Глава 7
В итоге меня задалбывает ждать, и я снова звоню Гидеону утром. На минуту мне кажется, что гудки в трубке будут длиться бесконечно, и я начинаю гадать, уж не случилось ли с ним чего, когда он наконец отзывается.
– Гидеон? Где ты был? Ты получил мое сообщение?
– Сегодня рано утром. Я бы уже позвонил, но ты еще спал. Голос у тебя ужасный, Тезей.
– Видел бы ты, как я выгляжу. – Провожу ладонью по лицу, заглушая последние слова. С самого моего детства Гидеон всегда мог решить любую проблему. Когда бы у меня ни возникали вопросы, у него находились ответы на них. И именно к нему обращался папа, если дело принимало скверный оборот. Наделенный своей собственной разновидностью магии, он появлялся в моем детстве в самые подходящие моменты, входя к нам в дом в элегантном костюме и с какой-нибудь стремной английской едой мне на попробовать. Всякий раз при виде его лица в очках я понимал, что все будет хорошо. Но на сей раз у меня такое ощущение, будто он не хочет слышать, что я собираюсь сказать.
– Тезей?
– Да, Гидеон?
– Расскажи мне, что случилось.
Что случилось. В его устах это звучит так просто. Должно быть, я просидел у себя в спальне с Анной часа четыре, глядя, как у нее облезает кожа, а из глаз течет кровь. В промежутке между этим и рассветом я вырубился, потому что, когда в следующий раз открыл глаза, стояло утро, а в ногах кровати было пусто.
А теперь белый день и яркое солнце с этим своим смехотворным чувством безопасности. Оно прогоняет все, что таится в темноте, на миллионы миль прочь. При солнечном свете случившееся кажется невозможным, и хотя память об Анниных ранах свежа и вид ее, горящей в чреве домны, выжжен у меня на внутренней стороне век, при свете дня это представляется почти выдумкой.
– Тезей?
Набираю воздуха. Я стою у себя на крыльце, в утренней тишине, только доски поскрипывают под ногами. Ветра нет, и солнце просвечивает сквозь листву, согревает ткань моей рубашки. Я остро чувствую пустоту на том месте, где появлялась Анна, заглядывая в окно.
– Анна вернулась.
На том конце линии что-то падает на пол.
– Гидеон?
– Она не может. Это невозможно. – Голос его стал ниже и резче, и где-то глубоко внутри меня пятилетний малыш ежится. Спустя все эти годы гнев Гидеона все еще имеет надо мной власть. Одно его резкое словно – и я как щенок поджимаю хвост.
– Возможно или нет, но она здесь. Она контактирует со мной, словно просит о помощи. Я не знаю как. Мне надо понять, что делать. – Слова падают без малейшего отзвука надежды. Внезапно меня накрывает – как же я устал! Каким старым я себя чувствую. Слова Морврана – насчет уничтожения атама, расплавления его и утопления в глубокой воде – шевелятся где-то в затылке. Мысль неопределенная, но успокаивающая и как-то связана с Томасом и Кармель – и еще с чем-то, надо только чуток подумать. Что-то такое, сказанное мною некогда Анне, насчет возможностей. И выбора.
– Думаю, дело в атаме, – говорю. – По-моему, с ним что-то происходит.
– Не сваливай на атам. Это ты им владеешь. Не забывай об этом, – парирует он, и голос его суров.
– Я никогда об этом не забываю. Ни на минуту. С тех пор как умер папа.
Гидеон вздыхает.
– Когда я познакомился с твоим отцом, – говорит он, – он был не сильно старше тебя нынешнего. Разумеется, на тот момент он пользовался атамом далеко не так долго, как ты. Но я помню, каким старым он мне показался. Знаешь, однажды он хотел все бросить.
– Да? Он никогда об этом не рассказывал.
– Ну, полагаю, в конечном итоге это значения не имело. Ведь он не бросил.
– Почему? Разве не лучше было бы для всех, если бы бросил? Он был бы по-прежнему с нами. – Резко замолкаю, и Гидеон позволяет мне закончить мысль про себя. Папа был бы по-прежнему здесь. Но других людей не было бы. Он спас кто знает сколько жизней, изгоняя мертвых, и я должен делать то же.
– Как мне поступить с Анной? – спрашиваю.
– Никак.
– Никак? Ты серьезно?
– Серьезно, – отзывается он. – Очень серьезно. Судьба девушки трагична. Мы все это знаем. Но тебе надо оставить ее в прошлом и делать свое дело. Прекрати ковыряться в вещах, которые тебя не касаются. – Он умолкает, а я ничего не говорю. Морвран сказал почти то же самое, и от этого у меня на руках волоски встают дыбом.
– Тезей, ты всегда доверял мне прежде, поверь и теперь. Просто делай свое дело. Делай свое дело и отпусти девочку, и никому из нас не надо будет ничего бояться.
К почти всеобщему удивлению, я возвращаюсь в школу. Кармель явно уже пустила слух о моей болезни. Поэтому я мирюсь с любопытными расспросами, а когда меня спрашивают о перебинтованном плече – белый край повязки торчит из воротника рубашки, – стискиваю зубы и заливаю про несчастный случай в походе. Сначала мне было смешно, но теперь хочется, чтобы мама выбрала менее стыдную отмазку.
Полагаю, с тем же успехом я мог остаться дома, как и намеревался. Но перекатываться с грохотом по пустым комнатам как одинокий безумный мраморный шарик, пока мама объезжает клиентов и поставщиков оккультных товаров, не соответствует моему представлению о приятном времяпрепровождении. Не хотелось весь день смотреть телик, дожидаясь, пока Анна выползет из него, словно та покрытая плесенью баба из «Звонка». Поэтому я вернулся, решительно настроенный впитывать остатки мудрости, которую готовы преподать мне учителя старших классов. Это что-то вроде удара по голени, чтобы отвлечь от сломанной руки. Но теперь за каждым поворотом, в каждом классе перед глазами у меня только Анна. Ни один из уроков в конце года не оказывается настолько интересным, чтобы ее прогнать. Даже мистер Диксон, мой любимый учитель, совершенно неубедительно рассказывает о последствиях Семилетней войны. Мои мысли блуждают, и меж ушей взрывается голос Гидеона: «Прекрати ковыряться в вещах, которые тебя не касаются. Отпусти ее». Или это голос Морврана? Или Кармель?
То, как Гидеон это сказал, – что если я ее отпущу, нам нечего бояться… Не знаю, что это значит. «Верь мне», – сказал он, и я верю. «Это невозможно», – сказал он, и я верю ему.
Но что, если она нуждается во мне?
– Так что мы практически прогнулись под Англию.
– А?
Моргаю. Подружка Кармель, Нат, повернулась к нам со своего места и с любопытством на меня щурится. Затем она пожимает плечами:
– Вероятно, ты прав. – Она оглядывается на мистера Диксона, который отошел к своему столу и возится с чем-то в ноутбуке. – Ему, скорее всего, без разницы, правда ли мы обсуждаем войну. Итак. – Она вздыхает с таким видом, будто предпочла бы сидеть перед кем-нибудь другим. – Ты пойдешь с Кармель на вечеринку выпускников?
– А разве она не только для выпускников? – спрашиваю.
– Да ну. Не станут же они требовать пропуск и вышвыривать тебя, если его не окажется, – фыркает она. – Ну, может, и стали бы, будь ты девятиклашкой. Даже Томас мог бы пойти. Кас? Кас?
– Ага, – слышу я собственный голос. Но не совсем. Потому что у Нат теперь другое лицо. Аннино. Губы двигаются в такт, но выражение другое. Словно маска.
– Ты сегодня и впрямь странный, – говорит она.
– Извини. Действие перцоцета кончается, – бормочу я и выскальзываю из-за парты. Мистер Диксон даже не замечает, что я выхожу из класса.
Когда Томас и Кармель обнаруживают меня, я сижу на сцене посреди театра и таращусь на ряды обитых синей тканью кресел. Они все пусты – кроме одного. Учебник по тригонометрии и тетрадка аккуратной стопочкой лежат рядом со мной как напоминание о том, где мне полагается находиться.
– Он в кататонии? – спрашивает Томас.
Они вошли уже пару минут как, но я их не заметил. Если я продолжаю игнорировать одного друга, то могу с тем же успехом игнорировать их всех.
– Привет, ребята, – говорю.
Они бросают сумки с книгами и забираются на сцену. Их шаги отдаются в пустом театре громким эхом.
– У тебя отменно получается уклоняться, – говорит Кармель. – Хотя, может, и нет. Нат говорит, ты ведешь себя еще более странно, чем обычно.
Пожимаю плечами. Больно.
– Поверх ее лица, пока она говорила, проступило лицо Анны. По-моему, я продемонстрировал исключительное самообладание.
Сидя по бокам от меня, они переглядываются характерным образом, какой я наблюдаю у них все чаще.
– А что еще ты видел? – спрашивает Томас.
– Она страдает. Похоже, ее мучают. Прошлой ночью она была у меня в комнате. У нее на плечах и на руках открывались и закрывались раны. Я ничем не мог помочь ей. Ее же на самом деле там не было.
Томас поправляет очки:
– Мы должны выяснить, что происходит. Это… это мерзко. Должно существовать заклятье, способное открыть…
– Может, нам сейчас не мистика нужна, – вклинивается Кармель. – Как насчет чего-нибудь другого, психолога например?
– Да его просто накачают таблетками по самые жабры. Расскажут ему, что у него МДП[10] или еще чего. И потом, Кас же не сумасшедший.
– Не хочу никого расстраивать, но шизофрения может накрыть в любой момент, – говорит Кармель. – Вообще ее проявление в нашем возрасте – обычное дело. А галлюцинации кажутся такими же реальными, как ты или я.
– Чего ради ты завела про шизофрению? – вскидывается Томас.
– Я не конкретно про нее! Но он же перенес серьезную утрату. Вдруг это реакция психики? Ничто из того, о чем он говорит, не могло быть реальным. Вот ты что-нибудь видел? Чувствовал что-нибудь странное, как твой дедушка говорит?
– Нет, но я несколько притормозил с изучением вуду. У нас же тригонометрия, забыла?
– Я просто говорю, что не всегда дело в духах и магии. Порой преследователи сидят у тебя в голове. И это не делает их менее реальными.
Томас кивает и вздыхает:
– Ладно, это правда. Но я все-таки считаю, что идти к психиатру – неправильный путь.
Кармель почти рычит:
– Ну почему надо сразу за чары хвататься?! Почему ты так уверен, что тут нечто паранормальное?
Ничего более похожего на ссору между Томасом и Кармель я еще не слышал. До чего же занятно наблюдать, как твои друзья спорят о том, есть у тебя психическое заболевание или нет. Начинаю ощущать желание вернуться в класс.
«Прекрати совать нос куда не просят, пока тебе его не отрезали. Вокруг тебя происходит кое-что еще, вроде бури».
А по фигу.
В шестом ряду зрительного зала, на третьем месте справа, Анна подмигивает мне. А может, просто моргает. Не разобрать. У нее нет половины лица.
– Пойдемте потолкуем с Морвраном, – говорю я.
Колокольчик над дверью магазина звонит, изнутри доносится клацанье когтей по паркету, и наконец Стелла врезается мне в ноги. Чешу ее за ухом, а она таращится на меня снизу вверх своими громадными, как у тюлененка, карими глазами, а затем переходит к Кармель.
В магазине мы не одни. Морвран беседует с двумя женщинами за сорок, эдакими дамами в свитерах, они спрашивают об одной из фарфоровых раковин. Морвран смеется и принимается излагать им уютную историческую байку, которая с равной долей вероятности может оказаться и правдой и вымыслом. Странно наблюдать за его общением с покупателями. Он так любезен. По пути в заднюю комнату стараемся не слишком шуметь. Спустя несколько минут слышим, как дамы прощаются со Стеллой и благодарят Морврана, а еще через пару мгновений хозяин с собакой проходят через занавеску в заднюю часть заведения, где он держит более странные и загадочные оккультные товары. Мамины свечки красуются на столике в передней витрине. Ее изделия стали мейнстримом.
Судя по тому, как Морвран на меня смотрит, он вот-вот достанет докторский фонарик и проверит у меня реакцию зрачков. Руки у него сложены на груди, отчего черный кожаный жилет топорщится, а логотипа «Аэросмит» на футболке не видно. Когда Томас кидает ему свеженабитую табаком трубку, он выстреливает рукой в воздух и ловит ее, не отрывая взгляда от моего лица. Трудно поверить, что добродушный владелец антикварной лавки и этот адепт черной магии одно и то же лицо.
– Забежали перекусить после школы, ребятки? – спрашивает он, приветливо улыбаясь. Затем смотрит на часы. – Не сходится. До конца занятий еще пять часов.
Томас нервно откашливается, и мохнатые брови Морврана поднимаются.
– Вылетишь за неуспеваемость – будешь все лето выковыривать засохшую грязь из каждой мелочи, купленной мной на барахолках.
– Вылететь мне не грозит. Это ж последние две недели. Никто уже и не парится, на самом-то деле.
– Я парюсь. И маме Каса не все равно. Только попробуй об этом забыть. – Он кивает на Кармель. – А у тебя как?
– Средний балл – отлично, – рапортует она. – Таким он и останется. А главное – результат, как говорит папа. – Улыбка у нее милая, извиняющаяся, но уверенная.
Морвран качает головой.
– Ты разговаривал с этим своим британским другом? – спрашивает он меня.
– Ага.
– Что он сказал?
– Сказал отпустить.
– Хороший совет. – Он затягивается трубкой, и на выдохе лицо его скрывается в клубе дыма.
– Я не могу ему последовать.
– Придется.
Вперед выступает Кармель, тоже скрестив руки на груди:
– Почему это придется? Не перебор ли уже с загадочностью? Может, если вы просто расскажете нам, что происходит и почему нам следует оставить это дело, так мы и оставим?
Морвран отводит взгляд, кладет трубку на стеклянную столешницу.
– Я не могу рассказать вам того, чего не знаю. Это не точная наука. Не сводка новостей. Это просто мерцает тут, внутри, – говорит он, указывая на собственную грудь. – Или тут, – указывает на висок. – Оно говорит – держись подальше. Оно говорит – отпусти. Люди следят за тобой. Такие люди, относительно простого наблюдения которых ты ничего не имеешь против, но надеешься, что они никогда не появятся. И есть еще кое-что. – Он снова присасывается к трубке, и вид у него глубокомысленный – только так и можно выглядеть, когда куришь трубку. – Нечто пытается сдерживать ситуацию, тогда как нечто иное пытается тянуть вперед. И именно это меня больше всего и заботит, если хотите знать правду. Из-за этого мне трудно держать язык за зубами.
– Трудно держать язык за зубами по какому поводу? – спрашиваю я. – Что вы знаете?
Морвран смотрит на меня сквозь дым, но я не отвожу взгляда. Я не собираюсь отступать. Не могу. Я ей обязан. И не только. Мне невыносимо думать, что она страдает.
– Просто брось это, ладно? – говорит он, но я слышу: решимость покинула его голос.
Конец ознакомительного фрагмента.