик, – подхватила Лайма. – И там мы устроим что-то вроде зооуголка. Станем разводить морских свинок и дарить их победителям конкурса на лучший рисунок. А по вечерам к нам будут приходить пенсионеры со своей доской для шахмат. Отличные перспективы!
– У меня нет никаких рычагов, – печально признал Шепотков. – Я обычный наемный работник, которого могут уволить в любой момент. Мы не зарабатываем больших денег. Может, нужно было сдавать помещения подо что-нибудь более прибыльное?
– Сейчас уже поздно локти кусать, – вздохнула Лайма. – Закрыли, так закрыли.
«Интересно, – подумала она. – А мне будут платить за сотрудничество со спецслужбами? Если нет, то на что я стану жить?» Ежемесячный доход у нее был не слишком большим, но и не позорным. Она не чувствовала себя бедной и не искала более высокооплачиваемую работу. Но остаться совсем без денег? Этого она позволить себе не могла – никакого запаса прочности у нее не было, потому что всю зарплату она проживала до копейки.
– А который сейчас час? – спросила Лайма, тревожно встряхивая рукой, словно ее часы вообще перестали показывать время. На самом-то деле они шли как обычно, просто Лайме стало сильно не по себе.
– Вы уже уходите? – опечалился директор. – Хотя вас можно понять. Поезжайте, я сам разберусь с бумагами. Хотите сразу забрать личные вещи?
– У меня здесь нет личных вещей, – призналась его распорядительница. – Все общественное.
Она и в самом деле никогда не ставила на стол фотографий, не сажала на шкаф плюшевых зайцев. Ей казалось, это все равно что исповедоваться первому встречному.
– Я уже поговорил с остальными, – вздохнул Шепотков. – Все в грусти и тоске. Один вахтер предлагает не сдавать позиций и устроить голодовку на Красной площади.
– Не думаю, что это хорошая идея, – призналась Лайма.
– Я тоже против. Но он сказал, что, если его не поддержат, он все равно пойдет голодать. Один. Правда, на всякий случай возьмет с собой надувной матрас. Вдруг ночью ударят заморозки?
Лайма закатила глаза. В такую жару при открытых окнах невозможно спать без вентилятора – какие уж тут заморозки? Впрочем, вахтера можно понять и простить: он провел веселое детство у пионерского костра, бурную молодость в комсомольских строительных отрядах, возводил плотины в дружественных странах Африки и Азии, а теперь вот засел возле парадной двери. Вероятно, нрав брал свое и ему по-прежнему хотелось подвига.
Чтобы как-то скоротать время, Лайма предложила Шепоткову разобрать папки с документами, которые хранились у нее в столе. Вдвоем они споро принялись за дело. Однако сосредоточиться по-настоящему никак не удавалось. Не доверяя собственным часам, Лайма то и дело спрашивала у директора, сколько сейчас времени, и в конце концов так разнервничалась, что у нее стали трястись руки, как у заправского алкаша.
Подумать только! Она – секретный агент. Выходит, ей придется рисковать собственной шкурой? Ее в любой момент могут заколоть ножом или скосить автоматной очередью, как картонную фигуру в тире. Пароли, отзывы, секретные телефонные номера, ночные погони – неужели все это у нее в перспективе? Или она преувеличивает? Задание окажется будничным и скучным. Она и еще двое незнакомых людей встретят особо важного индуса, сунут его в автомобиль, привезут в гостиницу и продержат там несколько дней. Потом посадят этого типа в самолет до Бомбея – и привет, задание выполнено!
Стрелка подползала уже к концу второго круга, Лайма смотрела на нее пристально, словно гипнотизер на вертлявого пациента. Возможно, как раз сейчас возле входа в центр остановился длинный автомобиль, ткнувшись грозной мордой в бордюр. Из него вышел суровый человек, который уже поднимается по лестнице. Она вскинула голову и уставилась на неплотно закрытую дверь. И тут из коридора донесся звук шагов. Кто-то неторопливо шел, поскрипывая ботинками. Шепотков, сидевший спиной ко входу, ни на что не обращал внимания.
Шаги приблизились, и Лайма так напряглась, что даже почувствовала дурноту. Взор ее затуманился, а комната неожиданно качнулась сначала влево, а потом вправо, как будто находилась в чреве корабля, который на всех парах несется в открытое море. У Лаймы перехватило дыхание, и тут…
В кабинет, быстро постучав, вошел Роберт Агашкин с букетом алых роз.
– Здрасьте! – поздоровался он так громко и весело, точно жизнь стелила перед ним бархатный ковер, а удача шла впереди и кланялась ему в пояс. – Лаймочка, я принес тебе цветочки!
Роз оказалось так много, что они скрыли почти всю верхнюю половину Агашкина. Нижняя половина состояла из замусоленных брюк и огромных замшевых сандалий, из которых во все стороны лезли такие же огромные агашкинские ноги.
– Боже ж ты мой! – изумился Шепотков, крутнувшись на стуле. – Вот это я понимаю – знак внимания!
– Здрасьте, – повторил персонально для него Агашкин, высунувшись из-за букета.
Это был молодой блондин с мягкими чертами лица и темпераментными глазами. В глазах сидела сумасшедшинка. Именно она придавала всему его облику некую карикатурность – его просто невозможно было принимать всерьез. Розовые полупрозрачные уши торчали с двух сторон, словно сомнительное украшение коротко стриженной головы.
Лайма, для которой появление Агашкина оказалось полной неожиданностью, обмякла в своем кресле.
Она чуть с ума не сошла от волнения, ожидая появления связного, а это, оказывается, вовсе не он, а так – сплошное недоразумение.
– Лаймочка! – воскликнуло недоразумение. – У меня важное дело, поэтому я решил нагрянуть неожиданно. Ты не сердишься?
– Она не сердится, – заверил его Шепотков, сгребая бумаги. – Оставлю-ка я вас вдвоем. Дело молодое…
– Нет-нет, – горячо возразил Агашкин. – Не уходите, будьте любезны. Я хочу, чтобы как можно больше людей знало о моих чувствах.
– О них и так знает полгорода, – подала слабый голос Лайма.
Пелена продолжала висеть у нее перед глазами, а сердце со страшной скоростью колотилось о ребра и, кажется, даже пыхтело, словно раскочегаренный паровоз.
Роберт Агашкин был ее давним воздыхателем. Еще в детстве, когда они вместе бегали по парку с рогатками, он заявил, что непременно женится на Лайме. Свою уверенность в положительном исходе дела он пронес через всю жизнь и вот наконец дозрел до предложения руки и сердца. Надо заметить, что более неудачный момент выбрать было просто невозможно. Лайма не знала, что с Робертом делать – накричать на него, выгнать с треском или просто рассмеяться.
– Лаймочка, почему ты так на меня смотришь?
Волнуясь, Агашкин всегда употреблял слова с уменьшительно-ласкательными суффиксами. Сейчас он чертовски волновался. Шутка ли – он решил жениться.
– Лаймочка! Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Короче, предлагаю тебе руку и сердце. – И Агашкин пал перед ее рабочим столом на колени. Голова его оказалась как раз на уровне столешницы, и он положил подбородок на самый ее край. – Лаймочка, я люблю тебя безмерно!
– Ах, молодой человек, – откликнулся вместо нее взволнованный Шепотков. – Вы налетели просто как ураган. Даже я опомниться не могу, а уж девушка и подавно.
Комната продолжала качаться перед Лаймой, и, чтобы унять эту качку, она схватилась пальцами за край стола. Агашкина ей только не хватало! Сейчас придет связной, а тут у нее настоящий цирк. Дышать стало нечем, и она вяло обмахнулась ладошкой.
– Смотрите, молодой человек, как она взволнована! – продолжал наседать Шепотков. – Виданное ли дело: налетать, как смерч?
Для Агашкина сравнение со стихийным бедствием не являлось чем-то необычным. Нелепый и смешной, он имел кучу прозвищ, и все, как одно, были связаны с какими-нибудь катастрофами. Человек-авария, разрушитель, мастер-ломастер и так далее. Он уже давно перестал на это болезненно реагировать.
– Ох, Роберт, – простонала Лайма.
– Лаймочка, так ты согласна? – вкрадчиво спросил Агашкин, выудив из кармана коробочку с выпуклой крышкой, в которой, конечно же, лежало кольцо.
Не такое простенькое и славное, как у нее на пальце, а серьезное, исполненное достоинства кольцо с желтым бриллиантом. Когда коробочку открыли, бриллиант уставил свой холодный глаз в потолок, ожидая, когда им начнут восхищаться.
В этот самый момент обостренным слухом Лайма уловила, что по коридору к двери кабинета снова кто-то приближается. Шаги, кстати, были совсем иными, чем у Агашкина – более стремительными. Шепотков тоже их услышал и немедленно вскочил на ноги.
– Я задержу его, кто бы это ни был, – заверил он. – Такой момент нельзя повторить!
Лайма попыталась остановить услужливого директора, но из ее горла вырвался лишь невразумительный хрип, который Агашкин немедленно попытался истолковать в свою пользу.
– Это значит – «да»? – с агрессивной надеждой в голосе уточнил он.
Поскольку голова его так и стояла на столешнице, нижняя челюсть несколько раз клацнула о лакированную поверхность.
– Боже мой, – просипела Лайма, продолжая обмахиваться рукой. – Мне нечем дышать…
– Я тоже взволнован, – признался Агашкин, вскакивая на ноги. – Только, Лайма, ты должна сказать «да» более определенно. Я мечтаю услышать громкий и внятный ответ. Так – да? Лайма, скажи – да?
В этот момент в дверь всунулся Шепотков и крикнул:
– Тут ваш, значит, Лайма, друг пришел. – Подумал и добавил: – Еще один. Впустить?
– Да! – воскликнула Лайма.
– Какое счастье! – завопил Агашкин и тут же принялся скакать по кабинету в припадке буйной радости. – Я могу назначить день свадьбы?
– Пожалуйста, поскорее! – попросила Лайма, вытирая пот со лба.
Обращалась она, естественно, к Шепоткову. Если она правильно поняла, приехал Болотов. Но как не вовремя! Почему он примчался в такую рань? Что ему тут надо? Никогда прежде он не являлся к ней на работу, а если заезжал, то всегда ждал ее снаружи, в машине. Потому-то директор центра даже не знает его в лицо.
В ней поднялась тяжелая волна раздражения против Алексея. Он не имеет права вмешиваться в ее жизнь! Она же не ездит к нему на фирму и даже никогда не звонит – только в самом крайнем случае. Лайма попыталась вспомнить, когда в последний раз произошел такой случай – и не смогла. То есть она вообще не звонила ему среди дня. Не дергала по пустякам, не отвлекала от важных клиентов. А он! Он почему-то посчитал возможным приехать без предупреждения и подняться прямо сюда. С какой стати?
Болотов вошел в кабинет такой гневный, что у Лаймы при взгляде на него еще сильнее испортилось настроение. Она ненавидела его гневного. В таком состоянии он был не способен вести конструктивный диалог, а только брюзжал и зудел. Вероятно, Шепотков сказал ему, почему нужно подождать за дверью, и он рассвирепел. Отлично. Просто здорово. Сейчас явится связной, а у нее тут скандал с двумя претендентами на руку и сердце.
– Что здесь происходит? – воскликнул Болотов, и сразу же стало ясно, что одним брюзжанием дело не ограничится. – Что вы тут делаете? Кто это такой?
– Это наш директор, – ответила Лайма, хотя Болотов, конечно, имел в виду не коротенького и пожилого Николая Ефимовича, а молодого и здорового Агашкина.
Агашкин отлично знал, что у Лаймы с Болотовым роман, но всегда делал вид, что не придает ему значения и рассчитывает просто переждать эту ее блажь, как бурную, но короткую летнюю грозу. Болотов, в свою очередь, тоже знал о существовании Агашкина, но никогда его не видел. Можно сказать, что Лайма его прятала. Прежде Болотов верил, что тот не заслуживает внимания. Но теперь…
– Здрасьте, – пробормотал Шепотков, раз уж его представили. – Я директор, но центр временно закрывается. Вернее, переезжает. Но пока неизвестно куда.
– Отлично, – пробормотал Болотов, по-прежнему не сводя глаз с Агашкина. И повторил, обращаясь непосредственно к нему: – Так кто вы такой?
– Агашкин я, Роберт. Мы с Лаймой решили пожениться!
Его прозрачные уши из розовых стали малиновыми и теперь удивительно смахивали на кружочки малинового желе, которое Лайма подавала по воскресеньям к завтраку со взбитыми сливками.
– Удивительно, – ядовитым, не подходящим ему тоном откликнулся Болотов. – Мы с ней решили то же самое.
– Наше решение созрело позже, чем ваше, – парировал Агашкин, выставив вперед ногу с торчащими веером из сандалий пальцами. – Оно-то и вступает в силу.
– Ха-ха-ха! – затрясся восхищенный Николай Ефимович. – Чего только люди не придумают! Это вам, милый друг, не завещание, а чувства, материя тонкая. За них можно и по морде схлопотать.
Болотов, который ни с кем никогда не дрался, даже в детстве, предпочитая или переговоры, или бег по пересеченной местности, неожиданно подхватил его мысль:
– Хотите по морде, как вас там?
– Это Роберт, – слабым голосом сказала со своего места Лайма. – Я тебе про него рассказывала. На него можно не обращать внимания. Пожалуйста, сейчас не до этого.
– Лаймочка, но ты только что сказала мне «да»! – закричал оскорбленный Агашкин.
– Я сказала «да» не тебе, а Николаю Ефимовичу! – живо возразила Лайма.
– Я тут ни при чем! – испугался Шепотков, когда оба кандидата в женихи уставились на него с нехорошим изумлением. – Это просто неудачная формулировка. У меня жена, детки… Я чист, как этот… как его…
– Эдельвейс, – подсказал Агашкин.
– Ну вот что! – воскликнула Лайма, усилием воли взяв себя в руки. – Прекратите ссориться. Алексей, почему ты здесь в такое время? Я тебя не ждала.
– Я вижу, – хмыкнул тот. – В сущности, я приехал сообщить, что сегодня с утра проверил все лотки и магазины неподалеку от метро. Но тебе сейчас явно не до этого!
Лайма всполошилась. Связной мгновенно вылетел у нее из головы. Неужели есть какие-то подвижки в их поисках Сони?
– Ты что-нибудь нашел? – воскликнула она и подалась вперед с такой заинтересованностью, что Болотов как-то сразу остыл.
В конце концов они еще не женаты, как он может ею распоряжаться? Но этот Агашкин! По рассказам Лаймы Алексей представлял его личностью карикатурной – каким-нибудь косым и хромоногим коротышкой, а он, оказывается, высокий блондин, да еще чертовски активный. Тем не менее Лайма сейчас смотрела не на Агашкина, а на него, причем во все глаза.
– Увы, – ответил Алексей, совершенно успокоившись. – В районе метро никто не торгует шелковыми желтыми шарфами с черными закорючками. Вообще никакими желтыми шарфами. Или Соня принесла его с собой, или ездила за ним специально в какой-то другой магазин, или… Или это чей-то подарок. В таком случае становится понятным, почему она сразу же повесила его на шею. Я лично склоняюсь к последней версии. Кто-то подарил ей шарф, и она немедленно его надела.
– Послушайте, молодежь! – весело заявил Николай Ефимович. – Пойду-ка я в свой кабинет. У меня дел по горло, а вы тут общайтесь. Кстати, – обратился он к Агашкину. – Может быть, вы тоже пойдете? Домой?
– Нет уж, – рявкнул тот. – Сначала я дождусь, пока уйдет этот… этот… – Он никак не мог подобрать подходящее слово. Ничего оригинального не придумал и выпалил: – Этот болван.
– Кто, я болван?! – вскипел Болотов.
Ему только показалось, что он взял себя в руки и остыл. На самом деле все в нем клокотало. Поэтому он схватил со стола папку с бумагами и, не задумываясь, швырнул ее в Агашкина. Папка ударилась о напруженное тело, глухо сказала: «Пум!», и на пол из нее полетели страницы с печатным текстом, утяжеленные официальными печатями и подписями.
– Швыряться?! – закричал в свою очередь Агашкин, бросился было на Болотова, но под ногу ему попалась плотная глянцевая страница, он поскользнулся и загрохотал на пол.
Лайма и Шепотков начали его поднимать, но тут дверь широко распахнулась, и в кабинете появился прилизанный узкоплечий тип, похожий на нуждающегося студента.
– Привет, – довольно нагло сказал он и показал частокол острых и длинных зубов, которыми можно было легко компостировать билеты. Обежал взглядом разбросанные по полу бумаги, заметил Агашкина на четвереньках и радостно спросил: – Работаете?
– Здравствуйте! – Из пересохшего горла Лаймы, словно тяжелый бильярдный шар, выкатилось приветствие.
Она сразу поняла, кто пришел. Боже мой, это просто какая-то пародия на Джеймса Бонда! Но делать нечего – придется играть по его правилам.
– Дорогуша, ты готова? – поинтересовался зализанный тип, который наверняка отзывался на имя Вадим. – Машина внизу. – И он покрутил на пальце ключи с хвостиком брелока. – Давай шевелись, подружка.
Вид у него был самоуверенный, даже наглый. Лайма посмотрела на него с неожиданным раздражением. Зачем ему понадобилось выдавать себя за ее приятеля? Придумал бы что-нибудь другое: например, приехал чинить компьютер или прочищать вентиляционные трубы. Или фантазии не хватило?
– Вы кто? – с невероятным апломбом спросил Агашкин, продолжая стоять на четвереньках.
– Друг, – не моргнув глазом, ответил «студент». – Близкий друг.
– Лайма! – вскричал потрясенный Болотов. На его лице заходили желваки. – Что за игру ты затеяла? Как получилось, что у тебя образовалось сразу три очень близких друга?
Лайма моргнула. Родина родиной, но остаться старой девой ей не хотелось. Поэтому она набрала в грудь побольше воздуха и выпалила:
– Это мой брат.
Вадим перестал крутить ключи на пальце, шевельнул бровями и, вероятно, оценив обстановку, серьезно подтвердил:
– Ну да. Я брат.
– О! – протянул Болотов с кривой ухмылкой. – Что-то я о вас никогда не слышал… брат.
В своем светлом щегольском костюмчике он был похож на ощетинившегося домашнего кота, который мордой к морде столкнулся с помоечным пронырой.
Проныра напустил на себя немного важности и ответил:
– Мы с Лаймой недавно нашли друг друга.
– Где же вы жили все эти годы?
– В детском доме, – быстро соврал тот. – В Хибинских горах. Мать отдала меня туда потому, что я постоянно болел.
– Алексей, я тебя очень прошу мне поверить, – сказала Лайма с нажимом, подойдя к Болотову вплотную. Взяла его за пуговицу рубашки и потянула на себя – для убедительности. – Я тебе потом все объясню. А сейчас нам с Вадимом нужно ехать по делу. Как только освобожусь, я тебе позвоню, хорошо?
– Лайма! – взвизгнул Агашкин. – Ты забыла обручальное кольцо! Мое кольцо! Наше с тобой кольцо!
– Возьми свое кольцо, – зловещим голосом посоветовал Болотов, поймав его за штаны, – и подари его своей собаке.
– Лайма, – негромко сказал Шепотков, схватив ее за рукав. – Ты хочешь оставить этих типов на меня? Прошу тебя, не делай этого! Их надо как-то отсюда выкурить. Боюсь, самому мне с ними не справиться. Они могут затеять драку и побить горшки с общественными традесканциями.
– У нас есть вахтер, – прошипела та, отчаянно переживая, что связному приходится так долго ждать. – Скажите ему, пусть выдворит их на улицу.
– Вахтер поехал за надувным матрацем, – напомнил директор. – А больше тут нет никого подходящего.
Конец ознакомительного фрагмента.